История английской литературы. Том II. Выпуск первый
страница №9
...ое и сдалиморское побережье в аренду крупным лондонским рыботорговцам. Гэлы были
изгнаны вторично" {К. Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 799-800.}.
Нельзя не усмотреть непосредственную связь между этими
социально-экономическими сдвигами, столь болезненно отразившимися на судьбах
шотландского крестьянства, и существом исторических романов Скотта,
выходивших в свет в ту самую пору, когда завершался процесс "очищения"
шотландских земель, описываемый Марксом. Судьбы экспроприированного
шотландского крестьянства, согнанного с земли, обращенного в нищих и бродяг,
преступных в глазах лицемерного закона в силу самой своей обездоленности,
составляют реальную историческую основу множества ярких характеров,
обрисованных Вальтером Скоттом. Таков его Эди Охильтри, старый нищий,
отставной солдат, богатый народной мудростью и от души презирающий и
титулованную знать и аристократию денежного мешка ("Антикварий"), Таковы Мег
Меррилиз ("Гай Маннеринг"), Мэйдж Уайльдфайр и ее мать ("Эдинбургская
темница") и все группирующиеся вокруг них "темные люди", контрабандисты,
кочующие цыгане, горные разбойники, поставленные вне закона. Таков Роб Рой и
его мятежный клан в одноименном романе. Таковы, косвенным образом, в
исторической проекции в прошлое, и вольные стрелки Робина Гуда ("Айвенго").
Все эти образы в более или менее романтизированной форме воспроизводят,
однако, реальное массовое явление, характерное для судеб шотландского народа
в период промышленного переворота и ликвидации феодально-патриархального
строя. Заслугой Скотта как художника, обеспечившей мировое значение лучшим
из его исторических романов, было именно то, что он, хотя бы частично,
отдавал себе отчет в том, какой кровавой, дорогой ценой принужден был
расплачиваться его родной народ за издержки первоначального накопления, и
отразил в своих произведениях его действительную участь.
Именно люди из народа и вносят в роман Скотта его поэтичность и его
юмор. В системе образов Скотта поэзия крестьянских народных масс
противостоит прозе дворянско-буржуазного существования. Секрет
действительной поэтичности романов Скотта - не в живописании лат, мечей,
средневековых камзолов, а в том фольклорном начале, которое связано в его
произведениях с отражением действительных судеб крестьянства. Как жалки
"поэтические" потуги купеческого сынка Франка Осбальдистона по сравнению с
истинно-поэтическим свободолюбивым пылом Роб Роя! Как мертва книжная
эрудиция Антиквария по сравнению с живым народным юмором и воображением
нищего Эди Охильтри! Как плоско и бессодержательно действительное существо
паразитической феодальной "идиллии" Айвенго и леди Ровены (с заслуженной
злостью высмеянной Теккереем в пародии "Ревекка и Ровена") по сравнению со
свободным житьем Робина Гуда и его вольницы! На живом фоне народной жизни в
романах Скотта особенно рельефно проступает бедность и скудость духовного
мира официальных привилегированных "героев", принадлежащих к правящим
классам; особенно наглядной становится эгоистическая узость их жизненных
целей и стремлений. Контраст этот возникает объективно, Скотт не навязывает
его читателям, но он проступает в лучших его романах с незаурядной
художественной убедительностью.
Однако нельзя не отметить, что романы Вальтера Скотта при всех
преимуществах, которыми они, несомненно, обладают по сравнению с его более
ранними историческими поэмами, отражают судьбы шотландского народа не полно,
односторонне. Особенно поучительно в этом отношении сопоставление Скотта с
его современником, надолго им пережитым, с великим шотландским поэтом
Робертом Бернсом. Бернс понимал полнее и глубже, чем Вальтер Скотт,
положение шотландского крестьянства, угнетаемого и разоряемого и
собственными феодалами и новоявленными буржуазными эксплуататорами. В голосе
шотландского народа он услышал не только скорбь о прошлом, но и голос
негодования, возмущения, призыв к борьбе. Герои "Веселых нищих" Бернса,
казалось бы, очень похожи на бродяг, контрабандистов и нищих Скотта, но они
исполнены гораздо более развитого и сознательного чувства собственного
достоинства, они ощущают себя настоящими людьми и менее всего помышляют о
том, чтобы сдаться на милость своих угнетателей или служить им. Между тем в
исторических романах Скотта сюжетная миссия его героев-отщепенцев, вступая
зачастую в противоречие с внутренней логикой их характера, как правило, в
конечном счете сводится, по воле автора, именно к тому, чтобы устроить
судьбу героев, принадлежащих к правящим кругам страны, а затем скромно
удалиться за пределы повествования. Разница между Бернсом и Скоттом
заключается в том, что шотландский поэт был певцом
революционно-демократических устремлений передовой части своего народа. Он
звал его вперед, и поэзия его была поэтому обращена к будущему. Скотту это
будущее оставалось неясным, и его романы подытоживают уже исчерпанные,
решенные историей конфликты.
Весьма характерно, что хотя судьба крестьянства, сгоняемого,
выкорчевываемого с родной почвы под напором новых буржуазных порядков,
составляет первооснову романов Скотта, он в своем выборе исторических тем
обходит те народные движения, которые носили открыто революционный характер
и выходили далеко за пределы, по которым пошло впоследствии компромиссное до
поры до времени развитие буржуазной Англии. Среди его героев находится место
легендарному разбойнику Робину Гуду - народному мстителю и заступнику. Но
Робин Гуд и его соратники, разбойники из Шервудского леса, появляются в
"Айвенго", согласно сюжету романа, в роли добрых друзей и послушных
подданных "законного" короля Ричарда Львиное Сердце, чтобы помочь ему
укрепить свою власть в борьбе с непокорными феодалами. А для Уота Тайлера и
руководимого им могучего восстания английских крестьян, уже не имевших
ничего общего ни с королями, ни с феодалами, в романах Вальтера Скотта о
средневековой Англии не нашлось места. Не нашлось у него места и для
плебейских героев английской революции 1648 года, - для той народной массы,
которая шла за левеллерами и диггерами. Современники Скотта - английские
революционные романтики Байрон и Шелли - сумели не только осознать, в какую
пропасть нищеты и угнетения толкает капитализм народные массы страны, но и
различить в самой эксплуатируемой и страдающей массе народа носителей нового
будущего. Байрон и Шелли обращались к рабочим с призывом бороться за
освобождение народных масс. Вальтер Скотт в своих романах по сути дела, как
бы предлагал народу спокойно занять свое место в "законном" ходе вещей. А
законным ходом вещей для него представлялся, при всех его социальных
издержках и острых противоречиях, тот путь развития Англии, который
завершался полюбовным разделом добычи и власти между крупным землевладением
и финансовым капиталом.
