Иэн Бэнкс. Мост
страница №10
...вкино.
К этому времени приобрела некоторую популярность шотландская группа
Tourists; потом их покинула вокалистка и сделалась половиной Eurythmics. Его
часто спрашивали, не в родстве ли он с ней. Он картинно закатывал глаза и
вздыхал: эх, если бы.
Появлялись и другие нежные голоса, и другие изящные попки. Андреа
временами бросало то к одному, то к другому мужчине, и он старался не
ревновать. "Это не ревность, - твердил он себе, - это больше похоже на
зависть. И на страх. Кто-нибудь из них окажется красивей, добрей, лучше меня
и будет сильнее ее любить".
Однажды она запропастилась почти на две недели, у нее был
головокружительный роман с молодым лектором из Хериот-Уатта. Любовь с
первого взгляда сменилась хлопаньем дверьми, битьем посуды, высаженными
оконными стеклами, и все за двенадцать дней. А он тем временем жутко по ней
скучал. Устроил себе недельный отпуск и отправился на северо-запад. К
"рейнджроверу" и "Gti" добавился "дукатти". У него была одноместная палатка,
альпинистский спальный мешок и отличное горное снаряжение. Он усвистал на
мотоцикле на западное нагорье и целыми днями бродил в одиночестве по холмам.
Когда вернулся, с лектором у нее было кончено. Он ей позвонил, но она
почему-то не выразила желания немедленно встретиться. Он встревожился, плохо
спал ночами. Через неделю они все-таки увиделись: ее левый глаз окружала
желтизна. Он бы и не заметил, но в пивнушке Андреа забылась и сняла темные
очки.
- А, фигня, - сказала она.
- Ты из-за этого не хотела со мной встречаться? - спросил он.
- Не надо ничего делать, - попросила она - Я тебя умоляю. Все кончено,
я бы с радостью его придушила, но если ты его хоть пальцем тронешь -
перестану с тобой разговаривать.
- Ну зачем же сразу махать кулаками, - холодно проговорил он, - не всем
это свойственно. Могла бы, между прочим, и довериться мне. Я всю эту неделю
места себе не находил.
Сказал и сразу пожалел об этом. Она сломалась. Обняла его и
расплакалась. И он представил, через что она, вероятно, прошла, и устыдился:
мелко и эгоистично добавлять к ее проблемам свои. Он гладил Андреа по
голове, пока она всхлипывала у него на груди.
- Девочка, пошли-ка домой, - сказал он.
Он еще несколько раз пользовался ее отлучками в Париж, чтобы самому
выбраться из Эдинбурга и развеяться на островах или в горах, а по пути туда
или обратно повидать отца. Однажды на закате он сделал стоянку на склоне
горы Бен-а-Шесгин-Мор. Поблизости стояла хибарка, но в хорошую погоду он
предпочитал ставить палатку. Он глядел на Лох-Фион и небольшую дамбу, по
которой завтра ему предстояло добраться до гор на той стороне озера. И тут
он вдруг подумал: сам никогда не бывал в Париже, но ведь и Густав за все эти
годы ни разу не посетил Эдинбург.
О-хо-хо... Может, так на него подействовал последний косяк, но в этот
миг, хотя они с Густавом были отделены друг от друга тысячами миль и многими
годами заочного соперничества, он ощутил некую душевную связь с таинственным
французом. Он рассмеялся навстречу холодному ветру нагорья, шевелившему
борта палатки, словно дыхание великана.
Одно из его ранних воспоминаний было связано с горами и островом. Мама
и папа, самая младшая из его сестер и он, трехлетний малыш, отправились на
Арран отдыхать. Пароход неторопливо шлепал колесами по течению блистающей
реки к далекой синеватой глыбе острова, папа показывал им Спящего Воина -
горный кряж на северном мысу напоминал громадного павшего солдата в шлеме.
Мальчик навсегда запомнил эту картину, не забыл и попурри сопровождающих
звуков: крики чаек, плеск лопастей, игру аккордеонов где-то на палубе, смех
пассажиров. Тогда же у него приключился и первый кошмар, маме даже пришлось
его разбудить. В гостинице их с сестренкой положили спать на одну койку.
Ночью он вскрикивал и хныкал. Ему приснилось, что громадный каменный воин
пробудился, грозно поднялся и медленно, но неотвратимо приближается, чтобы
раздавить его родителей.
Миссис и мисс Крамон пользовались своим особняком на всю катушку -
устраивали общественные приемы, всячески развлекали гостей; в определенных
кругах дом их пользовался широкой известностью. У них размещались на ночлег
поэты, которых университет пригласил на чтения, иногородний художник,
пытающийся втюхать свои работы картинной галерее, писатели, которых книжный
магазин вытребовал на презентацию нового романа, с раздачей автографов.
Иногда там собирались совершенно незнакомые ему люди. Обычно они выглядели
не такими преуспевающими, как приятели Андреа, и старались побольше съесть и
выпить. Перед каждым приемом миссис Крамон полдня готовила печенье, заварные
пирожные и бутерброды. Его беспокоило, что миссис Крамон даже во вдовстве
тратит время на стряпню для посторонних, но Андреа посоветовала не брать в
голову - мама любит смотреть, как другие пользуются плодами ее труда. Он
спорить не стал, но его здорово коробило, когда записные тусовщики
распихивали по карманам пирожные или бутылки редких вин.
- Эти люди - интеллектуалы, - сказал он однажды Андреа, - а ты открыла
для них салон. В синий чулок превращаешься, черт побери.
Она лишь улыбнулась на это.
Андреа купила у подруги целый выводок сиамских котят, четыре штуки.
Один подох. "Мальчиков" она назвала Франклином и Финеасом, а изящная кошечка
получила имя Фредди-толстушка. "Будь проклята ностальгия", - сказал на это
он. Кто-то подарил миссис Крамон английского кокер-спаниеля, и она дала ему
кличку Кромвель.
Он часто бывал на Морэй-плейс, и у него улучшалось настроение от одних
сборов в дорогу. Езда вызывала в душе чуть ли не детский трепет. Особняк был
для него почти родным домом, теплым, гостеприимным. Порой, особенно под
хмельком, он задумывался о связи между матерью и дочерью, и ему приходилось
бороться с абсурдным сентиментальным чувством.
Он обзавелся "ситроеном-СХ", затем продал все три машины и купил
"ауди-кваттро". Съездил в командировку в Йемен и даже постоял на развалинах
Мохи на берегу Красного моря. Он смотрел, как теплый африканский ветер
шевелит песчинки вокруг его ступней, и ощущал суровое, неколебимое
равнодушие пустыни, ее спокойную вечность, дух этих древних земель. Он водил
ладонью по источенным столетиями, изъязвленным ветрами камням и наблюдал
разрывы белых кулаков шелкового грома, обрушиваемых синим морем на раскрытую
золотистую ладонь берега.
