Б.Ф.Поршнев. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)
страница №7
...в той или иноймере любой человек, употребляют эти внеречевые средства вовсе не в качестве
непроизвольного проявления и спутника своих внутренних чувств, а для
обозначения таковых и еще чаще в семантических целях для уточнения смысла
произносимых слов. Без этих семиотических компонентов сплошь и рядом нельзя
было бы понять, слышим ли мы утверждение, вопрос или приказание, осмыслить
подразумеваемое значение, отличить серьезное от шуточного и т. п.
Если лингвистика занимается фонетическим, лексическим, синтаксическим,
отчасти семантическим аспектами языка и речи, то указанные дополнительные
знаковые средства речевого общения называют паралингвистикой или расчленяют
на кинесику (изучающую знаковую функцию телодвижений по аналогии с
лингвистическими моделями) и паралингвистику (изучающую все коммуникативные
свойства голоса, кроме его собственно лингвистических функций
18).
Интонационные подсистемы речи являются нередко решающими для
интерпретации значений и смысла произносимых словесных высказываний. Эта
речевая экспрессия редко может иметь самостоятельный перевод на собственно
речевые знаки слова, но зато в сочетании со словами она обретает значение,
как и слова в сочетании с ней.
Мимика и пантомимика в огромной степени определяют смысл и значение
высказываний. Мимика развивается вместе с речью, и у детей-алаликов, т. е. с
запоздалым или глубоко нарушенным развитием речи, мимика крайне бедна.
Предложены различные классификации пантомимических позиций и мимических
единиц. Под последними разумеется совокупность координированных движений
мышц лица, отражающая если и не действительное психическое состояние, то
вспомогательное действие для уяснения смысла. Малейшее замеченное партнером
изменение мимической картины меняет смысл акта общения. Точно так же
положение тела, особенно положение головы на плечах, отвечающее направлению
взгляда, может изменять смысл произносимых слов. Впрочем, это последнее
замечание возвращает нас к уже отмеченному выше специфическому
мимическо-пантомимическому акту указательному движению.
Нет оснований думать, что паралингвистика и кинесика внутри себя
содержат хоть какие-либо твердые правила сочетаний и оппозиций наподобие
синтаксиса. Но подчас они удовлетворяют первому требованию, которым мы
определили природу человеческих знаков: разве не имеют общего значения, не
могут быть свободно заменимы друг другом пожатие плечами и поднятие бровей
как эквивалентные обозначения удивления? Впрочем, все же паралингвистические
и кинесические знаки в основном служат для лучшего дифференцирования и
уточнения знаков собственно речевых.
Весьма перспективным является исследование патологии мимики и
пантомимики. Применены разнообразные экспериментальные методики, позволяющие
проникнуть довольно глубоко в анатомо-физиологический субстрат
соответствующих нарушений, а следовательно, и в те нервные системы, которые
управляют данной сферой знаковой коммуникации
19.
4. К периферии системы человеческих знаков относится одна очень важная
категория вторичных, производных знаков: искусственные подобия обозначаемых
предметов, иначе говоря, изображения. Звуковые изображения, как уже сказано,
не играют большой роли, но зрительные чрезвычайно важны. Если первичные
знаки ни в коем случае не имеют сходства с объектом обозначения, то
вторичным, переводным это уже дозволено; мало того, такова сильная
тенденция, которую можно назвать отрицанием отрицания; но они ни в коем
случае не должны быть полным тождеством предмета (допустим,
неодушевленного), а должны представлять собой большую или меньшую степень
репродукции из заведомо иного материала. Они отвечают формуле "то же, да не
то же". В переводе на изображение знак как бы возвращается к связи с
денотатом; изображение, как и указательный жест, выражает неприкосновенность
самого денотата. Изображение связывает знак и с таким денотатом, с которым
не может связать указательный жест, с отсутствующим или воображаемым, с
бывшим или будущим. Семиотики либо различают два вида знаков неиконические и
иконические (изобразительные), либо сохраняют понятие "знак" только для
неиконической репрезентации предмета, вследствие чего изображение уже не
может рассматриваться ни как разновидность, ни как дериват знака
20. Но такое
строго дихотомическое деление затруднено тем, что присутствие
изобразительного начала в знаке может иметь самую разную степень:
изобразительность может быть вполне отчетлива и натуралистична, может быть
затушевана, наконец, еле выражена. Представляется вероятным, что эта
редукция изобразительности отражает возвратное превращение последней в
первичные знаки, т. е. уже "отрицание отрицания отрицания", что наблюдается,
например, в истории некоторых видов письма.
Е. Я. Басин убедительно возражает семиотикам, делящим иконические знаки
на материальные и идеальные (духовные). Последние требуют другого термина и
понятия, не изображение, а образ. Психологическое понятие образа снова и
снова поставит перед нами дилемму: что первичнее слово или образ? К ней мы
вернемся позже. Пока речь идет только о материальных изображениях. Ни одно
животное никогда ничего не изобразило. Имеется в виду, конечно, не простая
непроизвольная имитация действий явление физиологическое, не относящееся к
проблеме знаков (см. гл. 5), но создание каких-либо хоть самых примитивных
подобий реальных предметов, не обладающих иной функцией, как быть подобием.
Зоопсихологи не наблюдали чего-либо вроде элементарных кукол или
палеолитических изображений животных или людей (объемных или на плоскости).
Они не видели также, чтобы обезьяна движением рук показала контур
какого-либо предмета, его ширину или высоту.