Противоречия вальтер-скоттовской философии истории и всего его
творчества были раскрыты и критически оценены Белинским. Высоко ценя
достоинства Скотта-романиста, великий русский критик указал, однако, что в
его романах "невозможно не увидеть в авторе человека более замечательного
талантом, нежели сознательно широким пониманием жизни, тори, консерватора и
аристократа по убеждению и привычкам" {В. Г. Белинский. Взгляд на русскую
литературу 1847 года. Статья I. Собр. соч., т. III, стр. 792.}.
Замечательный талант Скотта, отмеченный Белинским в этой наиболее
поздней, итоговой критической оценке, в лучших его произведениях брал верх
над этой узостью убеждений и привычек. Своим отношением к закономерностям
исторического развития и к роли народа в истории Скотт-романист решительно
отличался и от реакционных романтиков "Озерной школы", и от позднейших
эпигонов реакционного романтизма вроде Дизраэли и Карлейля, с их
антинародным культом "героических личностей" и идеалистическим
превознесением провиденциального мистического начала в истории.
Белинский тонко подметил это принципиальное отличие Скотта от
романтизма реакционного направления: "...поэт, всего менее романтический и
всего более распространивший страсть к феодальным временам. Вальтер Скотт -
самый положительный ум..." {В. Г. Белинский. Сочинения Александра Пушкина.
Статья II. Собр. соч., т. III, стр. 237.}, - писал критик, характеризуя
противоречивый характер исторического романа Скотта. "С такою страстью и с
такою словоохотливостью" {Там же.}, - по выражению Белинского, - описывая
средневековье, Скотт, однако, рассматривает его как пройденный человечеством
этап, возвышаясь логикой своих образов и ходом изображаемых событий над
собственными сентиментальными пристрастиями и предрассудками. Отдавая себе,
хотя и не полно, отчет в исторической неизбежности завершавшейся на его
глазах грандиозной ломки старых, феодально-патриархальных отношений, -
ломки, в ходе которой народные массы вышли на авансцену, - он сумел
обогатить роман совершенно новым, общественно-значительным содержанием.
Именно с этим связаны начатки реалистической типизации в изображении
общественных явлений, проявляющиеся в лучших исторических романах Скотта.
При всех его романтических иллюзиях Скотт, все-таки улавливает основное
направление движения истории, беспощадно разрушающей
феодально-патриархальные докапиталистические отношения и заменяющей их
новыми, буржуазными отношениями. Гибель шотландских кланов, обезземеливание
и обнищание крестьянства, оскудение и разрушение старых дворянских гнезд,
сращение новой аристократии с буржуазией и хищническое "преуспеяние"
капиталистических дельцов в метрополии и колониях, - эти типические процессы
британской истории нового времени получают отражение в его творчестве.
Сквозь романтически-произвольные перипетии его сюжетов, в вымышленных
авантюрных столкновениях его персонажей пробивает себе дорогу хотя еще и
неполно осознанная самим писателем историческая необходимость. Этим
объясняется познавательное значение лучших исторических романов Скотта,
оцененное по достоинству такими поборниками реализма как Пушкин, Белинский,
Бальзак.
Еще в сравнительно ранней рецензии на книгу Аллана Каннингама "О жизни
и произведениях Сира Вальтера Скотта" (1835), Белинский отметил общественную
актуальность и жизненность исторических романов Скотта, "который дал
искусству новые средства... разгадал потребность века и соединил
действительность с вымыслом..." {В. Г. Белинский. Полное собр. соч., под
ред. Венгерова, т. II. СПб., 1900, стр. 262.}. "Вальтером Скоттом тоже
шутить нечего: этот человек дал историческое и социальное направление
новейшему европейскому искусству", - пишет Белинский в 1842 г., в статье
"Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова или Мертвые души"" {В.
Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 300.}. Связь исторических
романов Скотта с общественной действительностью подчеркивает Белинский в
другой статье того же периода. Говоря о том, что "наш век... решительно
отрицает искусство для искусства, красоту для красоты. И тот бы жестоко
обманулся, кто думал бы видеть в представителях новейшего искусства какую-то
отдельную касту артистов, основавших себе свой собственный фантастический
мир среди современной действительности", - Белинский ссылается именно на
пример Вальтера Скотта, который "своими романами решил задачу связи
исторической жизни с частною" {Там же, стр. 354.}.
Белинскому удалось, таким образом, раскрыть прогрессивное значение
творчества Скотта в истории литературы и объяснить причину художественной
цельности и силы воздействия его произведений, о которых он писал: "Роман
Вальтера Скотта, наполненный таким множеством действующих лиц, нисколько не
похожих одно на другое, представляющий такое сцепление разнообразных
происшествий, столкновений и случаев, поражает вас одним о_б_щ_и_м
впечатлением, дает вам созерцание чего-то единого, - вместо того, чтобы
спутать и сбить вас этим калейдоскопическим множеством характеров и событий"
{В. Г. Белинский. Герой нашего времени, сочинение М. Лермонтова. Собр. соч.
в трех томах, т. I, стр. 561.}.
Высоко ценя новаторство Скотта как исторического романиста и усматривая
в его произведениях живую связь с отразившейся в них общественной
действительностью, Белинский вместе с тем, как мы уже видели, критически
относился к консервативным, охранительным тенденциям, проявлявшимся в
творчестве этого писателя.