Он работал в Йемене, когда израильтяне вторглись в Южный Ливан из-за
того, что в Лондоне кого-то застрелили, и когда аргентинцы высадились в
Порт-Стэнли. Он не знал, что его брат Сэмми был в составе экспедиционного
корпуса. По возвращении в Эдинбург он жарко спорил с друзьями. "Конечно,
аргентинцы имеют право на эти чертовы острова, - говорил он. - Но как могут
революционные партии поддерживать империалистические демарши фашистской
хунты? Почему всегда кто-то должен быть прав, а кто-то нет? Почему нельзя
сказать: "Чума на оба ваши дома"?"
Брат вернулся целым и невредимым. Но он все еще спорил из-за войны: с
Сэмми, с отцом, с радикально настроенными приятелями. К началу следующих
выборов он уже думал: а может, ребята все-таки были правы?
- А-а, блин, япона мать! - воскликнул в отчаянии он.
У лейбористов были все шансы, но опять социал-демократы оттянули на
себя часть их голосов и обеспечили новую "удивительную" победу
консерваторам. Ученые мужи предсказывали, что тори получат меньше голосов,
чем в прошлый раз, а в итоге число их мест в парламенте увеличилось на сотню
с лишним.
- Что ж вы делаете, суки!
- Это становится навязчивым. - Андреа потянулась за виски. На
телеэкране появилась сияющая торжеством Маргарет Тэтчер.
- Выруби! - завопил он, прячась под одеялом.
Андреа стукнула по кнопке на пульте, и экран потемнел.
- Господи боже ты мой, - простонал он из-под одеяла. - Только не говори
о высшей налоговой ставке.
- Малыш, да я хоть словечко проронила?
- Скажи, что это всего лишь плохой сон.
- Это всего лишь плохой сон.
- В самом деле? Правда?
- Ни фига не правда. Я просто говорю то, что ты хочешь услышать.
- Идиоты! - бушевал он перед Стюартом. - Еще четыре года под этими
полудурками! Господи боже, етить твою мать! Клоун-маразматик и шайка
реакционеров-ксенофобов!
- Причем дорвавшихся до власти на безальтернативной основе, -
подчеркнул Стюарт.
Рональд Рейган только что переизбрался на следующий срок. В Америке
половина электората просто не явилась на участки.
- Почему я не могу голосовать? - ярился он. - От нашего дома рукой
подать до Коул-порта, Фаслейна и Лох-Холи. Если этот мудила перепутает
ядерный чемоданчик со своей задницей и мазнет пальцем по кнопке, хана моему
старику. А может, и всем нам: тебе, мне, Андреа, Шоне, малышам, всем, кого я
люблю! Так какого же хера лысого не могу голосовать против этих долбаных
рейганов?
- Без волеизъявления нет истребления, - задумчиво изрек Стюарт. И
добавил: - А что касается реакционеров на безальтернативной основе...
Политбюро - что такое, по-твоему?
- Политбюро ведет себя куда ответственней, чем эта свора вшивых
ура-патриотов.
- Ну да, пожалуй. Так, твоя очередь - за пивом.
Особняк на Морэй-плейс, резиденция миссис и мисс Крамон, был у всех на
слуху, особенно во время фестивалей. В нем шагу нельзя было ступить, чтобы
не наткнуться на подающего надежды художника, или восходящую звезду
шотландской литературы, или хмурого угреватого юнца, таскающего из комнаты в
комнату синтезатор с колонками и узурпирующего "ревокс" на долгие дни кряду.
Он придумал название: салон "Последний шанс". Андреа превосходно устраивал
ее нынешний образ жизни. Она работала в магазине, переводила с русского,
писала статьи, играла на пианино, рисовала, устраивала приемы, шаталась по
гостям, наведывалась в Париж, ходила в кино, на концерты и спектакли вместе
с ним, а с матерью - на оперы и балеты.
Однажды он встречал ее в аэропорту после очередных "парижских каникул".
Она выходила из таможни с высоко поднятой головой, твердым шагом. На ней
была широкая ярко-красная шляпка, синяя блестящая курточка, красная юбка,
синие колготки и сверкающие лаком красные кожаные сапожки. У нее и глаза
сверкали, а кожа светилась. При виде его Андреа широко улыбнулась. Ей было
тридцать три, и она еще никогда не выглядела такой красивой, как сейчас. В
тот миг он испытал очень странную смесь чувств. Любовь - безусловно, но еще
восхищение пополам с завистью. Да, он завидовал ее удачливости, уверенности,
спокойствию перед лицом жизненных проблем и неурядиц. Ко всему на свете она
относилась будто к малышу-фантазеру, искренне верящему в свои выдумки, - не
снисходительно, а с той же лукаво-серьезной усмешкой, с той же ироничной
отрешенностью вкупе с теплой привязанностью, даже с любовью. Он припомнил
свои разговоры с адвокатом и понял, что Андреа унаследовала некоторые черты
его характера.
"Андреа Крамон, ты счастливая женщина, - подумал он, когда в вестибюле
аэропорта она взяла его под руку. - Ты счастлива не из-за меня и в одном
даже меньше, чем я, - мне повезло претендовать на твое время больше других,
- в остальном же..."
"Пусть бы это не кончалось никогда, - подумал он. - Не дадим идиотам
взорвать мир, не дадим случиться чему-нибудь еще более ужасному. Спокойно,
малыш; с кем это мы тут разговариваем?" Вскоре он продал мотоцикл. Жизнь шла
своим чередом: застрелили Леннона, Дилан ударился в религию. Что из этого
больше его удручило, он бы не взялся ответить.
В ту зиму отец упал и сломал бедро. В больнице он казался очень
маленьким и хрупким, здорово постаревшим. Весной ему потребовалось удалить
грыжу, а потом, вскоре после выписки из больницы, он снова упал, сломал ногу
и ключицу. "Не хрен пить не разбавляя", - сказал он сыну и отказался
переехать в Эдинбург: не может же он расстаться с друзьями. Мораг с мужем
тоже предлагали забрать отца к себе, и Джимми из Австралии прислал письмецо
- отчего бы старику не погостить там несколько месяцев. Но отец не желал
покидать родные места. На этот раз он долго пролежал в больнице, а вышел
худым как щепка и потом так и не сумел восстановить прежний вес. Каждое утро
к нему приезжала сиделка. Однажды обнаружила его у камина, он казался спящим
- на лице застыла улыбочка. У него и с сердцем были нелады. Врач сказал, что
он, наверное, ничего не почувствовал.
Как-то так получилось, что организацию похорон он взял на себя.
