Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости
страница №27
...ях; онобыло реальным зверем, а вся эта книга его шелудивой шкурой,
высушенной, набитой соломой и выставленной напоказ людям.
Я быстро перерос идеи. И поэтому не доверял высококлассным
специалистам, которые нередко были всего лишь интеллектами,
запертыми между высокими стенами, и действительно
превосходно, во всех деталях знали каждый камень мостовой
во дворе своей тюрьмы, тогда как я на их месте мог бы
знать, из какого карьера вырублены эти камни и сколько
заработал каменщик. Я обвинял их в неточности, потому что
всегда находил материалы, которые могли служить некоей
цели, а Желание было надежным проводником по некоей
единственной из множества дорог, ведущих от цели к
свершению. Плоти здесь места не было.
Я многое понимал, многое недооценивал, многое пристально
рассматривал и принимал как таковое, потому что
убежденности в своих действиях у меня не было. Вымысел
представлялся мне более ценным, чем конкретная
деятельность. Меня посещали амбиции карьеризма, но не
задерживались, потому что мое критическое "я" не могло бы
не заставить меня отвергнуть их возможные плоды. Я всегда
поднимался выше обстоятельств, в которые оказывался
вовлечен, но ни с одним из них добровольно не связывал себя
никакими обязательствами. Действительно, я смотрел на себя
как на источник опасности для обычных людей, поскольку
обладал способностью неуправляемо отклоняться от курса,
распоряжаясь ими.
Я следовал, а не начинал, и, по правде говоря, даже
следовать у меня не было никакого желания. Была лишь
слабость, удерживавшая меня от умственного самоубийства,
какая-то вялая задача постоянно глушить огонь в печи моего
мозга. Я развивал идеи других людей и помогал им, но так
никогда и не создал ничего сам, поскольку не мог одобрять
созидание. Когда что-то создавали другие, я мог сделать все
для того, чтобы результат превзошел все ожидания, оказался
лучшим.
Работая, я всегда старался служить, потому что роль лидера
слишком бросалась в глаза. Подчинение приказу обеспечивало
экономию мучительной мысли, было своего рода холодильником
для характера и желаний и безболезненно вело к забвению
деятельности. Неотъемлемой частью моей неудачи всегда было
отсутствие начальника, который мог бы мною понукать. Все
мои начальники либо по неспособности, либо от
нерешительности, либо потому, что я им нравился,
предоставляли мне слишком полную свободу, как если бы не
понимали, что добровольная склонность к рабскому подчинению
являла собою высшую гордость болезненной натуры, а
альтруистское страдание — ее самым желанным украшением.
Вместо этого они предоставляли мне свободу действий,
которой я злоупотреблял с вялой снисходительностью. В
каждом саду, на который может польститься вор, должен быть
сторож, собаки, высокий забор, колючая проволока. И никакой
безрадостной безнаказанности!
Фейсал был храбрым, слабым, невежественным человеком,
пытавшимся делать работу, которая была под силу только
гению, пророку или крупному преступнику. Я служил ему из
сострадания, и этот мотив унижал нас обоих. Алленби больше
всего отвечал моей тоске по хозяину, но мне приходилось его
избегать, не осмеливаясь признать поражение из опасения,
как бы он не произнес то дружеское слово, которое не могло
бы не поколебать мою верность. И все же этот человек с его
ничем не запятнанным величием и интуицией был для нас
настоящим идолом.
Существовали некоторые качества, например мужество, которые
не могли существовать самостоятельно и, чтобы проявиться,
должны были смешиваться с какой-то хорошей или дурной
средой. Величие Алленби было другим с точки зрения самой
категории этого понятия. Его независимость была гранью
характера, а не интеллекта. Она делала излишними для него
обычные человеческие качества: ум, фантазию,
проницательность, трудолюбие. Судить о нем по нашим
стандартам было так же нелепо, как судить о степени
заостренности носа океанского лайнера по остроте бритвы.
Его внутренняя сила делала эти стандарты неприменимыми к
нему.
Похвалы, расточавшиеся другим, возбуждали во мне отчаянную
ревность, потому что я оценивал их по их нарицательной
стоимости, тогда как если бы точно так же похвалили меня
хоть десять раз кряду, я посчитал бы, что эти похвалы
ничего не стоят. Я был постоянным, неминуемым военным судом
для самого себя, потому что для меня внутренние пружины
действия не были подкреплены знанием чужого опыта. Оказание
доверия должно быть в первую очередь продумано, предвидено,
подготовлено, проработано. Мое "я" подвергалось
обесценению некритической похвалой другого.
Когда какая-то цель оказывалась в пределах доступного для
меня, я больше ее не желал. Я черпал наслаждение в самом
желании. Когда желание завоевывало мою голову, я прилагал
все усилия, пока наконец не получал возможности протянуть
руку и взять это желаемое. А затем отворачивался
удовлетворенный тем, что это оказалось в моих силах. Я
искал только самоутверждения.
Многое из того, что я делал, шло от этого эгоистического
любопытства. Оказываясь в новой компании, я пытался
привлечь внимание к проблемам распутного поведения,
наблюдая влияние того или иного подхода на моих слушателей
и рассматривая коллег-мужчин как многочисленные мишени для
моей интеллектуальной изобретательности и остроумия, пока
дело не доходило до откровенного подшучивания. Это делало
меня неудобным для других людей, они начинали чувствовать
себя неловко в моем присутствии. К тому же они проявляли
интерес ко многому тому, что мое самосознание решительным
образом отвергало. Они разговаривали о еде и о болезнях, об
играх и чувственных наслаждениях. Я испытывал стыд за себя,
глядя на то, как они деградируют, погрязают в болоте
физического. Действительно, истина состояла в том, что я не
был похож на "себя", и я сам мог это видеть и слышать от
других.
ГЛАВА 104
Мои мысли были прерваны сообщением о непонятной суматохе в
палатках племени товейха. Увидев бежавших ко мне с громкими
криками людей, я приготовился к тому, что придется
улаживать драку между арабами и солдатами корпуса
верблюжьей кавалерии, но оказалось, речь шла о помощи: за
два часа до этого племя шаммар совершило под Снайниратом
набег на владения племени товейха. Напавшие угнали
восемьдесят верблюдов. Чтобы не показаться совершенно
безразличным к этому, я посадил на запасных верблюдов
четверых или пятерых своих людей, друзей и родственников
пострадавших и послал их вдогонку за грабителями. Бакстон
со своими солдатами выступил после полудня, сам же я
задержался до вечера, чтобы проследить за тем, как мои люди
грузили шесть тысяч фунтов пироксилина на тридцать
египетских вьючных верблюдов. Моим недовольным
телохранителям предстояло вести этот караван со
взрывчаткой.
