Чарльз Диккенс. Рождественские повести
страница №6
...об этом думал, ине раз. Я думал об этом, когда в очаге у меня не было ни единого уголька, а
в доме - ни куска хлеба. Думал и в тот вечер, когда нас схватили, точно
воров. Но они... они не должны подвергать эту малютку слишком большим
испытаниям, верно, Лилиен? Это несправедливо.
Он говорил так глухо и смотрел на девочку так пристально и странно, что
Тоби, пытаясь отвлечь его от мрачных мыслей, спросил, жива ли его жена.
- Я никогда и не был женат, - ответил тот, покачав головой. - Она дочка
моего брата, круглая сирота. Ей девять лет. На вид меньше, верно? - но это
оттого, что она сейчас устала и озябла. О ней там хотели позаботиться -
запереть в четырех стенах в работном доме, двадцать восемь миль от наших
мест (так они позаботились о моем старике отце, когда он больше не мог
работать, только он их недолго утруждал); но я взял ее к себе, и с тех пор
она живет со мной. У ее матери была здесь, в Лондоне, одна знакомая женщина.
Мы хотим ее разыскать, и хотим найти работу, но Лондон - большой город. Ну
да ничего, зато есть где погулять, правда, Лилли?
Он улыбнулся девочке и пожал руку Тоби, которому его улыбка показалась
печальнее слез.
- Я даже имени вашего не знаю, - сказал он, - но я открыл вам душу,
потому что я вам благодарен, - вы мне оказали большую услугу. Я послушаюсь
вашего совета и не пойду к этому...
- Судье, - подсказал Тоби.
- Да, раз уж его так называют. К этому судье. А завтра попытаем счастья
где-нибудь в пригородах, может там нам больше повезет. Прощайте. Счастливого
нового года!
- Стойте! - крикнул Тоби, не выпуская его руки. - Стойте! Не будет
новый год для меня счастливым, если мы так простимся. Не будет новый год для
меня счастливым, если я отпущу вас с ребенком бродить неведомо где, без
крыши над головой. Пойдемте ко мне! Я бедный человек, и дом у меня бедный;
но на одну-то ночь я могу вас приютить без всякого для себя ущерба. Пойдемте
со мной. А ее я понесу! - говорил Трухти, беря девочку на руки. - Красоточка
моя! Да я двадцать таких снесу и не почувствую. Вы скажите, если я иду
слишком быстро. Ведь я скороход, всегда этим отличался! - Так говорил
Трухти, хотя на один шаг своего усталого спутника он делал пять-шесть
семенящих шажков и худые его ноги подгибались под тяжестью девочки.
- Да она легонькая, - тараторил Трухти, работая языком так же
торопливо, как ногами: он не терпел, когда его благодарили, и боялся
умолкнуть хотя бы на минуту, - легонькая, как перышко. Легче павлиньего
перышка, куда легче. Раз-два-три, вот и мы! Первый поворот направо, дядя
Уилл, мимо колодца, и налево в проулок прямо напротив трактира. Раз-два-три,
вот и мы! Теперь на ту сторону, дядя Уилл, и запоминайте - на углу стоит
паштетник. Раз-два-три, вот и мы! Сюда, за конюшни, дядя Уилл, и вон к той
черной двери, где на дощечке написано "Т. Вэк, рассыльный"; и раз-два-три, и
вот и мы, и вот мы и пришли, Мэг, голубку моя, и как же мы тебя удивили!
С этими словами Трухти, совсем запыхавшись, опустил девочку на пол
посреди комнаты. Маленькая гостья взглянула в лицо Мэг и, сразу поверив
всему, что увидела в этом лице, бросилась ей на шею.
- Раз-два-три, вот и мы! - прокричал Трухти, бегая по комнате и громко
отдуваясь. - Дядя Уилл, у огня-то теплее, что же вы не идете к огню? И
раз-два-три, и вот и мы! Мэг, ненаглядная моя, а где чайник? Раз-два-три,
вот и нашли, и сейчас он у нас вскипит!
Исполняя свой дикий танец, Трухти и вправду подхватил где-то чайник и
поставил его на огонь; а Мэг, усадив девочку в теплый уголок, опустилась
перед ней на колени и, сняв с нее башмаки, растирала ее промокшие нот. Да, и
смеялась, глядя на Трухти, - смеялась так ласково, так весело, что Трухти
мысленно призывал на нее благословение божие: ибо он заметил, что, когда они
вошли, Мэг сидела у огня и плакала.
- Полно, отец! - сказала Мэг. - Ты сегодня, кажется, с ума сошел.
Просто не знаю, что бы сказали на это колокола. Бедные ножки! Совсем
заледенели.
- Они уже теплые! - воскликнула девочка. - Уже согрелись!
- Нет, нет, нет, - сказала Мэг. - Мы еще их как следует не растерли. Уж
мы так стараемся, так стараемся! А когда согреем ножки - причешемся, вон как
волосы-то отсырели; а когда причешемся - умоемся, чтобы бедные щечки
разрумянились; а когда умоемся, нам станет так весело, и тепло, и хорошо...
Девочка, всхлипнув, обхватила ее руками за шею, потом погладила по щеке
и сказала:
- Мэг! Милая Мэг!
