Шервуд Андерсон. Уайнсбург, Огайо
страница №6
...н будет наслаждаться тамошней жизнью, работая в поле и охотясь влесу. Она не могла поверить, что крохотный поселок, каким он был пятьдесят
лет назад, за время ее отсутствия вырос и стал процветающим городом, и
когда утром поезд пришел в Уайнсбург, не хотела вылезать.
- Это не то, что я думала. Боюсь, тебе здесь придется туго! - сказала
она, а затем поезд ушел своей дорогой, и оба они, не зная куда идти,
остались смущенные перед Элбертом Лонгуортом, багажным весовщиком
Уайнсбурга.
Но Том Фостер устроился неплохо. Он был из тех, кто всегда устроится.
Миссис Уайт, жена банкира, наняла бабушку работать на кухне, а Том стал
конюхом в новой кирпичной конюшне банкира.
В Уайнсбурге было трудно найти прислугу. Женщинам, нуждавшимся в
помощи по хозяйству, приходилось нанимать девушек, которые непременно
желали обедать за семейным столом. Миссис Уайт ужасно надоели эти девушки,
и она ухватилась за возможность взять в дом старуху, знавшую городские
порядки. Для Тома она устроила жилье над конюшней.
- Он может косить газоны и ходить с поручениями, когда не будет занят
при лошадях, - объяснила она мужу.
Том Фостер был маловат для своего возраста, у него была большая
голова, покрытая жесткими черными волосами, стоявшими торчком. Такие волосы
делали его голову еще больше. Голос у юноши был поразительно мягкий, и сам
он был такой кроткий и тихий, что вошел в жизнь города, не привлекая к себе
ни малейшего внимания.
Нельзя было не удивляться, как Том Фостер мог вырасти таким кротким. В
Цинциннати он жил в районе, где шайки буянов-мальчишек шатались по улицам,
и свои ранние годы, когда складывается характер, он провел среди таких
буянов. Одно время он был занят разноской телеграмм в районе, где было
немало домов терпимости. Женщины в этих домах знали и любили Тома Фостера,
и мальчишки из озорных шаек тоже любили его.
Он никогда и ничего не требовал. Это обстоятельство и помогло ему
остаться чистым. В силу такой своей особенности он стоял в тени под оградою
жизни, и ему суждено было вечно оставаться в тени. Он видел мужчин и женщин
в домах разврата, знал об их случайных и мерзких любовных похождениях,
видел драки подростков, слушал их рассказы о воровстве и пьянстве, но сам
оставался безучастным и до странности не затронутым житейской грязью.
Однажды Том совершил кражу. Это было, когда он еще жил в большом
городе. Бабушка в те дни заболела, а он сам ходил без работы. Дома нечего
было есть, и вот он зашел в шорную лавку в переулке и украл из кассового
ящика один доллар и семьдесят пять центов. Шорная лавка принадлежала
старику с длинными усами. Тот заметил, что мальчик бродит вокруг, но не
обратил на это внимания. Когда же хозяин отлучился на улицу, чтобы
поговорить с каким-то возницей, Том открыл ящик, взял деньги и вышел. Позже
его накрыли, но бабушка замяла дело, предложив в течение месяца, дважды в
неделю мыть в лавке полы. Мальчик был пристыжен, но в то же время доволен.
- Очень хорошо, когда стыдишься, теперь я; узнал кое-что новое! -
сказал он бабушке, которая из его слов ничего не поняла, но любила внука
так горячо, что это было совсем не существенно.
Около года Том Фостер жил в конюшне у банкира, а затем потерял место.
Он плохо ухаживал за лошадьми и стал постоянным источником раздражения для
жены банкира. То она прикажет ему выкосить газон, а он позабудет. То пошлет
его в лавку или на почту, а он не возвратится и, присоединившись к группе
мужчин и мальчиков, проведет полдня, болтаясь возле них, слушая, да
изредка, когда к нему обратятся, вставляя несколько слов. Как в большом
городе, в домах терпимости или в компании юных повес, шатающихся ночью по
улицам, так и среди граждан Уайнсбурга он всегда умел сливаться с
окружающей жизнью и в то же время явно оставаться в стороне.
Потеряв место в доме банкира, Том поселился отдельно от бабушки, но по
вечерам она часто навещала его. Он снял заднюю комнатку в деревянном доме,
принадлежавшем старому Руфусу Уайтингу. Дом стоял на Дюэн-стрит, рядом с
Мейн-стрит, и много лет служил конторой старику адвокату, который теперь
стал слишком слабым и забывчивым, чтобы успешно практиковать, хотя этого и
не сознавал. Том ему понравился, и он сдал ему комнату за доллар в месяц. В
конце дня, когда адвокат уходил из конторы, юноша мог располагать всем
домом и проводил целые часы, лежа на полу у печки и раздумывая о разных
вещах. Вечером приходила бабушка и, усевшись в кресло адвоката, выкуривала
трубку, а Том, по обыкновению, молчал.
Старуха часто говорила с большим жаром. Иногда ее злило какое-нибудь
происшествие в доме банкира, и она бранилась без конца.
На свои заработки она купила швабру и раз в несколько дней мыла пол в
адвокатском кабинете. Когда же помещение бывало ею безукоризненно вымыто и
благоухало чистотой она зажигала свою глиняную трубку, а Том зажигал свою.
- Когда придет время умирать тебе, тогда умру и я, - говорила она
юноше, лежавшему на полу у ее кресла.
Тому Фостеру нравилось жить в Уайнсбурге. Он занимался случайными
работами: пилил дрова для кухонных плит, косил траву перед домами, в конце
мая и в начале июня собирал землянику на плантациях. У него было время
бездельничать, а бездельничать он любил. Банкир Уайт подарил юноше старый
пиджак, слишком широкий для Тома, но бабушка сузила и пригнала его. Было у
него и пальто, полученное там же, и притом на меху. Правда, мех местами уже
повылез, но все же пальто грело, и зимой Том спал в нем. Он считал, что его
способ устраиваться не так плох, и был вполне доволен тем, как сложилась
его жизнь в Уайнсбурге.
Самые нелепые мелочи могли доставить Тому Фостеру радость. Мне
кажется, потому-то его и любили люди. В бакалейной лавке Хэрна по пятницам
жарили кофе, готовясь к субботнему наплыву покупателей, и великолепный
аромат разносился по всей торговой части Мейн-стрит. Появлялся Том Фостер и
усаживался на ящик в глубине лавки. Битый час сидел он, не шевелясь и
пропитывая все свое естество пряным запахом который делал его полупьяным от
счастья.
