страница №1
Константин Прохоров. Сектантские рассказы
© Copyright Константин Прохоров
Email: cap2@list.ru
Изд: Titel-Verlag, 2002 (Германия)
Date: 31 Oct 2004
Содержание:
Левая щека
Сердце царя
Кровь врага
Встреча друзей
Две шинели рядового Левина
В пасхальное воскресенье
Разговор в поезде
ЛЕВАЯ ЩЕКА
Вы слышали, что сказано: "око за око, и зуб за зуб". А Я говорю вам: не
противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и
другую... (Мф. 5.38-39)
1
— Рота, подъем! Подъем, рота! — протирая заспанные глаза, сам только
что разбуженный дневальным, закричал трагическим голосом дежурный по роте
младший сержант Кононыхин. — Ну, вставайте! Эй! Десять минут уже лишних
проспали... Сейчас старшина придет!
В ответ — обычная утренняя реакция: сонное бормотание, предложение
"заткнуться" и — никого вставшего, за исключением трех-четырех "духов"
(новобранцев).
— Ну все, я не виноват! — обиженно заключил Кононыхин. — Я вас
разбудил.
— Дембель давай! — нехотя пробурчал из угла казармы кто-то из
"дедов", и началось по обыкновению неспешное пробуждение роты внутренних
войск.
Солдаты через каждые сутки заступали в караул и охраняли колонию
усиленного режима. Характеризуя такую свою службу, они на дембельских
альбомах писали: "Два года в тисках железного Феликса".
Вместе со всеми проснулся и стал неторопливо заправлять кровать сержант
Михаил Фролов. Он прослужил год и был по армейской иерархии "черпаком".
Многие из его призыва уже заставляли других заправлять за собой постели, но
Миша такими делами не занимался. Ему было двадцать три года, он призвался по
окончанию исторического факультета пединститута. "Ты кто по образованию? --
узнав о его учености, дыша в лицо перегаром, спросил один авторитетный
"дембель" по прибытии в часть на карантин. — Историк? Ну, тогда ты должен
знать, когда я родился..." Так встретила Фролова армия. Впрочем, сильно его
не обижали. Этому способствовали как высокий рост, общая физическая
крепость, так и общительный характер Миши.
Закончив с кроватью, Фролов взял полотенце, туалетные принадлежности и
пошел умываться. Путь его проходил мимо длинного кумачового транспаранта:
"Решения XXVI съезда КПСС — в жизнь!" Самодеятельный художник ефрейтор
Федирко, несмотря на старание, не смог вместить всех букв в транспарант,
поэтому слово "жизнь" пришлось сделать гораздо уvже предшествующих
жирненьких букв "КПСС".
Настроение у Фролова с утра было одновременно радостное и тревожное.
Вчера, наконец, открылась его "тайна". Теперь оставалось только ждать, какие
последуют начальственные оргвыводы.
У каждого умывальника уже обливались и фыркали по два-три солдата. Миша
пристроился рядом с ближайшим краном и тоже стал с удовольствием умываться и
обливать торс холодной водой. "Интересно, как это будет? — думал он. --
Ротный вызовет к себе в канцелярию для объяснений? Или меня сразу переведут
в другую часть? Дорогой Господь, да будет воля Твоя!"
А случилось вот что. Находясь в увольнении, в воскресенье, около 12
часов дня, командир отделения комсомолец Михаил Фролов был замечен стоящим
на коленях в молитвенном доме местной общины баптистов. Замечен он был
забредшим туда из любопытства военным патрулем. Патруль состоял из старшего
лейтенанта, сержанта и рядового. Поэтому новость сразу распространилась и
среди офицеров, и среди солдат. Вечером того же дня взвод, в котором служил
Фролов, заступал в караул. Однако его фамилия, против обыкновения, не была
зачитана на разводе, и он остался в расположении роты. Больше Мишу вчера
никто не беспокоил.
Призывался Фролов в армию из Казахстана. Родители его были
евангельскими христианами-баптистами. Сам же он, начиная со старших классов
школы, вкусил сполна мирской жизни. И была внутри Миши до последнего времени
какая-то раздвоенность: перед друзьями стыдно было показать хотя бы
маломальское знание Библии, а перед родителями стыдился за исходящий от него
частенько запах спиртного и сигарет. С детства запавшие в душу библейские
рассказы о Самсоне, царе Давиде, чудесах Иисуса Христа никогда не забывались
и не вытеснялись вполне занятиями спортом, музыкальными кумирами или
атеистическими книгами. Тем не менее, под влиянием общей школьной и
студенческой среды, Миша легко вступил в комсомол, полюбил прикладываться к
бутылке, часто менять девушек и в армию ушел необращенным. Так он попал во
внутренние войска, и нес службу с автоматом в руках, приняв присягу и
обязанность стрелять, при определенных обстоятельствах, в людей...
Фролов умывался дольше всех, спешить ему было некуда, к тому же
хотелось особенно тщательно выбриться в преддверии нравственных боев с
"красными командирами". Умывальник быстро пустел. Наконец, в нем остались
только сержант Фролов и молодой солдат-дневальный по прозвищу Тормоз,
вытиравший за всеми пол шваброй. И тут вошли трое одетых "дедов". Миша знал
их не очень хорошо, так как они были из другого взвода. Знал только, что
одного из них, державшегося наиболее развязно, звали Гариком. У него в руках
был солдатский ремень, бляхой которого он нервно поигрывал.
Фролову все стало ясно с первого взгляда. "Чтобы "зараза" не
распространялась, армия принимает меры", — про себя пошутил он. Миша
нисколько не испугался этих дедов, все они подобрались какие-то на редкость
низкорослые, маленькие. Наверняка они сами побаивались его. В противном
случае они не тянули бы так время.
— Привет, баптист! — кисло начал Гарик.
— Привет, — спокойно ответил Миша, продолжая бриться.
Драться с утра было скучно. Вся сцена напоминала какой-то третьесортный
вестерн. Фролов внутренне напрягся. Добривая щеку, он следил за отражением
дедов в зеркале, коротко мысленно помолился Богу и попросил укрепить его. В
то же время он собирался тотчас за первым ударом дать сдачи и разогнать
своих обидчиков.
— Да повернешься ты к нам или нет! — зло выкрикнул один дед азиатской
внешности, несильно ударил Мишу сзади кулаками по почкам и сразу отпрыгнул
назад.