Это было лучше, чем благословение, которое призывал на нее Тоби. Лучше
этого не могло быть ничего.
- Да отец же! - вдруг воскликнула Мэг.
- Раз-два-три, вот и мы, голубка! - отозвался Тоби.
- Господи помилуй! - вскричала Мэг. - Он в самом деле сошел с ума!
Капором нашей малютки накрыл чайник, а крышку повесил за дверью!
- Это я нечаянно, милая, - сказал Тоби, поспешно исправляя свою ошибку.
- Мэг, послушай-ка!
Мэг подняла голову и увидела, что он, предусмотрительно заняв позицию
за стулом гостя, держит в руке заработанный шестипенсовик и делает ей
таинственные знаки.
- Когда я входил в дом, милая, - сказал Тоби, - я приметил где-то на
лестнице пакетик чаю; и сдается мне, там еще был кусочек грудинки. Не помню
точно, где именно он лежал, но я сейчас выйду и попробую его разыскать.
Показав себя столь хитроумным политиком, Тоби отправился купить
упомяннутые им яства за наличный расчет в лавочке у миссис Чикенстокер; и
вскоре вернулся, притворяясь, будто не сразу нашел их в темноте.
- Но теперь все тут, - сказал Тоби, ставя на стол чашки. - Все
правильно. Мне так и показалось, что это чай и грудинка. Значит, я не
ошибся. Мэг, душенька, если ты заваришь чай, пока твой недостойный отец
поджаривает сало, все у нас будет готово в одну минуту. Странное это
обстоятельство, - продолжал Тоби, вооружившись вилкой и приступая к стряпне,
- странное, хотя и известное всем моим знакомым: я лично не жалую грудинку,
да и чай тоже. Я люблю смотреть, как другие ими балуются, а сам просто не
нахожу в них вкуса.
Между тем Тоби принюхивался к шипящему салу так, будто этот запах ему
очень даже нравился; а заваривая чай в маленьком чайнике, он любовно
заглянул в глубь этого уютного сосуда и не поморщился от ароматного пара,
который ударил ему в нос и густым облаком окутал его лицо и голову. И однако
же он не стал ни пить, ни есть, только попробовал кусочек для порядка и как
будто бы даже облизнулся, тут же, впрочем, заявив, что ничего хорошего в
грудинке не видит.
Нет. Дело Тоби было смотреть, как едят и пьют Уилл Ферн и Лилиен; и Мэг
была занята тем же. И никогда еще зрители на банкете у лорд-мэра или на
придворном обеде не испытывали такого наслаждения, глядя, как пируют другие,
будь то хоть монарх или папа римский. Мэг улыбалась отцу, Тоби ухмылялся
дочери. Мэг покачивала головой и складывала ладони, делая вид, что
аплодирует Тоби; Тоби мимикой и знаками совершенно непонятно рассказывал
Мэг, как, где и когда он повстречал этих гостей; и оба они были счастливы.
Очень счастливы.
"Хоть я и вижу, - с огорчением думал Тоби, поглядывая на лицо дочери, -
что свадьба-то расстроилась".
- А теперь вот что, - сказал Тоби после чая. - Малютка, ясное дело,
будет спать с Мэг.
- С доброй Мэг! - воскликнула Лилиен, ластясь к девушке. - С Мэг.
- Правильно, - сказал Трухти. - И скорей всего она поцелует отца Мэг,
верно? Отец Мэг - это я.
И как же доволен был Тоби, когда девочка робко подошла к нему и,
поцеловав его, опять отступила под защиту Мэг.
- Какая умница, ну прямо царь Соломон, - сказал Тоби. - Раз-два-три,
прочь пошли... да нет, не то. Я... Мэг, голубка, что это я хотел сказать?
Мэг взглядом указала на Ферна, который сидел рядом с ней и,
отвернувшись от нее, ласкал детскую головку, уткнувшуюся ей в колени.
- Ну конечно, - сказал Тоби. - Конечно. Сам не знаю, с чего это я
сегодня заговариваюсь. Не иначе как у меня ум за разум зашел, право. Уилл
Ферн, идемте со мной. Вы устали до смерти, совсем разбиты, вам надо
отдохнуть. Идемте со мной.
Ферн по-прежнему играл кудрями девочки, по-прежнему сидел рядом с Мэг,
отвернувшись от нее. Он молчал, но движения его огрубелых пальцев, то
сжимавших, то отпускавших светлые пряди, были красноречивее всяких слов.
- Да, да, - сказал Тоби, бессознательно отвечая на мысль, которую он
прочел в лице дочери. - Бери ее к себе, Мэг. Уложи ее. Вот так! А теперь,
Уилл, идемте, я вам покажу, где вы будете спать. Хоромы не бог весть какие -
просто чердак; но я всегда говорю, что чердак - это одно из великих удобств
для тех, кто живет при каретнике с конюшнями; и квартира здесь дешевая,
благо хозяин пока не сдал ее повыгоднее. На чердаке сколько угодно душистого
сена, соседского, а уж чисто так, как только у Мэг бывает. Ну, веселей! Не
вешайте голову. Дай бог вам нового мужества в новом году.