- Мне это нравится, - кротко говорил он.- Я вдыхаю этот запах и думаю
о чем-то далеком, о незнакомых местах и вещах.
Раз вечером Том Фостер напился. Произошло это забавным образом.
Никогда раньше ему не случалось быть пьяным, за всю свою жизнь он ни разу
не попробовал ничего спиртного. Но на этот раз он почувствовал, что
непременно должен напиться, а потому так и сделал.
Живя в Цинциннати, Том узнал много мрачного, познакомился со всяким
уродством, преступлением и пороком. Несомненно, он знал о таких явлениях
больше любого другого жителя Уайнсбурга. Вопросы пола в особенности
представлялись ему в ужасном свете, и то, что ему случалось наблюдать в
большом городе, оставило в его душе глубочайшее впечатление. Он полагал,
что, повидав женщин, простаивающих холодные ночи перед грязными домами, и
тех мужчин- с особенным взглядом, которые останавливались поговорить с
этими женщинами, он выбросит половые вожделения из своей жизни. Как-то одна
из живших по соседству женщин хотела соблазнить его, и он пошел к ней в
комнату. Никогда он не мог забыть ни запаха этой комнаты, ни алчного
огонька, загоревшегося в глазах женщины. Его затошнило, ему стало страшно,
а на душе навсегда как бы остался шрам. До этого он думал о женщинах как о
существах весьма безобидных, во многом похожих на его бабушку, но после
того единственного опыта совсем перестал думать о женщинах. Его натура была
так кротка, что он не мог ненавидеть и, будучи не в силах понять, решил
забыть.
И Том действительно забыл - до самого переезда в Уайнсбург. Но когда
он прожил в городке около двух лет, в душе у него что-то зашевелилось. Он
видел, как вокруг него молодежь предается любовным чувствам, а ведь он и
сам был юношей. И не успел Том понять, что с ним произошло, как и сам
влюбился. Влюбился в Элен Уайт, дочь своего прежнего хозяина, и обнаружил,
что думает о ней по ночам,
Перед Томом тут стояла задача, и он решил ее по-своему. Он дал себе
полную свободу мечтать об Элен Уайт, когда бы в уме не возник ее образ, и
был озабочен лишь характером своих мыслей. Для того чтобы держать свои
желания в узде, ему пришлось вступить с самим собой в довольно напряженную
борьбу, из которой он, в общем, вышел победителем.
А потом, в один весенний вечер, он напился. В тот вечер Том был
какой-то дикий. Он напоминал невинного молодого лесного зверя, наевшегося
дурманной травы. Это происшествие началось, пошло своим чередом и
закончилось в ту же ночь, и вы можете быть уверены, что никто в Уайнсбурге
не пострадал оттого, что Тома так прорвало.
Прежде всего, это был вечер, способный опьянить любую чувствительную
натуру. Деревья на улицах городка только что оделись новой нежно-зеленой
листвой, в садах за домами люди копались на огородных грядках, а в воздухе
затаилась тишина, какое-то безмолвие ожидания, будоражившее кровь.
Том покинул свою комнату на Дюэн-стрит как раз, когда вечер вступал в
свои права. Сперва Том шел по улицам, ступая мягко и бесшумно, медленно
ворочая свои мысли, пытаясь излить их в словах. Он говорил, что Элен Уайт -
это пламя, танцующее в воздухе, а он сам - деревцо без листьев, четко
выделяющееся на небе. Потом он сказал, что она буря, мощная, грозная буря,
летящая из мрака бушующего моря, а он - челн, брошенный рыбаком на берегу.
Эта мысль понравилась юноше, и он, забавляясь ею, неторопливо брел
вперед. Так да дошел до Мейн-стрит и присел на обочине тротуара против
табачной лавки Рекера. Здесь он задержался на часок, прислушиваясь к чужим
разговорам, но они не особенно заинтересовали его, и он незаметно ушел.
Тогда он и решил напиться пьяным и зашел в салун Уилли, где купил бутылку
виски. Сунув ее в карман, он отправился за город, чтобы никто не мешал ему
думать и пить виски.
Том напился, сидя на молодой травке у дороги, примерно в миле к северу
от города. Перед ним расстилалась белая дорога, а позади виднелся яблоневый
сад в полном цвету. Он отхлебнул из бутылки и лег на траву. Потом подумал
об утре в Уайнсбурге, о том, как блестят в утреннем свете мокрые от росы
камешки, которыми посыпана дорожка к дому банкира Уайта. Подумал о ночах в
конюшне, когда шел дождь, а он лежал, проснувшись, слушая, как барабанят
капли, и вдыхая теплый запах лошадей и сена. Потом он подумал о буре, с
ревом пронесшейся над Уайнсбургом несколькими днями раньше. Через некоторое
время его мысли обратились к прошлому, и он вновь пережил ту ночь, когда
они с бабушкой ехали в поезде из Цинциннати. С живостью вспомнил он, как
странно ему было сидеть спокойно в вагоне и ощущать мощь паровоза, мчавшего
поезд сквозь ночной мрак.
Том опьянел очень быстро. Он отпивал из бутылки каждый раз, когда у
него возникала новая мысль, а когда в голове зашумело, встал и двинулся по
дороге прочь от Уайнсбурга. На шоссе, идущем от Уайнсбурга на север к озеру
Эри, был мост, и опьяневший юноша добрался до него. Там он присел. Хотел
было выпить еще, но, вытащив пробку, почувствовал себя плохо и поспешно
заткнул бутылку. Голова его моталась из стороны в сторону, он сидел на
каменном береговом устое моста и вздыхал. Ему казалось, что голова у него
кружится словно флюгер, а потом уносится в пространство; руки и ноги его
беспомощно болтались.
К одиннадцати часам Том вернулся в город. Джордж Уиллард, видя, как он
бродит вокруг, взял его с собой в типографию «Орла». Но вскоре Джордж
испугался, что пьяный юноша испачкает пол, и вывел его в переулок.
Том Фостер смущал репортера. Пьяный юноша говорил об Элен Уайт,
сказал, что был с ней на берегу какого-то озера и ухаживал за ней. Джордж
вечером видел на улице Элен Уайт с ее отцом и решил, что Том спьяну болтает
вздор. Чувство к Элен Уайт, теплившееся в его собственном сердце,
вспыхнуло, и он рассердился.
- Это ты оставь! - сказал он Тому.- Я не желаю, чтобы ты трепал имя
Элен Уайт. Я этого не допущу. - И он принялся трясти Тома за плечи, пытаясь
его вразумить.- Это уж ты оставь! - повторял Джордж.