Фролов бросил бритвенный станок и повернулся к дедам разгневанным
лицом. Но прежде чем он кого-либо ударил, его, как вспышка молнии озаряет
ночной мрак, пронзили слова Христа: "А Я говорю вам: не противься злому. Но
кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую..." Страдание
отразилось на лице Фролова... и он сдержался.
— Он дрейфит, мужики! — воскликнул Гарик, и тут же все трое
набросились на Мишу и стали бить его, не трогая только лицо.
— Будешь молиться? Будешь еще?.. — пыхтели с ненавистью деды, нанося
удары.
Но, странное дело, удары эти оставались почти совсем безболезненными
для Фролова. Более того, он явно и верно чувствовал в себе силу в любой
момент переменить исход драки. Эта уверенность помогла ему сдержаться и
мысленно благодарить Бога и за такое испытание веры.
Очень скоро и деды почувствовали эту неиспользованную внутреннюю силу
Фролова.
— Ладно, хватит с него, — с опаской сказал Гарик. — Псих какой-то!
Трясет всего! Пойдемте завтракать.
Они быстро ушли, оставив Мишу в умывальнике. Он перевел дыхание и
дрожащими руками умылся, убирая остатки крема для бритья с лица. Никакой
боли Миша не чувствовал, только звенело в ушах.
Тормоз, вздохнув, молча продолжил вытирать пол, как ни в чем не бывало.
И действительно, в том, что произошло в умывальнике, по казарменным
понятиям, не было ничего особенного.
2
Покаялся и обратился к Богу Миша Фролов довольно необыкновенно. Однажды
в воскресный день, получив очередное увольнение в город, он искал дом одной
старой греховодницы, которая постоянно снабжала солдат дешевым самогоном. Но
Господу было угодно иное: Миша вышел на дом молитвы. Его никогда раньше так
не тянуло посетить собрание, как в этот раз. Он вошел вовнутрь, утреннее
служение только началось. Хор пел:
Я хочу не богатства,
Не казны серебра,
А небесного царства
И спасенья добра.
В книге вечной спасенных,
О, скажи, Боже мой,
На страницах зажженных
Я записан Тобой?...
Комок подступил к горлу, на глазах навернулись слезы, вспомнилось
детство и детская вера в Спасителя... Господь нежно коснулся уже
загрубевшего сердца Миши, и он едва дождался конца собрания, упал на колени
и вслух помолился молитвой покаяния. Так почти каждую неделю на
богослужениях стал появляться молодой брат в военной форме.
Командир роты капитан Бурдин начал ставить Фролова в пример другим
солдатам, потому что он с некоторых пор возвращаться из увольнений стал
всегда трезвым. "Подозрительно трезвым", — добавлял, впрочем, Бурдин
наедине со старшиной или с замполитом. Дело в том, что из увольнения в город
все всегда возвращались если не пьяными, то крепко выпившими. Так повелось,
и исключений практически не бывало. В этом, собственно, и был смысл
увольнения, с точки зрения солдат. Чтобы понятнее был контраст Фролова на
общем армейском фоне, стоит рассказать хоть коротко о рядовом Мамедове.
Рядовой Нурик Мамедов имел золотые руки и был любимцем старшины роты
старшего прапорщика Закирко. Надо класть кирпич — Нурик кладет кирпич, надо
копать колодец — Нурик копает колодец и т.д. Мамедов всякий раз готов
работать, работать от души, с улыбкой. Но всякий раз за это Мамедов просится
в увольнение. Наконец, взяв с Нурика страшные клятвы, что "не будет как в
прошлый раз", старшина отпускает его. Вся рота с интересом ждет, чем это
окончится. Очень редко Мамедов возвращался обратно сам. Обычно его
приносили. Мамедов напивался самозабвенно, затем обязательно с кем-то дрался
с переменным успехом и лишь затем, часа на два-три опоздав, с фонарями под
глазами и национальными песнями, с порванным кителем, нередко ведомый под
руки малознакомыми девицами, возвращался в расположение роты. Как всегда,
капитан Бурдин объявлял ему пять нарядов вне очереди (своей гауптвахты не
было, а везти нарушителя воинской дисциплины к соседям-танкистам --
накладно; там просят за "исправление" то ведро краски, то ящик гвоздей и
проч.) и лишал его увольнений до конца службы. Как всегда, Мамедов клялся,
что все это в последний раз и никогда больше не повторится. Потом целый
месяц работал как вол, вновь получал расположение старшины и ротного. Опять
просился в увольнение в город. С него брали страшные клятвы... И все
происходило по уже известному сценарию.
Понятно, что новоявленный трезвенник Фролов при таких обстоятельствах
был несколько загадочен для отцов-командиров, которые и сами, чего скрывать,
часто ходили "подшофе".
В этот день Миша так и не дождался вызова к начальству. Вечером у него
разболелось правое ухо, сказались все-таки последствия столкновения в
умывальнике. Он обратился к командиру взвода лейтенанту Грызову. Тот, с
сочувствием посмотрев на опухшее ухо Фролова, распорядился отвезти его в
госпиталь, расположенный в городе.
3
Тем временем с Гариком Штерцером что-то случилось. После отбоя все трое
дедов, участвовавших в утреннем избиении, собрались в каптерке писаря за
традиционной бутылкой самогона.
— Вы слышали, Фролова-то увезли в госпиталь! Мы что-то в ухе ему
повредили, — сказал Гарик озабоченным голосом.
Разлили, выпили по полстакана.
— Ничего с ним не будет. Парень здоровый! — крякая и закусывая хлебом
с салом, успокоил его другой, азиатской внешности дед, по фамилии
Уразалинов.
Третий был молчалив, как рыба. Он быстро пьянел и не встревал в
разговор.
— Зря мы его били, — продолжил Гарик.
— А не будет к баптистам ходить!
— У меня бабка была лютеранка, это почти то же самое, что баптисты, --
сокрушался Гарик.
— Нету никакого Бога, — убежденно сказал Уразалинов, — иначе бы Он
нас испепелил на месте, испепелил весь Советский Союз со всеми его
атеистическими книжками.
— Фролов верит в Иисуса Христа, поэтому не стал с нами драться. Мне
кажется, поэтому...
— Я в Аллаха-то не верю, не то что в Иисуса Христа! А драться он с
нами не стал, потому что трус. Большой, а трус.