Дрожащая рука, перед тем ласкавшая ребенка, покорно легла на ладонь
Тоби. И Тоби, ни на минуту не умолкая, отвел своего гостя спать так нежно,
словно тот и сам был малым ребенком.
Воротившись в комнату раньше дочери, Тоби подошел к двери ее каморки и
прислушался. Девочка читала молитву на сон грядущий; она помянула "милую
Мэг", а потом спросила, как зовут его, отца.
Не сразу этот старый чудак успокоился настолько, что собрался помешать
угли и пододвинуть стул к огню. Проделав все это и сняв нагар со свечи, он
достал из кармана газету и стал читать. Сперва только бегло проглядывая
столбец за столбцом, потом - с большим вниманием и хмуро сдвинув брови.
Ибо злосчастная эта газета вновь направила его мысли в то русло, по
которому они шли весь день, и в особенности после всего, чему он за этот
день был свидетелем. Заботы о двух бездомных отвлекли его на время и дали
более приятную пищу для ума; но теперь, когда он остался один и читал о
преступлениях и бесчинствах, совершенных бедняками, мрачные мысли опять его
одолели.
И тут ему (уже не впервые) попалось на глаза сообщение о том, как
какая-то женщина в отчаянии наложила руки не только на себя, но и на своего
младенца. Это преступление так возмутило его душу, переполненную любовью к
Мэг, что он выронил газету и, потрясенный, откинулся на спинку стула.
- Как жестоко и противоестественно! - вскричал Тоби. - На такое
способны только в корне дурные люди, люди, которые так и родились дурными,
которым не должно быть места на земле. Все, что я слышал сегодня, - чистая
правда; все это верно, и доказательств хоть отбавляй. Дурные мы люди!
Колокола подхватили его слова так неожиданно, зазвонили так явственно и
громко, что казалось, они ворвались прямо в дом.
И что же они говорили?
"Тоби Вэк, Тоби Вэк, ждем тебя, Тоби! Тоби Вэк, Тоби Вэк, ждем тебя,
Тоби! Навести нас, навести нас! Поднимись к нам, поднимись к нам! Мы тебя
разыщем, мы тебя разыщем! Полно спать, полно спать! Тоби Тоби Вэк, дверь
отворена, Тоби! Тоби Вэк, Тоби дверь отворена, Тоби!.."
И опять сначала, еще яростней, так что гудел уже кирпич и штукатурка
стен.
Тоби слушал. Наверно, ему померещилось. Просто это говорит его
раскаяние, что он убежал от них нынче перед вечером. Да нет, это в самом
деле их голоса! Снова и снова, и еще десять раз то же самое: "Мы тебя
разыщем, мы тебя разыщем! Поднимись к нам, поднимись к нам!" - оглушительно
громко, на весь город.
- Мэг, - тихо сказал Тоби, постучав в ее дверь. - Ты что-нибудь
слышишь?
- Слышу колокола, отец. Они сегодня вовсю раззвонились.
- Спит? - спросил Тоби, придумав себе повод, чтобы заглянуть в комнату.
- Сладким сном. Только я еще не могу отойти от нее. Видишь, как она
крепко держит мою руку?
- Мэг, - прошептал Тоби. - Ты послушай как следует.
Она прислушалась. Тоби было видно ее лицо, ничего на нем не отразилось.
Она их не понимала.
Тоби вернулся к огню, сел и опять стал слушать в одиночестве. Так
прошло некоторое время.
Но выдержать это не хватало сил. Неистовство колоколов было страшно.
"Если дверь на колокольню и вправду отворена, - сказал себе Тоби,
поспешно снимая фартук, но забыв прихватить шляпу, - почему бы мне не
слазить туда, чтобы самому убедиться? Если она заперта, никаких других
доказательств мне не нужно. Хватит и этого".
Он крадучись вышел на улицу, почти уверенный в том, что дверь на
колокольню окажется закрытой и запертой, - ведь он хорошо ее знал, а
отворенной видел за все время раза три, не больше. Это была низкая дверь в
темном углу за выступом, и висела она на таких больших железных петлях, а
запиралась таким огромным замком, что замка и петель было больше, чем самой
двери.
Велико же было удивление Тоби, когда он, подойдя с непокрытой головой к
церкви, протянул руку в этот темный угол, шибко побаиваясь, что ее вот-вот
кто-то схватит, и борясь с желанием тут же ее отдернуть, - и вдруг
оказалось, что дверь, отворявшаяся наружу, не только не заперта, но даже
приотворена!
Растерявшись от неожиданности, он сперва думал было вернуться, или
сходить за фонарем, или позвать кого-нибудь с собой; но тотчас в нем
заговорило природное мужество, и он решил идти один.
- Чего мне бояться? - сказал Трухти. - Ведь это же церковь! Может,
просто звонари, входя, забыли затворить дверь.
И он пошел, нащупывая дорогу, как слепой, потому что было очень темно.
И было очень тихо, потому что колокола молчали.
За порог намело с улицы кучи пыли, нога ступала по ней как по мягкому
бархату, и от одного этого замирало сердце. Узкая лестница начиналась от
самой двери, так что Тоби с первого же шагу споткнулся и при этом нечаянно
толкнул дверь ногой; ударившись снаружи о стену, дверь с размаху
захлопнулась, да так крепко, что он уже не мог отворить ее.