Целых три часа двое молодых людей, так странно столкнувшихся,
оставались в типографии. Когда Том несколько оправился, Джордж повел его на
прогулку. Они вышли за город и уселись на бревне у опушки леса. Каким-то
образом эта тихая ночь сблизила их, и когда у пьяного юноши немного
прояснилось в голове, они разговорились,
- Я напился, и сделал правильно, - сказал Том Фостер. - Я кое-чему
научился. В другой раз это мне уже не потребуется. Но теперь я могу
рассуждать яснее. Видите, как оно получается?
Джордж Уиллард не видел, но гнев его, вызванный упоминанием имени Элен
Уайт, уже остыл, и он почувствовал такое душевное влечение к этому
бледному, взволнованному юнцу, какого никогда еще ни к кому не испытывал. С
материнской заботливостью он настоял, чтобы Том встал и немного прошелся.
Они вернулись в типографию и уселись там в темноте.
Репортер не мог постигнуть цель поступка Тома Фостера. Когда Том опять
заговорил об Элен Уайт, Джордж снова рассердился и наскочил на него.
- Вы это бросьте! - резко сказал он. - Вы с нею не были. Почему же вы
говорите, что были? Почему вы говорите такие вещи? Бросьте это, слышите?
Том был обижен. Он не мог ссориться с Джорджем Уиллардом, потому что
вообще был не способен ссориться; он поднялся, намереваясь уйти. Когда
Джордж Уиллард стал повторять свои вопросы, он положил руку на плечо
старшему юноше и попытался объяснить.
- Право же, кротко сказал он, - я сам не знаю, как это вышло. Я был
счастлив. Вы, может быть, поймете меня. Я был счастлив от мыслей об Элен
Уайт и от этого вечера тоже. Мне захотелось страдать, как-то быть
обиженным. Мне казалось, что это как раз то, что мне нужно. Я хотел,
понимаете ли, страдать, потому что всякий человек страдает и грешит. Я
думал о разных способах поступить дурно, но все они не годились. От каждого
из них пострадали бы другие люди.
Голос Тома Фостера зазвучал громче, единственный раз за свою жизнь он
был взволнован.
- Это было совсем как ухаживанье, вот что я хочу сказать, - пояснил
он. - Вам непонятно? Мне было больно вести себя так, и все вокруг казалось
мне каким-то новым. Вот поэтому я так и сделал. И теперь я доволен. Я
кое-чему научился, да, да, а я того и хотел! Неужели вы не поняли? Видите
ли, я хотел узнать что-то новое. Вот почему я так сделал.
СМЕРТЬ
Перевод М.Танка
Лестница в доме Хефнера, ведущая в медицинский кабинет доктора Рифи
над «Парижским мануфактурным магазином», освещалась очень слабо. Вверху
висела лампа с грязным стеклом, прикрепленная кронштейном к стене. У лампы
был жестяной рефлектор, побуревший от ржавчины и покрытый пылью. Люди,
поднимавшиеся по лестнице, повторяли шаги множества других людей,
проходивших здесь до них. Под тяжестью шагов деревянные ступени стерлись, и
путь был отмечен глубокими выбоинами.
Повернув наверху лестницы вправо, вы подходили к дверям доктора. А
налево был темный коридорчик, набитый всяким хламом. Старые стулья,
плотничьи козлы, стремянки и пустые ящики лежали тут в темноте, ожидая, чьи
бы ноги ободрать. Эти кучи старья принадлежали «Парижской мануфактурной
компании». Когда в магазине приходили в негодность какой-нибудь прилавок
или полка, приказчик нес их наверх и бросал в остальную груду.
Приемная доктора Рифи была обширна как сарай. Посередине комнаты
стояла круглая пузатая печка. Вокруг были навалены кучей опилки,
отгороженные прибитыми к полу досками. У дверей находился большущий
стол-некогда он составлял часть обстановки в магазине готового платья
Херрика, где на нем раскладывали заказанные вещи. Теперь стол занимали
книги, бутылки, хирургические инструменты. С краю лежали три или четыре
яблока, оставленные другом доктора Рифи - Джоном Спэниардом, хозяином
плодового питомника. Стоило ему войти: в комнату, как он уже лез в карманы
за яблоками.
В средних летах доктор Рифи был высок и неуклюж. Он еще не носил седой
бороды, которую отрастил позже, верхнюю губу его скрывали каштановые усики.
Доктор еще не стал тем благообразным человеком, каким его впоследствии
сделали годы, и был постоянно озабочен вопросом, куда девать свои руки и
ноги.
Когда Элизабет Уиллард была уже много лет замужем, а ее сыну Джорджу
исполнилось лет двенадцать - четырнадцать, она поднималась иной раз в
летние дни по истоптанным ступенькам в кабинет доктора Рифи. Ее высокая
фигура начинала сутулиться. Элизабет уже привыкла рассеянно слоняться без
цели. К доктору она приходила под предлогом нездоровья, но в тех пяти-шести
случаях, когда она его навещала, речь шла, в основном, совсем не о
здоровье. Она и доктор беседовали и об этом, но больше о ее жизни, о жизни
их обоих, о мыслях, которые приходили им в голову, пока они коротали свой
век в Уайнсбурге. В большой пустынной приемной сидели мужчина и женщина,
глядя друг на друга; они были довольно схожи. Различны были их фигуры,
различны цвет глаз, длина носа, образ жизни, но что-то внутри них было
одинаковым, требовало одинаковой разрядки, произвело бы одинаковое
впечатление на зрителя со стороны.
Впоследствии, когда доктор Рифи стал старше и женился на молодой, он
часто говорил жене об этих часах, проведенных с больной женщиной, и при
этом высказывал немало такого, чего не мог высказать самой Элизабет. К
старости он стал почти поэтом, и его суждения о событиях приобрели
поэтическую окраску. «Я достиг такого этапа в жизни, когда возникает
потребность в молитве, и тогда я придумал себе богов и молился им, -
говорил он. - Я не молился словесно и не преклонял колен, а совершенно
спокойно сидел на стуле. Под вечер, когда на Мейн-стрит бывало жарко и
тихо, или зимой, когда стояли пасмурные дни, боги входили в мой кабинет, и
я полагал, что никто о них не знает. Потом я открыл, что эта самая Элизабет
знает о них, что она поклоняется тем же богам. Мне кажется, она приходила в
моя кабинет, надеясь найти там своих богов, на все же радовалась, видя, что
она в комнате не одна. Мы оба переживали нечто такое, чего не объяснишь,
хотя, думается мне, подобное бывает с мужчинами и женщинами в самых
различных местах».
x x x
В летние послеобеденные часы, когда Элизабет и доктор сидели в
приемной, толкуя о своей жизни, они касались также и жизни других. Иногда
доктор высказывал философские афоризмы и при этом посмеивался от
удовольствия.