— Нет, не трус! Ты же видел, что он нас не боялся. Это факт. Рядом
дневальный стоял из его взвода, Фролов мог бы выхватить у него штык-нож... Я
опасался этого! Он просто не стал драться.
— Если никого не бить, скучно будет служить. Нас-то помнишь, как в
свое время били?
— И все-таки, может быть, Бог есть! — серьезно сказал Гарик Штерцер.
— Сегодня после Фролова мне как-то во всем не везет...
И они перешли на другую тему, время от времени разливая по стаканам
мутную вонючую жидкость.
4
Командир роты капитан Бурдин, замполит старший лейтенант Фриптуляк,
старшина старший прапорщик Закирко и командир взвода лейтенант Грызов утром
следующего дня, после развода солдат по хозработам, собрались в канцелярии с
целью решить вопрос сержанта Фролова. Дело было по тем временам нешуточное,
но и разжигать страсти как-то не хотелось. Баптист в конвойной роте! После
года службы! За такое никого из них командование по голове не погладит.
Замполит, как очевидец, начальник патруля, заставшего Фролова в
молитвенном доме, еще раз вкратце описал присутствующим свои впечатления:
— Заходим... оба-на! Молится... бухнулся на колени и молится!..
— И потянуло же тебя, Игорь Федорович, право, в этот молитвенный дом!
— в сердцах сказал капитан Бурдин. — Фролов у нас с высшим образованием,
ему служить-то осталось полгода... Перетерпим как-нибудь?
На столе перед командиром роты лежало личное дело Фролова, на котором
неосторожный замполит уже успел сделать надпись красным карандашом по
диагонали — баптист. Капитан Бурдин держал пальцами правой руки синюю
ученическую резинку, и рука его так и тянулась стереть эту злополучную
надпись.
— Какое же мы должны принять решение, товарищи офицеры? вкрадчиво
спросил он.
Капитана Бурдина солдаты прозвали "пятнадцатилетним капитаном". Что
означало: пятнадцать лет прошло, а он все капитан и капитан... По возрасту
Ивану Ефимовичу Бурдину уже можно было вполне иметь звание подполковника, но
он сам выбрал свой жребий. Хотя у него были и влиятельные покровители среди
высшего командования, и связи по партийной линии, да и сам он был офицером
не без способностей в своем роде. Однако памятуя, возможно, о латинской
пословице, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, Бурдин решил
ограничиться четырьмя маленькими звездочками на погоне и оставаться в своей
отдельно дислоцируемой роте. Редко кто из майоров и подполковников имел
столь теплое и уютное местечко, как капитан Бурдин: четырехкомнатная
квартира и последней модели "Жигули", двухэтажная дача, достраивающаяся
выводимыми под конвоем зеками за скромное вознаграждение в виде приличной
пищи и крепкого чая, наконец — супруга и дочка, прочно обосновавшиеся в
"высшем свете" местной партийной номенклатуры. Все это Иван Ефимович имел
благодаря своему таланту общения с людьми, надежности и устоявшемуся правилу
не беспокоить по пустякам начальства и не выносить сора из избы.
Все офицеры и прапорщики, подчиненные капитана Бурдина, также уважали
его и редко когда перечили. Замполит Фриптуляк, почувствовав, куда
склоняется чаша весов, густо покраснел и сразу пошел на попятную:
— Может, и не баптист он вовсе... Моральное состояние, боевой дух
просто ослабли...
В течение следующих пятнадцати минут все присутствовавшие в канцелярии
командира роты пришли к единому мнению, состоящему из трех пунктов:
Шума лишнего по поводу Фролова не поднимать. Просочившуюся информацию
скорее опровергать, чем подтверждать, показать ее несерьезность.
С самим Фроловым провести разъяснительную беседу, с целью уточнения его
мировоззрения и предотвращения идеалистического влияния на других солдат и
сержантов.
До полного выяснения всех обстоятельств от несения боевой службы
Фролова освободить. Использовать в суточном наряде в качестве дежурного по
роте.
Убедившись в общем согласии, капитан Бурдин удовлетворенно распустил
своих помощников и с облегчением стер неприятное слово "баптист" с обложки
личного дела Фролова.
5
Правое ухо Миши всерьез его беспокоило. Через несколько дней после
драки из уха стал выделяться гной. "Такое лечится плохо", — сразу
предупредили врачи.
Миша лежал в небольшом госпитале МВД. В основном тут лечились офицеры
милиции, прапорщики и сержанты внутренней службы. В бытовом смысле здесь
после казармы было очень даже хорошо: чисто, сытно, уютно. Но душа Миши была
в смятении. Сложные вопросы, еще не доступные ему, младенцу во Христе,
вставали перед ним, а посоветоваться или поделиться мыслями было не с кем.
Далекие от духовной жизни люди окружали Мишу: пьянство, сквернословие,
распутство царили и в госпитале. Благо, у него было маленькое Евангелие с
Псалтырем, подаренное братьями после обращения к Господу. Оторвав обложку от
какой-то военной книжки, Миша вложил в нее Евангелие и подолгу читал, не
привлекая ничьего внимания.
Длинными больничными ночами, неподвижно лежа в темноте на кровати,
Фролов молился Иисусу Христу и вновь, и вновь размышлял о "левой щеке",
правильно ли он поступил, что не дал отпора этим трем дедам? Ведь они
насмеялись над его верой. Вот теперь у него больное ухо, неизвестно
вылечится или нет. Авторитет его в роте отныне наверняка упадет. Нужно ли
было все это?
Мише вспомнились два места Писания:
"Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет
на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены..."
(Мф. 10.29-30).
"...И будете ненавидимы всеми за имя Мое. Но и волос с головы вашей не
пропадет" (Лк. 21.17-18).
Эти стихи Библии, вкупе со многими другими, говорят о существовании
воли Божьей, воли указующей или попускающей, на все происходящие в мире
события, большие и малые. Значит, Господь допустил избиение Миши.
Одновременно Бог дал сил ему сдержаться и не ответить злом на зло. "...Верен
Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении
даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести" (1 Кор. 10.13).
Когда негодующий атеист, пытаясь загнать христианина в угол,
патетически вопрошает: "А что ты будешь делать, если враги ворвутся в твой
дом, станут убивать твою мать, издеваться над сестрой...", то здесь
бессмысленна сама постановка вопроса. Потому что как бы подразумевается:
жизнь не имеет никакого организующего начала, творение не имеет Творца, в
мире нет высшей справедливости, а царствует слепой случай, мы все --
песчинки в бесконечном холодном космосе и нет смысла в нашем существовании.