Однако это было лишним основанием для того, чтобы идти вперед. Тоби
нащупал витую лестницу и пошел. Вверх, вверх, вверх, кругом и кругом; все
выше, выше, выше!
Нельзя сказать, чтобы подниматься ощупью по этой лестнице было приятно:
она была такая узкая и крутая, что рука его все время на что-то натыкалась;
и то и дело ему мерещился впереди человек или, может быть, призрак, бесшумно
уступающий ему дорогу, так что он даже проводил рукой по гладкой стене
вверх, ожидая нащупать лицо, и вниз, ожидая нащупать ноги, и мороз подирал
его по коже. Несколько раз стена прерывалась нишей или дверью; пустоты эти
чудились ему шириной во всю церковь, и он, пока снова не находил стену, ясно
ощущал, будто стоит на краю пропасти и сейчас камнем свалится вниз.
Вверх, вверх, вверх; кругом и кругом; все выше, выше, выше.
Наконец в спертом, тяжелом воздухе пахнуло свежестью, потом потянул
ветерок, потом задуло так сильно, что Тоби трудно стало держаться на ногах.
Но он добрался до стрельчатого окна и, крепко ухватясь за что-то, глянул
вниз; он увидел крыши домов, дым из труб, тусклые кляксы огней (там Мэг
удивляется, куда он пропал, и, может быть, зовет его) - мутное месиво из
тьмы и тумана.
То была вышка, куда поднимались звонари. А держался Тоби за одну из
растрепанных веревок, свисавших сквозь отверстия в дубовом потолке. Сперва
он вздрогнул, приняв ее за пук волос; потом затрепетал от одной мысли, что
мог разбудить большой колокол. Самые колокола помещались выше. И Тоби, точно
завороженный или послушный какой-то таинственной силе, полез выше, теперь
уже по приставным лестницам, и с трудом, потому что лестницы были очень
крутые и перекладины не слишком надежные.
Вверх, вверх, вверх; карабкаясь, цепляясь; все выше, выше, выше!
И вот, просунув голову между балками, он очутился среди колоколов.
Огромные их очертания были едва различимы во мраке; но это были они.
Призрачные, темные, немые.
Тоска и ужас стеснили его душу, едва он проник в это заоблачное гнездо
из металла и камня. Голова у него кружилась. Он прислушался, а потом
истошным голосом крикнул:
- Эй-эй-эй!
- Эй-эй-эй! - угрюмо откликнулось эхо. В смятении, задыхаясь от
слабости и страха, Тоби огляделся невидящим взглядом и упал без чувств.
ТРЕТЬЯ ЧЕТВЕРТЬ
Темны тяжелые тучи и мутны глубокие воды, когда море сознания,
пробуждаясь после долгого штиля, отдает мертвых, бывших в нем *. Чудища,
вида странного и дикого, всплывают из глубин, воскресшие до времени,
незавершенные; куски и обрывки несходных вещей перемешаны и спутаны; и
когда, и как, и каким неисповедимым порядком одно отделяется от другого и
всякое чувство, всякий предмет вновь обретает жизнь и привычный облик, -
того не знает никто, хотя каждый из нас каждодневно являет собою вместилище
этой великой тайны.
Вот почему нет никакой возможности рассказать, когда и как кромешная
тьма колокольни сменилась сияющим светом; когда и как пустую башню населили
несчетные создания; когда и как докучный шепот "мы тебя разыщем",
шелестевший у Тоби над ухом во время его сна или обморока, перешел в громкий
и явственный возглас "полно спать!", когда и как рассеялось владевшее им
смутное ощущение, что такого не бывает, хотя, с другой стороны, вот же
все-таки оно есть. Но сейчас он не спал и, стоя на тех самых досках, на
которые давеча свалился замертво, видел перед собой колдовское зрелище.
Он видел, что башня, куда его занесли завороженные ноги, кишмя кишит
крошечными призраками, эльфами, химерами колоколов. Он видел, как они
непрерывно сыплются из колоколов - вылетают из них, выскакивают, падают.
Видел их вокруг себя на полу, и в воздухе над собою; они удирали от него
вниз по веревкам, смотрели па него сверху, с толстых балок, опоясанных
железными скобами; заглядывали к нему через амбразуры и щели; расходились от
него кругами, как вода от брошенного камня. Он видел их во всевозможных
обличьях. Были среди них уродцы и пригожие собой, скрюченные и стройненькие.
Были молодые и старые, добрые и жестокие, веселые и сердитые: он видел, как
они пляшут, и слышал, как они поют; видел, как они рвут на себе волосы, и
слышал, как они воют. Они роем вились в воздухе. Беспрестанно появлялись и
исчезали. Скатывались вниз, взлетали кверху, уплывали вдаль, лезли под нос,
проворные и неутомимые. Тоби Вэку, так же, как им, все было видно сквозь
камень и кирпич, грифель и черепицу. Он видел их в домах, хлопочущими около
спящих. Видел, как одних они успокаивают во сне, а других стегают плетками;
одним орут что-то в уши, другим услаждают слух тихой музыкой; одних веселят
птичьим щебетом и ароматом цветов; на других, чей сон и без того тревожен,
выпускают страшные рожи из волшебных зеркал, которые держат в руках.