Мы договорились с Бакстоном о том, что он заночует недалеко
от Хади, и направились туда, однако не обнаружили ни
костра, ни натоптанной дороги. Мы внимательно всматривались
в темноту, не обращая внимания на дувший прямо в лицо со
стороны Хермона неприятный северный ветер. Черные склоны,
овеваемые суровым ветром пустыни, были безмолвны и казались
нам, городским жителям, привыкшим к запаху дыма, или пота,
или свежевспаханной земли, подозрительными, навевавшими
дурные предчувствия, почти опасными. Мы повернули назад и
комфортабельно расположились на ночь под нависшим над
дорогой выступом в почти монастырском уединении.
Утром мы долго осматривали открывшуюся нашим взорам
простиравшуюся миль на пятьдесят пустынную местность,
надеясь увидеть наших пропавших спутников, когда наконец со
стороны Хади донесся крик Дахера, увидевшего их караван,
приближавшийся по извилистой тропе с юго-востока. Накануне
они еще до наступления темноты сбились с дороги и
остановились до рассвета. Мои люди подсмеивались над их
проводником шейхом Салехом, ухитрившимся заблудиться на
пути между Тлайтукватом и Баиром, который был не сложнее
дороги от Триумфальной арки до Оксфордской площади в
Лондоне.
Однако утро было восхитительным, солнце светило нам в
спину, а ветер освежал наши лица. Верблюжья кавалерия
величественно уходила за покрытые инеем вершины в зеленые
глубины Дирвы. Солдаты Бакстона выглядели совсем не так
импозантно, как при вступлении в Акабу, потому что его
гибкий ум позволил ему перенять опыт боевых действий
нерегулярной армии и приспособить уставные требования к
новым условиям.
Он изменил походный строй своей колонны, отказавшись от
формального разделения на две роты, и теперь вместо прежних
безупречных цепочек всадники двигались группами,
разделявшимися или снова без задержки соединявшимися в
зависимости от состояния дороги или поверхности грунта. Он
уменьшил грузы и заставил перевесить их так, чтобы сделать
шаг верблюдов длиннее, что увеличило расстояние суточного
перехода. Он включил в походный распорядок своей пехоты на
верблюдах остановки по потребности (чтобы верблюды могли
помочиться!) и ввел послабления в отношении ухода за
животными. Прежде приходилось их чистить, холить, как
китайских мопсов, и каждая остановка сопровождалась шумным
массажем горбов освобожденных от вьюков верблюдов путем
обхлопывания их потниками. Теперь же за счет этой экономии
увеличилось время, в течение которого животные могли есть
подножный корм и отдыхать.
В результате всего этого наш имперский корпус верблюжьей
кавалерии стал быстрым, гибким, выносливым и молчаливым, за
исключением тех случаев, когда животные собирались в одном
месте, потому что тогда все три сотни верблюдов-самцов
поднимали в унисон такой рев, что звуки этого концерта
разносились в ночи на многие мили. Каждый очередной переход
делал солдат все больше похожими на рабочих, они все
комфортнее чувствовали себя на верблюдах, становились более
крепкими, стройными и проворными. Они вели себя как
школьники на каникулах, а дружеское общение между офицерами
и солдатами делало всю атмосферу просто восхитительной.
Мои верблюды научились арабской походке на полусогнутых
коленях, с поворотом лодыжек, шаг их несколько удлинился и
стал чуть быстрее обычного. Верблюды Бакстона шли
неторопливой привычной рысью, без вмешательства со стороны
солдат, сидевших на их крупах и отделенных от прямого
контакта с ними подкованными железом башмаками, а также
деревом и сталью манчестерских седел.
Хотя я начинал каждый этап пути с ехавшим рядом в повозке
Бакстоном, мы с моими пятью спутниками всегда оказывались
далеко впереди, особенно когда я ехал на своей стройной
Бахе, — ширококостной, громадного роста верблюдице,
получившей свое имя за тонкий визг, в который превратился
ее рев после того, как пуля прошила ей подбородок. Это было
очень породистое, но со скверным характером полудикое
животное, не терпевшее обычного шага. Высоко задрав нос, с
развевающейся по ветру гривой, Баха выплясывала на ходу
какой-то сложный танец, который ненавидели мои агейлы за
то, что он утомлял их нежные чресла, мне же он, пожалуй,
даже нравился.
Выигрывая таким образом у британцев три мили, мы
подыскивали какой-нибудь участок с густой травой или с
сочными колючками и ложились отдохнуть, упиваясь теплой
свежестью воздуха, предоставляя верблюдам возможность
попастись, пока нас не догоняли остальные.
Сквозь жаркое марево, трепетавшее поверх сверкавшего на
солнце кремня, устилавшего склоны кряжа, в поле нашего
зрения сначала показывалась узловатая коричневая масса
колонны, которая словно пульсировала от раскачивания
шагавших верблюдов. По мере приближения эта масса
разделялась на небольшие группы, которые то разрывались, то
сливались одна с другой. Наконец, когда караван был уже
совсем близко, мы начинали различать отдельных всадников,
похожих на больших водоплавающих птиц, по грудь погруженных
в серебристую дымку, впереди которых величественно
покачивалась в седле атлетическая фигура Бакстона,
возглавлявшего своих обожженных солнцем веселых, затянутых
в хаки солдат.
Было странно видеть, как по-разному они ехали. Одни сидели
вполне естественно, несмотря на грубые, жесткие седла,
другие как-то выпячивали зады, наклоняясь вперед, как
арабские крестьяне, третьи приподнимались в седле, словно
ехали на австралийских скаковых лошадях. Мои люди, судя по
их виду, едва удерживались от насмешек, я же сказал им о
том, что отберу из этих трехсот солдат сорок парней,
которые дадут сто очков вперед в искусстве верховой езды, в
бою и в выносливости любому из четырех десятков солдат
фейсаловской армии.
В полдень мы остановились на час или на два под Рас
Мухейвиром, потому что, хотя жара в тот день была меньше,
чем в августе в Египте, Бакстон не захотел заставлять своих
солдат двигаться по этому пеклу без перерыва. Верблюдов мы
отпустили попастись, сами же после завтрака улеглись
немного поспать, игнорируя вцепившихся в наши потные спины
мух, скопищем сопровождавших нас от самого Баира. Мои
телохранители ворчали, считая, что ехать на груженых
верблюдах было ниже их достоинства, уверяли, что никогда
раньше они не терпели такого позора, и богохульно молили
Аллаха о том, чтобы мир не узнал о моем деспотизме по
отношению к ним.