Но действительность, к счастью, не такова. В схему "преступник — жертва"
забыли включить самую главную составляющую — Бога. Господь дал людям
свободную волю, и потому реальное зло и реальное добро существуют на земле.
Однако все же мир устойчив, ибо он покоится на Божьей длани. Господь не
покидает Своих детей, а, напротив, надежно хранит их. У Господа же путей --
как лучей у солнца!.. Преступник споткнулся и выдал себя шумом в двух шагах
от дома. Потенциальные жертвы вдруг почему-то захотели пойти в гости и ушли
за пять минут до прихода убийц. У грабителя неожиданно случилось острое
расстройство желудка. Новый автомобиль гангстеров отказывает в самый
ответственный момент...
Разве нам не знакомы такие случаи? Псалмопевец свидетельствует о помощи
Божьей: "Он хранит души святых Своих; из руки нечестивых избавляет их" (Пс.
96.10). Верующие люди, по вере и молитвам, не допускаются Господом до
испытаний, превышающих их силы. А потому ситуации, моделируемые атеистами,
так и остаются игрой их разгоряченного воображения.
Но ведь иногда бывают и исключения? Правило, на основании Писания, мы
сформулировали, но как быть с исключениями, которые нет-нет да преподнесет
нам практика? Фролову вспомнилась история, которую рассказал его родителям
один брат из Южного Казахстана, гостивший у них в доме несколько лет назад.
Дочь пожилых верующих родителей, евангельских христиан, вышла замуж за
обаятельного светского человека, любившего спиртное. Прошли годы, и этот
человек превратился в горького пьяницу. Участились семейные скандалы, муж не
раз жестоко избивал жену, запрещал ей ходить в молитвенный дом. И вот
однажды старики-родители услышали крики своей дочери на улице (дело было в
селе) и увидели ее бегущей к их дому с ребенком на руках. За ней по пятам
бежал пьяный муж с ножом в руке. Отец открыл, впустил дочь с ребенком и
захлопнул дверь перед носом зятя. Тогда тот разбил кулаком стекло в окне и,
окровавленный, сквернословя и угрожая всех убить, стал залазить в дом.
Дальше все произошло в одно мгновение: старик трясущейся рукой схватил с
печки кочергу и ударил зятя в темя. Удар оказался смертельным...
По человеческому закону — старик невиновен. Виноват ли он перед Богом?
Специалисты бы сказали, что он действовал в состоянии аффекта, т.е. этот
пожилой человек был в сильном эмоциональном потрясении и уже не мог
контролировать сколько-нибудь строго своих действий. Быть может, здесь воля
Божия осуществилась именно через трясущуюся руку верующего старика? Но тогда
как это согласовать с заповедями "не убивай" или "не противься злому"?
Попробуем поставить вопрос иначе: хотел ли старик убить или только пресечь
бесчинство? Наверняка убить он не хотел. Тогда нарушил ли он осознанно
заповедь "не убивай"? Нет, старик это сделал неосознанно, непреднамеренно.
Несомненно, за несколько минут до убийства он даже и не помышлял ни о чем
подобном, а возможно даже и молился или читал Библию. Тогда за что же его
Бог может осудить? За нарушение заповеди непротивления злу?
Безусловно, христианин не должен противиться злому, отвечать злом на
зло. Но для всего этого, по-видимому, нужна какая-то мера, ибо всякий
человек немощен. При любом столкновении христианин должен смириться и не
обострять конфликта. Но не есть ли здесь где-то роковая черта — особенно
это касается не личной самозащиты христианина, а элементарной защиты близких
людей, женщин, детей — перейдя которую человек как бы теряет свободную
волю, свободу выбора и превращается на какое-то короткое время в
нерассуждающее орудие в руках Бога? Французские рыцари (христиане)
остановили полчища сарацин (мусульман) в VIII веке уже неподалеку от Парижа.
До этого сражения, когда, по сути, решалась судьба христианского мира,
мусульмане уже истребили множество церквей в Сирии и Палестине, Северной
Африке и Испании... Будем помнить, что без воли Господа ничего в этом мире
не происходит. Не здесь ли объяснение "исключений", которые время от времени
допускает Бог?
Тогда, быть может, стоит христианину и заниматься боевыми
единоборствами, наращивать мускулы, готовиться, так сказать, к
исключительным планам Божьим? Разумеется, нет. Если христианин в критической
ситуации дает физический отпор преступникам, если это действительно
критическая ситуация, и Господь ее допустил, то верующему человеку не должна
быть страшна ни численность, ни могущество противника. Как силой Божьей, а
не человеческой Давид победил Голиафа, а Гедеон с горсткой воинов громил
врагов, многочисленных как саранча или песок на берегу моря, так Господь не
оставит и нас...
К таким мыслям после долгих рассуждений пришел Миша Фролов в больничной
палате.
6
Прошли две недели после выписки Фролова из госпиталя, и его... взяли в
караул. Хотя до этого состоялась "воспитательная" беседа с командиром роты
Бурдиным и замполитом Фриптуляком, в которой Миша подтвердил, что он баптист
и стрелять в заключенных ни при каких условиях не будет. Однако вопрос
"стрелять — не стрелять" был, в сущности, прикладного теоретического
характера, поскольку уже много лет в охраняемой колонии не было даже попыток
побега. К тому же, Бурдина очень порадовало разъяснение Миши, что баптистом
в полном смысле слова становятся только после принятия водного крещения, а
это обычно происходит летом (теперь же была поздняя осень). Так дело
спустили на тормозах, и вскоре Фролова, как и прежде, записали помощником
начальника караула. Как выяснилось, некому было производить смену часовых:
двое сержантов были в отпуске за таинственные заслуги, скорее всего
связанные со строительством дачи-особняка ротному. Фролова же, понятное
дело, даже в увольнение больше не отпускали.
Чудесное исцеление Миши в госпитале, наглядно явившее славу Божию,
ободрило и укрепило его в вере. Поначалу, когда из уха постоянно вытекал
гной и ухудшился слух, Миша впал в уныние. Врач-оториноларинголог прописал
ему почему-то глазную мазь и, не зная, что разговаривает с христианином,
по-военному жестко сказал: "Помочь тебе может лишь Бог! Кто вылечивается,
кто нет..." Эти слова для Фролова прозвучали как откровение, и он стал
молиться об исцелении. "Дорогой ГосподьОтец небесный! — ежедневно взывал он
к Богу. — Слава Тебе и благодарность и за такое испытание моей веры!