Впрочем, это оказалось не слишком хлопотным делом. Приехали все братья и
сестры, даже Сэмми получил увольнение, а Джимми прибыл аж из Дарвина. Он
спросил Андреа, не обидится ли она, если он попросит ее не приезжать; она
все поняла и сказала, что нет, не обидится. А когда все закончилось, хорошо
было вернуться в Эдинбург, к ней и к работе. Потом всякий раз при мысли о
старике на него нападало оцепенение, и, хотя глаза оставались сухими, он
знал, что любил отца, и не чувствовал за собой вины в том, что скорбит без
слез.
- Бедный мой сиротка, - утешала его Андреа.
Компания расширялась, увеличивался штат. Учредители купили большой
новый офис в Нью-Тауне. Он спорил с партнерами насчет заработной платы
персонала. Всем надо дать долю, говорил он. Пусть все будут партнерами.
- Что-что? - переспрашивали друзья. - Коллективная собственность? - И
снисходительно улыбались.
- Черт возьми, а почему бы и нет? - упорствовал он.
Оба партнера поддерживали социал-демократов, а у Альянса идея участия
рабочих в управлении производством была весьма в чести. На коллективную
собственность партнеры не согласились, но ввели систему премиальных.
Однажды Андреа возвратилась из Парижа как в воду опущенная, и у него
внутри болезненно екнуло. "О нет, - подумал он. - Что случилось? В чем
дело?"
Но что бы там ни случилось, она предпочла это хранить в тайне. Сказала,
что все в порядке, но была очень хмурой и задумчивой, смеялась редко, в
компании часто глядела рассеянно, просила извинить ее и повторить последнюю
фразу. Его это тревожило. Он даже собирался позвонить в Париж и спросить
Густава, что за чертовщина с ней творится и что там вообще стряслось.
Но не позвонил. Мучился, пытался ее развлечь, водил в рестораны и кино,
возил в гости к Стюарту и Шоне. Устроил ностальгический вечер с ужином в
"Лун-Фуне", рядом с его старой квартирой на Кэнонмиллз, но ничто не
помогало. Он терялся в догадках на пару с миссис Крамон, и они порознь
пытались добиться от Андреа правды. Удалось матери, но только через три
месяца и еще два полета в Париж. Андреа открыла ей тайну и снова отправилась
во Францию. Миссис Крамон позвонила ему.
- Эр-эс, - произнесла она. - У Густава рассеянный склероз.
- Почему же ты мне не сказала? - спросил он потом Андреа.
- Не знаю, - ответила она пустым голосом. - Не знаю. И что теперь
делать, не знаю. За ним некому смотреть, ухаживать...
Когда он услышал эти слова, в душе поселился холод. "Бедняга", -
подумал он искренне. Но однажды поймал себя на мысли: это же так долго!
почему он не может умереть пораньше? И возненавидел себя за это.
В восемьдесят четвертом, во время забастовки, он отказался пройти через
шахтерский пикет. Компания потеряла выгодный контракт.
Андреа летала в Париж чаще и чаще, задерживалась все дольше. Гости на
Морэй-плейс бывали все реже. Из Франции она возвращалась усталой, и, хотя не
утратила спокойного нрава и легкости в общении с людьми, она выглядела
подавленной, и ее очень редко удавалось развеселить. Андреа словно
остерегалась принимать любые радости за чистую монету. Когда они занимались
любовью, ему казалось, будто Андреа стала как-то особенно нежна, будто бы
острее стала осознавать драгоценность, неповторимость этих мгновений. Теперь
им в постели было не так весело, как раньше, но зато секс приобрел новое,
более насыщенное звучание, превратился в своего рода язык общения.
Во время ее отлучек он одиноко сидел в большом доме, читал, или смотрел
телевизор, или работал за кульманом. Если выпивал спиртное в разрешенных
законом пределах, то забирался за руль "кваттро" и ехал к Норт-Куинсферри и
там сидел перед громадным темным мостом, слушал, как бьется вода о камни и
грохочут наверху поезда, курил травку или просто дышал свежим воздухом.
Подчас возникала жалость к себе, но ее испытывала лишь одна часть разума -
робкая, застенчивая. Другая же часть смахивала на ястреба или орла -
голодная, жестокая, фанатично зоркая. Жалость к себе долго не задерживалась:
стоило ей высунуть нос, хищная птица была тут как тут, рвала ее и терзала.
Птица - это реальный мир, наемник, подосланный его мятущейся совестью;
это гневный голос всех людей на свете, подавляющего большинства, которому
живется хуже, чем ему; это всего лишь здравый смысл.
К своему глубокому, почти праведному разочарованию он узнал, что
покраска моста заняла не три года непрерывного труда. Работа велась с
перерывами и продлилась, согласно разным источникам, от четырех до шести
лет. "Вот еще один миф развеялся", - подумал он невесело.
В Париже Андреа теперь проводила почти столько же времени, сколько и в
Шотландии. Там у нее была другая жизнь, другой круг друзей. Кое с кем из них
он познакомился, когда они побывали в Эдинбурге. Редактор журнала,
сотрудница ЮНЕСКО, преподаватель из Сорбонны, - в общем, неплохой народ. Все
они дружили и с Густавом. "Давно надо было поехать в Париж, - думал он, -
встретиться, подружиться. А теперь поздно. Почему я такой дурак? Могу не
хуже любого другого инженера спроектировать сооружение, которое тридцать
лет, а то и больше будет выдерживать удары стофутовых волн. В моих силах
сделать его крепким и надежным, насколько позволят его вес и бюджет стройки.
Но я не вижу дальше собственного носа, когда дело касается чего-то важного в
моей личной жизни. Проектировать собственное существование - выше моих сил.
Как там называлась эта старая вещь у Family? A, „Weaver's
Answer"<"Ответ ткача" (англ.)>. Ну да; а мой-то ответ где?"
Он купил "тойоту MR2" и "кваттро" последней модели, записался на
авиакурсы, собрал музыкальную систему из аудиокомпонентов шотландского
производства, приобрел камеру "минолта-7000", как только она появилась в
продаже, добавил к "хай-фаю" CD-вертушку и собрался обзавестись моторной
лодкой. Он ходил на яхте кое с кем из старых друзей Андреа от марины у
Порт-Эдгара вдоль южного берега Форта, между двумя исполинскими мостами.
Ни "кваттро", ни "MR2" его не удовлетворили. Престижные автофирмы
регулярно выпускали новые машины, все лучше и лучше. "Феррари", "астон",
"ламбо" или какая-нибудь эксклюзивная модель "порше" - просто глаза
разбегаются. Хватит гоняться за модой, хочется чего-нибудь доброго и
вечного, решил он и взял через местного дилера хорошо сохранившийся "Mk II
ягуар 3.8", а "тойоту" и "ауди" продал.