Они были вдвойне недовольны, потому что вьючные верблюды
были сомалийскими, максимальная скорость хода которых не
превышала около трех миль в час. Колонна же Бакстона делала
по четыре мили, сам я больше пяти, и, таким образом, для
Зааги с его сорока разбойниками наши переходы были
медленной пыткой, разнообразие в которую вносили только
артачившиеся верблюды да необходимость поправлять
съезжавшие с них вьюки.
Я ругал их за эти капризы, называя обозниками, или кули, и
всячески высмеивал, пока они не стали над собой смеяться
сами. После первого дня пути они согласились с предложением
продлить дневные переходы на темное время (очень ненадолго,
потому что животные, страдавшие куриной слепотой, в темноте
ничего не видели), сократить время завтрака и полуденных
привалов. Караван за время пути не потерял ни одного вьюка
из их груза, что было большим достижением для этих
изысканных джентльменов, оказавшимся возможным только
потому, что под их внешним лоском скрывались самые лучшие
погонщики верблюдов из тех, кого можно было нанять в
Аравии.
На этот раз мы заночевали в Гадафе. Когда мы остановились
на привал, нас обогнал броневик. Сияющий проводник из
племени шерари ухмылялся нам из-под крышки броневой башни.
Часом или двумя позднее прибыл Зааги, доложивший, что все в
порядке.
Он попросил Бакстона не убивать прямо на дороге верблюдов,
получивших повреждения на марше, потому что его солдаты
каждый раз использовали это как предлог для очередной
трапезы с верблюжатиной, и движение каравана задерживалось.
Зааги никак не мог понять, почему британцы убивали своих
больных верблюдов. Я объяснил ему, что мы считали своим
долгом застрелить товарища, тяжело раненного в бою, и
которому уже ничем нельзя было помочь, но он возразил, что
это может покрыть нас позором. Он был уверен в том, что
вряд ли нашелся бы человек, который не предпочел бы
постепенную смерть в пустыне от слабости внезапному
прерыванию жизни. Действительно, в его понимании самая
медленная смерть была милосерднее всего другого, поскольку
отсутствие надежды смягчило бы горечь поражения в бою и
предоставило бы душе человека возможность раскаяться в
грехах и подготовиться к принятию Божьего прощения. Наш
английский довод, согласно которому быстрое умерщвление
чего угодно, кроме человека, есть высшее добро, он всерьез
не принимал.
ГЛАВА 105
Каждый новый наш день был похож на предыдущий, всякий раз
мы с трудом продвигались на сорок миль. Однако предстоящий
день был последним перед выполнением задачи по разрушение
моста... Я отправил половину своих людей из вьючного
каравана вперед, чтобы они оседлали каждую из окрестных
высот. Это было сделано, но пользы нам не принесло: когда
мы уверенно и бодро двигались к уже хорошо видному впереди
нашему прибежищу Муаггару, с юга показался турецкий
аэроплан, облетел нашу колонну и улетел в направлении
нашего движения — в сторону Аммана.
К полудню мы в мрачном настроении въехали в Муаггар и
укрылись в развалинах фундамента римского храма. Наши
наблюдатели заняли позицию на гребне, откуда открывался вид
на убранные поля равнины, простиравшейся до линии
Хиджазской железной дороги. Мы осматривали в бинокль горные
склоны, серые камни на которых были похожи на стада
пасшихся овец.
Мои люди отправились в раскинувшиеся под нами деревни,
чтобы узнать новости и предупредить жителей, чтобы они не
выходили из домов. Возвратившись, они сказали, что
обстановка складывалась не в нашу пользу. Вокруг лежавших
на токах буртов провеянной кукурузы стояли турецкие
солдаты, потому что сборщики налогов всегда замеряли
обмолоченное зерно под охраной подразделений пехоты на
мулах. Три таких отряда, всего сорок солдат, провели эту
ночь в трех деревнях, ближайших к большому мосту, — тех
самых деревнях, через которые нам неизбежно предстояло не
раз пройти.
Мы собрались на экстренный совет. Аэроплан либо обнаружил
нас, либо нет. Это в худшем случае могло привести к
усилению охраны моста, но не вызывало у меня больших
опасений. Турки, вероятнее всего, посчитают, что мы
представляем собою авангард третьего рейда на Амман и
скорее сосредоточат, нежели рассредоточат свои отряды.
Солдаты Бакстона были опытными бойцами, и он составил
прекрасные планы. Успех был обеспечен.
Сомнение вызывал вопрос о том, во что обойдется разрушение
моста, во сколько жизней британских солдат, так как мы
помнили о приказе Бартоломью не допустить потерь живой
силы.
Присутствие турецких всадников на мулах означало, что наш
отход не будет беспрепятственным. Верблюжий корпус должен
был спешиться на расстоянии почти мили от моста (ох уж эти
шумные верблюды!) и продвигаться дальше в пешем строю. Шум
штурма, не говоря уже о взрыве трех тонн пироксилина под
мостом, не сможет не всполошить всю округу. Турецкие
патрули в деревнях могут наткнуться на место укрытия наших
верблюдов, — что было бы для нас катастрофой, — или, по
меньшей мере, преградить нам путь отхода по пересеченной
местности.
Солдаты Бакстона не смогли бы рассеяться после взрыва
моста, чтобы по отдельности отыскать дорогу обратно в
Муаггар. В ночном бою кто-то обязательно окажется
отрезанным, а кто-то — убитым. Нам придется дожидаться
их, возможно потеряв в это время кого-то еще. Общие потери
могли бы составить пятьдесят человек. Разрушение моста
должно было так напугать и дезорганизовать турок, что они,
по нашему предположению, оставили бы нас в покое до конца
августа, когда по плану наш длинный караван выступил бы из
Азрака. Сейчас было двадцатое число. Если в июле опасность
казалась угрожающей, то теперь она была совсем рядом.
Бакстон согласился с этими доводами, и мы решили отказаться
от подрыва моста и немедленно возвратиться обратно. В этот
момент из Аммана вылетели новые турецкие аэропланы и в
поисках нашей группы разделили на четыре части непроходимые
горы к северу от Муаггара.
Услышав о принятом решении, солдаты разочарованно ворчали.
Они гордились участием в этом долгом рейде и очень
надеялись, что смогут сказать недоверчивому Египту о том,
что программа полностью выполнена.
Чтобы использовать создавшееся положение с возможной
пользой, я послал Салеха и других вождей с поручением
пустить среди их людей слухи о нашей большой численности и
объяснять наше появление как рекогносцировку армии Фейсала
перед взятием Аммана штурмом в новолуние. Турки боялись это
услышать. В ужасе от возможности такой операции они
предусмотрительно ввели в Муаггар свою кавалерию. Турецкие
разведчики нашли подтверждение диких россказней крестьян,
обнаружив, что вершина горы усыпана пустыми банками из-под
мясных консервов, а горные склоны изборождены глубокими
колеями от колес громадных автомобилей. Следов там
действительно было очень много! Турок настораживали эти
тревожные сведения, и нашей бескровной победой было то, что
нам удалось целую неделю поддерживать в них ощущение
непосредственной угрозы. Разрушение же моста должно было
дать нам выигрыш времени в две недели.