В противоположность Байрону, с его "энергическим отрицанием английской
действительности", Белинский отмечает и осуждает в большинстве романов
Скотта холодный объективизм автора. "В большей части романов Вальтера Скотта
и Купера есть важный недостаток, хотя на него никто не указывает и никто не
жалуется (по крайней мере в русских журналах): это решительное преобладание
эпического элемента и отсутствие внутреннего, субъективного начала", - писал
Белинский в статье "Разделение поэзии на роды и виды", делая вывод, что
вследствие этого недостатка оба писателя "являются, в отношении к своим
произведениям, как бы какими-то холодными безличностями, для которых все
хорошо, как есть, которых сердце как будто не ускоряет своего биения при
виде ни блага, ни зла, ни красоты, ни безобразия, и которые как будто и не
подозревают существования в_н_у_т_р_е_н_н_е_г_о человека" {В. Г. Белинский.
Разделение поэзии на роды и виды. Собр. соч. в трех томах, т. II, стр.
23-24. - Тот же недостаток находил в Вальтере Скотте и Герцен: "Он
аристократ, а общий недостаток аристократических россказней есть какая-то
апатия. Он иногда похож на секретаря Уголовной палаты, который с величайшим
хладнокровием докладывает самые нехладнокровные происшествия; везде в романе
его видите лорда-тори с аристократической улыбкой, важно повествующего", -
писал Герцен в статье "Гофман" (1834).
Еще Стендаль упрекал Вальтера Скотта в том, что он, в силу своего
политического консерватизма, не отдает должного своим мятежным героям и что
выражение высокого гражданского пафоса ему не дается. "Персонажам
шотландского романиста, - писал он в статье "Вальтер Скотт и "Принцесса
Клевская"", - тем больше не достает отваги и уверенности, чем более
возвышенные чувства им приходится выражать. Признаюсь, это больше всего
огорчает меня в сэре Вальтере Скотте".}.
Вальтеру Скотту была чужда идея народоправства. Даже тогда, когда он
изображает в своих романах политическую активность народных масс, его герои
из народа являются, в большинстве своем, сторонниками идеализированного
патриархального уклада прошлого (так, например, вождь мятежного клана Роб
Рой борется с несправедливостью буржуазного государства во имя сохранения
родового строя).
Но все же именно новый исторический опыт поворотной революционной эпохи
в развитии Европы, отраженный творчеством Скотта, позволил его историческому
роману стать не простым продолжением тех или иных литературных тенденций
предшествующего периода и даже не механической их суммой, а органическим,
качественно новым синтезом, открывшим в развитии английского романа
совершенно новый этап по сравнению с XVIII веком.
В произведениях Скотта как бы слились воедино, но в совершенно новом,
творчески преображенном виде два основных течения, в русле которых шло
развитие английского романа в XVIII столетии: наследие просветительского
реалистического романа было в корне переработано автором "Уэверли" так же,
как и наследие предромантического, "готического" романа тайн и ужасов.
О сочувственном интересе Скотта к "готическому" направлению
свидетельствуют и его художественное творчество, и целый ряд его программных
теоретико-эстетических и историко-литературных статей, в том числе
критико-биографические очерки о романистах "готической" школы в Англии -
Горэсе Уолполе, Анне Радклиф, Кларе Рив, написанные в 1821-1824 гг. для
нового издания романов "выдающихся английских романистов", рецензии на
произведения современников (Мэтьюрина, Мэри Шелли), а также статьи "Письма о
демонологии и ведовстве" (Letters on Demonology and Witchcraft, 1830),
"Рыцарство" (Chivalry, 1814) и "Роман" (Romance, 1822), затрагивающие
важнейшие вопросы предромантической эстетики XVIII века, доставшиеся в
наследство романтизму XIX столетия.
Попытки продолжения "готического" романа предпринимались в английской
литературе и современниками Скотта. Широкой известностью пользовался
"Мельмот-Скиталец" (Melmoth the Wanderer, 1820) Чарльза Роберта Мэтьюрина
(Charles Robert Maturin, 1782-1824), автора многочисленных романов и драм,
одна из которых, "Бертрам", была в 1816 г. поставлена в Дрюри-лейнском
театре по инициативе Байрона и вызвала злобные нападки Кольриджа,
усмотревшего в ней бунтарство и безнравственность. "Мельмот-Скиталец"
возвышался над большинством "готических" романов XVIII века стремлением
автора к идейно-философской цельности замысла. Мельмот, "бродяга мрачный",
как определил его Пушкин в "Евгении Онегине", купил сверхъестественное
долголетие и могущество ценой своей души. Эта сделка не принесла ему
счастья, и он скитается по свету в тщетных поисках человека, который
согласился бы поменяться с ним участью. Он подстерегает своих жертв в минуту
слабости и отчаяния: в романе развертывается зловещая панорама духовных и
физических страданий человечества в различных странах и в разные времена. Но
ни муки голода и нищеты, ни заточение среди умалишенных, ни пытки
инквизиции, ни материнское горе и поруганная любовь не могут сломить
нравственной силы искушаемых Мельмотом людей. Никто из них не соглашается
поступиться своей душой ради облегчения своей судьбы; и когда наступает час
расплаты, Мельмот-Скиталец погибает, так и не найдя себе преемника. Идея,
лежащая в основе романа, заключалась, таким образом, в утверждении
непобедимой моральной стойкости человеческой натуры. Но, будучи
провозглашена в столь отвлеченной форме и "обоснована"
религиозно-мистическими доводами о превосходстве небесного блаженства над
земными радостями, идея эта лишалась своей жизненности. Романтическая
символика Мэтьюрина вступала в непримиримое противоречие с типическими
обстоятельствами буржуазного общественного развития. Бальзак превосходно
показал это в своем "Примирившемся Мельмоте" (1835): в его сатирическом
"продолжении" "Мельмота-Скитальца" цена человеческой души, ставшей предметом
оживленной торговли на парижской бирже, стремительно понижается, пока не
опускается до мизерной суммы в 10 тысяч франков.