Он видел этих призраков не только среди спящих, но и среди
бодрствующих, видел их за делами несовместными и в обличьях самых
противоречивых. Он видел, как один из них пристегнул множество крыльев,
чтобы летать быстрее, а другой навесил на себя цепи и гири, чтобы лететь
медленнее. Видел, как одни передвигали часовые стрелки вперед, другие назад,
третьи же пытались вовсе остановить часы. Видел, как они разыгрывали тут
свадьбу, а там похороны, в этой зале - выборы, а в той - бал; он видел их
повсюду, в сплошном, неустанном движении.
Совсем ошалев от этого сонма юрких, удивительных тварей и от гама
колоколов, все время оглушительно трезвонивших, Тоби прислонился к
деревянной подпорке, чтобы не упасть, и бледный, в немом изумлении, озирался
по сторонам.
Вдруг колокола смолкли. Мгновенная перемена! Весь рой обессилел;
крошечные создания съежились, проворства их как не бывало; они пробовали
взлететь, но тут же никли, умирали и растворялись в воздухе, а новых не
возникало. Один, правда, еще довольно бойко спрыгнул с большого колокола и
упал на ноги, но не успел он двинуться с места, как уже умер и пропал из
глаз. Несколько штук из тех, что совсем недавно резвились на колокольне,
оказались чуть долговечнее, - они еще вертелись и вертелись, но с каждым
поворотом слабели, бледнели, редели и вскоре последовали за остальными.
Дольше всех храбрился малюсенький горбун, который забрался в угол, где еще
жило эхо; там он долго крутился и подскакивал совсем один и проявил такое
упорство, что перед тем, как ему окончательно раствориться, от него еще
оставалась ножка, потом носок башмачка; но в конце концов исчез и он, и
колокольня затихла.
Тогда и только тогда старый Тоби заметил в каждом колоколе бородатую
фигуру такой же, как колокол, формы и такую же высокую. Непостижимым образом
то были и фигуры и колокола; и огромные, важные, они не сводили взгляда с
застывшего от ужаса Тоби.
Таинственные, грозные фигуры! Они ни на чем не стояли, но повисли в
ночном воздухе, и головы их, скрытые капюшонами, тонули во мраке под крышей.
Они были недвижимые, смутные; смутные и темные, хотя он видел их при
странном свете, исходившем от них же - другого света не было, - и все
прижимали скрытый в черных складках покрывала палец к незримым губам.
Он не мог ринуться прочь от них через отверстие в полу, ибо способность
двигаться совершенно его оставила. Иначе он непременно бы это сделал - да
что там, он бросился бы с колокольни вниз головой, лишь бы скрыться от
взгляда, который они на него устремили, который не отпустил бы его, даже
если б вырвать у них глаза.
Снова и снова неизъяснимый ужас, притаившийся на этой уединенной вышке,
где властвовала дикая, жуткая ночь, касался его, как ледяная рука мертвеца.
Что всякая помощь далеко; что от земли, где живут люди, его отделяет
бесконечная темная лестница, на каждом повороте которой сторожит нечистая
сила; что он один, высоко-высоко, там, где днем летают птицы и голова
кружится на них смотреть; что он отторгнут от всех добрых людей, - в такой
час они давно разошлись по домам, заперли двери и спят; - все это он ощутил
сразу, и его словно пронизало холодом. А тем временем и страхи его, и мысли,
и глаза были прикованы к загадочным фигурам. Глубокий мрак, обволакивающий
их, да и самая их форма и сверхъестественная их способность держаться в
воздухе делали их не похожими ни на какие другие образы нашего мира; однако
видны они были столь же ясно, как крепкие дубовые рамы, подпоры, балки и
брусья, на которых висели колокола. Их окружал целый лес обтесанных
деревьев; и из глубины его, из этой путаницы и переплетения, как из чаши
мертвого бора, сгубленного ради их таинственных целей, они грозно и не мигая
смотрели на Тоби.
Порыв ветра - о, какой холодный и резкий! - со стоном налетел на башню.
И когда он замер, большой колокол, или дух большого колокола, заговорил.
- Кто к нам явился? - Голос был низкий, гулкий, и Тоби показалось, что
он исходит из всех колоколов сразу.
- Мне послышалось, что колокола зовут меня, - сказал Тоби, умоляюще
воздев руки. - Сам не знаю, зачем я здесь и как сюда попал. Уже сколько лет
я слушаю, что говорят колокола. Они часто утешали меня.
- А ты благодарил их? - спросил колокол.
- Тысячу раз! - воскликнул Тоби.
- Как?
- Я бедный человек, - застыдился Тоби, - я мог благодарить их только
словами.
- И ты всегда это делал? - вопросил дух колокола. - Никогда не грешил
на нас?
- Никогда! - горячо вскричал Тоби.
- Никогда не грешил на нас скверными, лживыми, злыми словами?
Тоби уже готов был ответить: "Никогда!", но осекся и смешался.
- Голос Времени, - сказал дух, - взывает к человеку: "Иди вперед!"