Время от времени, после долгого или короткого молчания, раздавалось
слово или намек, которые причудливо освещали жизнь говорившего; желание
вырастало в вожделение, либо мечта, наполовину угасшая, внезапной вспышкой
врывалась в жизнь. По большей части такие слова исходили от женщины, она
произносила их, не глядя на мужчину.
Приходя к доктору, жена владельца гостиницы с каждым разом говорила
все свободнее; после часа или двух, проведенных в обществе доктора Рифи,
она спускалась по лестнице на Мейн-стрит, чувствуя себя обновленной,
окрепшей, более способной выносить тусклое однообразие своей жизни; Ее
походка начинала напоминать упругий ритм движении девушки, но когда она
добиралась до кресла у окна своей комнаты и в надвигающихся сумерках
служанка гостиницы приносила ей на подносе обед, еда оставалась нетронутой.
Мысли ее уносились к девическим годам, отмеченным страстным стремлением к
приключениям; она вспоминала мужчин, державших ее в объятиях в те дни,
когда приключения были ей доступны. Особенно вспоминался ей один мужчина,
бывший некоторое время ее любовником: в минуты страсти он, как безумный,
повторял ей по сто раз одни и те же слова: «Ты милая! Ты милая! Ты - моя
прелесть!»
Эти слова выражали, как ей казалось» нечто такое, чего ей не удалось
достигнуть в жизни.
Очутившись в комнате старой, захудалой гостиницы, больная жена
владельца начинала плакать, раскачиваясь из стороны в сторону и закрывая
руками лицо. В ушах звенели слова ее единственного друга, доктора Рифи
«Любовь - это ветер, волнующий темной ночью траву под деревьями, - говорил
он, - Не пытайтесь же сделать любовь совершенно ясной. Она - божественная
случайность в жизни. Если вы попробуете добиваться ясности и уверенности и
захотите жить у подножия деревьев, где веет мягкий ночной ветер, очень
скоро придут долгие знойные дни разочарования, и на ваших рубах,
воспламененных и изнеженных поцелуями, осядет песчаная пыль от проезжих
телег».
Элизабет Уиллард не помнила матери, которая умерла, когда девочке было
всего пять лет. Свои девические годы Элизабет прожила самым беспорядочным
образом. Отец ее мечтал прежде всего о том, чтобы его не тревожили, но дела
гостиницы не давали ему передышки. Он тоже жил и умер больным человеком.
Каждый день он просыпался с веселым лицом, но уже к десяти часам утра из
его сердца уходила всякая радость. Когда какой-нибудь постоялец был
недоволен столом в гостинице или одна из девушек, прибиравших постели,
выходила замуж и бросала службу, отец топал ногами и ругался. Ночью, ложась
спать, он думал о дочери, которая росла, среди потока людей, непрестанно
текущего через гостиницу, и на него находила грусть. Когда девушка стала
старше и начала исчезать по вечерам с молодыми людьми, он все хотел
поговорить с ней, но из его попыток так ничего и не вышло. Он вечно
забывал, что именно хотел сказать, и тратил время в жалобах на свои личные
дела.
Когда она была еще девушкой и позже - молодой женщиной, Элизабет
пыталась вести жизнь искательницы приключений. В восемнадцать лет жизнь так
захватила ее в свой водоворот, что она уже не была девственницей, но, хотя
до брака с Томом Уиллардом у нее было несколько любовников, все же она
никогда не пошла бы на приключение ради одних желаний плоти.
Подобно женщинам всего мира, она хотела иметь «настоящего»
возлюбленного. Она постоянно к чему-то стремилась, слепо и страстно искала
в жизни некое сокрытое чудо. Высокая красивая девушка с упругой походкой,
гуляя с мужчинами в тени деревьев, всегда протягивала руку во мрак, пытаясь
ухватиться за чью-то руку. Среди обычной болтовни мужчин, с которыми она
развлекалась, Элизабет пыталась найти для себя какое-то подлинное,
правдивое слово.
Элизабет вышла замуж за Тома Уилларда, счетовода в отцовской
гостинице, потому что он оказался под рукой и хотел жениться, как раз когда
и она решила выйти замуж.
Как и большинство молодых девушек, она сначала думала, что замужество
преобразит ее жизнь. Если ей и приходили на ум сомнения насчет того, как
обернется ее брак с Томом, она гнала их прочь.
Отец ее в то время хворал и находился при смерти, а она как раз была
огорчена бессмысленной развязкой своего последнего любовного приключения. В
Уайнсбурге другие девушки ее возраста выходили замуж за мужчин, которых она
отлично знала - за бакалейных приказчиков или молодых фермеров. По вечерам
они гуляли по Мейн-стрит с мужьями и, проходя мимо нее, счастливо
улыбались. Она начала думать, что сам факт замужества исполнен, быть может,
какого-то скрытого значения. Молодые женщины, с которыми она беседовала,
выражались мягко и застенчиво.
- Все идет по-иному, когда у тебя есть муж, - говорили они.
Вечером накануне свадьбы смущенная девушка долго разговаривала с
отцом. Впоследствии она спрашивала себя, не повлияли ли на ее решение выйти
замуж именно часы, которые она проводила наедине с больным. Отец говорил о
своей жизни и советовал дочери избегать всего, что могло бы вовлечь и ее в
такую же сплошную неурядицу. Он поносил Тома Уилларда, и это заставило
Элизабет выступить на защиту счетовода. Больной разволновался и пытался
встать с постели. Когда же она не пустила его расхаживать по комнате, он
стал жаловаться.
- Я никогда не имел покоя, - говорил он. - Я очень много работал, и
все-таки гостиница не приносит дохода. Даже сейчас я кое-что должен банку.
Когда я умру, ты сама это узнаешь.
Больной напрягал голос, стараясь сказать что-то важное. Не имея сил
подняться, он притянул голову девушки к себе.
- Ты можешь спастись, - прошептал он. - Не выходи ни за Тома Уилларда,
ни за кого другого в Уайнсбурге. В моем сундуке лежат в жестянке восемьсот
долларов. Возьми их и уезжай!
Затем больной продолжал с раздражением:
- Ты должна обещать, что не выйдешь здесь замуж. Если не хочешь, то
хоть дай мне слово, что никогда не скажешь Тому об этих деньгах. Они мои, и
если я отдаю их тебе, то имею право этого требовать. Спрячь их. Пусть они
вознаградят тебя за то, что я был плохим отцом. Когда-нибудь они могут
оказаться для тебя выходом, широко открытой дверью. Ну, обещай же мне это,
я скоро умру!
x x x
Элизабет, в свои сорок лет уже усталая, изможденная старуха, сидела в
кабинете доктора Рифи в кресле у печурки и рассматривала половицы. Доктор
сидел за небольшим письменным столом у окна. Рука его играла карандашом.