Специфическая для человека способность изображения имеет диапазон от
крайнего богатства воспроизведенных признаков (чучело, макет, муляж) до
крайней бедности, т. е. от реализма до схематичности. Как известно,
современные алфавиты и иероглифы восходят к пиктографическому письму
графическим изображениям, бесконечное и ускоряющееся воспроизведение которых
требовало все большей схематизации, пока связь с образом совсем или почти
совсем не утратилась; буквы стали в один ряд с фонемами (не знаками, а
материалом знаков). Но широчайшим образом развились и разветвились виды
изображений скульптурные и графические, планы и чертежи, оттиски и
реконструкции, индивидуальные отражения и обобщенные аллегорические символы.
Все они имеют то свойство, которого нет у первичных речевых знаков: сходство
с обозначаемым предметом. Это свойство отрицание исходной характеристики
знака как мотивированного полным отсутствием иной связи с предметом, кроме
знаковой функции, отсутствием сходства и причастности. Изображение как бы
"декодирует" речевой знак.
II. Теорема Декарта
О "Декартовой пропасти" здесь надо сказать несколько слов, так как это
поможет читателю понять весь замысел данной книги. Хотя у Декарта были
гиганты предтечи Коперник и Бруно, Бэкон и Галилей, Везалий и Гарвей, все же
именно Декарт заложил основу всего последующего движения наук о природе
21. И в то же
время именно Декарт противопоставил науке о природе нечто несводимое к ней:
разумную душу, т. е. мышление и эмоции человека. Ссылаясь на недостаток
знаний своего времени для реконструкции действительной истории появления
человека, Декарт допускал, что после животных были созданы неодухотворенные
люди, по своей физиологической природе подобные животным, а следующей
ступенью было придание этим существам мыслящей души. Указанные промежуточные
неодухотворенные люди строением тела уже вполне подобны человеку. Но ими
управляет рефлекторный автоматизм, весьма совершенный. Природа его чисто
материальна. Вся совокупность действий, производимых животными и этими
предками людей, лишенными души, не требует присутствия духовного начала,
всецело принадлежит области механических и физических явлений.
Движущая сила тут теплота от сгорания питающих веществ. Со всей
изобретательностью, возможной на уровне знаний XVII в., Декарт разработал
физиологические объяснения дыхания, кровообращения, пищеварения и, что
особенно важно, реакций нервной системы. К явлениям живой машины Декарт
отнес зрительные образы, бессознательную память, невольное подражание.
Декарт убежден, что в конечном счете для объяснения всех действий животного
(в том числе и внешне подобного человеку) науке не понадобится прибегать к
понятию "души".
Слово "душа" у Декарта в сущности равнозначно слову "икс": у человека к
телу присоединено нечто, не сводимое к материальной природе, мышление,
выражающееся в способности выбора, следовательно, в свободе, что означает
способность отменять в теле человека природный автоматизм. Этот "икс",
"душу" Декарт локализует в головном мозге человека, даже ищет для него там
специальную железу. Но тщетно ставит он перед собой вопрос о характере связи
души с телом. Впрочем, к концу жизни он близко подошел к тому ответу,
который, по-видимому, уточняет пропасть и связь между телесной (природной) и
духовной субстанцией в человеке. Это одновременно и материальное, и
идеальное явление речи. Когда в 1649 г. английский ученый Г. Морус обратился
к Декарту с просьбой объяснить связь души с телом, Декарт в ответ писал:
"Никогда не было наблюдаемо, чтобы какое-либо животное достигло такой
степени совершенства, чтоб иметь настоящий язык, т. е. показывать голосом
или другими знаками что-либо такое, что могло бы быть отнесено исключительно
к мысли, а не к естественному движению. Слово есть единственный знак и
единственное верное свидетельство мысли, скрытой и заключенной в теле. Но
все люди, даже самые глупые и самые безумные, даже те, которые лишены
органов языка и слова, пользуются знаками, тогда как животные ничего
подобного не делают, и в этом истинное различие человека от животного"
22.
Оставалось дойти до вопроса: может быть, не слово продукт мысли, а
наоборот? В наши дни об этом спорит весь мир лингвистов-теоретиков, логиков
и психологов. Сегодня мы знаем, что в мозге человека нет центра или зоны
мысли, а вот центры или зоны речи действительно есть в левом полушарии, в
верхней и нижней лобной доле, в височной, на стыках последней с теменной и
затылочной. По мнению некоторых неврологов, они в сущности являются такими
же крошечными, с орешек, какой рисовалась Декарту гипотетическая "железа",
где он локализовал разумную душу, хотя расположены не внутри головного
мозга, а в коре. Но они, как и рисовалось Декарту, будучи связаны прямо или
косвенно со всеми центрами коры и с многими нижележащими отделами мозга,
могут оказывать решающее воздействие на их деятельность. Как видим, "железа"
Декарта по крайней мере не более фантастична, чем его другие
анатомо-физиологические превентивные реконструкции. Это так, если только
"душа" восходит к речи. Провидчески звучат слова Декарта: "...в этом (в
пользовании знаками. Б. Ф.) истинное различие человека от животного". Но
Декарт сам не мог еще понять и развить свое провидение. От него в наследство
науке остался именно абсолютный разрыв двух субстанций. Последний составлял
главную загадку, которую штурмовала как материалистическая, так и
идеалистическая философия до марксизма. Декарт оставил векам свою и не
доказуемую окончательно, но и не опровержимую теорему. Ныне мы знаем, что
задача решается с помощью идеи о разных формах движения материи. Но знаем ли
мы точно стык, эволюционное соприкосновение, превращение между
телесно-физиологическим и социальным (в том числе сознанием) в человеке?