Он сменил чехлы в салоне на красные кожаные - от "Коннелли". Опытнейший
автомеханик разобрал движок, скопировал схему, заменил распредвал, поршни,
клапаны, карбюратор и встроил электронное зажигание. Подвеску полностью
переделали, установили тормоза помощнее, новые колеса с асимметричными
покрышками и вдобавок - новую коробку передач. Еще он заказал четыре ремня
безопасности, ламинированное ветровое стекло, фары поярче, электрические
подъемники боковых стекол, люк, тонированные стекла и противоугонные
устройства, которым он бы доверил даже танк "чифтен" (и о которых постоянно
забывал). Три дня машина провела в другой фирме, где ее оснастили новыми
музыкальными агрегатами, в том числе CD-плейером. "Моща такая, что кровь из
ушей потечет, - говорил он знакомым. - Я ведь еще даже не все динамики
нашел. Усилитель - на полбагажника. Даже не знаю, что раньше не выдержит
вибрацию - мои барабанные перепонки или краска на корпусе". (Он покрыл
машину антикоррозийной грунтовкой и краской - двенадцать слоев, ручная
работа.)
- Святые угодники! - пришел в ужас Стюарт, услышав, во что обошлась
установка противоугонных систем. - Ты же за эти деньги мог новую машину
взять!
- Ага, - согласился он. - Можно было за цену годовой страховки купить
новую машину, а заодно и комплект покрышек. Больше денег, чем смысла.
На деле техника оставляла желать лучшего. В машине что-то все время
неприятно дребезжало, то и дело сбоил сидюк, камеру пришлось заменить, а
большинство купленных дисков оказались с царапинами. Посудомоечная машина то
и дело заливала кухню. Он стал раздражителен в общении с людьми,
транспортные пробки приводили его в бешенство. Им овладела глубокая
неудовлетворенность, а душа обрела черствость, избавиться от которой не
получалось. Он давал деньги "Live Aid", но, услышав о выходе пластинки "Band
Aid", вспомнил старую революционную поговорку: заниматься
благотворительностью при капитализме - все равно что заклеивать
лейкопластырем раковую опухоль.
Даже фестиваль 1985 года не развеял его хандры. В то время Андреа была
в Эдинбурге, но, даже когда она находилась вместе с ним, в соседнем кресле
концертного зала, или кинотеатра, или на пассажирском сиденье автомобиля,
или под боком в постели, мысли ее были где-то далеко, и говорить о причинах
своей отчужденности она по-прежнему не желала. До него доходили слухи, что
это из-за осложнения болезни Густава. Он пробовал вызвать ее на
откровенность, но она отмалчивалась. Его огорчало, что между ними могут быть
какие-то недомолвки. Впрочем, он и сам был в этом виноват - раньше не желал
говорить с ней о Густаве, а теперь менять правила игры было поздно.
Ему снился умирающий в другом городе человек, а порой и наяву казалось,
будто он видит его лежащим на больничной койке, в окружении медицинской
аппаратуры.
С середины фестиваля Андреа сбежала в Париж. В одиночку выдержать этот
"бархатный" эквивалент налета тысячи бомбардировщиков было ему не по силам,
поэтому он одолжил у друга "бонневиль" и отправился на Скай.
Шел дождь.
Компания уверенно набирала размах, но он уже терял интерес к работе.
Часто задавался вопросом: чем же я на самом деле занимаюсь?
Я всего лишь один из долбаных кирпичей в стене, рядовой винтик в
машине, пусть даже смазан чуть получше большинства прочих винтиков. Я делаю
деньги для нефтяных компаний, для их акционеров, для правительств, а те их
тратят на оружие, способное убить нас не пятьсот раз, а тысячу. И
функционирую-то я не как обыкновенный работяга вроде моего отца. Я гребаный
босс, работодатель. У меня в руках реальные бразды правления, я обладаю
предпринимательской инициативой (по крайней мере обладал), и при моем
участии вся гребаная машина вертится чуть резвее, чем если бы не было меня.
Он снова завязал с виски и одно время пил только минералку. Да и
травкой почти не баловался, с тех пор как обнаружил, что больше не получает
от нее кайфа. Разве что в гостях у Стюарта иногда выкуривал косячок-другой.
И тогда это было как в добрые старые времена.
Зато кокаин он теперь употреблял регулярно. Точнее, каждый понедельник
поутру или перед любым тусовочным вечером. Но как-то, готовясь к выходу и
уже проложив щедрой рукой на зеркале две дорожки, он включил телевизор, и в
теленовостях показали голод где-то в Африке, и ему запал в душу ребенок с
мертвым взором и кожей, как у летучей мыши. Он глянул в зеркало на столе,
перед которым сидел на корточках, и увидел в стекле, чуть припорошенном
белыми блестками, собственное лицо. За минувшую неделю он "запихнул себе в
нос" триста фунтов. Отшвырнув бритвенное лезвие, он сказал: "Блядь!"
Просто этот год выдался неважным, решил он. Очередной неудачный год. Он
перешел на обычные сигареты. Смирился в конце концов с необходимостью носить
очки. Лысина на макушке достигла диаметра водосливного отверстия в ванне. И
в его душе как-то уживались юношеская неуемность и старческое стремление
выполнить самое важное, пока еще есть шанс. Ему было тридцать шесть, но он
себе казался то вдвое моложе, то вдвое старше.
В ноябре Андреа сообщила, что, видимо, задержится в Париже. Густаву
требовался постоянный уход. И если будет настаивать его семья, то придется
оформить брак. Она надеется, что он поймет и простит.
- Мне очень жаль, малыш, - сказала она пустым голосом.
- Ага, - сказал он. - И мне.
Нет у меня, блин, никакого морального права жаловаться на судьбу, она
давно меня балует, но будь я проклят, если сейчас готов так вот все бросить.
Рубака - он до конца своих дней рубака, но мало кто из этого племени, скажу
я вам, дожил до моего возраста. Я - исключение, и это факт. Может, я бы тоже
не дожил, кабы не сидел у меня на плече зверек-талисман, но хрен он от меня
такое услышит. У него и так всегда задран нос, а тут совсем от важности
малыш раздуется, как бы не лопнул. Тем более что он так и не сумел найти
решения нашей проблемы - проблемы старения. Не такой-то он и умный, этот
ублюдочек.
Как бы то ни было, вот он я, сижу на койке, смотрю на экраны
телемониторов и думаю всякие грязные думы, пытаюсь себе стояк нашептать.