Элизабет рассказывала о своей замужней жизни. Говорила она отвлеченно,
позабыв о своем супруге и пользуясь им только как случайным персонажем,
чтобы оттенить рассказ.
- И вот, я вышла замуж и ничего хорошего не достигла, - повествовала
она с горечью. - Как только это совершилось, я начала бояться. Скорей
всего, я слишком много знала до замужества, а может быть, я слишком многое
поняла в первую ночь, проведенную с мужем. Не помню. Но какая же я была
дура! Когда отец давал мне деньги и пытался отговорить меня от замужества,
я и слушать не хотела. Я думала о том, что говорили девушки, вышедшие
замуж, и тоже хотела быть замужем. Меня не Том привлекал, а замужество.
Когда отец уснул, я высунулась из окна и стала думать о том, как я жила.
Мне не хотелось быть дурной женщиной. В городе обо мне и так рассказывали
кучу всяких историй. Я даже боялась, как бы Том не передумал.
Голос Элизабет задрожал от волнения. А доктор Рифи, в котором,
бессознательно для него, рождалась любовь, пережил в эту минуту странную
иллюзию. Пока женщина говорила, ему представилось, что тело ее становится
моложе, прямее, крепче. И так как он не мог стряхнуть с себя эту иллюзию,
ум его тотчас придал профессиональный оборот.
- Этот разговор приносит пользу и телу ее и уму! - пробормотал он.
Гостья начала рассказывать о происшествии, случившемся спустя
несколько месяцев после ее бракосочетания. Голос ее окреп.
- Однажды под вечер я поехала на прогулку одна, - сказала Элизабет. -
У меня был шарабан и маленький серый пони, которого я держала в конюшне
Мойера. Том красил и заново оклеивал комнаты в нашей гостинице. Ему нужны
были деньги, но я все не решалась рассказать ему о тех восьмистах долларах,
которые отец мне оставил. Никак не могла решиться. Для этого я недостаточно
любила Тома. В те дни у него всегда были перепачканы краской лицо и руки,
от него пахло краской. Он пытался привести в порядок старую гостиницу,
подновить и украсить ее.
Рассказывая о своей одинокой поездке в тот весенний день, возбужденная
женщина выпрямилась в кресле и молодо взмахнула рукой,
- Было облачно, надвигалась гроза, - говорила она. - Под черными
тучами зелень травы и деревьев стала такой яркой; что глазам было больно. Я
проехала больше мили по дороге Транион-пайк, а потом свернула на боковую
дорогу. Моя лошадка бодро бежала и в гору и под гору. Мною овладело
беспокойство. В голову лезли всякие мысли, и мне хотелось уйти от них. Я
начала стегать лошадь. Черные тучи опустились ниже, пошел дождь. Мне
хотелось мчаться со страшной скоростью, вперед и вперед, без конца. Я
рвалась из этого города, из своей одежды, из своего брака, из своей плоти.
Прочь! Я чуть не загнала лошадь, а когда она больше уже не могла бежать, я
выскочила из шарабана и сама побежала в темноте, пока не свалилась и не
ушибла бок. Мне хотелось бежать от всего, но я хотела также добежать до
чего-то. Вы понимаете меня, дорогой мой?
Элизабет вскочила с кресла и принялась ходить по кабинету. Она ходила,
и доктору Рифи казалось, что он еще никогда не видел подобной поступи. Во
всем ее теле был какой-то ритм, размах, опьянявший его. Когда она подошла и
стала на колени у его стула, он схватил ее в объятия и начал страстно
целовать.
- Я проплакала всю дорогу домой, - пыталась она продолжать рассказ о
своей дикой скачке, но доктор ее не слушал.
- Моя дорогая! Моя радость! О, моя радость! - бормотал он, думая, что
держит в. руках не усталую женщину сорока одного года, а прелестную
невинную девушку, которая каким-то чудом возникла из телесной оболочки
изнеможенной женщины.
Женщину, которую доктор Рифи держал тогда в объятиях, ему пришлось
увидеть еще только раз - после ее смерти. А в тот летний день, когда он
готов был стать ее любовником, ничтожный, почти смехотворный, случай сразу
положил конец его пылу. Он и Элизабет крепко сжимали друг друга в объятиях,
когда на лестнице послышались чьи-то тяжелые шаги. Оба вскочили и стояли,
прислушиваясь и дрожа. Шум на лестнице произвел приказчик «Парижской
мануфактурной компаний». С грохотом бросив пустой ящик на кучу хлама в
коридоре, он тяжело затопал вниз по лестнице. Элизабет почти немедленно
последовала за ним. То, что вдруг ожило в ней, пока она говорила со своим
единственным другом, умерло так же внезапно. Она была в истерическом
состоянии, как и доктор Рифи, и не хотела продолжать разговор. Она шла по
улице, и кровь все еще пела в ее теле, но, повернув на Мейн-стрит и увидя
впереди огни «Нью Уиллард-хауса», она затряслась, колени ее подогнулись, и
один миг ей казалось, что она упадет на улице.
Немногие остававшиеся ей месяцы жизни больная женщина провела, мечтая
о конце. Она шла дорогой смерти и все чего-то искала, чего-то жаждала. В
мыслях, она придавала смерти различный облик, представляя ее себе то в виде
сильного черноволосого юноши, бегущего по горам, то в виде сурового
спокойного мужчины с лицом, покрытым рубцами прожитой жизни. В темноте она
протягивала руку, выпростав ее из-под одеяла, и ей чудилось, что смерть,
как живое существо, пожимает ее.
- Потерпи, любимый, - шептала она. - Оставайся юным и прекрасным и
будь терпелив!
В тот вечер, когда недуг окончательно наложил на нее свою тяжелую лапу
и помешал ей рассказать сыну Джорджу про запрятанные восемьсот долларов,
она слезла с кровати и добралась до середины комбаты, выпрашивая у смерти
еще хотя бы час жизни.
- Подожди, любовь моя! Я должна поговорить мальчиком! Мальчик,
мальчик! - молила она, пытаясь из последних сил вырваться из объятий
любовника, к которому так стремилась.
Элизабет скончалась в один из мартовских дней того года, когда ее сыну
Джорджу исполнилось восемнадцать лет. Молодой человек очень смутно
представлял себе, что значит для него ее смерть. Только время могло научить
его.