Материалистическое снятие теоремы Декарта в этом смысле все еще остается на
повестке дня.
С восемнадцатого века по наши дни были приложены огромные усилия в этом
направлении. Сначала Мелье, затем Ламеттри, а за ними и другие материалисты
XVIII в. попытались преодолеть философский дуализм Декарта. Во многих
аспектах они достигли материалистического монизма (который ранее, в XVII в.,
был намечен французом Гассенди, голландцами Регием и Спинозой, англичанами
Гоббсом и Локком), но в проблеме человека это была мнимая победа. Ламеттри
смело возразил Декарту книгой "Человек-машина": души нет не только у
воображаемого человека-автомата или, допустим, у действительно
наблюдавшегося врачом Тульпом человека-сатира, но и у подлинного человека,
ибо все его действия можно объяснить материальной причинностью. Ламеттри был
врач, он жил на сто лет позже Декарта, легко понять, насколько глубже и
вернее он мог проникнуть в функционирование этой "машины". И все-таки его
успех был куплен ценой отступления в главном: он приписал животным все те
свойства, которые Декарт резервировал за разумной душой человека, а именно
чувства, мысль, речь. Это был гигантский шаг назад в естествознании во имя
продвижения вперед общефилософской, прежде всего атеистической мысли.
Материалистам XVIII в. казалось, что они отстаивают от картезианства истины
очевиднейшие для незатуманенного догматами рассудка: только мракобесы могут
утверждать, что животное не испытывает удовольствия, что оно не принимает
решений, что оно не обменивается с себе подобными чем-то вроде слов,
восклицали с возмущением, с гневом буквально все французские материалисты.
Это стало одним из их самых отличительных тезисов, подобно тому как обратный
характеризовал картезианцев.
Этот тезис противников Декарта унаследовали затем позитивисты типа
Копта Спенсера, от них Дарвин и биологический эволюционизм. Как уже
отмечалось выше, сближение (даже можно сказать, принципиальное
отождествление) психики животных и человека, т. е. перенесение на животных
психических свойств, а вместе с ними и социальных свойств человека, было
теневой стороной творчества Дарвина. Эта сторона не входит в наше
современное понятие дарвинизма как материалистического учения о
происхождении и развитии видов, в том числе человека.
Новый этап штурма теоремы Декарта и тем самым человеческой загадки
можно датировать с И. М. Сеченова, основателя русской физиологической школы,
открывшей новую главу в мировой физиологии нервной деятельности. Смелые идеи
Сеченова приняли и богатейшим образом разработали Н. Е. Введенский, И. П.
Павлов и А. А. Ухтомский. Тут маятник материалистической мысли снова махнул
к декартовскому идеалу полностью раскрыть механизм поведения всех животных
именно как механизм, т. е. путем чистейшего детерминизма, без всего того,
что Декарт относил к специфике разумной души. За основу было взято
декартовское понятие рефлекса, до того сохранявшееся в опытах физиологов
применительно лишь к самым элементарным реакциям организмов и нервных
тканей. Было показано, что рефлекс есть основной механизм функционирования
центральной нервной системы. Нельзя сказать, что на сегодняшний день задача
исчерпана, напротив, возникают новые и новые оправданные и искусственные
осложнения, однако прогресс достигнут громадный и задача в принципе уже явно
разрешима. И. П. Павлов с глубоким основанием поставил памятник Декарту у
своей лаборатории. И. П. Павлов писал: "Считая деятельность животных, в
противоположность человеческой, машинообразной, Декарт триста лет тому назад
установил понятие рефлекса, как основного акта нервной системы"
23. Но Сеченов,
Введенский, Павлов, Ухтомский и их блестящие последователи, признав правоту
Декарта в отношении животных (и тем самым отвергнув указанные представления
материалистов XVIII в., позитивистов и эволюционистов XIX в.), вдохновлялись
мечтой распространить тот же строго рефлекторный принцип и на поведение
человека. Из них только И. П. Павлов в последние годы жизни убедился в
неосуществимости мечты прямым и непосредственным путем, следовательно, в
правоте Декарта, когда тот "считал деятельность животных машинообразной в
противоположность человеческой": для человека И. П. Павлов ввел понятие
второй сигнальной системы. Вот то, чего недоставало Декарту, что
представляет огромный прогресс науки сравнительно с "разумной душой"!
Психология человека это физиология нервной деятельности на уровне
существования второй сигнальной системы.
Но рано радоваться этой подстановке. Павлов не раскрыл специальную
физиологическую природу второй сигнальной системы, тем более ее
специфический филогенез. Она осталась в роли "чрезвычайной надбавки" к
первой сигнальной системе. И сам Павлов, и его последователи в этой теме
(Иванов-Смоленский, Красногорский, Быков, Кольцова и др.) уделили почти все
внимание доказательству общей природы этих двух систем сходству и связи
второй сигнальной системы с первой. Между тем главное исследовать, мало
сказать их различие, но их противоположность, их антагонизм, их
противоборство. В этом физиологическая школа Павлова проявила робость.
Правда, она установила фундаментальный физиологический факт, который и
должен бы служить исходным пунктом: что вторая сигнальная система оказывает
постоянную отрицательную индукцию на первую. Это открытие не менее важно,
чем постоянно подчеркиваемый тезис об их "совместной работе". Оно перевело
на материалистический физиологический язык мысль Декарта о способности души
отменять в теле человека природные автоматические реакции. Но что значит эта
отрицательная индукция, в чем причина и природа ее?