Поэзия таинственного и ужасного в романе Мэтьюрина, несмотря на
талантливость автора и убедительность отдельных эпизодов и подробностей,
оставалась литературным вымыслом, оторванным от жизненной правды.
По совершенно иному пути пошел в своей трактовке наследия "готического"
романа Вальтер Скотт.
Писатель, казалось бы, следует за создателями "готического" романа в
преклонении перед поэтической ценностью "таинственного", "чудесного",
исторически-"живописного" начала в искусстве. Но сами эти краеугольные
понятия предромантической эстетики переосмысляются в его творчестве
совершенно по-новому, гораздо более зрело и глубоко, чем это было возможно в
XVIII веке. Критика, которой он подвергает произведения Уолпола, Радклиф,
Рив, - несмотря на искреннее восхищение их драматическими эффектами, мрачным
фантастическим колоритом и таинственностью образов, - может служить мерилом
огромного расстояния, отделяющего исторический роман Скотта от
псевдоисторического романа "готической"; школы. Интересно в этом отношении,
например, критическое замечание Скотта насчет бедности психологической
характеристики и стереотипности персонажей "Замка Отранто" Уолпола или
сожаление его о том, что Анна Радклиф не познакомилась ближе с историческим
прошлым и национальным колоритом горной Шотландии прежде, чем писать свой
"шотландский" роман "Замки Этлин и Данбейн". Но особенно существенны
расхождения Скотта с писателями "готической" школы в понимании "чудесного"
или фантастического элемента в искусстве. Он склонен скорее отдать
предпочтение уолполевскому методу трактовки "чудесного", чем методу Анны
Радклиф. Фантастическая финальная катастрофа "Замка Отранто", при всей ее
наивности, кажется ему художественно более убедительной, чем плоские
благополучные рационалистические развязки романов Радклиф, где все
фантастическое, будучи напоследок "разумно" объяснено и низведено до уровня
обыденной житейской прозы, лишается, по его мнению, всякой поэтичности. Но
вместе с этим он вносит в свое романтическое представление о месте
"чудесного" в искусстве существенный корректив, требуя от художника большой
сдержанности и осторожности в пользовании фантастическими,
"сверхъестественными" мотивами. В статье об Уолполе он упрекает автора
"Замка Отранто" за то, что фантастика у него "слишком отчетлива и телесна" -
"сверхчувственные происшествия... озарены слишком ярким солнечным светом и
очерчены с излишней четкостью и точностью". Сверхъестественное, по мысли
Скотта, не должно навязываться читателю.
Творчество самого Вальтера Скотта, действительно, свидетельствует о
том, что он не только гораздо более скупо пользуется фантастическими
мотивами, чем создатели предромантического романа "тайн и ужасов", но и
трактует их в большинстве случаев по-новому. Единственное исключение в этом
случае представляет, пожалуй, "Монастырь", - не без основания считающийся
одним из самых слабых романов Скотта, - где фантастическое начало, в лице
вездесущей "Белой дамы" Авенелей, играет на протяжении всего действия
ведущую роль. Читатели встретили роман этот холодно, и сам Скотт уже в
продолжении "Монастыря" - в романе "Аббат" - вернулся на свой обычный путь,
чтобы более не покидать его. Как правило, в романах Скотта фантастический
элемент занимает довольно видное место; но своеобразие вальтер-скоттовского
использования фантастики заключается в том, что она органически связана с
тем широким историческим народным фоном, на котором развертывается действие.
Фантастика входит в его исторические романы со страниц старых летописей, в
живых образах народных преданий, в отзвуках народных поверий, воплощенных в
балладах и песнях, в старинных обычаях, как часть национально-исторического
прошлого и народного быта. Придавая сюжету исторического романа его особый,
"вальтер-скоттовский" поэтический колорит, эта фантастика сама по себе
обычно ничего не объясняет. Не сверхъестественный deus ex machina управляет
и распоряжается по своему непостижимому и таинственному произволу судьбами
героев, как это было в романах "готической" школы, а обстоятельства вполне
реальные и земные, хотя и выходящие по своему широкому общественному размаху
за пределы воли, надежд и желаний отдельных людей. Так, ни серый призрак,
возвещающий скорую кончину Фергюсу Мак Ивору в "Уэверли", ни древнее
пророчество о смерти последнего в роде Рэвенсвудов, тяготеющее над Эдгаром в
"Ламмермурской невесте", не определяют трагической гибели этих героев - она
решена самой историей.
Фантастические суеверия, во власти которых оказываются действующие лица
романов Скотта, изображаются им в этих случаях с реалистической
объективностью историка, как черты мировоззрения и нравов описываемой им
эпохи и общественной среды. Однако в романах Скотта трактуемая таким
историческим образом фантастика сохраняет всю свою впечатляющую поэтическую
силу, поскольку она отражает в себе особенности духовной культуры народа; в
исторических же сочинениях Скотта она подвергается совершенно трезвому
рационалистическому анализу. Особенно характерны в этом отношении "Письма о
демонологии и ведовстве", где подробно излагаемая история возникновения и
упадка народных суеверий интерпретируется в свете просветительской иронии. В
"Истории Шотландии" многочисленные предания шотландских летописцев о
мистических пророчествах, предзнаменованиях и видениях, игравших якобы
важную роль в жизни шотландского народа и его королей (начиная с легендарной
истории Макбета), трактуются Скоттом со здравым скептицизмом, резко
враждебным мистицизму реакционных романтиков, пытавшихся истолковывать
историю как форму проявления божественного промысла или рока.
Во многих других случаях фантастическое и таинственное низводится
Скоттом до чисто служебной роли подчиненных моментов интриги, рассчитанных
иной раз даже на комический эффект. Таково, например, граничащее о
буффонадой "воскрешение из мертвых" обжоры и пьяницы Ательстана в "Айвенго",
или те мнимые "чудеса" в "Вудстоке", которыми заговорщики-роялисты стараются
запугать кромвелевских комиссаров.