Благодарю Тебя за эту болезнь, через которую я так много познал и
приблизился к смирению... Но ради Иисуса Христа прошу Тебя теперь об
исцелении! Дабы не сказали неверующие, что к Богу приходят только больные и
убогие. Если я угоден пред Твоими очами, исцели, Господи, чтобы я мог во
всей полноте сил потрудиться для Тебя! Яви, Господи, на мне славу Свою, и я
всю свою жизнь буду служить Тебе! Да будет воля Твоя, но не моя. Лишь
пребудь со мной, не оставляй меня. Слава милосердному Триединому Богу, Отцу
и Сыну и Святому Духу! Аминь".
Через двенадцать дней после поступления Фролова в госпиталь лечащий
врач, осмотрев младенчески чистое ухо Миши, выписал его назад в роту с
коротким устным определением: "Счастливчик!"
7
Второй час ночи. Вся свободная смена караула спит. Не спит только
начальник караула старший прапорщик Закирко. Через каждые двадцать минут на
его столе звонит телефон: "Товарищ старший прапорщик! За время несения
службы происшествий не случилось. Часовой (такого-то) поста рядовой
(такой-то)". — "Хорошо, хорошоБудь бдителен", — говорит Закирко каждому из
них.
Вообще-то, старшина роты в карауле — большая редкость. Он, ротный и
замполит ходят начальниками только по большим советским праздникам (1 мая, 7
ноября, День Конституции), на так называемые "усиления". Потому что
происшествие в обычный день - это полбеды, а на "красный день календаря" --
совсем беда. Так повелось. Но сегодня был самый что ни на есть обычный день,
а если и праздник, то разве какой-нибудь забытый, религиозный. Караул ломал
головы: и чего это Закирко "воевать" пошел, ни с того, ни с сего. Сошлись на
мнении, что с женой поругался. Потому и порядок сегодня был, вовремя часовых
меняли, постоянно с постов докладывали, боялись не любившего шутить
старшину.
Без десяти два Закирко разбудил сержанта Фролова.
— Вставай, веди смену! — по-отечески похлопал он его по плечу.
Все в карауле спят в одежде, потому через две минуты смена уже стояла в
коридоре. Как говорится, собраться — только подпоясаться. Получив автоматы,
солдаты вышли во внутренний дворик караула, где и зарядили оружие. Затем
смена в колонну по одному пошла за Фроловым по периметру зоны. Едва
захлопнулась массивная железная дверь, отделяющая территорию караула от
"запретки", как все, кроме Миши Фролова, разом закурили. Помянули недобрым
словом старшину, в десятый раз на их памяти бросившего курить и потому не
дававшего и другим дымить в карауле. Помянули, впрочем, почти беззлобно.
— Стой! Кто идет? — звонкий голос с первой на пути вышки прорезал
морозный воздух.
— Помощник начальника караула со сменой! — скороговоркой ответил
Фролов.
— Помощник начальника караула, ко мне, остальные — на месте!
Но никто, разумеется, не остановился, вся смена привычно продолжала
движение. И сам часовой на вышке не вдумывался в произносимые им слова:
"остальные — на месте". Когда изо дня в день, из месяца в месяц ходишь на
один и тот же пост и ничего, абсолютно ничего не случается, возможно и не
такое. Однажды Фролов на окрик часового "Стой! Кто идет?" громко и
членораздельно сказал: "Заключенный из седьмого отряда!" — "Помощник
начальника караула, ко мне, остальные — на месте!" — последовал обычный
ответ часового, просто не поверившего своим ушам.
Поменяв часовых на первой вышке, Фролов повел смену дальше. Вдоль
высокого забора тянулись бесконечные ряды колючей проволоки, через одного
горели старые фонари, контрольно-следовая полоса была столь запущена, что
даже слон, наверное, не оставил бы на ней следов. Довольно часто Фролов
задумывался, как бы поступил он, если бы на его глазах заключенный побежал
через "запретку". Каждый раз, заступая в караул, командир роты или замполит
зачитывали солдатам "ориентировки": там-то и там-то был совершен побег, зеки
сделали подкоп, ползли под белой простынею по снегу, чуть не улетели по
воздуху на самодельном вертолете... И везде: убит часовой, убит часовой,
убит часовой... Ножом, заточкой, стрелой, пулей... Как здравомыслящий
человек, к тому же имеющий за плечами опыт года службы, Фролов сомневался в
подлинности большей части этих "ориентировок": откуда каждый день так много
трагических происшествий? И почему все эти происшествия случаются где-то
очень далеко? Почему за редким-редким исключением все спокойно в
многочисленных соседних зонах? Не потому ли, что там служат земляки, с кем
ты вместе призывался и с кем можешь встретиться в санчасти, на стрельбище,
на каких-нибудь сборах и узнать правду? Но все же и эти "ориентировки" день
за днем, по капле пробуждали в солдатах ненависть к заключенным.
Решив для себя однажды, что он никогда не станет стрелять в человека,
Миша испытал огромное облегчение. В то же время он молил Бога уберечь его от
каких-либо крайних обстоятельств и непомерных искушений. Когда офицеры с
металлическими нотками в голосе читали "ориентировки", Фролов взял за
обыкновение тихо повторять про себя евангельские тексты о любви к
ближнему...
Поменяв последнего часового, сержант Фролов подвел старую смену к
другой массивной железной двери, ко второму входу в караульное помещение.
Звонок. Лязгая, автоматически открываются и закрываются двери. В сторону
пулепоглощающей стены солдаты разряжают автоматы.
Миша хотел было вновь отправиться спать, потому что у него в графике
значился сон. Однако Закирко распорядился иначе:
— Всем спать. Сержант Фролов — ко мне, в комнату начальника караула!
8
— Что-то случилось, товарищ старший прапорщик? — открыв дверь комнаты
начальника караула, рискнул обратиться не по уставу Фролов.
— Да нет, Миша, — такое ощущение, что старшине неудобно, — вот
поговорить с тобой хочу.
— К вашим услугам, — вежливо ответил Фролов, стараясь не думать, что
он опять не выспится, а начальство в карауле обычно спит днем.