В нервом разделе этой главы, носящем название "О речевых знаках", была
сделана попытка углубить "Декартову пропасть". Теперь надо ее перекрыть.
Дальнейшая задача предлагаемой книги распадается на две разнородные
половины. С одной стороны, идя от сложной совокупности психических свойств
человека, показать, что ее корешком, ее общим детерминирующим началом служит
речь. Это та вершина конуса, которой психология обращена к физиологии. Эта
половина задачи сравнительно легка, поскольку состоит в резюмировании
определенных передовых тенденций в современной психологической науке. Иными
словами, здесь будут подытожены некоторые мнения и выводы других советских
ученых. Вторая половина неизмеримо труднее: найти в физиологии высшей
нервной деятельности ту вершину конуса, которая обращена ко второй
сигнальной системе. Как сказано, физиологи не ответили пока на главный
вопрос 24, и
автору понадобилось разработать некоторую новую линию физиологической
теории. Читатель найдет ее в главе, носящей название "Тормозная доминанта".
А дальше мы посмотрим, сколь близко сходятся эти две обращенные друг к другу
вершины.
III. Речь как центральное звено
психики человека
Развитие советской и мировой психологии неуклонно вело к пересмотру
всех прежних представлений о роли речи в психических отправлениях людей.
Правда, профессор Н. И. Жинкин говорил еще на XVIII Международном
конгрессе научной психологии: психология до сих пор изучала неговорящего
человека, а языкознание в свою очередь изучало язык без говорящих людей. Это
был точно прицеленный упрек. Но сам факт, что такой упрек мог быть
сформулирован в 1966 г., отражает неодолимо наметившийся перелом,
подготовленный не менее как сорокалетним научным разбегом. Его начало многие
не без основания связывают с именем и трудами Л. С. Выготского, хотя он,
разумеется, в свою очередь имел предшественников в мировой науке, в
частности во французской психологической школе.
Переворот, совершенный Выготским, можно описать так. До него только
низшие психические функции человека ассоциации, ощущения, механизмы эмоций,
непроизвольное запоминание и т. п. подвергались попыткам научного, т. е.
экспериментального и отчасти нейрофизиологического объяснения. А высшие
процессы сознательные, волевые, включая, например, активное внимание,
произвольное запоминание, понятийное мышление, произвольную деятельность как
бы не существовали для научного детерминизма и составляли предмет некоей
второй психологии, описательной, "духовной". Выготский начал вторжение в эту
запретную для подлинной науки зону высших психических процессов. Свое
направление он склонен был назвать "инструментальной" психологией, так как в
центр поставил изучение специфически человеческого свойства использования
знаков (и орудий), но его можно было бы назвать и "социальной психологией" в
самом широком смысле или "историко-культурной психологией", ибо Выготский
исходил из невозможности объяснить высшие психические действия в рамках
функционирования индивидуального мозга, напротив, как бы взломал его рубежи,
вынес проблему в сферу межиндивидуальную или, точнее, в то из нее, что
внедряется в самого индивида, проникает "извне внутрь". А это и есть прежде
всего речь, речевые знаки.
Структура поведения ребенка определяется моделью, где действие
разделено между двумя людьми: мать говорит ему: "На мячик", "Дай мячик", он
тянется к мячу; в более позднем возрасте он сам говорит "мячик", называет,
фиксирует словами предметы, к которым тянется и с которыми манипулирует: он
вобрал в себя оба полюса, ранее разделенные между двумя действующими лицами.
Так "интерпсихическое действие превращается в его интрапсихическую
структуру"
25; слова, указания, запрещения,
которые он раньше слышал от других, становятся его внутренними средствами
организации психической деятельности.
Выше сказано, что Выготский имел предшественников. Так, он сам указывал
на французского психолога П. Жанэ. Основная идея Жанэ как раз заключалась в
том, что специфические человеческие психические функции возникли в
результате перенесения индивидом на самого себя тех форм социального
поведения, которые первоначально выработались в его отношениях с другими
людьми; так, размышление есть спор, внутренняя дискуссия с самим собой.
"Слово, по Жанэ, первоначально было командой для других. . . потому-то оно и
является основным средством овладения предметом... Жанэ говорит, что за
властью слова над психическими функциями стоит реальная власть начальника и
подчиненного; отношение психических функций генетически должно быть отнесено
к реальным отношениям между людьми. Регулирование посредством слова чужого
поведения постепенно приводит к выработке вербализованного поведения самой
личности"
26.
В свою очередь, по Выготскому, ребенок сначала регулирует свое
поведение внешней речью, сигнализирующей нужный порядок действий и
формулирующий его программу. На следующем этапе эта развернутая речь
сокращается, принимает характер внутренней речи, свернутой по своему
строению, предикативной по форме. И эта внутренняя речь оказывается
достаточной, чтобы сформулировать намерение, наметить схему дальнейших
действий и развернуться в программу сложной деятельности
27.
Далее наступает стадия перехода от внутренней речи к иитериоризованной.
Последняя уже в наименьшей мере вербальна или вербализована: слова
превратились в мотивы, в нормы поведения, в воспроизведение прежней схемы
поступков, знаки в значения.
Ho ключ к высшим психическим функциям, к их подлинно научному
причинному объяснению, к раскрытию их механизма Выготский справедливо
усмотрел в речи, в языке, во второй сигнальной системе, отличающей человека.