Особая позиция Вальтера Скотта в трактовке "чудесного" заслуживает
большого внимания, так как в решении этого вопроса проявлялось резкое
размежевание как между реалистами Просвещения и предромантиками в XVIII
веке, так и между основными направлениями внутри самого романтизма в XIX
столетии. Спор о месте и значении фантастического, сверхъестественного
элемента в искусстве подразумевал в то же время и спор о месте и значении в
искусстве человека.
Для предромантиков "готической" школы, как и для современного Скотту
романтизма того реакционного направления, которое в Англии было полнее всего
представлено поэтами "Озерной школы", человек с его реальными земными
интересами, чувствами и страстями был не деятельным и сознательным творцом
своей судьбы, а жалким, слепым и бессильным игралищем могучих и тайных
сверхъестественных, внечеловеческих сил, - будь то рок или случай, или
божественный промысел, - "неисповедимые" пути которых и привлекали прежде
всего внимание художника. Совершенно иначе определяются место и значение
человека в творчестве Скотта. Далекий от реакционно-романтического
мистицизма, он, судя по духу всего его творчества, мог бы повторить вслед за
реалистами-просветителями XVIII века прославленный тезис, выдвинутый еще
Фильдингом в "Томе Джонсе", в главе "О чудесном", - тезис, согласно которому
"за немногими исключениями... высочайшим предметом для пера историков и
поэтов является человек". Вопрос об отношении Вальтера Скотта к
предромантическим и романтическим течениям в истории английского романа
неизбежно смыкается с вопросом о его отношении к просветительскому реализму.
Преемственная связь исторического романа Скотта с реалистической
традицией просветительского романа XVIII века кажется не столь ясной и
общепризнанной, как связь его с предромантической "готикой". А между тем
просветительский реалистический роман XVIII века сыграл в формировании
творчества Скотта очень важную роль.
Дефо, Ричардсон, Фильдинг, Смрллет, Гольдсмит, Лесаж - были той
духовной пищей, на которой вырос Скотт. Недаром с такой любовью, с таким
живым пониманием всех тонких оттенков их художественных достоинств пишет он
об английских реалистах XVIII века в посвященных им критико-биографических
очерках того же цикла, что и его статьи о романистах "готической" школы.
Французское просветительство с его революционной политической окраской и
материалистическим свободомыслием в вопросах религии осталось чуждо Скотту.
Но более компромиссный и политически умеренный гуманизм английских
просветителей XVIII века, с их трезвым юмором и живым интересом к конкретной
и повседневной правде жизни, был ему близок. Он высоко ценил мастерство
реалистического изображения характеров и нравов, выработанное
романистами-просветителями, от которого пренебрежительно отвернулись
писатели "готической" школы. Он сочувственно следил, за деятельностью своих
современниц Эджуорт, Ферриер, Остин {Джен Остин (Jane Austen 1775-1817)
вошла в историю английской литературы реалистическими бытовыми романами из
жизни провинциального дворянства. Не затрагивая больших общественных
вопросов своего времени, она, однако обнаруживает несомненную реалистическую
наблюдательность и тонкую иронию в раскрытии эгоистических, своекорыстных
мотивов, определяющих поведение респектабельного англичанина из так
называемых "средних классов" в его частной, семейной жизни. В ее романах нет
места столкновению больших, всепоглощающих страстей; но никто до нее в
английской литературе не изучил так хорошо всей силы булавочных уколов,
наносимых ядовитой любезностью, двусмысленным комплиментом,
лицемерно-родственным участием и притворно дружеской откровенностью. Борясь
с романтическими представлениями о жизни, Остин еще не подменяет их, - в
отличие от позднейших эпигонов буржуазного реализма, - плоской буржуазной
идиллией. От ее иронии не ускользает ни собственническая мораль, ни церковь,
ни семья. Если ее романы и подчеркивают прочность буржуазной семьи, то они,
вместе с тем, показывают, что эгоизм, равнодушие, лень, привычка, нежелание
рисковать своим спокойствием поддерживают буржуазное "семейное счастье"
гораздо чаще, чем подлинная привязанность. Именно эта реалистическая,
разоблачительная ирония, присущая Джен Остин в ее изображении частного быта,
делает ее романы поныне популярными среди английских читателей.}, стоявших в
открытой оппозиции к школе "готического" романа и сохранивших в своем
творчестве, хотя и в крайне суженных масштабах семейно-бытового романа или
семейной хроники, некоторые черты просветительского реализма. Марии Эджуорт
(1767-1849) он был обязан многим: еще задолго до появления исторических
романов Скотта эта писательница попыталась ввести в рамки семейной хроники
живые картины народного быта и нравов ирландского крестьянства - опыт,
который был полезен Скотту едва ли не больше, чем квазиисторические романы
Портер и других его "предшественниц".
В предисловии к "Уэверли", в полном собрании своих романов (1829),
Скотт ссылается на Эджуорт, как бы сопоставляя с ее "Замком Рэкрент" (1800)
- семейной хроникой нескольких поколений владельцев старого ирландского
поместья - свой первый роман {"Замок Рэкрент" написан в виде семейной
хроники, составленной от имени старого слуги Тэди Квирка. Фамильные портреты
владельцев замка - тунеядцев, пьянчуг, бреттеров, повес и сутяжников -
написаны на безрадостном фоне ирландской общественной жизни. В простодушном
рассказе старого Тэди, полном юмора, а иногда и бессознательной горечи,
обрисовывается не только разорение старых помещичьих гнезд, но и порабощение
нищего и темного крестьянства и происки умелых буржуазных дельцов новой
формации.
В творчестве Эджуорт эта ирландская повесть, - лучшее, что было ею
написано, - стояла особняком. Современникам писательница была более известна
своими повестями и романами из светской жизни. Тщательное и кропотливое
изображение всех подробностей светского быта (сама Эджуорт опасалась, не
является ли ее манера письма "слишком голландской, слишком мелочной") было
поставлено здесь целиком на службу сухой и плоской мещанской морали.