Вспоминаю Ангарьен и то, как мы с ней развлекались. Чего только не
вытворяли! Вы и не поверите небось но в молодости норовишь испробовать все
на свете. Да и молодость, говорят, дается только раз (мой приятель-зверек с
этим не согласен, но пускай докажет). Конечно, триста лет, да еще с
прицепом, - результат нехеровый, но все-таки я пока не готов дать дуба. Куда
ж я, с другой стороны, на хрен денусь. Зверек испробовал кое-какие средства
(и ему куда деваться-то, мы же с ним одной веревочкой связаны), но все пока
без толку, похоже, у него попросту иссякла фантазия; и ведь лопухнется
сейчас, как пить дать лопухнется, - как раз когда его помощь была бы ну
крайне в тему. Говорит, есть еще похер в похеровницах, не знаю уж, к чему
это он. То ли совсем капитально на все забил, то ли взрывать кого собрался.
Бедняга день-деньской сидит на столе у моей кровати. Он весь седенький и
сморщенный, на плечо ко мне не залазит с тех пор, как мы раздобыли летучий
замок. Зверек его называет "кораблем", но он вообще любит всякую чушь нести.
Например, спальню прозвал "корабельным мостиком". Короче, было так. Мы
вернулись к волшебнику, который помог мне проникнуть в преисподнюю, и они,
волшебник и мой талисман, здорово подрались - аж дым пошел. А я за этим
делом следил из угла, но даже пальцем шевельнуть не мог - чертова зверушка
навела на меня какие-то чары. Победил в конце концов талисман, и только я
думал, что наконец от него избавлюсь, но тут возьми да выяснись, что ему не
под силу выполнить задуманное, то бишь завладеть телом волшебника. Похоже,
это было просто невозможно, против правил что ли. Выбраться из преисподней
ему удалось (с моей помощью), но захватить живое тело - дудки. Незавидная
это судьба - томиться в тушке зверушки, как в тюрьмушке, до скончания века.
По сему поводу мой приятель вышел из себя и принялся громить колдовские
палаты. Все разнес в щепки; я уж думал, что и мне не поздоровится. Но вскоре
он успокоился и вернулся на мое плечо и избавил меня от чар. Объяснил, что
мы и правда крепко повязаны, к добру это или к худу, и, значит, нам остается
только одно: извлечь из этого максимум выгоды.
Может, оно и к добру, да как тут узнаешь? Хотя вряд ли я без него
прожил бы так долго. К тому же иногда он подбрасывал очень неглупые идеи.
Например, в самом начале предложил навестить молодую ведьмочку, с которой я
провернул одно дельце, прежде чем вызволил малыша из Гадеса. А звали ту
девицу Ангарьен. Талисман прикинул, что мы с ведьмочкой способны прийти к
какому-то соглашению, он так и сказал. Ангарьен сперва в этом очень
сомневалась, думала, что зверек вознамерился ее околпачить и завладеть ее
телом, или что-то в этом роде, но потом у них был ужасно сложный для моих
мозгов разговор, и они чего-то наколдовали и погрузились в какой-то "транс",
- между прочим, это ужасно скучное занятие. А когда пришли в себя,
заулыбались и по рукам ударили. Талисман мне заявил, что у нас теперь не то
тролльственный, не то тройственный союз. Ну я и не возражал, только
предупредил, чтобы ничего неприличного. Мне-то что, лишь бы все было
по-честному и без подлянок. И не прогадал, похоже. Думается мне, только
благодаря этому сговору я и сподобился стать рубакой преклонных годов.
- Что ты делаешь? Пытаешься мертвеца воскресить?
- Заглохни. Не твое дело.
- Как это - не мое? А вдруг у тебя сердце не выдержит?
- Ну а чего бы не накалдавать для меня какую-нибудь гурию-чмурию?
- Еще чего! Ты тогда в один момент ласты завернешь. Прекрати, говорю! В
твои года этим заниматься не подобает. Хоть мозги у тебя и отсталые, но зато
возраст очень продвинутый.
- Мой хрен и жизнь моя, что хочу, то и делаю.
- Это и моя жизнь, а твоя жизнь не игрушка, если от нее зависит моя.
Имей чувство меры, приятель.
- Да ладно, не очень-то вообще и хотелось, так, решил проверить,
встанет - не встанет... Может, хоть порнушку какую покажешь?..
- Нет. Следи за экранами.
- Чего ради?
- Следи, говорю. Почем ты знаешь, что может случиться? Еще не все
потеряно.
- Надо было Источник молодости дальше искать, вдруг и нашли бы.
- Ну да, чтобы ты нассал в него.
- У, бля, - говорю, а потом лежу, скрестив руки на груди, и жалко себя
- мочи нет.
Летающий замок стоит на склоне холма. Мы сюда приземлились с месяц
назад, после того как побывали на планете, где обаригены якобы способны
продлевать жизнь до бесконечности. Может, это и не хвастовство, да только со
мной и талисманом у них ничего не вышло (сказали, нет опыта в атношении
таких, как мы, рубаки и зверушки). Я уж хотел было наведаться в какой-нибудь
из наших, земных, волшебных городов за новомодными магическими припаратами.
Они позволяют месяц-другой жить полнокровной жизнью молодого мужика, а потом
ты быстро и безболезненно отбрасываешь копыта, зато уж оторвался так
оторвался, да. Но талисман распорядился по-другому. Посадил летучий замок на
этот холодный, продуваемый ветрами склон, и отпустил всю стражу и слуг, и
даже вышвырнул парочку моих правнуков, и раздал половину магических снастей
из нашего запаса: хрустальные шары для провидения будущего, заколдованные
пулеметы, волшебные фугасы и все такое прочее. Похоже, он хотел создать у
окружающих впечатление, что мы вполне готовы отойти в мир иной. Но все же
приберег наиболее ценное: сам летающий замок и еще кое-какие штучки,
пиджак-самолет там, сверхуниверсальный переводчик и несколько тонн невидимой
платины в трюме. Он даже нашел новые батарейки для кинжала - зверек называет
его "летательным ножом". Старые батарейки сели этак столетие назад, и с тех
пор я ножом пользовался редко, потому как туповат он. Сам не знаю, почему не
выбросил. Может, из сентиментальных соображений. Когда-то зверек от него нос
воротил, клялся, что это всего лишь дешевая копия. Но все-таки добыл свежие
батарейки и сделал нож сторожем, велел охранять дверь летучего замка. Хрен
его знает зачем. Талисман на старости лет стал чудаковат.
А я все жену вспоминаю. Она добрые полвека назад дала дуба, а я будто
наяву вижу ее костлявую рожу. Когда мы поженились, она оказалась не такой
молодой, как выглядела. Я так и не узнал, сколько ей было лет. Талисман
думает, как минимум тысяча. Обычно ведьмы стареют рано, а вот Ангарьен до
самого конца сохраняла облик цветущей девушки. Сгорала, оставаясь молодой.