Под ее влиянием коренным образом меняется восприятие, формируются новые виды
памяти, создаются новые формы мышления (если употреблять слово мышление в
широком смысле). Речь сначала внешняя, а затем и внутренняя становится у
человека важнейшей основой регуляции поведения. Вот почему после трудов
Выготского исследования роли речи в формировании психических процессов стали
одной из основных линий советской психологической науки. "Нужно было много
лет, начиная с исследований самого Л. С. Выготского, опытов А. Н. Леонтьева
по развитию сложных форм памяти, исследований А. Р. Лурия и А. В. Запорожца
по формированию произвольных движений и речевой регуляции действий и кончая
теоретически прозрачными работами П. Я. Гальперина и Д. Б. Эльконина, чтобы
учение о формировании высших психических функций и формах управления ими,
составляющие сердцевину советской психологии, приняло свои достаточно
очерченные формы"
28.
Ни в коем случае нельзя упрощать, схематизировать конечную
обусловленность высших психических функций человека существованием речи.
Мышление, сознание, воля, личность это не другие наименования речевой
функции, но это ее сложные производные. Без речи нет и не могло бы быть
мышления, сознания, воли, личности. Выготский и его последователи
употребляют выражения "речевое мышление", "речь мышление". Долгое время в
языкознании и логике являлось предметом спора: предшествует ли мысль языку
или они всегда составляли и составляют единство, т. е. не существуют друг
без друга. Тут имелось в виду преимущественно сходство и различие
предложения и суждения, законов грамматики и законов логики, слов и понятий.
Здесь обнаружена сложная взаимозависимость и кое в чем противоположность,
однако в результате дискуссий все более общепризнано и очевидно, что
мышление без языка и до языка невозможно. В психологическом же плане научное
решение оказалось неожиданным для обыденных самонаблюдений и ходячих мнений,
как и для упомянутых ученых споров: возможна и существовала речь, вернее,
предречь до мышления "пресемантическая" (досмысловая) стадия формирования
речевой деятельности
29. Формула "речь орудие мысли"
годится лишь для микропроцессов, когда мы подыскиваем слова для выражения
своей мысли. Но возможность мыслить восходит в сферу отношений индивида не
только с объектами, но с другими индивидами; акт мысли есть акт или
возражения или согласия, как и речь есть акт или побуждения или возражения.
Первостепенное научное значение имеют экспериментальные исследования с
помощью тонкой электрической аппаратуры процессов "внутренней речи": при
решении задач в уме, припоминании стихов, при мысленной реакции на заданный
вопрос, на слово
30. Глубочайшая
генетическая связь мышления с речевой деятельностью выявляется и такими
экспериментально установленными фактами, как соучастие в актах мышления
дыхательной активности (компонента речевой деятельности)
31, как
затрудненность или невозможность акта мышления при зажатом (ущемленном)
языке.
На симпозиуме по проблеме сознания, происходившем в Москве в 1967 г.,
часть участников (А. С. Дмитриев, И. Б. Михайлова) доказывала, что основой
человеческого сознания, его субстратом, его первой специфической
особенностью является вторая сигнальная система, речь, язык. В
заключительном слове А. Н. Леонтьев выразил аналогичную мысль: "Сознанное
есть всегда также словесно означенное, а сам язык выступает как необходимое
условие, как субстрат сознания"
32. Но это означает, что вообще
психика человека базируется на его речевой функции. Сознательные
(произвольные) действия, избирательное запоминание, произвольное внимание,
выбор, воля психические явления, все более поддающиеся научному анализу,
если речевое общение людей берется как его исходный пункт.
Взять к примеру человеческую память феномен избирательного запоминания,
забывания и воспоминания. Правда, сейчас в научной литературе о памяти
накопилось огромное недоразумение. Выдающиеся исследования П. II. Блонского
и других 33
блестяще доказали, что явление памяти присуще только и исключительно
человеку, так как связано с самыми высшими психическими функциями, в том
числе коренным образом с речью. А в то же время встречное движение научной
мысли, с одной стороны, доказывает, что явление памяти базируется на
нейронном уровне, в частности связано со специальными звездчатыми нейронами
в мозге высших животных, а то сдвигает его и на молекулярный уровень, т. е.
распространяет на все живое, с другой стороны, распространяет в технике на
всю сферу конструирования управляющих и счетно-решающих машин, употребляя
выражения "запоминание", "запоминающее устройство". Здесь налицо не только
справедливо отмеченное А. Н. Леонтьевым смешение разных уровней. Ничто не
принуждает применять термин "память" к внечеловеческим уровням, т. е. за
пределы его прямого смысла. Можно было бы легко подыскать для других уровней
нейронного, биомолекулярного, технико-кибернетического другие термины. Но
это словоупотребление выражает вполне сознательный и настойчивый
антропоморфизм современной агенетической мысли. В этом нашли выражение
временные затруднения прогресса познания человека и порожденная ими
склонность к капитуляции к возвещению, что никакой человеческой загадки на
поверку вовсе и не оказалось, так как де все одинаково на всех уровнях. На
деле же, несомненно, человеческое забывание (торможение) и воспоминание лишь
опираются на следовые явления в нейрофизиологическом смысле, но представляют
собой совсем другой механизм: ни клетки, ни молекулы не могут помнить,
забыть и снова вспомнить. Тем более кибернетическое "запоминающее
устройство" не имеет ни малейшего отношения к памяти. Если же отбросить все
эти аналогии, явление памяти предстает перед нами таким, каким описали его
П. П. Блонский и другие психологи: не только так называемая вербальная
память связана с речью, но всякая активная память, являющаяся продуктом
активного внимания и самоприказа, в конечном же счете и пассивная память,
поскольку она связана с сознанием, является плодом той речевой среды,
которая детерминирует все вообще психические функции мозга.