Мы подождали до наступления темноты, а затем направились
обратно в Азрак, до которого было пятьдесят миль. Мы делали
вид, что этот рейд был туристическим, и делились
впечатлениями от руин древних римских построек и охотничьих
угодий гассанидов. Верблюжий корпус практиковал ночные
переходы, и это стало почти привычкой, так что в дневное
время он отдыхал, и не было случая, чтобы его подразделения
заблудились или потеряли связь. В небе сияла луна, и мы
ехали непрерывно. Около полуночи проехали мимо одинокого
дворца Харанех, из осторожности не повернув к нему и не
осмотрев его своеобразные особенности. В этом отчасти была
вина луны, белизна и холод которой делали наши мысли такими
же замороженными, как и она сама.
Поначалу я опасался, как бы мы не встретились с арабскими
налетчиками, которые могли бы по неведению напасть на
верблюжий корпус, поэтому выслал своих людей на полмили
вперед колонны. В дороге нам стали попадаться
многочисленные крупные ночные птицы, вылетавшие у нас
из-под ног. Их становилось все больше, словно вся земля
была покрыта ковром из птиц. Они появлялись в мертвой
тишине и доводили нас до головокружения, летая над нами
кругами. Волнообразные траектории их безумного полета
штопором ввинчивались в мой мозг. Их количество и зловещее
молчание приводили в ужас моих людей, и тогда они брались
за свои винтовки и стреляли влет, посылая пулю за пулей.
Наконец ночная тьма снова опустела, и мы стали
располагаться на ночлег.
Мы проспали среди благоухавшей полыни до разбудивших нас
первых лучей солнца. В середине дня, изрядно уставшие, мы
доехали до Кусейр эль-Амры, небольшого охотничьего домика
Харита — короля пастухов и покровителя поэтов. Дом очень
красиво смотрелся на фоне тихо шелестевших тенистых
деревьев. Бак-стон устроил в холодном сумраке большой
комнаты свой штаб, и мы улеглись там, дивясь на вытершиеся
фрески на стене. Кое-кто из солдат расположился в других
комнатах, большинство же устроились вместе с верблюдами под
деревьями, продремав там всю вторую половину дня. Вражеские
аэропланы нас не обнаружили, найти нас там было просто
невозможно. На следующий день мы были уже в Азраке, с его
чистой водой вместо болотной жижи, которая с течением дней
вызывала у нас все большее отвращение.
Кроме того, Азрак был знаменитым, благословенным местом,
королем здешних оазисов, более великолепным, чем Амрух с
его зеленью и журчащими ручьями. Я пообещал всем баню. О
ней давно мечтали не мывшиеся с самой Акабы англичане.
Мы спокойно дошли пешком до Азрака. Когда мы были на гребне
последнего кряжа, выстланном лавовым галечником, и увидели
кольцо меджабарских могил, это прекраснейшее из кладбищ, я
побежал вперед, к своим людям, чтобы предотвратить любую
возможную случайность в этом месте и еще раз почувствовать
его величие и отстраненность от мира, прежде чем подойдут
другие. Солдаты казались надежными, и я перестал опасаться,
что Азрак утратит свою редкостную первозданность.
Однако мои страхи не имели никаких оснований. В Азраке не
было арабов, он был, как всегда, прекрасен, и даже еще
более прекрасен несколько позднее, когда его сиявшие пруды
заблестели лоснившимися от пота и воды белыми телами
плававших в них наших солдат, а слабый ветер, шевеливший
тростник, сливался с их веселыми криками и плеском воды. Мы
вырыли большую яму и закопали в нее наши тонны пироксилина
для сентябрьской экспедиции в Дераа, а затем долго бродили
между кустами саа, собирая ее сладкие сочные ягоды. Мои
спутники называли их "шерарским виноградом",
снисходительно глядя на нашу прихоть.
Мы провели там два дня: было трудно расставаться с
освежающей влагой прудов. Бакстон съездил со мною в форт,
чтобы посмотреть на алтарь Диоклетиана и Максимиана, и
собирался произнести слово в прославление короля Георга
Пятого, но наше пребывание там было отравлено серыми мухами
и окончательно испорчено несчастным случаем. Какой-то араб,
стрелявший рыбу в большом пруду, уронил винтовку, и шальной
пулей был убит наповал лейтенант шотландской кавалерии
Рауэн. Мы похоронили его на меджабарском кладбище.
На третий день мы ехали мимо Аммари через Ешу, приближаясь
к древней земле Тлайтуквату. Доехав до Хади, мы
почувствовали себя дома и ускорили движение, совершив
ночной бросок под пронзительные крики солдат: "Сыты мы?
Нет!" и: "Живы мы? Да!", громом перекатывавшиеся эхом по
длинным склонам мне вдогонку.
Случилось так, что мы заблудились между Хади и Баиром и до
рассвета ехали по звездам (очередной привал для солдатского
обеда был в Баире, потому что вчерашний рацион был
исчерпан). Начавшийся день застал нас в густо заросшей
деревьями долине, и это была, разумеется, долина Вади Баир,
но никогда в жизни я не смог бы сказать, были ли мы выше
или ниже колодцев. Я признался в своей ошибке Бакстону и
Маршаллу, и, пока мы колебались, случилось так, что на
дороге показался один из наших давних союзников по Веджу
Сагр ибн Шаалан, который и указал нам верную дорогу. Часом
позже верблюжий корпус получил свой паек и разместился в
своих старых палатках у колодцев, где предусмотрительный
египетский доктор Салама, рассчитавший, что верблюжья
кавалерия возвратится именно в этот день, заранее наполнил
водопойные резервуары водой в количестве, достаточном для
того, чтобы сразу напоить не меньше половины изнывавших от
жажды верблюдов.
Я с солдатами решил отправиться в Абу эль-Лиссан на
бронированных автомобилях, потому что Бакстон теперь уже
был на безопасной территории, среди друзей и мог обойтись
без моей помощи. Мы уселись в первую машину, быстро поехали
по крутому склону к Джеферской равнине и промчались по ней
со скоростью шестьдесят миль в час, поднимая тучи пыли,
скрывшие от наших глаз второй броневик. Когда мы доехали до
южной границы долины, второго броневика не было видно.