Белинский чрезвычайно резко отозвался об одном из этих романов - "Елена",
вышедшем в русском переводе в 1835 г.: "Роман должен быть изображением
человеческой жизни, а не паркетных сплетней, и только идея человеческой
жизни, а отнюдь не идея паркетных сплетней может возвысить и облагородить
ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_у_ю душу, - писал он в статье "О критике и литературных
мнениях "Московского наблюдателя"" (1836). - Роман мисс Эджеворт "Елена"
есть не что иное, как пошлая рама для выражения пошлой мысли, что "девушка
не должна лгать и в шутку", есть пятитомный и убийственно скучный сбор
ничтожных нравоучений гостиной. Говорят, что главное достоинство этого
романа состоит в верном изображении всех тонкостей, всех оттенков высшего
английского общества, недоступных для непосвященных в таинства гостиных.
Если так, то тем хуже для романа" (В. Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах,
т. I, стр. 273).}.
Преемственная связь творчества Скотта-прозаика с английским
реалистическим романом XVIII века особенно очевидна в его первых романах.
3
Исторические романы Вальтера Скотта рассматриваются обычно как единое
целое. Это неверно. Творчество Вальтера Скотта - исторического романиста
проходит определенный путь развития, в котором можно выделить по крайней
мере два последовательных этапа.
К первому из них принадлежат шесть ранних романов Скотта: "Уэверли",
"Гай Маннеринг, или Астролог", "Антикварий", "Роб Рой", "Эдинбургская
темница" и "Пуритане". Все эти романы посвящены историческим событиям,
сравнительно близким к временам самого Скотта. Действие "Уэверли" происходит
за 25 лет до рождения Скотта; "Гай Маннеринг, или Астролог" относится к
концу американской войны за независимость, т. е. ко времени раннего детства
писателя; "Антикварий" переносит читателей еще ближе к современности, ко
времени наполеоновских войн, когда и сам Скотт и многие его читатели были
уже взрослыми людьми; ни "Роб Рой", действие которого происходит в 1715 г.,
ни "Эдинбургская темница", изображающая события 1720-1740 гг., не выходят за
пределы XVIII века, и даже "Пуритане", действие которых относится к 1685 г.
и, таким образом, в виде исключения, находится за пределами XVIII века, не
слишком далеко выходят по своей исторической проблематике за границы круга,
намеченного остальными романами этого периода. Начинаясь с изображения
революционных столкновений, в которых слышатся еще последние отголоски
"великого мятежа" - буржуазной английской революции середины XVII века, -
роман этот заканчивается в обстановке, сложившейся в результате компромисса
1689 года; действие, таким образом, завершается на той же исторической
почве, на которой оно разыгрывалось и в остальных романах этого цикла.
Помимо исторической общности, ранние романы Скотта объединяются также и
единством национальной тематики. Все они, без исключения, посвящены жизни
столь хорошо знакомой и близкой Скотту Шотландии. В них, в этом смысле,
можно найти меньше всего следов той условной романтической "экзотики",
представление о которой, по традиции, связывается у многих читателей с
мыслью о любом историческом романе Скотта. Да и сама историческая
"экзотичность" этих ранних романов Скотта весьма относительна. По времени и
месту действия, по самому характеру изображаемых в них общественных
отношений они очень близки современной самому Скотту и его читателям
действительности. При этом частная жизнь, быт и нравы, "домашние дела"
(domestic matters), по выражению самого Скотта, занимают в них немаловажное
место.
Весьма любопытно, что, пользуясь различием английских жанровых
обозначений "novel" и "romance", сам Вальтер Скотт называет свои романы
"Waverley Novels", т. е. прибегает к термину, каким обозначали свой
реалистический роман просветители XVIII века в противоположность термину
"romance", принятому романистами "готической школы".
Большинство этих ранних шотландских романов приближается к типу
семейного романа или семейной хроники. Так, "Уэверли" открывается как
история юного наследника почтенной баронетской фамилии, с которой читателя
подробно знакомит введение, построенное по всем правилам классических
вступлений нравоописательных романов XVIII века. "Роб Рой" облечен в форму
автобиографических записок (герой на склоне лет вспоминает некоторые
занимательные происшествия своей юности, и, в частности, обстоятельства
своей женитьбы на Диане Вернон), - т. е. построен так же, как, например,
"Родерик Рэндом" Смоллета.
Преемственная связь с традицией английского просветительского
реалистического романа проявляется в шотландских романах Скотта и в том, как
широко в них разливается комическая бытовая стихия, представленная
множеством персонажей.
Связь с просветительским романом XVIII века сказывается отчасти и в
обрисовке "главных" героев этих романов. Уэверли, Браун-Бертрам, Ловель,
Франк Осбальдистон и остальные, им подобные, весьма мало романтичны по
своему существу (а не по п_о_л_о_ж_е_н_и_ю, занимаемому ими в романе).
На это обратил внимание уже Белинский в статье "Разделение поэзии на
роды и виды". "Некоторые, - писал он, - упрекают Вальтера Скотта, что герои
многих его романов, сосредоточивая на себе действие целого произведения, в
то же время отличаются столь бесцветным характером, что не приковывают к
себе исключительно всего нашего интереса, который как бы уступают они
второстепенным лицам романа, как более оригинальным и характерным. В самом
деле, что такое, например, рыцарь Иваное - герой одного из лучших романов
Вальтера Скотта? - храбрый и благородный рыцарь в общем духе своего времени,
но не более,... какая-то бледная тень, слабый очерк, образ без лица. Он мало
и действует, мало имеет влияния на ход романа... А между тем... все нити
сходятся на личной судьбе Иваное, как главного лица, как г_е_р_о_я романа.