Фролов сел на черный кожаный диван и с любопытством посмотрел на
старшину. Тот нервно вертел в руках карандаш и, видимо, подбирал про себя
нужные слова.
"Что уж он такое у меня спросить хочет?" — удивленно подумал Фролов.
— Вот ты, Миша, институт закончил, — начал издалека старшина, --
наверняка много книг прочитал...
Закирко встал, задумчиво походил по комнате. Деревянный пол скрипел под
его грузной фигурой.
— Не так уж много я прочитал, товарищ старший прапорщик, — сказал
Миша.
— Много, много! — погрозил толстым пальцем Закирко. — Я знаю... Вот
я и хочу тебя спросить... как грамотного человека... — вновь наступила
тягостная пауза, старшина все решался на что-то, — ну, как это вообще...
Вселенная устроена?.. Бог ее создал или как там?
Несмотря на серьезность вопроса, Миша едва сдержался, чтобы не
рассмеяться. Старший прапорщик Закирко, гроза роты, пьяница и самодур, каких
поискать надо, интересуется вопросами происхождения Вселенной!
— Я верю Библии, товарищ старший прапорщик. Вселенную и нашу Землю
создал Бог, — сказал убежденно Фролов.
— Бог, — задумчиво повторил Закирко. — Почему-то я не вижу и не
чувствую Бога в своей жизни...
— Грешников Бог не слушает, говорит Евангелие, вам надо помолиться и
покаяться в грехах, тогда вы почувствуете присутствие Бога! — осмелился
проповедовать Миша.
— Помолиться, помолиться... — раздраженно передразнил Закирко. — Вы,
наверное, там в молельне своему Богу уже надоели!
— Я высказал только свое мнение по вопросу, который задали вы, — с
достоинством отверг обвинения Фролов.
— Ладно, не обижайся, — улыбнулся Закирко, — мне уже неудобно в моем
положении, сам понимаешь, читать Библию, спрашивать книжки в библиотеке...
Вот я и подумал: поговорю лучше с тобой. Значит, ты твердо веришь в Бога?
— Да.
— А я, знаешь, и без веры в Бога — довольно хороший человек! Нет,
серьезно: и офицеры наши меня уважают, и солдаты, вот медаль недавно дали...
да и семья у меня содержится не хуже, чем у баптистов... Какая же между нами
разница? Что ты скажешь на это?
"Добродетели язычников — лишь очаровательные пороки", — вспомнилось
Мише древнее христианское выражение, но ответить на заданный вопрос ему так
и не пришлось, потому что в следующую секунду зазвонил телефон. "Товарищ
старший прапорщик! За время несения службы происшествий не случилось..."
Закончив обычный доклад, часовой вдруг добавил: "Вот только зек один
подходил к забору и просил меня в следующий раз принести водку или
одеколон".
— Какой участок? — нахмурился Закирко.
— Третий, товарищ старший прапорщик!
— Хорошо-хорошо, сейчас разберемся. Будь бдителен!
Старшина через коммутатор связался с дежурным помощником начальника
колонии.
— Сейчас проверим, виновного накажем, — заверил тот.
— Совсем зеки обнаглели! — положив трубку, возмущенно сказал Закирко.
По старой конвойной привычке слово "зек" он произносил скорее как "зык".
Заключенные часто заговаривали с часовыми. Многим солдатам это даже
нравилось: скучно два-три часа стоять одному на вышке. Нередко зеки даже
будили уснувших часовых. "Эй, солдат! — в таких случаях, вне зависимости от
времени года, кричали они свою крылатую фразу. — Не спи, замерзнешь!"
Видя, что мысли Закирко с духовной темы переключились на
профессиональную, Миша собрался уже было ретироваться из комнаты. Но
старшина его удержал, ему не терпелось поделиться какими-то воспоминаниями.
— Как я ненавижу зеков! — восклицал он, расхаживая по комнате. — И
знаешь, Фролов, о чем я больше всего жалею в своей жизни?
— О чем? — автоматически спросил Фролов.
— О том, что ни одной этой мрази за двадцать лет службы пристрелить не
довелось! — Закирко угрожающе расстегнул кобуру. — Хотя один раз была
такая возможность...
— Расскажите, товарищ старший прапорщик, — попросил Фролов, не желая
обидеть старшину.
Ему не очень-то хотелось слушать про "подвиги чекистов", но вспомнив
собственные искания в госпитале о непротивлении злу, Миша подумал, что
любопытно было бы сравнить их с позицией старшего прапорщика.
— Ты знаешь, что девять лет назад в нашей зоне была попытка побега с
применением технических средств? — сурово глядя на Фролова, спросил
Закирко.
— Ну так, в общих чертах... — дипломатично ответил Фролов, хотя этот
случай командир роты и замполит в своих беседах с солдатами сделали уже
хрестоматийным.
— Так вот, — уходя в воспоминания, сказал старшина, — я ведь тогда
был на проверке в карауле... На участке, где промзона, двое зеков разогнали
"КрАЗ" — и на заборА мы с начальником караула как раз проверяли посты, были
в тот момент на втором участке. Слышим — сирена, сигнализация, и первый, и
второй рубежи сработали... Бежим туда, а зеки уже одеяла на второй рубеж
набрасывают! Часовой с вышки короткими очередями — тра-та-та-та! И все
мимо. Зеки растерялись, уже думают, то ли назад в зону бежать, — старшина в
этом месте рассказа воинственно выдернул из кобуры пистолет. — А я, я... не
стрелял!
— Не смогли стрелять по живым людям? — понимающе-сочувственно спросил
Фролов.
Закирко тупо посмотрел на сержанта и раздраженно закончил:
— Да пистолета у меня не было! Говорю же — с проверкой в карауле был.
Начкар стрелял...
Миша развел руками.
— Нам не понять друг друга, товарищ старший прапорщик! Христос призвал
любить врагов, а не убивать их. Извините...
— Иди спать, Фролов, — глядя куда-то в угол, рассеянно сказал
Закирко.
Миша молча пошел в комнату отдыха караула, мысленно молясь за старшину.
Закирко остался сидеть на том же месте, возле "пирамиды" с автоматами,
усиленно пытаясь что-то сообразить, что-то вспомнить. Мысль ускользала... Он
не верил в Бога, но сейчас смутно чувствовал неизъяснимое превосходство
убеждений сержанта Фролова.