Вряд ли стоит ее за это винить, но перед смертью видок у нее был еще тот.
Она превратилась в статую, в резную фигуру из темного дерева. Жесткая,
сморщенная - старуха старухой. Нам она завещала поставить ее в лесу,
неподалеку от которого родилась. Мы так и сделали, и вскоре покойница
пустила корешки. Зверек предсказал, что дерево вырастет высоким и красивым,
а потом будет съеживаться и в конце концов обернется трухлявой колодой. А
что после этого произойдет, никому не известно. Когда разговор у нас заходит
о смерти, талисман выглядит грустным - понимает ведь, что вместе со мной
умрет и он. Потому что без меня жить он не сможет. Распадется в прах, вот и
все. Ему даже преисподняя не светит. Кстати говоря, а меня-то, интересно,
пустят в ад после того, что я там натворил? Когда мы со зверьком вспоминаем
былые деньки и как я его спасал, он до сих пор хихикает. По слухам, там весь
режим охраны сменили после того, как бедолага Харон окаменел. Парочка
сомнительных личностей, Вергилий и Данте, назвались временными правителями и
верховодят в аду по сей день. Короче говоря, один бес знает, как меня
встретят, когда я постучусь в пирламудровые врата, или что там у них нынче
служит пропускной. Пустить-то, может, и пустят, но наверняка подготовили
какой-нибудь мерзкий сюрприз. Короче, ничего нет удивительного в том, что я
не спешу расстаться с этим светом.
- Ага!
- Чего - ага-то?
- А я думал, ты следишь за экранами.
- Да слежу, слежу, только... Э, погодь! Блин, это еще что за хрен с
горы?
- Будь уверен, он не из тех, кто нам желает добра.
- У, бля!
По склону холма спускается мускулистый парняга со светлыми волосами и
охрененно здоровенным мечищем. У него широченные плечи и металлические
полоски по всему телу, высокие сапоги и что-то вроде набедренной повязки. А
еще шлем с волчьей скалящейся головой на верхушке. Я сажусь на кровати, мне
страшно. У меня уже давно все члены жесткие, кроме того, которому и неплохо
иногда быть жестким. Это из-за ревматизма. А еще руки трясутся и очки нужны.
Короче говоря, мне мало что светит, если дойдет до схватки с этим
вооруженным амбалом.
- И что же с нашей долбаной зоной недоступности? Вроде кто-то обещал,
что любой, кто сюда сунется, должен задрыхнуть?
- Гм... - произносит зверек. - Может, у него шлем с секретом? Может, в
нем спрятано какое-то нейрозащитное устройство? Поглядим-ка, нельзя ли этого
парня остановить лазером.
А жлобина знай себе марширует вниз по склону и на замок таращится.
Бровищи белесые друг на дружку налазят, мускулы перекатываются, огроменный
меч над головой крутится. И вдруг амбал, похоже, удивился, а через секунду
клинок закрутился еще быстрей и превратился в туманное пятно, в кокон вокруг
человека. Затем полыхнуло, и погас экран.
- У, бля! И что теперь?
Я пробую слезть с кровати, но старые мышцы будто в кисель превратились.
Вдобавок я потею, как свинья. Тут снова зажигается экран, показывает входную
дверь изнутри замка.
- Гм... - повторяет мой приятель с глубоким удивлением в голосе. -
Неплохо. Держу пари, тут не обошлось без ограниченного ясновидения. Наш
приятель знал, что по нему вот-вот пальнет лазер. Может, он всего на
несколько секунд заглянул в будущее, но этого оказалось достаточно.
Трудненько будет его остановить. С лазером - тоже ловкий трюк, наверное,
клинок создает что-то вроде зеркального поля. Возможно, это и случайность,
что отраженный луч попал в камеру. А если нет? Похоже, серьезный у нас
соперник...
- А я пальцем шевельнуть не могу! Сделай чего-нибудь. На хрена нам с
тобой сейчас серьезные соперники?! Когти надо рвать! Подымай летучий замок!
- Боюсь, мы опоздали, - говорит зверушка по своему обыкновению
спокойно. - Давай-ка посмотрим, остановит ли его летательный нож.
- Чудеса долбаные! И что, больше нам нечего противопоставить этому
ублюдку?
- Боюсь, что нечего. Разве что парочку не очень умных и не очень
прочных люков шлюзовой камеры.
- И все? Дурак сучий, какого хрена распустил охрану, какого хрена...
- Пожалуй, старина, я дал маху, - говорит талисман и зевает. И
запрыгивает мне на плечо. И мы оба смотрим на входной люк. Сквозь металл
проникает острие меча и вырезает круг, который с лязгом падает на пол. И в
отверстие пролезает этот светловолосый мордоворот. - Поля, - тихо произносит
зверушка и кивает возле моего уха. - Люк армирован моноволокном; чтобы
разрезать его с такой легкостью, необходимо очень тонкое силовое лезвие.
Неплохим оружием разжился этот парень... хотя это еще как посмотреть, кто
кем разжился.
- Где же этот долбаный кинжал? - кричу я вне себя от страха. Я готов
нагадить в койку, а амбал топает по коридору замка и выглядит очень
настороженным, но и очень решительным и машет мечом с самыми серьезными,
судя по всему, намерениями. Потом глядит в сторону, и его взгляд мечет
молнии.
К нему движется кинжальчик, но слишком медленно, как будто раздумывая.
Блондин все так же свирепо таращится на него. Кинжал останавливается в
воздухе, а потом и вовсе падает на пол и катится в угол.
- У, бля! - восклицаю.
- Я же говорил: это дешевая копия. Система опознавания на нем стоит,
но, наверное, меч нашего приятеля, а может, шлем послал фальшивый сигнал
"свой". Настоящие вещи обладают волей, они достаточно смышлены, чтобы
поступать по-своему, и поэтому они совершено бесполезны для таких, как мы с
тобой.
- Хорош чушь нести, ты же не барыга-оружейник! Сделай ченибуть! - кричу
на зверька, но он лишь пожимает серыми плечиками и глубоко вздыхает.
- Боюсь, старина, слишком поздно.
- Ты баишся? - ору я ему в мордочку. - Так это ж не тебя в Хадесе ждут
нидаждутся! Представляешь хоть, каких пакостей там могли для меня
напридумывать за триста лет?
- Да успокойся ты, дружище. Разве нельзя, глядя смерти в лицо,
сохранять достоинство?
- В жопу достоинство! Я жить хочу!
- Гм... Это хорошо, - говорит зверушка, а светловолосый битюг исчезает
с экрана. Где-то за дверью спальни раздается оглушительное лязганье, пол
ходит ходуном.