Но тем не менее это обвинение против гениального романиста только по
наружности имеет вид справедливости, но в самом деле оно совершенно ложно:
то, что кажется недостатком в романе, есть только сущность эпопеи. Еще
разительнейшим образцом этого может служить, например, "Маннеринг, или
Астролог", где герой романа является на сцене только в третьей части и то
каким-то таинственным лицом, в котором узнаете вы героя только в конце
романа, хотя и с первых страниц повести, еще только родившись на свет, он
уже сосредоточивает на себе все действие романа. Это так и должно быть в
произведении чисто эпического характера, где главное лицо служит только
внешним центром развивающегося события и где оно может отличаться только
общечеловеческими чертами, заслуживающими нашего человеческого участия: ибо
герой эпопеи есть сама жизнь, а не человек" {В. Г. Белинский. Собр. соч. в
трех томах, т. II, стр. 17.}.
Эта посредственность, заурядность, бесцветность "героев" Скотта,
отмеченная Белинским, роднила их с персонажами реалистических
просветительских романов XVIII века. Что такое, в сущности, все эти
вальтер-скоттовские Брауны и Уэверли, как не смягченные, "очищенные"
моральной цензурой Родерики Рэндомы и Томы Джонсы? Не забудем, кстати,
сказать, что даже и само действие первых романов Скотта совпадает с временем
действия романов его предшественников: "Уэверли, или 60 лет назад" относится
к тому же 1745 г., что и "Том Джонс"; действие "Эдинбургской темницы"
начинается в 1720-х годах, тогда же, когда и действие "Амелии"; "Гай
Маннеринг, или Астролог" относится приблизительно к тому же периоду, что и
"Гемфри Клинкер".
Однако установить тождество героев Вальтера Скотта и их
предшественников в творчестве реалистов-просветителей совершенно невозможно.
Их роднит, повторяем, подчеркнутая заурядность - это средние англичане
своего времени, типичные представители частной жизни поместной Англии;
действие романа начинается их выходом в свет и заканчивается их возвращением
на покой, в законную сферу мирного существования в семье и быту. Сама
социальная среда, с которой они связаны и к которой они тяготеют, зачастую
одинакова. Патриархальное поместье Уэверли-Холла или контора коммерческой
фирмы Осбальдистон, Трешем и Кo - это ведь и есть тот самый быт, который
чаще всего рисовали реалисты XVIII века.
Но хотя и Скотт и английские реалисты-просветители исходят из
жизненного опыта среднего индивида - "героя", само содержание этого опыта у
них весьма различно. В одном случае речь идет лишь об опыте частной жизни, в
другом - об историческом опыте народа и общества.
Это принципиальное различие дает себя знать и в сюжетных особенностях
вальтер-скоттовских романов. Сюжеты их нередко, казалось бы, развертываются
в той же плоскости, что и традиционные авантюрно-любовные сюжеты
реалистических романов XVIII века; речь идет все о том же: удастся ли герою,
- установив свое происхождение и права законного наследства или разгадав
происки врагов и благополучно вернувшись в отчий дом, откуда изгнан он по
недоразумению, - жениться на избраннице сердца. Личные устремления Ловеля,
Брауна или Осбальдистона в этом смысле ничуть не более возвышены или
героичны, чем устремления Гемфри Клинкера, Родерика Рэндома или Тома Джонса.
Но то существенно новое, что внесено сюда Вальтером Скоттом, заключается в
самом способе разрешения этих задач, стоящих перед героем романа.
Любовные интриги романов Скотта "старомодны" и условны, как в
большинстве случаев условны и образы его "средних" и бесцветно-безупречных
героинь. Бальзак не раз возмущался тем, что "Вальтер Скотт, принужденный
сообразоваться с идеями страны, по существу лицемерной... не захотел принять
страсть, эту божественную эманацию, стоящую выше добродетели, созданной
человеком для сохранения общественного строя, и принес ее в жертву синим
чулкам своей родины". Сам Скотт, говоря о своих романах, подсмеивался над
бледными фигурами своих идеальных влюбленных. Но эта условная, может быть,
даже нарочито-наивная, любовная интрига вплетается неразрывно в ткань
сложного и широко задуманного исторического сюжета, повествующего не о
разлуках и свадьбах благонамеренных влюбленных парочек, но о решающих
поворотных моментах в судьбах целых народов. Именно это позволило Белинскому
утверждать, что Вальтер Скотт "дал историческое и социальное направление
новейшему европейскому искусству" {В. Г. Белинский. Несколько слов о поэме
Гоголя: "Похождения Чичикова, или Мертвые души". Собр. соч. в трех томах, т.
II, стр. 300.}.
Какими бы частными интересами и стремлениями ни руководствовался герой
Скотта, осуществление их оказывается в прямой или косвенной, но
непреодолимой зависимости от хода истории, от того или иного оборота событий
огромного общественного масштаба. Герой, возможно, и не помышляет быть
сознательным участником этих событий; однако он вовлекается в них не только
с горсточкой непосредственно близких ему лиц, но вместе с широкими массами
людей различных общественных сословий и состояний, судьбы которых - хотя бы
на время - приходят в прямое соприкосновение с его маленькой личной судьбой.
Так, разгромом стюартовского восстания 1745 года решается - "мимоходом" -
личная судьба Уэверли и его недавних друзей; так, государственный переворот
1688 года также "мимоходом" обеспечивает семейное счастье Мортона и Эдит
Белленден и т. п.
Переводя темную мистику "готического романа" на язык истории, на язык
реальных общественных отношений, Вальтер Скотт мог лишь частично, в
сравнительно малой степени, опираться на опыт реалистов Просвещения; его уже
не удовлетворяет ни их абстрактное представление о "человеческой природе"
вообще, ни рационалистическая сухость их повествовательной манеры. Картина
жизни, представленная его романами, гораздо сложнее в богаче тех картин,
которые рисовали его предшественники. По словам Бальзака (в предисловии к
"Человеческой комедии"), "Вальтер Скотт поднял до философского значения
истории роман... Он вкладывал в него дух древних времен, он объединял в нем
одновременно драму, диалог, портрет, пейзаж, описание; он вводил в него
чудесное и реальное, эти элементы эпопеи, и сочетал с поэзией самую
простонародную и низменную речь".