Пока мы говорим о так называемых высших функциях. Все они, в том числе
мышление, являются производными от речевой функции. Не речь орудие мышления
(эта иллюзия долго мешала понять фундаментальное значение речи), но мышление
плод речи. Все высшие психические функции человека не гетерогенны, но
гомогенны: они все ветви и плоды одного дерева, ствол и корень которого
речь. Только это представление и открывает перспективу для развития
монистической теории человеческой психики
34.
Однако для этого надо распространить тот же принцип речевой
детерминированности на такие явления психики человека, как мир восприятия
(прием информации из внешней среды) и на мир деятельности (воздействий на
внешнюю среду). Только тогда не останется психологического
полифункционализма, останется наука о единой человеческой психике при всей
многогранности ее проявлений.
Что касается "входа", то эта область психологических исследований
переживает подлинную революцию. В старой классической психофизиологии дело
выглядело довольно просто: оптические, акустические и прочие раздражения
падают на соответствующие органы чувств своего рода экраны; затем эти
отпечатавшиеся образы передаются афферентными нервными путями в нижние
отделы мозга, наконец оттуда в соответствующие зоны коры, которые в свою
очередь как пассивный экран отпечатывают целые структуры или отдельные
элементы внешнего мира, служащие основой для появления субъективных образов.
Активный источник подачи информации внешний мир, пассивный приемник нервная
система и нижний этаж психики (ощущения, восприятие).
Но теперь ясно, что уже и на уровне животных это не так. На всех без
изъятия афферентных, т. е. центростремительных, нервных путях обнаружены
волокна и обратного, т. е. центробежного, или нисходящего, характера,
следовательно, ход информации с нервной периферии к центру корректируется,
регулируется, настраивается из центра. А в центральных аппаратах, в коре
головного мозга, благодаря успехам микроэлектродной техники, отводящей токи
действия от отдельных нервных клеток нейронов, выяснилась механика работы
анализаторов, они могут дробить целые воспринимаемые образы на миллионы
деталей, составных частей и могут подвижно соединять эти элементы все это
благодаря наличию в центральной нервной системе разных групп
высокоспециализированных нейронов. Одни реагируют только на крайне детальные
свойства раздражителей, предельно "дробят" мир. Есть другие, мультимодальные
нейроны, реагирующие сразу на многие раздражения, например на любые
зрительные или на приходящие из разных органов чувств зрительные, слуховые,
кожные, кинестетические, вестибулярные, они тем самым занимаются их
склеиванием, сочетанием. Есть нейроны, которые реагируют исключительно на
изменение прежде полученных сигналов, т. е. сопоставляют следы с новыми
раздражениями и реагируют на "новизну" на неузнавание. Вся эта гигантски
сложная работа клеток мозга животного приводит не только к тому или иному
двигательному рефлексу, но посылает возбуждающие или тормозящие сигналы на
рецепторы. Рецепция, следовательно, есть не пассивное восприятие среды, а
работа, деятельность нервной системы, в том числе периферийных ее органов,
например глазного яблока, зрачка, сетчатки
35.
У животных этот механизм служит в конечном счете для того, чтобы
привязать какой-либо данный раздражитель к тому или иному безусловному
рефлексу, инстинкту или, напротив, отдифференцировать его от этого рефлекса.
Узнать сигнал, частично изменившийся, но и не поддаться несущественному
сходству, случайной смежности. У человека же этот механизм физиологии высшей
нервной деятельности подчинен иной регуляции.
Огромную долю из числа наиболее капитальных достижений в современной
психологии, в частности советской, составляют полученные доказательства
активного характера отражения внешнего мира человеческой нервной системой.
Нет и не может быть у человека тех пассивных ощущений и восприятии, какие
рисовались некогда.
Разными путями разные направления и школы шли к этому общему пониманию
материалистической теории отражения. Назовем, например, школу грузинских
психологов, продолжающих исследования Д. Н. Узнадзе по явлению "установки".
"В каждый данный момент, по словам Д. Н. Узнадзе, в психику действующего в
определенных условиях субъекта проникает из окружающей среды и переживается
с достаточной ясностью лишь то, что имеет место в русле его актуальной
установки"
36. Эта концепция нимало не
расходится с материалистической теорией познания: если пет соответствующей
ситуации вовне субъекта, как и если нет в нем самом более или менее
соотносящейся с нею потребности, нет основания и для появления установки.
Точно так же вполне материалистично и учение В. Н. Мясищева о "психологии
отношений": всякий нервно-психический процесс есть не только отражение
явлений реального мира, но и отношение к ним, единство отражения и
отношения. Даже ощущение, хотя оно и представляет собой простейшую форму
отражения, все же является у человека неким отношением к отражаемой
действительности. То или иное отношение человека к реальным явлениям, с
которыми он имеет дело в процессе познания, оказывает существеннейшее
влияние на характер и успешность отражения им внешнего мира
37.