Вероятно, его экипажу пришлось возиться с шинами. Решив
подождать и удобно рассевшись на песке, мы всматривались в
пестрые волны миража, качавшиеся над пустыней. Очертания их
темного пара под бледным небом, становившимся все более
голубым от горизонта к зениту, двенадцать раз в час меняли
свою конфигурацию, и каждый раз нам казалось, что это ехали
наши товарищи. Наконец вдали показалось черное пятно, за
которым волочился длинный шлейф пронизанной солнечными
лучами пыли.
Это был наш второй броневик, мчавшийся на большой скорости,
рассекая дрожавшее марево знойного воздуха, который,
закручиваясь, срывался с раскаленного металла башни
броневика, — настолько горячей, что голая сталь обжигала
обнаженные руки и колени экипажа, прижимавшиеся к стенкам
при каждом крене громадной машины на неровностях
иссушенного в порошок податливого грунта. Его покрывал
плотный ковер пыли, ожидавшей часа, когда низовой осенний
ветер поднимет ее в воздух и начнется пыльная буря.
Наш броневик стоял, глубоко увязнув шинами в пыли. Пока мы
ждали вторую машину, солдаты плеснули бензин на песчаный
холмик, подожгли его и сварили нам чай — армейский чай,
полный листьев, плававших в воде из пруда, желтоватый от
добавленного в него сгущенного молока, но приятный для
наших пересохших глоток. Пока шло чаепитие, подъехали наши
задержавшиеся товарищи и рассказали, что от жары и
скорости, с которой они мчались по равнине, у них лопнули
две камеры марки "Белдем". Мы напоили их своим горячим
чаем. Отхлебывая чай небольшими глотками, они со смехом
стирали со своих лиц пыль испачканными в машинном масле
руками. Эта серая пыль, застрявшая в выгоревших бровях и
ресницах и в каждой поре кожи лица, старила их, ее не было
только там, где струйки пота проторили по покрасневшей коже
бороздки с темными краями.
Солнце уже опускалось, а нам еще предстояло проехать
пятьдесят миль. Выплеснув из кружек остатки чая с осадком,
капли которого разлетелись, как шарики ртути, по пыльной
поверхности, покрылись пылью и утонули в ее податливой
серости, мы направились через разрушенную железную дорогу в
Абу эль-Лиссан, где Джойс, Доуни и Янг сообщили нам
последние новости. Все шло неплохо. Действительно,
приготовления были закончены, и они были готовы
разъехаться: Джойс в Каир, чтобы побывать у дантиста, Доуни
— в Ставку, чтобы сказать Алленби, что мы готовы
выполнять его приказания.
ГЛАВА 106
Пришедший из Джидды пароход, на котором должен был уехать
Джойс, доставил почту из Мекки. Фейсал развернул "Кинг
Хусейн газетт" — газету короля Хусейна и обнаружил в ней
заявление короля о том, что неправомерно называть
Джафара-пашу генералом, командующим арабской Северной
армией, так как такого ранга не существовало.
Действительно, в арабской армии не было ранга выше
капитана, в каковом шейх Джафар, как и все другие, и
исполнял свои обязанности!
Король Хусейн опубликовал свое заявление (не предупредив об
этом Фейсала) после того, как прочитал о том, что Алленби
наградил Джафара орденом. Сделал он это для того, чтобы
досадить арабам северных городов, сирийским и месопотамским
офицерам, которых презирал за их распущенность, а также
опасаясь, что они добьются успехов. Король понимал, что они
сражались не за его верховенство, а за свободу их
собственных стран под их собственным управлением. У этого
старого человека неконтролируемо росла жажда власти.
Приехав к Фейсалу, разгневанный Джафар подал в отставку.
Его примеру последовали наши дивизионные офицеры со своими
штабами, командиры полков и батальонов. Я просил их не
обращать внимания на чудачества семидесятилетнего старика,
отрезанного в Мекке от всего мира, чье величие создали они
сами. Фей-сал отказался принять их отставки, подчеркнув,
что их назначения (поскольку его отец не утверждал их в
должностях) исходило именно от него, Фейсала, и что
заявление короля дискредитировало только его самого и
никого другого.
Исходя из такого понимания ситуации, Фейсал телеграфировал
в Мекку и вскоре получил ответную телеграмму, в которой
король назвал его предателем и объявил вне закона. Он
ответил депешей, в которой слагал с себя командование
Акабским фронтом. Его преемником Хусейн назначил Зейда.
Зейд сразу же отказался от этого назначения. Шифрованные
послания Хусейна пылали гневом, и вся военная жизнь в Акабе
внезапно остановилась.
Перед отплытием парохода Доуни позвонил мне из Акабы по
телефону и печально спросил, значит ли это, что вся надежда
рухнула. Я ответил, что все может быть, все зависит от
случайности, но что, возможно, мы выдержим это испытание.
Перед нами было три пути. Первый — оказать давление на
Хусейна, чтобы заставить его отозвать свое решение. Второе
— продолжать действовать по-прежнему, игнорируя решение
короля. Третье — официально объявить о независимости
Фейсала от его отца. Как среди англичан, так и среди арабов
у каждого подхода были свои сторонники. Мы послали Алленби
телеграмму с просьбой загладить инцидент. Хусейн был упрям
и коварен, и могли уйти многие недели на то, чтобы вынудить
его перестать ставить палки в колеса и признать свою
ошибку. В нормальных условиях мы могли бы подождать эти
несколько недель, но в настоящее время дело осложнялось
тем, что через три дня должна была начаться, если ей вообще
было суждено состояться, наша экспедиция в Дераа. Мы должны
были изыскать какие-то способы продолжения войны, пока
Египет искал бы решения вопроса.
Первым делом я должен был послать срочное письмо Нури
Шаалану о том, что не смогу встретиться с ним на собрании
его племен в Кафе, но с первого дня новолуния буду к его
услугам в Азраке. Это была досадная необходимость, потому
что Нури мог заподозрить меня в перемене позиции и не
приехать на встречу, а без племени руалла половина нашего
потенциала и эффективности наших действий под Дераа
шестнадцатого сентября была бы утрачена. Однако нам
пришлось рискнуть этой менее значительной потерей,
поскольку без Фейсала, регулярных войск и орудий Пизани
экспедиция эта просто не состоялась бы, и поэтому я должен
был ждать в Абу эль-Лиссане.
Другой моей обязанностью было отправить караваны из Азрака
— грузы, продовольствие, бензин, боеприпасы. Янг готовил
все это, как всегда бескорыстно используя любую
возможность. Он сам был для себя главным препятствием, но
не было такого человека, который мог бы ему в чем-то
помешать. Я никогда не забывал сияющего лица Нури Саида,
когда он после совместного совещания обратился к группе
арабских офицеров со вселявшими бодрость словами: "Ничего,
ребята, он говорит с англичанами так же, как с нами!"