Уже месяц он видел, как она лежит, бледная, спокойная и безмолвная, на
своей кровати, и вдруг однажды доктор остановил его в коридоре и сказал ему
несколько слов. Где-то под ложечкой у него возникло странное ощущение
пустоты. Минуту он сидел, уставившись в пол, а затем вскочил и вышел
пройтись. Он шел вдоль станционной платформы, затем направился в жилые
кварталы и миновал здание школы, почти всецело занятый мыслями о своих
делах. Идея смерти не могла завладеть им, и он, по правде говоря, был
несколько раздосадован тем, что мать умерла именно сегодня. Он только что
получил записку от Элен Уайт, дочери банкира, в ответ на свое письмо.
«Вечером я мог бы пойти повидать ее, а теперь придется отложить!» - не
без досады думал он.
x x x
Элизабет умерла в пятницу, в три часа пополудни. Утром было холодно и
дождливо, но после обеда проглянуло солнце. Перед смертью она пролежала
шесть дней в параличе, утратив речь и способность двигаться, - жили только
ее разум и глаза. Три дня из этих шести она боролась, думая о сыне, пытаясь
сказать хоть несколько слов насчет его будущего, и такая трогательная
мольба была в ее глазах, что все, кто видел ее взгляд, на долгие годы
запомнили умирающую женщину. Даже Том Уиллард, который всегда негодовал на
жену, забыл о своем негодовании, и слезы катились у него из глаз, застревая
в усах. Усы начинали седеть, и Том красил их. В состав, которым он
пользовался, входило масло, и поэтому слезы, которые он рукой стряхивал с
усов, рассеивались мельчайшим туманом. В горе лицо Тома Уилларда было
похоже на морду собачонки, долго пробывшей на морозе.
В день, когда скончалась мать, Джордж пришел с Мейн-стрит в сумерки и
поднялся к себе, чтобы причесаться и почистить платье. Потом он прошел по
коридору в комнату, где лежало тело.
На туалетном столике горела свеча, а на стуле возле кровати сидел
доктор Рифи. Доктор встал, собираясь уходить. Он протянул было руку, как бы
приветствуя молодого человека, но потом неловко убрал ее. Присутствие двух
застенчивых людей создавало в комнате напряженную атмосферу, и старший
поспешил уйти.
Сын покойницы сел на стул и потупился. Он снова задумался о своих
делах и окончательно решил внести перемену в свою жизнь, покинуть
Уайнсбург. «Поеду в большой город. Быть может, я найду там работу в
какой-нибудь газете», - сказал он себе, и тут же его мысли унеслись к
девушке, с которой он мог бы провести вечер. Опять промелькнуло чувство
досады на то, что поворот событий помешал ему отправиться к Элен.
В тускло освещенной комнате возле покойницы сидел молодой человек,
погруженный в свои мысли. Его ум играл образами жизни, подобно тому как ум
его матери играл образами смерти. Он закрыл глаза и вообразил, что алые
юные губы Элен прикасаются к его губам. Тело его задрожало, руки
затряслись. И вдруг с ним произошло что-то неожиданное. Юноша вскочил на
ноги и застыл в неподвижности. Он глядел на тело мертвой женщины, лежавшей
под простыней, и такой стыд за свои мысли охватил его, что он заплакал.
Потом что-то новое пришло ему в голову, и он виновато оглянулся, словно
боясь что за ним подсматривают. Джорджу Уилларду безумно захотелось
приподнять простыню и взглянуть в лицо матери. Мысль эта, проникнув в
сознание, завладела им со страшной силой. Он убедил себя, что не его мать,
а кто-то другой лежит перед ним на кровати, И эта мысль была до такой
степени яркой, что становилась невыносимой. Длинное тело под простыней
казалось после смерти молодым и изящным. Юноше, скованному своей странной
фантазией, оно казалось невыразимо прекрасным. Ощущение, что перед ним -
живое тело, что в следующую минуту прекрасная женщина поднимется с постели
и станет перед ним, настолько подавляло его, что он больше не мог вынести,
ожидания. Вновь и вновь протягивал он руку. Раз он коснулся белой простыни
и даже приподнял ее, но тут мужество ему изменило и, подобно доктору Рифи,
он повернулся и вышел из комнаты. В коридоре, за дверью, Джордж остановился
и так задрожал, что ему пришлось опереться рукой о стену.
- Нет, это не моя мать! Там лежит не моя мать! - шептал он, и снова
все его тело пронизывала дрожь от страха и неуверенности.
Когда из соседней комнаты вышла тетушка Свифт, пришедшая дежурить у
тела, Джордж взял ее за руку, и начал всхлипывать, качая головой,
полуослепленный горем.
- Мама умерла, - сказал он и, забыв уже о стоявшей рядом с ним
женщине, посмотрел на дверь, из которой только что вышел. - Дорогая моя,
дорогая! Радость моя! - бормотал юноша, словно побуждаемый какой-то внешней
силой.
А что касается восьмисот долларов, которые так долго прятала покойница
и которые должны были обеспечить Джорджу Уилларду научало его карьеры в
большом городе, то они лежали в жестяной коробке, замурованные в стену, под
слоем штукатурки, в ногах материнской кровати. Элизабет положила их туда
через неделю после своей свадьбы, предварительно отбив штукатурку палкой.
Затем она позвала одного из рабочих, нанятых в то время ее мужем для
ремонтных работ в гостинице, и приказала ему починить стену.
- Я неосторожно ударила кроватью в стену, - объяснила она мужу.
В тот миг она не в силах была отказаться от своей мечты об избавлении,
мечты, которая, в конце концов, исполнилась лишь дважды на протяжении всей
ее жизни: в те минуты, когда ее возлюбленные - доктор Рифи и Смерть -
держали ее в своих объятиях.
ПРОЗРЕНИЕ
Перевод М.Танка
Это было ранним вечером, в конце осени; ярмарка уайнсбургского округа
собрала в город толпы сельских жителей. День выдался ясный, наступал теплый
и приятный вечер. На Транион-пайк, там, где эта дорога, покинув город,
тянулась вдаль среди ягодных плантаций, покрытых теперь сухими коричневыми
листьями, вздымались тучи пыли от проезжавших телег. Дети спали,
свернувшись клубочком, на соломе, накиданной в телеги. Волосы у них были
полны пыли, пальцы - черные и липкие. Пыль носилась над полями, и уходящее,
солнце зажигало ее огневыми красками.
На главной улице Уайнсбурга народ толпился в лавках и на тротуарах.