Триумфальное шествие идеи активного характера всякого человеческого
ощущения и восприятия объективной действительности хорошо описано в
следующих словах А. Н. Леонтьева: "Чувственный образ (равно как и
мыслительный) есть субъективный продукт деятельности человека по отношению к
отражаемой им действительности. Для современной психологии это положение в
его общем виде является почти банальным: чтобы в сознании возник образ,
недостаточно одностороннего воздействия вещи на органы чувств человека,
необходимо еще, чтобы существовал "встречный" и притом активный со стороны
субъекта процесс. Попросту говоря, для того, чтобы видеть, нужно смотреть,
чтобы слышать, нужно слушать, чтобы возник осязательный образ предмета,
нужно осязать его, т. е. всегда так или иначе действовать. Поэтому
психологическое изучение восприятия направилось на изучение активных
процессов перцепции (перцептивных действий, перцептивных операций), их
генезиса и структуры. .. Воспринимают не органы чувств человека, а человек
при помощи своих органов чувств... Нет, конечно, необходимости оговаривать
тот факт, что перцептивная деятельность включена в жизненные, практические
связи человека с миром, с вещественными объектами, а поэтому необходимо
подчиняется прямо или опосредствованно свойствам самих объектов... Как и
деятельность осязающей руки, всякая перцептивная деятельность находит объект
там, где он реально существует, во внешнем мире, в объективном пространстве
и времени"
38.
Е. Н. Соколовым и его сотрудниками было показано, что анализаторы
головного мозга постоянно как бы "настраиваются" особой регуляцией на
восприятие того или иного раздражителя. В этой настройке участвуют
ориентировочный, адаптационный и оборонительный рефлексы. Так, к функции
ориентировочного рефлекса относятся движения всматривания, вслушивания,
принюхивания, ощупывания предмета, движения мышц рта и языка при вкусовом
раздражении и т. д. Сюда же относятся и вегетативные реакции, как, например,
изменение ритма дыхания, а также секреторные, например повышенное выделение
слюны, сосудистые (сужение или расширение сосудов), кожно-гальванические,
электроэнцефалические и другие явления. Отсюда вытекает вывод, что
анализаторы следует рассматривать как систему афферентно-эфферентную:
рецепторы являются вместе с тем и эффекторами, их состояние и работа
изменяются под влиянием сигналов из других отделов нервной системы
39.
"Восприятие, писал С. Л. Рубинштейн, нормально никогда не бывает чисто
пассивным, только созерцательным актом. Воспринимает не изолированный глаз,
не ухо само по себе, а конкретный живой человек, и в его восприятии...
всегда в той или иной мере сказывается весь человек: его отношение к
воспринимаемому, его потребности, интересы, стремления, желания, чувства"
40. С. Л.
Рубинштейн выдвинул формулу, что внешние причины действуют через внутренние
условия. Все советские психологи сходятся на этом тезисе: внутренние
условия, как и познавательные действия человека, опосредствуют познание
внешнего мира
41.
Отражение объективной реальности осуществляется не мертвенно-зеркально,
а как бы ее "ощупыванием". Так, по В. П. Зинченко, рука усваивает
определенную "стратегию и тактику" ощупывающих движений, с помощью которых
осуществляется последовательный охват контура предмета, выделение его
характерных признаков и т. п. Ряд авторов, в том числе Б. Ф. Ломов,
показали, что и в зрительном восприятии "ощупывающие" движения глаз как бы
строят образ предмета, последовательно снимают слепок, копию с него. Обзор
этих исследований мог бы быть очень обширен.
Что же руководит этим "ощупывающим отражением" мира, этой активностью,
определяющей как ощущение и восприятие, так и запоминание и прочие
психические процессы? Иногда психологи ограничиваются указанием на
потребности, устремления, интересы субъекта. Это указание справедливо, но
недостаточно. Потребности очень важная категория современной психологии.
Однако это связующее звено на пути к ответу на вопрос. В психике человека
нет ни одного уголка и в низших, как и в высших, этажах, который не был бы
пронизан воздействием его общения с другими людьми. А канал этого общения,
как мы уже много раз подчеркивали, речевая связь. Без нее не сформировались
бы его установки, отношения, потребности, запросы к внешнему миру, как и его
целенаправленные, преднамеренные действия. Откуда избирательность,
характеризующая всякое человеческое восприятие? Без слова, в том числе без
наименования явлений, немыслима избирательность. Опыты А. Н. Соколова
показали, что если человеку задаются посторонние речевые движения, это
значительно ухудшает выполнение им основной задачи, в частности снижает и
объем, и точность восприятия
42. Не ясно ли, что тут
отвлечена, отсечена часть речевого механизма, нормально обеспечивающего
восприятие?
Еще И. М. Сеченов уподоблял глаз человека активной руке, которая
ощупывает данный ему предмет. Сейчас, как сказано, это изучено отлично. Мы
не видим, а смотрим, не слышим, а слушаем и т. д. И программа,
направленность этой деятельности детерминированы наличием у нас речевого
мышления.
Физиологи и психологи провели обширные эксперименты для выявления
степени, форм и механизмов более или менее прямого воздействия слова на
ощущение и восприятие (на сенсо-афферентные аппараты, на рецепцию и
перцепцию). Некоторые из важных итогов подведены и некоторые задачи намечены
в книге Н. И. Чуприковой
43. Опытами установлено, в какой
огромной мере человек воспринимает и запоминает то из развертывающихся перед
ним явлений (например, из вспышек разных лампочек), что ему указано заметить
предварительной инструкцией со стороны экспериментатора. Еще отчетливее
выступает влияние инструкции на пониженное или нулевое восприятие того, что
инструкция рекомендовала игнорировать. Это значит, что словесное воздействие
(инструкция) приводит в возбужденное состояние определенные пункты
зрительного анализатора в коре мозга и, напротив, может приводить другие
пункты в состояние заторможенное, с пониженной возбудимостью.