Теперь он видел, что выступал каждый эшелон — хоть и не
вовремя, но с опозданием всего лишь на один день, под
командованием назначенных арабских офицеров, согласно
плану. Нашим принципом было отдавать приказания арабам
исключительно через их собственных начальников, чтобы не
допускать прецедентов неповиновения или превращения их в
стадо овец.
Третьей моей задачей было противодействовать бунтарским
настроениям среди солдат. Они наслушались ложных слухов о
кризисе в высших слоях командования. В частности, возникло
какое-то недоразумение между артиллеристами и их офицерами,
и солдаты развернули орудия на офицерские палатки. Однако
начальник артиллерии Расим опередил их, сложив важные части
орудийных затворов пирамидой в своей палатке. Я
воспользовался этим, чтобы поговорить с солдатами. Поначалу
чувствовалась напряженность, но в конце концов из простого
любопытства они заговорили со мной более откровенно, до
этого же момента я был для них просто наполовину бедуинским
англичанином.
Я объяснил им, что раздоры среди высшего командования были
всего лишь бурей в стакане воды, и это их развеселило. Их
мысли были обращены к Дамаску, а не к Мекке, и они не
признавали ничего, кроме своей армии. Они были напуганы
слухом о том, что Фейсал якобы дезертировал, поскольку он
не показывался им уже несколько дней. Я пообещал немедленно
представить им Фейсала. Когда он вместе с Зейдом проехал
перед строем на своем автомобиле, по приказанию Болса
специально для шерифа окрашенном в зеленый цвет, глаза
Фейсала убедили солдат в том, что они заблуждались.
Моим четвертым делом было отправление войск в назначенный
день в Азрак. Для этого пришлось восстановить уверенность
солдат в верности офицеров. Нури Саид, как и каждый солдат,
был преисполнен готовности использовать открывавшиеся перед
ним возможности. Солдаты с готовностью соглашались
отправиться в такую даль, как Азрак, в ожидании извинения
Хусейна. Если бы этого удовлетворения не было получено, они
могли бы вернуться или же отказаться от своих обязательств,
если же результат будет положительным, в чем я заверял Нури
Саида, незаслуженные упреки в адрес Северной армии покроют
щеки старика краской стыда. Мы объяснили рядовому составу,
что решение таких крупных проблем, как продовольствие и
жалованье, полностью зависело от сохранения организации.
Солдаты уступили, и отдельные колонны пехоты на верблюдах,
пулеметчиков, египетских саперов, артиллеристов Пизани
выступили в поход по определенным для них маршрутам в
соответствии с обычной практикой Стирлинга и Янга, всего на
два дня позднее установленного срока.
Последней моей обязанностью было восстановление
верховенства Фейсала. Без него попытки добиться
сколько-нибудь серьезных результатов между Дераа и Дамаском
были бы тщетными. Мы могли бы начать наступление на Дераа,
чего, собственно, и ожидал от нас Алленби, однако захват
Дамаска, чего ожидал от арабов я и что было причиной моего
присоединения к ним на поле войны, перенесенных мною тысячи
страданий и растраты моих умственных и физических сил, --
зависел от присутствия с нами на передовой линии фронта
Фейсала, не обремененного чисто военными обязанностями, но
готового принять те политические ценности, которые будут
завоеваны для него ценою нашей плоти и крови. В конечном
счете Фейсал согласился стать под мою команду.
Что же касается извинений из Мекки, то Алленби с Уилсоном
делали все, что могли, перегружая телеграфные и телефонные
линии. Если бы их усилия ни к чему не привели, мои действия
должны были бы состоять в обещании Фейсалу прямой поддержки
британского правительства и в обеспечении ему вступления в
Дамаск в качестве суверенного правителя. Это было возможно,
но я хотел избежать такого развития событий, считая, что
это произойдет только в случае крайней необходимости. До
сих пор восставшие арабы делали историю своей страны чисто,
и я не хотел, чтобы наша авантюра перешла в жалкое
состояние раскола накануне общей победы и последующего
мира.
Король Хусейн вел себя как ни в чем не бывало, многословно
возражая, манипулируя бесконечными околичностями, выказывая
непонимание серьезного влияния своего вмешательства в дела
Северной армии. Мы посылали ему простые объяснения, на
которые получали оскорбительные и весьма туманные по
содержанию ответы. Его телеграммы шли через Египет, а
радиограммы принимали наши операторы в Акабе, откуда их на
автомобилях пересылали мне для передачи Фейсалу. Арабские
шифры были простыми, и я делал нежелательные куски этих
депеш совершенно бессмысленными путем перестановки цифр
шифра перед тем, как вручить их Фейсалу. Таким несложным
приемом я избегал излишнего усложнения обстановки в его
окружении.
Эта игра продолжалась несколько дней. Мекка никогда не
дублировала депеши, о непонятности которых туда сообщалось,
а вместо этого телеграфировала новый вариант, тон которого
с каждым разом смягчался в сравнении с резкостью первого
послания. Наконец пришло некое длинное послание, первая
половина которого содержала невнятное извинение, а вторая
была повторением оскорблений в новой форме. Я отрезал хвост
этой телеграммы и, пометив начало словами "весьма
срочно", отнес ее в палатку Фейсала, где он сидел,
окруженный офицерами своего штаба в полном составе.
Его секретарь поработал над депешей и вручил расшифрованный
текст Фейсалу. Мои намеки возбудили интерес
присутствовавших, и, пока он читал депешу, все глаза были
устремлены на него. Удивленный Фей-сал недоуменно посмотрел
на меня, потому что смиренные слова шифровки были
совершенно несовместимы со склочным упрямством его отца.
Потом он повернулся кругом, прочел вслух извинение Хусейна
и, закончив чтение дрогнувшим голосом, проговорил:
— Телеграф спас нашу честь.
Разразился хор восторженных голосов, и, воспользовавшись
этим, Фейсал прошептал мне на ухо:
— Я имею в виду честь почти каждого из нас.
Это было сказано так очаровательно, что я рассмеялся и
скромно возразил:
— Не могу понять, что вы имеете в виду.
— Я пожелал служить во время этого последнего марша под
вашим началом, почему вы считаете, что этого недостаточно?
— вопросом ответил Фейсал.
--Потому что это не соответствовало бы вашей чести.
— Вы всегда предпочитаете своей чести мою, --
пробормотал он и энергично, почти прыжком, поднялся на ноги
со словами:
— Теперь, господа, помолимся Аллаху и за работу.
Мы за три часа составили графики движения и выработали
инструкции для наших преемников здесь, в Абу эль-Лиссане,
обозначив область их деятельности и обязанности. Я ушел к
себе. Джойс только что возвратился к нам из Египта, и
Фейсал пообещал поехать вместе с ним и с Маршаллом в Азрак,
чтобы присоединиться ко мне не позднее двенадцатого числа.