Время хочет, чтобы он шел вперед и совершенствовался; хочет для него больше
человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни; хочет, чтобы он
продвигался к цели, которую оно знает и видит, которая была поставлена,
когда только началось Время и начался человек. Долгие века зла, темноты и
насилия сменяли друг друга, несчетные множества людей мучились, жили и
умирали, чтобы указать человеку путь. Кто тщится преградить ему дорогу или
повернуть его вспять, тот пытается остановить мощную машину, которая убьет
дерзкого насмерть, а сама, после минутной задержки, заработает еще более
неукротимо и яростно.
- У меня и в мыслях такого не было, сэр, - сказал Трухти. - Если я
сделал это, так как-нибудь невзначай. Нарочно нипочем не стал бы.
- Кто вкладывает в уста Времени или слуг его, - продолжал дух, -
сетования о днях, тоже знавших невзгоды и падения и оставивших по себе
глубокий и печальный след, видимый даже слепому, - сетования, которые служат
настоящему только тем, что показывают людям, как нужна их помощь, раз кто-то
способен сожалеть даже о таком прошлом, - кто это делает, тот грешит. И в
этом ты согрешил против нас, колоколов.
Страх Тоби начал утихать. Но он, как вы знаете, всегда питал к
колоколам любовь и признательность; и когда он услышал обвинение в том, что
так жестоко их обидел, сердце его исполнилось раскаянья и горя.
- Если б вы знали, - сказал Тоби, смиренно сжав руки, - а может, вы и
знаете... если вы знаете, сколько раз вы коротали со мной время; сколько раз
вы подбадривали меня, когда я готов был пасть духом; как служили забавой
моей маленькой дочке Мэг (других-то забав у нее почти и не было), когда
умерла ее мать и мы с ней остались одни, - вы не попомните зла за
безрассудное слово.
- Кто услышит в нашем звоне пренебрежение к надеждам и радостям,
горестям и печалям многострадальной толпы; кому послышится, что мы
соглашаемся с мудрецами, меряющими человеческие страсти и привязанности той
же меркой, что и жалкую пищу, на которой человечество хиреет и чахнет, - тот
грешит. И в этом ты согрешил против нас! - сказал колокол.
- Каюсь! - сказал Трухти. - Простите меня!
- Кому слышится, будто мы вторим слепым червям земли, упразднителям
тех, кто придавлен и сломлен, но кому предназначено быть вознесенными на
такую высоту, куда этим мокрицам времени не заползти даже в мыслях, -
продолжал дух колокола, - тот грешит против нас. И в этом грехе ты повинен.
- Невольный грех, - сказал Тоби. - По невежеству. Невольно.
- И еще одно, а это важнее всего, - продолжал колокол. - Кто
отвращается от падших и изувеченных своих собратьев; отрекается от них, как
от скверны, и не хочет проследить сострадательным взором открытую пропасть,
в которую они скатились из мира добра, цепляясь в своем падении за травинки
и кочки утраченной этой земли, и не выпускали их даже тогда, когда умирали,
израненные, глубоко на дне, - тот грешит против бога и человека, против
времени и вечности. И в этом грехе ты повинен.
- Сжальтесь надо мной! - вскричал Тоби, падая на колени. - Смилуйтесь!
- Слушай! - сказала тень.
- Слушай! - подхватили остальные тени.
- Слушай! - произнес ясный детский голос, показавшийся Тоби знакомым.
Внизу, в церкви, слабо зазвучал орган. Постепенно нарастая, мелодия его
достигла крыши, заполнила хоры и неф. Она все ширилась, поднималась выше и
выше, вверх, вверх, вверх, будя растревоженные сердца дубовых балок, гулких
колоколов, окованных железом дверей, прочных каменных лестниц; и, наконец,
когда стены башни уже не могли вместить ее, взмыла к небу.
Не удивительно, что и грудь старика не могла вместить такого могучего,
огромного звука. Он вырвался из этой хрупкой тюрьмы потоком слез; и Трухти
закрыл лицо руками.
- Слушай! - сказала тень.
- Слушай! - сказали остальные тени.
- Слушай! - сказал детский голос. На колокольню донеслось торжественное
пение хора. Пели очень тихо и скорбно - за упокой, - и Тоби, вслушавшись,
различил в этом хоре голос дочери.
- Она умерла! - воскликнул старик. - Мэг умерла! Ее дух зовет меня! Я
слышу!
- Дух твоей дочери, - сказал колокол, - оплакивает мертвых и общается с
мертвыми - мертвыми надеждами, мертвыми мечтами, мертвыми грезами юности; но
она жива. Узнай по ее жизни живую правду. Узнай от той, кто тебе всех
дороже, дурными ли родятся дурные. Узнай, как даже с прекраснейшего стебля
срывают один за другим бутоны и листья и как он сохнет и вянет. Следуй за
ней! До роковой черты!
Темные фигуры все как одна подняли правую руку и указали вниз.
- Призрак дней прошедших и грядущих будет тебе спутником, - сказал
голос. - Иди. Он стоит за тобой.
Тоби оглянулся и увидел... девочку? Девочку, которую нес на руках Уилл
Ферн! Девочку, чей сон - вот только что - охраняла Мэг!
- Я сам сегодня нес ее на руках, - сказал Трухти.
- Покажи ему, что такое он сам, - сказали в один голос темные фигуры.
Башня разверзлась у его ног. Он глянул вниз, и там, далеко на улице,
увидел себя, разбившегося и недвижимого.