А в казарме, на территории роты, в этот час впервые в жизни в робкой
молитве к Иисусу Христу обращался рядовой Штерцер.
1993, 2001 гг.
СЕРДЦЕ ЦАРЯ
В конце мая 1986 года, после двух лет срочной службы в пехоте, рядовой
Андрей Решетников был демобилизован и вместе с земляками из своего полка
возвращался домой, в чудесный украинский город N-ск. Восемь парней, два года
назад призванные одновременно на службу, теперь так же вместе ехали поездом
обратно. Пьянящий воздух свободы переполнял их: они готовы были смеяться и
смеялись по любому поводу, знакомились с девушками в вагоне, как водится --
пили водку (впрочем, умеренно) и всю дорогу пели строевые песни, веселя
соседей.
Андрей радовался вместе со всеми, хотя и не пил. Зная о его
"религиозных убеждениях", сослуживцы не настаивали, прагматично рассудив,
что "им же больше достанется".
Родная земля встретила солдат не только хлебом-солью и объятиями
родственников, но и тяжелым взглядом начальника военкомата полковника
Прокопчука, к которому они сразу же были приглашены, когда через два дня
пришли становиться на воинский учет.
— Значит так, хлопцы, — с первой же минуты разговора взял быка за
рога полковник, — Родина поручает вам ответственное задание, как только что
прошедшим школу мужества в армии и наиболее физически подготовленным
военнослужащим... Слышали, наверное, уже, что в Чернобыле, под Киевом,
небольшая авария произошла на электростанции атомной? Так вот, месяц-полтора
вам надо будет там еще потрудиться — при современной технике это совершенно
безопасно! — а потом уже и на воинский учет станете, и — по домам... Так
что даю вам еще "три дня на разграбление города": повидаться с семьей,
попить горилки, к подружкам сходить, — а затем в указанное время (повестки
вам сейчас выдадут) сбор здесь, в военкомате!
Так неожиданно перед Андреем и его друзьями замаячила угроза
продолжения военной службы, по сути, на неопределенный срок. Что такое
по-русски "месяц-полтора", солдаты хорошо понимали. Слухи о Чернобыле уже
ходили самые ужасные. И потому неудивительно, что сослуживцы Андрея, все как
один проявив завидную энергию, подключили имеющиеся в городе связи,
мало-мальски влиятельных родственников и спустя три дня явились в военкомат
с бьющимся сердцем и самыми разнообразными печатями на красивых добротных
бумагах, повествующих о целом перечне уважительных причин, по которым
указанные лица, к сожалению, в настоящее время не имеют ни малейшей
возможности исполнить порученное им Родиной почетное задание по ликвидации
аварии в Чернобыле и в связи с этим согласны перепоручить его другим, не
менее достойным людям...
И лишь рядовой Решетников явился на сборный пункт безо всяких
ходатайств, трогательно попрощавшись со своими верующими родителями, самыми
простыми людьми, и предав вместе с ними в молитве будущий путь Господу.
Удивился этому полковник Прокопчук, испытывавший в последние дни жесточайшее
давление со всех сторон — телефон его звонил, не умолкая, — и вновь
пригласил Андрея в свой кабинет.
— Ну что, готов еще немного послужить?
— Готов, товарищ полковник.
— И никого не просил помочь освободить тебя от новой службы?
— А мне и некого просить, кроме Бога...
— Ах, да, ты у нас верующий, — вспомнил полковник, — баптист,
кажется?
— Так точно.
— Вот время настало, — горько воскликнул Прокопчук. — Родину некому
защищать, кроме сектантов... Иди, Решетников, зови сюда свою команду!
Через какую-нибудь минуту все восемь солдат, трезвые и встревоженные,
уже сидели в кабинете в ожидании своей участи. Во дворе слышалась
перекличка, там формировались еще несколько команд "чернобыльцев".
Прокопчук, помедлив немного для пущего драматического эффекта,
аккуратно сложил в стопку все принесенные ему справки и ходатайства, и затем
вдруг, потрясая ими в воздухе, поднялся во весь свой высоченный рост.
— Это что такое? — грозно спросил он и, наслаждаясь произведенным
впечатлением, повторил еще раз, погромче. — Это что такое, я вас спрашиваю?
Если кто и не нуждался когда-либо в микрофоне или ином усилителе
голоса, так это полковник Прокопчук. Его гремящий бас, унаследованный,
по-видимому, от запорожских казаков, закаленный многолетним опытом
командования, мгновенно заполнил собой кабинет и, не вмещаясь в нем, с
грохотом выплеснулся через окно на улицу, побежал по длинным коридорам
военкомата, пугая подчиненных обоего пола. Солдаты в кабинете, опустив
головы, молчали.
— Уклоняетесь от службы? — продолжал распаляться полковник. — Хотите
дезертировать? Заступников себе ищете? В сталинские времена я бы вас...
В общей сложности не более получаса продолжалась воспитательная беседа
мастера крепкого русского слова полковника Прокопчука. Можно сказать, что он
был по-военному немногословен. В заключение начальник военкомата
демонстративно разорвал все собранные солдатами бумаги и гневно закричал:
"Все — в Чернобыль! Все до одного! Я вас научу Родину любить!.."
Когда подавленные солдаты, получив приказ выходить во двор и строиться,
покинули кабинет Прокопчука, полковник неожиданно окликнул Решетникова.
Андрей был вынужден еще раз робко зайти и стать пред очи жестокого
командира.
Полковник, расстегнув китель, курил.
— Во втором окошке встанешь на воинский учет, — спокойным голосом
сказал он. — Я сейчас позвоню туда... Можешь идти домой и благодарить Бога!
— Спасибо... То есть — "есть"! — от неожиданности растерялся
Решетников.
— А ты что думал, товарищ полковник меньше тебя в Бога верует? --
Прокопчук хитро посмотрел на солдата. — Иди, да не забудь, в церкви своей
поставь за меня все свечки, как полагается... Иди, пока не передумал!
Андрей вышел из кабинета, восхищенно шепча: "Сердце царя — в руке
Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его" (Прит. 21.1).
2001 г.