- У, бля! - Я намочил простыню и матрас. Просто взял и описался. -
Маматчка! Папатчка!
Дверь распахивается. Передо мной стоит, заполнив весь проем,
здоровенный светловолосый ублюдок. Он еще больше, чем казался на экране. А
мечище долбаный - длиной с мой рост, не меньше. Я свернулся в калачик на
кровати, я весь трясусь. Воин входит, пригнув голову, иначе бы шлем с
волчьей башкой задел притолоку.
- Т-ты че, в натуре? - спрашиваю. - К-каки праблемы?
- Никаких праблем сынуля, - отвечает жлоб и приближается к кровати. Не
человек - гора долбаная. И поднимает надо мной меч.
- Да погодь ты... Можиш забирадь всешто...
Хабах.
Такого удара я еще никогда в жизни не получал. Как будто меня сам
Господь Бог отоварил или через тело пропустили разряд в миллиард вольт.
Звезды, свет, головокружение. Я видел, как падал на меня клинок, сверкая в
свете ламп, видел гримасу на морде воина-громилы и слышал звук у самого уха.
Противный такой звук, вроде смешка. Готов поклясться, это и был смешок.
Старой пидрила в койки был мертв, я иму чирипушку раскраил как гнелой
какосавый apex. Штючка с иво плитча ищезла пуф и нету тока димок асталса. А
у миня бошка кружылас и я видил звьездачки и все такое. Гатов па клястца
мужык на кравати уже не такой был как када я вашел в ету комнату у ниво в
роди воласы тада были нетакие серабелые правда же?
- Ну что ж... ламца-дрица-оп-ца-ца, сработал чертов перенос. Ну и как
ты, дубина стоеросовая, теперь себя чувствуешь?
Ета мой шлем загаварил. Тута я сел на койку и снял шлем штоб пасматреть
на волчу бошку.
Да какта ни так, атвичяю.
- Как сам не свой, - киваит мине волча бошка и скалица. - Ничего
удивительного. Ты тоже перешел. Мой могучий интеллект выдержал перемещение
благополучно, остался цел и невредим. А уж коли это получилось с такой
грандиозной библиотекой знаний, то твоя жалкая пародия на сознание и подавно
должна была уцелеть. Ну а сейчас к делу: бортовые системы наконец
среагировали на вторжение, они не согласны считать тебя законным владельцем,
а мне понадобится какое-то время, чтобы перенастроить телепатические контуры
в этом дурацком колпаке. В общем, давай отчаливать, пока корабль не
всполошился. Иначе будет много чего неприятного, в том числе термоядерный
взрыв, и вряд ли я или даже твой чудесный меч спасет нас в самом эпицентре.
Стартуем.
Лады преятиль гаварю и пад нимаюс наноги и на диваю шлем. Такое
ащющение будта мозги из бошки выбралис будта я тока што спал а сичяс
праснулса. И будта штота в мине есть ат старикажки каторый в койки валяица.
Нуда хрен с ним патом разбиремса. Раз волча бошка гаварит нада из замка
выбираца значит тактому и быть. Я паднял метч и пабижал к выхаду. Здеся тожа
ни нашлос сакровишча так вить всех багатстсв на свети ни дабудиш. Да к
таму-же ишо не вечир. Мала ли на белам свети замков и валшебников и старых
варворов и всиво такова протчева...
Во блин житуха, а? Не жизня а молина...
Четвертичный период
- Знаешь, этот диск у меня три года пролежал, пока я не врубился, что
имя Фэй Файф - это прикол, - сказал он Стюарту, покачивая головой. - "Вы
откуда?" - "Айм фэй Файф".
- Ага, - отозвался Стюарт. - Знаю.
- Господи, я иногда такой дурак, - тихо проговорил он и печально
взглянул на банку "экспортного".
- Ага, - кивнул Стюарт. - Знаю. - И встал, чтобы перевернуть пластинку.
Он посмотрел в окно, на город и далекие голые деревья в лесистой
долине. Наручные часы показывали 2.16.
Уже темнело. Кажется, скоро солнцестояние. Он глотнул еще.
Он выпил пять или шесть банок, так что, похоже, надо было или
оставаться у Стюарта, или возвращаться в Эдинбург поездом. "Пусть будет
поезд, - подумал он. - Сколько лет уже не ездил на поезде. А ведь и правда,
чем плохо: сесть на вокзале в Данфермлине, въехать на старый мост, с него
бросить монетку и пожелать, чтобы Густав наложил на себя руки, или чтобы
Андреа забеременела и захотела вырастить ребенка в Шотландии, или..."
"Прекрати, урод", - сказал он себе. Стюарт вновь сел. Они говорили о
политике. Сошлись на том, что весь их левацкий базар - чистая поза, иначе
быть бы им сейчас в Никарагуа, сражаться за сандинистов. Говорили о прошлом,
о старой музыке, о былых друзьях. О ней - ни слова. Потом речь зашла о
"звездных войнах", СОИ. Только что под этой программой подписалась Британия.
Обоим тема была довольно близка, оба знали в университете кое-кого из
разработчиков оптических компьютерных сетей, которыми интересовался
Пентагон.
Говорили о том, что в университете, по Кестлеровскому завещанию,
открыли новую кафедру - парапсихологии, и о передаче, которую оба смотрели
по телевизору с месяц назад, насчет сновидений при не полностью выключенном
сознании. Еще вспомнили гипотезу морфологического резонанса (он сказал: "Да,
это интересно"; но он не забыл и те времена, когда интересными считались
теории фон Деникена).
Обсудили случай, упоминавшийся на этой неделе и по телевизору, и в
газетах. Француз, инженер из русских эмигрантов, разбился в Англии на
машине. Среди обломков нашли кучу денег, есть подозрение, что во Франции он
занимался какими-то махинациями. Сейчас пострадавший в коме, но врачи
считают, что он симулирует.
- Мы, инженеры, народ хитрожопый, - сказал он Стюарту.
Вообще-то говорили почти обо всем, кроме того, о чем ему на самом деле
хотелось поговорить. Стюарт несколько раз затрагивал тему, но он каждый раз
уклонялся. Сны бодрствующего разума всплыли потому, что именно об этом они
последний раз спорили с Андреа. Стюарт не стал выпытывать про Андреа и
Густава. Возможно, ему просто надо было поговорить. Хоть о чем.
- Кстати, как дети? - спросил он.
Стюарту пора было есть, и тот спросил, не желает ли и он перекусить. Но
он голода не испытывал. Пыхнули еще по косяку, он опростал еще баночку.
Поговорили. Смеркалось. Подуставший Стюарт сказал, что не мешало бы
придавить ухо; он поставит будильник и заварит чай, уже когда встанет. А
поев, можно будет выбраться куда-нибудь, по кружечке пропустить.