- Я уже не живой! - вскричал Трухти. - Я умер!
- Умер! - сказали тени.
- Боже милостивый! А новый год...
- Прошел, - сказали тени.
- Как! - крикнул он, содрогаясь. - Я забрел не туда, оступился в
темноте и упал с колокольни... год назад?
- Девять лет назад, - ответили тени.
Отвечая, они опустили простертые руки; там, где только что были темные
фигуры, теперь висели колокола.
И звонили: им опять пришло время звонить. И опять сонмы эльфов возникли
неизвестно откуда, опять они были заняты диковинными своими делами, а едва
смолкли колокола, опять стали бледнеть, пропадать из глаз, и растворились в
воздухе.
- Кто они? - спросил Тоби. - Я наверно сошел с ума, но если нет, кто
они такие?
- Голоса колоколов. Колокольный звон, - отвечала девочка. - Их дела и
обличья - это надежды и мысли смертных, и еще - воспоминания, которые у них
накопились.
- А ты? - спросил ошеломленно Трухти. - Кто ты?
- Тише, - сказала девочка. - Смотри!
В бедной, убогой комнате, склонившись над таким же вышиванием, какое он
часто, часто видел у нее в руках, сидела Мэг, его родная, нежно любимая
дочь. Он не пытался поцеловать ее; не пробовал прижать ее к сердцу; он знал,
что это отнято у него навсегда. Но он, весь дрожа, затаил дыхание и смахнул
набежавшие слезы, чтобы разглядеть ее получше. Чтобы только видеть ее.
Да, она изменилась. Как изменилась! Ясные глаза потускнели. Свежие щеки
увяли. Красива по-прежнему, но надежда, где та молодая надежда, что когда-то
отдавалась в его сердце, как голос!
Мэг оторвалась от пялец и взглянула на кого-то. Проследив за ее
взглядом, старик отшатнулся.
Он сразу узнал ее в этой взрослой женщине. Так же завивались кудрями
длинные шелковистые волосы; те же были полураскрытые детские губы. Даже в
глазах, обращенных с вопросом к Мэг, светился тот же взгляд, каким она
всматривалась в эти черты, когда он привел ее к себе в дом!
Тогда кто же это здесь, рядом с ним?
С трепетом заглянув в призрачное лицо, он увидел в нем что-то... что-то
торжественное, далекое, смутно напоминавшее о той девочке, как напоминала ее
и женщина, глядевшая на Мэг; а между тем это была она, да, она; и в том же
платье.
Но тише! Они разговаривают!
- Мэг, - нерешительно сказала Лилиен, - как часто ты поднимаешь голову
от работы, чтобы взглянуть на меня!
- Разве мой взгляд так изменился, что пугает тебя? - спросила Мэг.
- Нет, родная. Ты ведь и спрашиваешь это только в шутку. Но почему ты
не улыбаешься, когда смотришь на меня?
- Да я улыбаюсь. Разве нет? - отвечала Мэг с улыбкой.
- Сейчас - да, - отвечала Лилиен. - Но когда ты думаешь, что я работаю
и не вижу тебя, лицо у тебя такое грустное, озабоченное, что я и смотреть на
тебя боюсь. Жизнь наша тяжелая, трудная, и улыбаться нам мало причин, но
раньше ты была такая веселая!
- А сейчас разве нет? - воскликнула Мэг с непонятной тревогой и,
поднявшись, обняла девушку. - Неужели из-за меня наша тоскливая жизнь
кажется тебе еще тоскливее?
- Если бы не ты, у меня бы никакой жизни не было! - сказала Лилиен,
пылко ее целуя. - Если бы не ты, я бы, кажется, и не захотела больше так
жить. Работа, работа, работа! Столько часов, столько дней, столько
долгих-долгих ночей безнадежной, безотрадной, нескончаемой работы - и для
чего? Не ради богатства, не ради веселой, роскошной жизни, не ради достатка,
пусть самого скромного; нет, ради хлеба, ради жалких грошей, которых только
и хватает на то, чтобы снова работать, и во всем нуждаться, и думать о нашей
горькой доле! Ах, Мэг! - Она заговорила громче и стиснула руки на груди,
словно от сильной боли. - Как может жестокий мир существовать и равнодушно
смотреть на такую жизнь!
- Лилли! - сказала Мэг, успокаивая ее и откидывая ей волосы с лица,
залитого слезами. - Лилли! И это говоришь ты, такая молодая, красивая!
- В том-то и ужас, Мэг! - перебила девушка, отпрянув и умоляюще глядя
ей в лицо. - Преврати меня в старуху, Мэг! Сделай меня сморщенной, дряхлой,
избавь от страшных мыслей, которые смущают меня, молодую!
Трухти повернулся к своей спутнице. Но призрак девочки обратился в
бегство. Исчез.
И сам он уже находился совсем в другом месте. Ибо сэр Джозеф Баули,
Друг и Отец бедняков, устроил пышное празднество в Баули-Холле по случаю дня
рождения своей супруги. А поскольку леди Баули родилась в первый день года
(в чем местные газеты усматривали перст провидения, повелевшего леди Баули
всегда и во всем быть первой), то и празднество это происходило на Новый
год.