КРОВЬ ВРАГА
1
Жаркое лето 1916 года для крестьян деревни Ивановка N-ской губернии
было наполнено тягостным ожиданием. Неподалеку проходила линия фронта, и
хотя бои в этих местах носили вялотекущий, позиционный характер, и хлеб было
велено все равно сеять и убирать, вопрос, кому достанется урожай, оставался
открытым. Крестьяне работали спустя рукава, часто собирались в тени
небольшими группами и подолгу обсуждали преимущества и недостатки жизни "под
немцем". В воздухе, что ни день, кружили аэропланы, возбуждая любопытство и
порождая слухи о сброшенных с неба шпионах. Жертвой подобных слухов, по
непостижимой русской логике, и стал Федор Петров, евангельский проповедник и
основатель местной баптистской общины, несколько лет назад поселившийся в
Ивановке вместе со своей большой семьей.
Его "нерусская вера" чувствовалась сразу и во всем: икон в доме не
держит, лба сроду не перекрестит, чарку с вином никому не подаст и ни от
кого не примет, работает на выделенном ему дрянном поле, как на своем
собственном, не жалея ни себя, ни жены с детьми. И вдобавок ко всему --
речами прелестными заманил в секту несколько душ православных, которые
бегают теперь к нему в дом ни свет ни заря, учатся по складам читать
Евангелие и кланяются там "немецкому" Богу.
Долго ломал голову приходской священник отец Лука, как прекратить это
безобразие. Еще до начала войны, выбрав удобный случай, пожаловался было на
беспокойного сектанта самому генерал-губернатору и одновременно --
собственному церковному начальству. Но тогда ничего путного из этого не
вышло. Ни гражданская власть, ни духовная — в лице епископа — не
вступились за священника и православную веру. Преступлений, говорят,
уголовно наказуемых твой Федор Петров никаких не совершал, а что касательно
веры, то его императорское величество государь Николай Александрович
милостиво даровали теперь свободу совести всем сектантам... Так что,
подожди, отец Лука, пока баптист тот украдет чего-нибудь или, напившись,
буянить начнет, тогда, мол, и выселить его из села можно будет куда
подальше.
Все бы хорошо, да вот беда, что не пьет и не ворует ничего антихрист
этот. Не святой он, конечно, жалуются на него время от времени добрые
прихожане, да все это ерунда какая-то, зацепиться не за что. Но то было до
войны. А теперь время другое, время серьезное. Теперь обещали на его
патриотический сигнал отреагировать должным образом: шутка ли, в доме у себя
Федор Петров намедни немца принимал, другого баптистского проповедника по
имени — вот дал Бог имечко, язык сломаешь, одно слово — шпион! --
Вильгельм Фридрихович Гоппе. Теперь все, теперь — Сибирь, лет на пять
минимум. Слава Тебе, Господи, что открылась, наконец, "тайна беззакония"!
2
— Федор, беги! Ну, беги же, Христа ради! — увидев в окно машущего
условным знаком сына Петьку, закричала жена и толкнула в руки заранее
приготовленный узелок с вещами.
— От них разве убежишь, Катя? — неуверенно ответил Федор и задумался.
— Беги, через огороды — и в горы! — вновь взмолилась жена. --
Закончится война, вернешься к нам... Прошу тебя! Нас, может быть, одних не
тронут...
Федор обнял жену.
— Бедная ты моя, как вы будете без меня?
— Господь поможет.
Федор побежал через огороды, когда пешие полицейские уже подходили к
дому. Катя долго не открывала дверь, давая возможность мужу уйти как можно
дальше. Почувствовав неладное, полицейские обогнули дом и увидели бегущего
человека. Местность была открытой, до ближайшей горы довольно далеко, а
беглец уже немолод.
— Догоним без стрельбы, — решил урядник Громов и скомандовал
сопровождавшим его троим рядовым, — за мной бегом!
Полицейские побежали по полю, придерживая болтавшиеся на боку шашки.
Однако несмотря на молодость и резвость преследовавших, расстояние между
ними и беглецом сокращалось крайне медленно. Вскоре стало очевидным, что
сектант успевает добежать до склона горы. Полицейские тяжело дышали. Громов
хотел уже было стрелять, но увидев перед собой почти отвесные скалы, без
признаков растительности, где можно было бы укрыться, решил продолжать
преследование.
Федор хорошо знал эти места, ставшие для него родными, и, хотя спиной
чувствовал приближающуюся погоню, надеялся, что сможет от нее уйти при
подъеме. Гору в деревне называли Кривухой, и таила она среди своих
причудливых форм и очертаний множество неожиданностей и опасностей для
незнающих ее скалолазов. Добежав до первых крупных спасительных камней,
Федор, несмотря на усталость, стал ловко взбираться вверх по едва приметной
тропе.
— Вперед, за ним! — приказал урядник, тыча указательным пальцем
вверх. — Лови шпиона!
Трое полицейских, ворча под нос, полезли в гору. Сам Громов остался
внизу и, отдышавшись, выбрал удобное место для наблюдения.
Довольно скоро двое преследователей остановились на крутом подъеме,
выразив свою неспособность подниматься выше. С багровыми лицами, они
разводили дрожащими руками и виновато смотрели в сторону урядника. И лишь
третий, наиболее выносливый полицейский, несомненно, выросший где-то в
горах, уверенно продолжал восхождение. "Каков молодец! От Кравчука не
уйдет!" — удовлетворенно подумал Громов, видя как расстояние до беглеца
вновь стало сокращаться.
Между тем, силы оставили Федора, он в изнеможении прислонился к камням
и стал в отчаянии взывать к Богу: "Господи, помоги!.."
Проворный полицейский, оголив шашку, неумолимо приближался.
— Сдавайся, шпион!.. Сейчас порублю!.. — преследователь задорно
посмеивался, он находился уже лишь немногим ниже своей жертвы. — Не поможет
тебе Бог, не поможет!
Федор закрыл глаза, не желая видеть как поднимается его враг,
устрашающе стуча шашкой по камням, все ближе подбираясь сверкающим лезвием к
его ногам. "Да будет воля Твоя..." — тихо произнесли уста Федора заключение
молитвы. И тут же произошло нечто неординарное и неожиданное.
Уже торжествующий полицейский вдруг оступился и сорвался вниз. Он
пролетел всего несколько метров, до того выступа, с которого две минуты
назад угрожал Федору, но этого было достаточно. Ударившись головой о камень,
преследователь потерял равновесие и, едва успев схватиться за край скалы,
завис над пропастью. Бесполезная теперь шашка валялась неподалеку от него,
зажатая между камней.
Урядник Громов внизу недовольно нахмурился. Приказ станового пристава
об аресте сектантского проповедника Петрова был под угрозо...