Весь лагерь гудел от восторга, когда я влез в машину Роллса
и поехал на север, надеясь вовремя догнать отряды племени
руалла под командованием Нури Шаалана перед наступлением на
Дераа.
Книга 10. СТРОИТЕЛЬСТВО ЗАВЕРШЕНО
Главы со 107 по 122. Наши мобильные силы, в состав которых
входили бронеавтомобили, приданные нам аэропланы, арабские
регулярные войска, бедуинские формирования,
сосредоточивались в Азраке, с целью перерезать все три
железные дороги, отходившие от Дераа. Южную линию мы
перерезали близ Мафрака, северную — под Араром, западную
— близ Мезериба. Мы обошли Дераа и, несмотря на
авиационные налеты, соединились в пустыне.
На следующий день начал наступление Алленби, за несколько
часов наголову разбивший турецкие армии.
Меня доставили аэропланом в Палестину, где я получил
приказы, связанные со следующей фазой наступления на север.
Чтобы ускорить уход противника из Дераа, мы подошли к
городу с тыла. К нам присоединился генерал Бэрроу, вместе с
которым мы продолжали продвигаться к Кисве, где соединились
с австралийским кавалерийским корпусом. Наши объединенные
силы вошли в Дамаск, не встретив сопротивления. В городе
произошло некоторое замешательство. Мы постарались
успокоить горожан. Все трудности устранил прибывший
Алленби, после чего он разрешил мне уехать.
ГЛАВА 107
Было неизъяснимым удовольствием оставить за спиной густую
пелену туманов. Двигаясь дальше вместе, Уинтертон, Насир и
я обменялись выражениями признательности друг другу. Лорд
Уинтертон, опытный офицер из корпуса верблюжьей кавалерии
Бакстона, был последним прибывшим к нам коллегой. На шерифа
Насира, который командовал ударными частями арабской армии
под Мединой, мы получили также и полевое инженерное
обеспечение. Он заслуживал чести участвовать в походе на
Дамаск, как отличившийся в сражениях в Медине, Ведже, Акабе
и Тафилехе и во многих других.
Старательный "фордик" упорно бороздил пыль далеко за
нами, а наш великолепный автомобиль буквально проглатывал
знакомые мили. Я когда-то гордился тем, что доехал от
Азрака до Акабы за три дня, теперь же мы проделали этот
путь за два дня и отлично спали по ночам в этом мрачном
комфорте, на ходу, приятно расположившись в
"роллс-ройсах" как великие военные деятели.
Мы еще раз подумали о том, какой легкой была военная жизнь
высокопоставленных военных. Изнеженность тела и
неисчерпаемые деньги помогали им сосредоточиться на
кабинетной работе, тогда как наши измученные от усталости
тела укладывались где попало, чтобы в оцепенении уснуть
хоть на час на рассвете или на закате, поскольку в это
время суток продолжать движение было нежелательно. Много
дней мы проводили в седле по двадцать два из двадцати
четырех часов в сутки, поочередно становясь во главе
колонны, чтобы вести ее через мрак пустыни, тогда как
остальные в полузабытьи клевали носом, полностью
положившись на чутье своих верблюдов.
Это действительно было не более чем полузабытье, потому что
даже при самом глубоком сне в этих обстоятельствах нога
прижималась к плечу верблюда, чтобы поддерживать его, так
сказать, крейсерскую скорость, и всадник немедленно
просыпался при малейшем нарушении равновесия, когда верблюд
просто оступался или едва заметно отклонялся от курса. Нас
поливали дожди, засыпали снега, всей своей палящей силой
испепеляло солнце, у нас не хватало еды, воды, и над нами
постоянно висела угроза нападения турок или же арабских
разбойников. И все же эти изнурительные месяцы пребывания
среди бедуинских племен позволяли мне выстраивать свой план
в безопасности, которая новичкам не могла не казаться
иллюзией безумца, в действительности же была не более чем
точное знание всего того, что меня окружало.
Теперь пустыню назвать нормальной было нельзя. Она
буквально кишела людьми. Мы постоянно находились у них на
глазах. Взгляд наш не отдыхал от зрелища полупризрачных
караванов солдат и бедуинов на верблюдах, бесконечных
вьюков, медленно двигавшихся на север по бескрайней
Джеферской равнине. С удовлетворением отмечая это
размеренное движение, которое было добрым знаком
сосредоточения в Азраке точно в намеченный срок, мы
обогнали колонну. Мой превосходный водитель Грин однажды
разогнал машину до скорости в шестьдесят семь миль в час. У
полузадохнувшегося в грузовом отсеке Насира едва хватало
сил махать рукой через фарлонг каждому из друзей, которых
мы обгоняли.
В Баире мы услышали от встревоженных воинов племени бени
сахр, что накануне турки совершили неожиданный бросок из
Хесы в Тафилех. Мифлех решил, что я сошел с ума или просто
был сильно навеселе, когда я откровенно посмеялся этой
новости, потому что, произойди это событие четырьмя днями
раньше, это задержало бы азракскую экспедицию, но теперь,
когда мы уже выступили, противник мог бы взять Абу
эль-Лиссан, Гувейру да и саму Акабу — и с Богом!
Запущенные нами и пугавшие турок разговоры о продвижении на
Амман заставили противника выступить для противодействия
нашему мнимому удару. Каждый солдат, отправленный ими на
юг, сокращал численность контингента, которому
действительно предстояло схватиться с нами, не на одного, а
на десятки человек.
В Азраке мы обнаружили нескольких слуг Нури Шаалана и
автомобиль "кроссли" с офицером военно-воздушных сил,
летчиком, а также некоторое количество запасных частей и
брезентовый ангар на дв.е машины, приданные нам для
прикрытия сосредоточения. Первую ночь мы провели на
аэродроме и были страшно наказаны за это. Подлые, покрытые
только что не броневым панцирем верблюжьи слепни,
кусавшиеся, как шершни, облепили все открытые части наших
тел и держались там до самого захода солнца, после чего
наступило благословенное избавление, потому что холодным
вечером зуд от укусов затихал. Но тут изменилось
направление ветра, и на нас обрушились тучи забивавшей
глаза соленой пыли, не унимавшейся целых три часа. Мы
лежали, натянув на головы одеяла, но уснуть так и не
смогли. Каждые полчаса приходилось стряхивать наметенный
песок, грозивший похоронить нас навеки. В полночь ветер
прекратился. Мы выбрались из своих пропитанных потом гнезд
и беспечно приготовились поспать, когда на нас накатилась
туча мерзко пищавших москитов, с которыми нам пришлось
сражаться до рассвета.