Все эти многообразнейшце компоненты сочетались в единое целое,
подчиняясь тому духу историзма, которым был проникнут новый жанр, созданный
Вальтером Скоттом. Лирическое начало, столь широко представленное в
вальтер-скоттовских романах и бесчисленными народными песнями, входящими в
текст, и обязательными стихотворными эпиграфами (то непосредственно
заимствованными из фольклора и старинной поэзии, то удачно "сочиненными", в
подражание этим источникам, самим автором), проникнуто этим духом историзма
так же, как и начало фантастическое, покоящееся, как уже было отмечено, в
большинстве случаев на фольклорной основе. Природа, которая вошла в
английский роман еще со времен сентименталистов и предромантиков (в
"готическом романе", - как, например, у Радклиф, - уже играл огромную роль
опоэтизированный, эмоционально насыщенный пейзаж), также окрашена у него
историческим колоритом. Кто-то из критиков заметил, что самые географические
названия (и прежде всего географические названия его родной Шотландии) у
Скотта особенно поэтичны. Но Скотт признавался, что живописный пейзаж
трогает и волнует его гораздо меньше, если с ним не связано историческое
событие или народное предание.
Поэтические пейзажи Вальтера Скотта - будь то неприступные утесы, дикие
ущелья, водопады и озера горной Шотландии или поросшие вереском просторы
шотландских равнин, тесные улицы старого Эдинбурга или рыбацкие поселки
пустынного побережья - органически связаны с историческим действием его
романов, как его неотъемлемый фон. Этим же духом историзма проникнуто и
вальтер-скоттовское изображение всех мелких особенностей речи героев, их
привычек, поведения, манер и, наконец, всех индивидуальных причуд (humours),
которые реалистами XVIII века рассматривались обычно вне связи с
исторической обстановкой. При этом художник призывает себе на помощь
археологию, фольклор, никогда не входившие в орбиту просветительского
английского романа.
Частно-бытовое окружение героя - жилище, утварь, одежда - у Вальтера
Скотта также полно значения, как средство исторической и социальной
характеристики. Усадьба барона Брэдуардайна ("Уэверли") объясняет характер
своего владельца и общественный уклад, им представленный, так же, как
контора фирмы Осбальдистон и Трешем в "Роб Рое". Шотландские пледы горцев в
"Уэверли" и "Роб Рое", крестьянское платье босоногой Дженни Динс
("Эдинбургская темница"), рабский ошейник свинопаса Гурта ("Айвенго") -
подобные детали сразу вводят читателя в мир новых для него
социально-исторических отношений. Любимый Скоттом прием, благодаря которому
читатель знакомится с крупными историческими деятелями как бы невзначай,
встречая их инкогнито, в будничном, а не "парадном" виде, не только
мелодраматически эффектен, но полон зачастую реалистического значения. В
суровом облике безвестного офицера-республиканца, обучающего деревенского
новобранца приемам ружейной стрельбы (каким предстает в "Вудстоке"
Кромвель), читателю раскрываются существенные типические черты предводителя
революционной армии. Темный, потертый купеческий костюм, в котором
появляется в начале "Квентина Дорварда" Людовик XI, как бы заранее
изобличает в нем "короля-буржуа", охотно опирающегося на третье сословие в
своей борьбе с феодалами.
Все значение литературного новаторства Вальтера Скотта, как
исторического романиста, показал уже Белинский в цитированной выше статье
"Разделение поэзии на роды и виды".
"Вальтер Скотт, - писал он, - можно сказать, создал исторический роман,
до него не существовавший. Люди, лишенные от природы эстетического чувства и
понимающие поэзию рассудком, а не сердцем и духом, восстают против
исторических романов, почитая в них незаконным соединение исторических
событий с частными происшествиями. Но разве в самой действительности
исторические события не переплетаются с судьбою частного человека; и
наоборот, разве частный человек не принимает иногда участия в исторических
событиях? Кроме того, разве всякое историческое лицо, хотя бы то был и царь,
не есть в то же время и просто человек, который, как и все люди, и любит и
ненавидит, страдает и радуется, желает и надеется? И тем более, разве
обстоятельства его частной жизни не имеют влияния на исторические события, и
наоборот? История представляет нам событие с его лицевой, сценической
стороны, не приподнимая завесы с закулисных происшествий, в которых
скрываются и возникновение представляемых ею событий и их совершение в сфере
ежедневной, прозаической жизни. Роман отказывается от изложения исторических
фактов и берет их только в связи с частным событием, составляющим его
содержание; но через это он разоблачает перед нами внутреннюю сторону,
и_з_н_а_н_к_у, так сказать, исторических фактов, вводит нас в кабинет и
спальню исторического лица, делает нас свидетелями его домашнего быта, его
семейных тайн, показывает его нам не только в парадном историческом мундире,
но и в халате с колпаком. Колорит страны и века, их обычаи и нравы
выказываются в каждой черте исторического романа, хотя и не составляют его
цели. И потому исторический роман есть как бы точка, в которой история, как
наука, сливается с искусством; есть дополнение истории, ее другая сторона.
Когда мы читаем исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами
современниками эпохи, гражданами страны, в которой совершается событие
романа, и получаем о них, в форме живого созерцания, более верное понятие,
нежели какое могла бы нам дать о них какая угодно история" {В. Г. Белинский.
Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 40.}.
Все эти особенности определяются уже в первых шотландских романах
Скотта; и уже здесь складывается, в основных своих чертах, его философия
истории.
Эта философия истории входит в его романы не в виде теоретических
рассуждений или политических деклараций, но она выступает ясно и выпукло в
самом ходе его повествования. При всем разнообразии исторических картин,
рисуемых шотландскими романами Скотта, все они отличаются, как уже было
отмечено, единством исторической тематики. Охватывая, в целом, период от
подготовки государственного переворота 1688 года, приобщившего английскую
буржуазию к господствующим классам страны, до современности, эти романы были
как бы призваны под...