Воздействие слова на физиологическое функционирование мозга вполне
материально, оно, как видим, уже начинает поддаваться естественнонаучному
анализу. По заключению Н. И. Чуприковой, в функционирующем мозге человека
между центрами существуют особые импульсы, которые возникают в словесных
отделах коры и производят изменения в возбудимости пунктов непосредственной
проекции рецепторов и эффекторов в других отделах коры. Тем самым в
экспериментах предварительная инструкция детерминирует процессы дробления и
соединения центральной нервной системой поступающих непосредственных
раздражении. Иначе говоря, второсигнальные (словесные) управляющие импульсы
повышают или понижают возбудимость отдельных пунктов первой сигнальной
системы, причем избирательно, локально, вследствие чего предусмотренные в
словах инструкции объекты выделяются на фоне остальных, а также связываются
между собой, и тем самым второсигнальные направляющие импульсы составляют
тот нервный механизм, посредством которого дробление и соединение
непосредственных раздражении у человека получает целенаправленный характер
направляется инструкцией или самоинструкцией. В еще большей мере это
направляющее воздействие экстероинструкции (т. е. поступающей извне, от
другого) и аутоинструкции (т. е. адресуемой самому себе) наблюдается на
торможении восприятии: опыты показывают, что налицо и тормозящие
второсигнальные управляющие импульсы, возникающие в словесных зонах коры и
избирательно понижающие возбудимость отдельных пунктов непосредственных
проекций периферии в коре. Итак, словесные раздражители повышают или
понижают возбудимость тех, и только тех мозговых структур, которые связаны с
раздражителями, указанными в предварительной словесной инструкции
44.
Тем же автором высказаны и интересные гипотезы о том, что же такое
"инструкция" с точки зрения физиологии. Известно, что восходящая
ретикулярная формация в центральной нервной системе играет роль активизатора
вообще (бодрствование, бодрость) или некоторых систем, находящихся в
состоянии преимущественной подготовленности, например, обстановочными
раздражителями. Есть основания предположить, что второсигнальные управляющие
импульсы используют этот самый подкорковый механизм, хотя раньше
представлялось, что его возбуждающее действие не может быть строго
адресованным, "специфическим", или симпатическую иннервацию
45.
Электрофизиологические методы, в частности изучение так называемых вызванных
потенциалов, открывают хорошие перспективы для уточнения этих гипотез.
Но снова добавим, что действенность предварительных сигналов вроде
слова "приготовиться!" более всего свидетельствует о колоссальной тормозящей
силе слова, в данном случае наперед отключающего от всего, что отвлекало бы
восприятие от заданной в инструкции программы
46.
Из отдельных видов восприятия полнее всего изучено определяющее
воздействие слова на зрение человека. Так, А. Л. Ярбус прикреплял к роговице
глаза миниатюрную присоску, на которой было укреплено крохотное зеркальце;
падавший на зеркальце луч отражался на фотографической бумаге, и тем самым
каждое движение глаза, например при рассматривании картины, записывалось
линиями на этой бумаге. Оказалось, что глаз никогда не остается в покое, он
совершает толчкообразные движения, задерживается на отдельных деталях
воспринимаемого образа то больше, то меньше. Он как бы ищет, всматривается,
и если "узнает", то для восприятия ему достаточно и одного или немногих
узловых признаков. Наряду с этим происходят микроскопические движения глаза,
приближающиеся к дрожанию, которые, очевидно, помогают стабилизировать
образ. Другие опыты выяснили, что происходит, если объект неподвижен в
отношении сетчатки: с помощью присоски к роговице прикреплялся небольшой
светящийся предмет; глаз переставал его видеть уже через 2 3 секунды
47. Однако,
когда этот стабилизированный в отношении сетчатки объект достаточно сложен
(незнакомая геометрическая фигура, иероглиф и пр.), испытуемый опять-таки
"рассматривает" его посредством движения внимания по полю восприятия:
человек последовательно воспринимает информацию, попавшую на разные места
сетчатки, затем соединяет в один образ. Наконец, опытами выявлено, что это
активное восприятие при стабилизации образа на сетчатке осуществляется путем
примеривания разных неверных, неадекватных, искаженных образов, которые
поставляет зрительная система: плоские образы воспринимаются как объемные и
т. п. Н. Ю. Вергилес и В. П. Зинченко, проводившие эти опыты, называют такие
примерки "зрительными манипуляциями с образами". "Задача субъекта состоит в
том, пишут они, чтобы среди многих неадекватных образов найти и
зафиксировать адекватный". Это как бы "построение образа", вернее, я сказал
бы, "подыскание образа" среди множества имеющихся в психике человека
запасов. "При построении образа происходит преодоление избыточных и
неадекватных вариантов отображения одного и того же объекта". Зрительная
система, при отключении моторики глаза, выделив фигуру из фона, создает
псевдофигуры, "образ все время флуктуирует, дышит, меняется", подобно
сновидениям, тогда как моторика глаза помогает найти адекватный образ,
сообразный выработанному в предшествующей жизни критерию. "Восприятие, таким
образом, скорее похоже не на слепое копирование действительности, а на
творческий процесс познания, в котором, по-видимому, как и во всяком
творчестве, присутствуют элементы фантазии и бессознательного"
48.
В конце концов оказывается, что формированием зрительного образа
управляет задача, стоящая перед субъектом. Материальной же основой
внутреннего плана поведения всегда является речь. Фантазия, отклонение от
действительности опираются на фрагментированную, рассыпанную внутреннюю
речь, которую субъект как бы старается декодировать в образы бегущие
неадекватные зрительные образы, что происходит, очевидно, также и ...