Наступала ночь, ржали лошади, приказчики в магазинах метались как угорелые,
дети, отставшие от родителей, плакали навзрыд, - маленький американский
город изо всех сил старался веселиться.
Пробившись сквозь толпу на Мейн-стрит, юный Джордж Уиллард притаился
на лестнице, которая вела в приемную доктора Рифи, и принялся наблюдать за
публикой. Лихорадочным взором следил он за лицами, проплывавшими мимо в
свете магазинных витрин.
Мысли не переставали тесниться у него в голове, а ему вовсе не
хотелось думать. В нетерпении он бил ногой по деревянной ступеньке и
пристально смотрел вправо и влево.
- Да что она - собирается целый день пробыть с ним? Неужели я даром
столько ждал? - ворчал он,
Джордж Уиллард, юноша из городка в штате Огайо, быстро возмужал, и
теперь уже новые мысли приходили ему на ум. Весь этот день, расхаживая
среди ярмарочной толкотни, он чувствовал себя одиноким. Он готовился
покинуть Уайнсбург, уехать в какой-нибудь большой город, где надеялся
получить работу в газете, и сознавал себя уже взрослым. Им овладело
настроение, знакомое взрослым мужчинам и не известное мальчикам. Он
чувствовал себя старым и слегка утомленным. Пробуждались воспоминания. Ему
казалось, что новое ощущение зрелости выделяет его среди других, делает его
чуть ли не трагической фигурой. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь понял то
чувство, которое охватило его после смерти матери.
Бывает в жизни каждого юноши такое время, когда он впервые бросает
взгляд на прожитые годы. Возможно, это и есть тот момент, когда он
переходит черту возмужалости. Вот юноша идет по улице своего города. Он
размышляет о будущем, о месте, которое займет в жизни. В нем просыпается
честолюбие и вместе с тем - сожаление о прошлом. И вдруг с ним происходит
что-то непонятное; он останавливается под деревом и как будто ждет, чтобы
чей-то голос назвал его по имени. Призраки прошлого вторгаются в его
сознание. Голоса, идущие извне, нашептывают ему весть об ограниченных
возможностях нашей жизни. Только что он был уверен в себе и в своем
будущем, а теперь уверенности как не бывало. Если он юноша с воображением,
перед ним как бы распахивается дверь, и впервые он озирает мир и видит,
словно в процессии, бесчисленные фигуры людей, которые до него пришли из
небытия, прожили свою жизнь и снова исчезли в небытии. Душа юноши
наполняется печалью прозрения. Со вздохом видит он себя всего лишь
листочком, гонимым ветром по улицам городка. Он знает, что, вопреки смелым
разглагольствованиям товарищей, его жизнь и смерть будут случайны, что он
игрушка ветров, что ему суждено, подобно стеблю маиса, увянуть на солнце.
Он вздрагивает и торопливо озирается вокруг. Восемнадцать прожитых лет
кажутся ему лишь мгновением, одним вздохом в долгом шествии человечества.
Он уж слышит призыв смерти. Теперь он всем сердцем жаждет подойти ближе к
другому человеческому существу, дотронуться до кого-нибудь, почувствовать
прикосновение чьей-то руки. Если он предпочитает, чтобы это была женщина,
то потому, что верит в женскую доброту, женское понимание. Больше всего ему
хочется быть понятым.
Когда для Джорджа Уилларда настало время прозрения, мысль его
обратилась к Элен Уайт, дочери местного банкира. Он и раньше сознавал, что
она из девочки превращается в женщину, по мере того как он сам мужает.
Однажды летним вечером; когда ему было восемнадцать лет, он гулял с ней за
городом и поддался желанию похвастать, изобразить себя в ее глазах большим
и значительным. Теперь ему хотелось увидеться с ней из иных побуждения,
хотелось рассказать ей о возникших у него новых стремлениях.
Прежде Джордж старался внушить ей, что он уже мужчина, не имея понятия
о душевном мире взрослого мужчины. Теперь он желал, чтобы она сама
почувствовала ту перемену, которая, по его мнению, произошла в нем.
Что касается Элен Уайт, то и она вступила в полосу перемен. По-своему,
по-девически, она переживала то же, что и Джордж. Она уже перестала быть
девчонкой и жадно стремилась обрести красоту и обаяние расцветшей
женственности. Элен приехала домой из Кливленда. Ее тоже начали тревожить
воспоминания. Днем она сидела в главном павильоне ярмарки с молодым
человеком, преподавателем колледжа, гостившим у ее матери. Она сразу
почувствовала, что этот суховатый молодой человек ей не подходит. Впрочем,
ей было приятно показаться на ярмарке с таким хорошо одетым приезжим. Она
знала, что его присутствие произведет впечатление. Итак, в течение дня Элен
была счастлива, но с наступлением вечера ею овладело беспокойство. Ей
хотелось прогнать учителя, избавиться от него. Но пока они сидели вместе в
главном павильоне и пока на них были устремлены взоры ее бывших школьных
подруг, она уделяла своему спутнику столько внимания что он заинтересовался
ею.
«Ученый нуждается в деньгах. Мне следовало бы жениться на женщине с
деньгами», - рассуждал он.
Элен Уайт думала о Джордже Уилларде - как раз тогда, когда он сумрачно
слонялся в толпе думая о ней. Она вспоминала летний вечер, когда они гуляли
вдвоем, и ей снова захотелось побыть с ним. Ей казалось, что месяцы,
проведенные в большом городе, посещение театров, зрелище густой толпы на
ярко освещенных проспектах - все это произвело в ней глубокие перемены. И
ей хотелось, чтобы он почувствовал и осознал эту перемену.
Что же до летнего вечера, оставившего свой след в памяти и юноши и
девушки, то если рассуждать здраво, он был проведен ими довольно глупо.
Они вышли тогда из города и направились по сельской дороге. Потом
остановились у изгороди, за которой лежало поле с молодыми посевами маиса.
Джордж снял пиджак.
- Да, я остался здесь, в Уайнсбурге... да... я еще не уехал, но я стал
более взрослым, - говорил он; - Я читал книги, думал. Я попытаюсь добиться
чего-нибудь в жизни. Впрочем, не в этом дело, - пояснил он. - Мне, пожалуй,
следует меньше болтать!
Смущенный юноша взял девушку за локоть. Голос его дрожал. Они зашагали
по дороге обратно к городу. С отчаяния Джордж начал хвастать.
- Я стану большим человеком, самым выдающимся из всех, кто когда-либо
жил в Уайнсбурге, - объявил он. - И я хочу, чтобы вы тоже чем-нибудь
занялись, не знаю только чем. Может быть, это не мое дело, но мне хочется,
чтобы вы стали не такой, как все женщины. Вы меня понимаете? Повторяю, это
не мое дело, но я хочу, чтобы вы стали удивительной женщиной. Понимаете,
чего я хочу?