На рассвете мы перенесли лагерь на гребень Меджаберского
кряжа, милей западнее воды и двумястами футами выше болот,
где оказались открытыми всем ветрам. Немного отдохнув,
подняли туда же ангар, а потом искупались в серебристой
воде, раздевшись у сверкавших на солнце прудов, жемчужные
откосы и дно которых отражали небо, вызывая какое-то
необычное, лунное сияние. "Восхитительно!" — воскликнул
я, бултыхнувшись в воду и отплывая от берега. "Но что
хорошего торчать в воде?" — спросил Уинтертон. Но тут,
как бы отвечая на его вопрос, его больно укусил слепень, и
он прыгнул в воду вслед за мной. Мы поплавали, поминутно
смачивая головы, но слепни были, видно, слишком голодны,
чтобы бояться воды, и уже через пять минут мы выскочили из
пруда и молниеносно оделись, не обращая внимания на кровь,
сочившуюся из двух десятков ранок от укуса злых насекомых.
Насир стоял на берегу и смеялся над нами. Потом мы вместе
отправились к форту, чтобы провести остаток дня там. В
старой угловой башне Али ибн эль-Хусейна, единственном в
пустыне месте с крышей, было прохладно и все дышало покоем.
Ветер перебирал листья росших снаружи пальм, отвечавших ему
холодным шелестом: это были неухоженные пальмы, выросшие
слишком далеко на севере, чтобы от них можно было ожидать
хорошего урожая фиников, но у них были толстые стволы с
низкими ветвями, отбрасывавшими приятную тень. Под ними на
своем ковре в полном покое сидел Насир. В теплом воздухе
волнами поднимался серый дым от его почти докуренной
сигареты, то пропадая, то возникая снова на фоне солнечных
пятен, светлевших между листьями. "Я счастлив", --
проговорил он. Мы все были счастливы.
Во второй половине дня прибыл бронеавтомобиль, пополнив тем
самым наши оборонительные средства, хотя возможность
появления противника была минимальной. В районе между нами
и железной дорогой жили три племени. В Дераа было всего
сорок кавалеристов, а в Аммане и вовсе ни одного. Таким
образом, турки пока не имели сведений о нас. Один из их
аэропланов около девяти часов утра совершил поверхностный
облет местности и улетел, вероятно, так нас и не увидев.
Наш лагерь на овеваемой всеми ветрами вершине обеспечивал
широкий обзор для наблюдения за дорогами Дераа и Аммана.
Днем мы, двенадцать англичан, Насир и его раб,
лентяйничали, бродили взад и вперед, купаясь в лучах
заходившего солнца, осматривали достопримечательности,
думали, а ночью с комфортом спали или, я бы сказал точнее,
радовались драгоценной противоположности между друзьями,
обретенными в Абу эль-Лиссане, и противником, встреча с
которым ожидалась в следующем месяце.
Эта драгоценность, как могло бы показаться, была отчасти во
мне самом, потому что в этом походе на Дамаск (таком, каким
он уже представлялся нашему воображению) изменилось мое
нормальное равновесие. Я почувствовал за собой упругую силу
арабского энтузиазма. Многолетнее проповедование достигло
высшей точки, и объединившаяся страна устремилась к своей
исторической столице. Будучи уверен в том, что этого
оружия, закаленного мною самим, было совершенно достаточно
для достижения моей цели, я, похоже, забыл об английских
компаньонах, державшихся в стороне от моей идеи, в тени
представления об обыкновенности этой войны. Мне не удалось
сделать их партнерами моей собственной убежденности.
Много позже я узнал, что Уинтертон каждый день вставал с
рассветом и зорко всматривался в горизонт, опасаясь, как бы
моя беспечность не стоила нам внезапного сюрприза. И в
Умтайе и в Шейх Сааде англичане много дней думали, что наше
предприятие безнадежно. В действительности же я понимал (и,
разумеется, говорил), что мы, как никто другой, находимся в
безопасности в этом воюющем мире. Арабы были преисполнены
такой гордости, что я не видел ни малейших признаков того,
чтобы они сомневались в реальности моих планов.
Эти планы сводились к обману противника угрозой наступления
на Амман и к реальному отрезанию железной дороги в Дераа.
Мы вряд ли пошли бы дальше этого, потому что я давно
привык, изучая доступные альтернативы, принимать решения
поэтапно.
Публика часто верила генералам потому, что видела лишь
приказы и результат. Даже Фош говорил (до того, как стал
командовать войсками), что сражения выигрывают генералы,
но, по правде говоря, никто из самих генералов так не
думал. Сирийская кампания сентября 1918 года была с научной
точки зрения, возможно, самой совершенной, так как разум
сделал в ней больше, чем сила. Весь мир, и особенно те, кто
служил с ними, выдали кредит уверенности в победе Алленби и
Бартоломью, но эта пара никогда не видела данную проблему в
свете наших представлений. Мы-то знали, к чему приводили их
недостаточно продуманные идеи в применении на практике и
как их люди часто их подводили, сами того не подозревая.
Фактом нашего вступления в Азрак первая часть нашего плана
— дезинформация — была реализована. Мы направили наших
"кавалеристов св. Георгия" — тысячу золотых соверенов
— племени бени сахр, чтобы скупить весь ячмень с их
токов, и просили бедуинов никому ничего не говорить об
этом. так как он требовался для наших верблюдов и для
животных наших британских союзников всего на две недели.
Диаб из Тафилеха, этот юный полудурок, мгновенно пустил в
ход сплетню об этом, которая сразу же докатилась до Керака.
Кроме того, Фейсал вызвал в Баир резервистов из племени
зебн для прохождения службы в армии, а Хорнби, теперь
(пожалуй, несколько преждевременно) носивший арабскую
одежду, активно готовился к большому броску на Мадебу.
Согласно его плану, операция должна была начаться около
девятнадцатого числа, когда он услышал, что Алленби уже
выступил. Надежды Хорнби были связаны с Иерихоном, так что
в случае нашей неудачи с Дераа наши силы могли бы вернуться
и подкрепить его действия, и это был бы уже не обман, а
старая вторая струна нашего лука. Однако турки сломали этот
достаточно кривой лук своим продвижением на Тафилех, и
Хорнби пришлось защищать от них Шобек.
Вторую часть нашего плана — Дераа нам пришлось
планировать как реальное нападение. В качестве
предварительной акции мы решили перерезать железнодорожную
линию близ Аммана, чтобы предотвратить таким образом
укрепление Аммана силами из Дераа и поддержать его
уверенность в том, что наш обманный маневр против него
является реальной операцией.
Мне казалось, что эта предварительная акция (реальное
осуществление разрушения предполагалось возложить на
египтян) могла быть проведена племенем гуркас:
использование для этой цели его отряда позволило ...