Он послушал через наушники старый Jefferson Airplane, но пластинка была
вся в царапинах. Порылся среди книг друга, прихлебывая пиво из банки, и
докурил последний косяк. Наконец он встал и подошел к окну, глянул сквозь
щели жалюзи на парк, на разрушенный дворец, на аббатство.
С наполовину затянутого тучами неба медленно исчезал свет. Зажглись
уличные фонари, дорога была полна припаркованных или идущих на малой
скорости машин - Рождество на носу, народ озаботился подарками. "Интересно,
- подумал он, - как тут все выглядело, когда во дворце еще жили короли?"
Королевство Файф... Сейчас это всего лишь область, а тогда... Рим тоже
когда-то был маленьким, зато потом разросся будьте-нате. Интересно, как бы
сейчас выглядел мир, если бы в свое время какая-нибудь часть Шотландии - еще
до возникновения Шотландии как таковой - расцвела подобно Риму? Нет, для
этого не было причин, исторических предпосылок. Когда Афины, Рим и
Александрия располагали библиотеками, мы - только крепостцами на холмах.
Наши предки не были дикарями, но и цивилизованными их не назовешь. Потом-то
мы могли бы сыграть свою роль, но время оказалось упущено. Вот так у нас
всегда: или слишком рано, или слишком поздно. И лучшее, что мы делаем, мы
делаем для других.
"Наверное, это сентиментальный шотландизм, - предположил он. - А как
насчет классового сознания вместо национализма? Ну-ну".
Как она так может? Не говоря уже о том, что здесь ее родина, что здесь
живет ее мать, ее самые старые друзья, что здесь у нее отпечаталось столько
первых воспоминаний и складывался ее характер, - но как она может бросить
все, что к настоящему моменту приобрела? Он-то - ладно, сам готов вычеркнуть
себя из уравнения. Но у нее так много и уже сделанного, и того, что
предстоит сделать. Как она может?
Самопожертвование. Куда мужчина, туда и женщина. Она ухаживает за
Густавом, а сама отошла на второй план. Но ведь это же противоречит всему,
во что она верит.
А он? Почему до сих пор не поговорил с ней как надо? Сердце забилось
быстрей, он задумчиво опустил банку. Ведь он на самом деле не представлял
себе, что надо сказать, знал лишь, что хочет с ней говорить, хочет обнимать
ее, просто быть с ней и рассказывать обо всем, что к ней чувствует. Надо
рассказать ей обо всем, что он когда-либо думал и чувствовал. И о ней, и о
Густаве, и о самом себе. Он будет с ней абсолютно честен, и она бы по
крайней мере узнала наконец, что он собой представляет, и уже не питала бы
на его счет иллюзий. Но к черту. Это все ерунда.
Он допил пиво, бросил в дырочку окурок и аккуратно сложил красную
банку. Из треснувшего алюминиевого уголка пролилось на ладонь. Он вытер
руку. Я должен с ней увидеться. Я должен с ней поговорить. Интересно, чем
она сейчас занята? Наверное, дома. Ну да, они обе дома. У них гости. Меня
тоже приглашали, но я хотел навестить Стюарта. Он пошел к телефону.
Занято. Может, опять в Париж звонит? Тогда это на час. Даже бывая
здесь, она проводит половину времени с Густавом. Он положил трубку и стал
ходить по комнате. Сердце колотилось, ладони потели. Надо бы отлить. Он
пошел в санузел, потом тщательно вымыл руки, прополоскал рот. Все в порядке,
он даже не пьян и не обдолбан. Снова взял трубку. Тот же сигнал. Постоял у
окна. Если прижаться лбом к стеклу и глядеть прямо вниз, виден "ягуар" -
белый обтекаемый призрак на темной улице. Еще раз посмотрел на часы.
Самочувствие отличное, сознание ясное. Можно ехать.
"А почему бы и нет", - подумал он. Ягуар-альбинос в серых сумерках;
добраться до шоссе и рвануть по автомосту, повесив на рожу наглую ухмылку и
врубив музыку на всю катушку. И горе ушам бедного засранца, которому
придется брать с меня дорожный сбор... Блиин, как это в духе "Страха и
ненависти", очень по хантер-эс-томпсоновски. Заметь, приятель, от этой
чертовой книги ты потом всегда ездишь чуть быстрее. Сам же виноват,
несколько минут назад слушал "White Rabbit" - вот музыкой и навеяло. Нет,
про вождение забудь. Ты перебрал.
Япона мать, да какое там перебрал? Конец года, все ездят под хмельком.
Бля, я же пьяным лучше вожу, чем большинство - трезвыми. Не бери в голову,
малыш, все у нас получится. Дорога-то знакома как свои пять... Просто надо в
городе поосторожней, вдруг на проезжую часть ребенок выскочит, а с реакцией
что-нибудь не того. На автостраде же все пройдет как по маслу, там главное -
не затевать гонки с сопливыми местными шумахерами на "капри" и не кидать
подлянок бээмвешникам, у них и так глаза остекленевшие. Главное - не
трусить, не рассеивать внимание, не думать о "Красных акулах" и "Белых
китах", не испытывать подвеску на бетонных стенках, не тренировать
контролируемый юз на магистральной развязке. Короче, расслабься и слушай
музон. К примеру, тетушку Джоанн. Что-нибудь поспокойнее. Не снотворное, но
и не слишком будоражащее. А то, бывает, врубишь что-нибудь этакое - и тапка
сама в пол...
Он решил сделать последнюю попытку. Телефон не отвечал. Он пошел
глянуть на Стюарта - тот спал как младенец и перевернулся на бок, когда
отворилась дверь и в спальню проник свет из гостиной. Он написал для Стюарта
записку и оставил ее у будильника. Потом взял свою старую байкерскую кожанку
и шарф с монограммой и вышел из квартиры.
Выбраться из города удалось не скоро. Прошел дождь, улицы были влажны.
Ведя "ягуар" в транспортном потоке, он слушал Big Country, альбом
"Steeltown"<"Стальной город" (англ.)> - на родине Карнеги это казалось
вполне уместным. Самочувствие было просто класс. Он сознавал, что не стоило
садиться за руль, и со страхом думал о полицейских с
алкогольно-респираторной трубкой. Впрочем, часть его мозга оставалась
трезвой, и она следила за ним, оценивала вождение. И он доедет, все будет
тип-топ, лишь бы внимание не подвело да и везение. "Больше не повторится, -
сказал он себе, выведя наконец „ягуар" на свободный отрезок дороги к
автостраде. - Второго раза не будет. И первого бы не было - если б не такая
крайняя нужда.
И я буду очень осторожен".
Здесь движение было двухполосным, и он от души пр...