Голос юноши оборвался. В молчании парочка вернулась в город и прошла
по улице к дому Элен Уайт. У калитки Джордж Уиллард сделал еще попытку
сказать что-либо значительное. Речи, которые он раньше, мысленно
произносил, приходили ему на память, но казались теперь совсем не к месту.
- Я думал, раньше я думал... мне казалось... что вы выйдете, замуж за
Сета Ричмонда, Теперь, я знаю, что этого не будет.
Вот и все, что он сумел ей сказать, когда она вошла в калитку и
направилась к дому.
Теперь, в этот теплый осенний день, стоя на лестнице и глядя на толпу,
снующую по Мейн-стрит, Джордж думал о разговоре у маисового поля, и ему
стало стыдно за то, как он себя держал.
А на улице толпы народа метались взад и вперед, словно скот в загоне.
Шарабаны и телеги почти заполнили узкий проезд. Играл оркестр, и мальчишки
носились по тротуарам, шныряя под ногами прохожих. Молодые люди с
лоснящимися красными физиономиями неуклюже выступали рядом с цеплявшимися
за них девицами. В комнате над какой-то лавкой, в которой должны были
начаться танцы, скрипачи настраивали инструменты. Разорванные звуки плыли
через открытое окно, сталкиваясь с людским гомоном и ревом труб духового
оркестра. Эта звуковая сумятица действовала на нервы юному Уилларду. Он
ощущал обступавшую его со всех сторон колышущуюся человеческую массу. Ему
захотелось убежать, чтобы остаться одному и подумать.
- Пусть себе проводит время с этим малым, если ей так хочется! Какое
мне дело? Не все ли мне равно? - проворчал он и двинулся по Мейн-стрит, а
затем через бакалейную лавку Хэрна вышел в переулок.
Джордж почувствовал себя таким одиноким и заброшенным, что ему
захотелось плакать, но гордость заставила его идти быстрым шагом,
размахивая руками. Он подошел к конюшне Уэсли Мойера и остановился в тени,
чтобы послушать разговор собравшейся здесь кучки приятелей. Они рассуждали
о том, как принадлежавший Уэсли жеребец «Тони Тип» выиграл в этот день
скачки, устроенные по случаю ярмарки. Перед конюшней стояла толпа, а перед
толпой надменно расхаживал и хвастал сам Уэсли. В руке он держал хлыст и
время от времени ударял им по земле. В свете фонарей взлетали легкие
облачка пыли.
- Хватит вам болтать вздор! - кричал Уэсли. - Ничуть я не боялся! Я
ведь знал, что всегда их бью. Ничуть я не боялся!
В обычное время Джордж Уиллард был бы донельзя заинтересован
похвальбой Уэсли. Теперь же она только злила его. Он повернулся и поспешил
уйти.
- Старый пустомеля! - сплюнув, пробормотал он, - Какого черта он
расхвастался? Не пора ли ему заткнуться?
Джордж вышел на незастроенный участок и второпях споткнулся о кучу
мусора. Гвоздь, торчавший из пустой бочки, разорвал ему брюки. Он сел на
землю и выругался. Потом булавкой заколол поврежденное место, встал и
двинулся дальше.
- Пойду к Элен Уайт, вот и все! Прямо войду в дом. Скажу, что я хочу
ее видеть. Войду и сяду, вот и все! - объявил он, перелезая через забор, и
пустился бегом.
x x x
На веранде дома Уайтов сидела Элен, беспокойная и огорченная.
Преподаватель колледжа расположился между матерью и дочерью. Его разговор
наскучил девушке. Гость разыгрывал столичного жителя, хотя тоже вырос в
одном из маленьких городков Огайо. Ему хотелось казаться гражданином мира.
- Я очень рад, что вы предоставили мне случай изучить среду, из
которой происходит большинство наших девушек, - заявил он. - Очень любезно
было с вашей стороны, миссис Уайт, пригласить меня. - Он повернулся к Элен
и засмеялся. - Скажите, ваша жизнь все еще связана с жизнью этого городка?
- спросил он.- Есть тут люди, которые вас интересуют?
Элен казалось, что его голос звучит напыщенно и нудно.
Девушка встала и вошла в дом. У двери, ведущей в сад за домом, она
остановилась и прислушалась.
Разговор продолжала ее мать.
- Здесь нет никого, кто был бы достоин девушки с ее воспитанием, -
сказала мать.
Элен сбежала по черной лестнице в сад. В темноте остановилась,
вздрагивая. Ей казалось, что весь мир полон ничтожных людишек, произносящих
пустые слова. Сгорая от нетерпения, она выбежала через садовую калитку и,
завернув за угол отцовского сарая, оказалась в боковом переулке.
- Джордж! Где же вы, Джордж? - кричала она в нервном возбуждении.
Остановившись с разбегу, она прислонилась к реву, сотрясаясь от
истерического смеха. А вдоль темного маленького переулка шагал Джордж
Уиллард, продолжая разговаривать сам с собой.
- Пойду к ней. Прямо войду в дом. Войду и сяду, вот и все! - объявил
он и... поравнялся с Элен.
Он остановился и с довольно глупым видом уставился на нее.
- Пойдем! - сказал он и завладел ее рукой.
Опустив головы, пошли они вдоль обсаженной деревьями улицы. Сухие
листья шуршали под ногами. Теперь, отыскав ее, Джордж не знал, как ему
держать себя и что сказать.
x x x
На верхнем конце Ярмарочной площади в Уайнсбурге есть старая
полусгнившая трибуна. Ее ни разу не красили, и доски до того покоробились,
что потеряли всякий вид: Ярмарочная площадь занимает вершину невысокого
холма, поднимающегося над долиной речки Уайн-крик, и ночью с трибуны можно
видеть за маисовым полем огни городка, отраженные в небе.
Джордж и Элен взошли на этот холм со стороны Водопроводного пруда.
Присутствие Элен разрушило, но с другой стороны, еще более обострило
то чувство одиночества и отчужденности, которое охватило молодого человека
на людных улицах Уайнсбурга. Его настроение передалось Элен.
В душах молодежи неизменно борются две силы. Маленький, теплый,
бездумный зверек восстает против существа, размышляющего и помнящего, и это
старшее, более мудрое существо владело Джорджем Уиллардом. Угадывая чувства
юноши, Элен шла рядом, исполненная уважения к нему. Дойдя до трибуны, они
вскарабкались под крышу и уселись там на одной из длинных скамеек.