Баули-Холл был полон гостей. Явился краснолицый джентльмен, явился
мистер Файлер, явился достославный олдермен Кьют, - этот последний питал
склонность к великим мира сего и благодаря своему любезному письму весьма
сблизился с сэром Джозефом Баули, стал прямо-таки другом этой семьи, -
явилось и еще множество гостей. Явился и бедный невидимый Трухти и бродил по
всему дому унылым привидением, разыскивая свою спутницу.
В великолепной зале шли приготовления к великолепному пиру, во время
которого сэр Джозеф Баули, общепризнанный Друг и Отец бедняков, должен был
произнести великолепную речь. До этого его Друзьям и Детям предстояло съесть
известное количество пудингов в другом помещении; затем по данному знаку
Друзья и Дети, влившись в толпу Друзей и Отцов, должны были образовать
семейное сборище, в коем ни один мужественный глаз не останется не
увлажненным слезой умиления.
Но это не все. Даже это еще не все. Сэр Джозеф Баули, баронет и член
парламента, должен был сыграть в кегли - так-таки сразиться в кегли - со
своими арендаторами!
- Невольно вспоминаются дни старого короля Гарри, - сказал по этому
поводу олдермен Кьют. - Славный был король, добрый король. Да. Вот это был
молодец.
- Безусловно, - сухо подтвердил мистер Файлер. - По части того, чтобы
жениться и убивать своих жен. Кстати сказать, число жен у него было
значительно выше среднего *.
- Вы-то будете брать в жены прекрасных леди, но не станете убивать их,
верно? - обратился олдермен Кьют к наследнику Баули, имевшему от роду
двенадцать лет. - Милый мальчик! Мы и оглянуться не успеем, - продолжал
олдермен, положив руки ему на плечи и приняв самый глубокомысленный вид, -
как этот маленький джентльмен пройдет в парламент. Мы услышим о его победе
на выборах; о его речах в палате лордов; о лестных предложениях ему со
стороны правительства, о всевозможных блестящих его успехах. Да, не успеем
мы оглянуться, как будем по мере своих скромных сил возносить ему хвалу на
заседаниях городского управления. Помяните мое слово!
"Ох, какая же большая разница между обутыми и босыми!" - подумал Тоби.
Но сердце его потянулось даже к этому ребенку: он вспомнил о босоногих
мальчишках, которым предначертано было (олдерменом) вырасти преступниками и
которые могли бы быть детьми бедной Мэг.
- Ричард, - стонал Тоби, блуждая среди гостей. - Где он? Я не могу
найти Ричарда! Где Ричард?
Казалось бы, что здесь делать Ричарду, даже если он еще жив? Но от
тоски и одиночества Тоби совсем потерял голову; и все блуждал среди нарядных
гостей, ища свою спутницу и повторяя:
- Где Ричард? Покажи мне Ричарда! Во время этих блужданий навстречу ему
попался доверенный секретарь мистер Фиш, страшно взволнованный.
- Что же это такое! - воскликнул мистер Фиш. - Где олдермен Кьют? Видел
кто-нибудь олдермена?
Видел ли кто олдермена? Да полно, разве кто-нибудь мог не увидеть
олдермена? Он был так обходителен, так любезен, так твердо помнил о
естественном для каждого человека желании видеть его, что, пожалуй,
единственный его недостаток в том и состоял, что он все время был на виду. И
где бы ни находились великие мира сего, там же, в силу сродства избранных
душ, находился и Кьют.
Несколько голосов крикнуло, что он - в том кружке, что собрался возле
сэра Джозефа. Мистер Фиш направился туда, нашел его и потихоньку отвел к
ближайшему окну. Трухти последовал за ними. Не умышленно. Ноги сами понесли
его в ту сторону.
- Дорогой олдермен Кьют! - сказал мистер Фиш. - Отойдем еще подальше.
Произошло нечто ужасное. Мне только сию минуту дали знать. Думаю, что сэру
Джозефу лучше не сообщать об этом до конца праздника. Вы хорошо знаете сэра
Джозефа и посоветуете мне, как быть. Поистине страшное и прискорбное
событие!
- Фиш! - сказал олдермен. - Фиш, дорогой мой, что случилось? Надеюсь,
ничего революционного? Никто не... не покушался на, полномочия мировых
судей?
- Дидлс, банкир... - пролепетал Фиш. - Братья Дидлс... его сегодня
здесь ждали... занимал такой высокий пост в Пробирной палатке...
- Неужели прекратил платежи? - вскричал олдермен. - Быть не может!
- Застрелился.
- Боже мой!
- У себя в конторе, - сказал мистер Фиш. - Сунул в рот двуствольный
пистолет и спустил курок. Причин - никаких. Был всем обеспечен.
- Обеспечен! - воскликнул олдермен. - Да он был богатейший человек.
Почтеннейший человек. Самоубийство! От собственной руки!
- Сегодня утром, - подтвердил Фиш.
- О бедный мозг! - воскликнул олдермен, набожно воздев руки. - О нервы,
нервы! Тайны машины, называемой человеком! О, как мало нужно, чтобы нарушить
ее ход, - несчастные мы создания! Возможно, неудачный обед, мистер Фиш.
Возможно, поведение его сына, - я слышал, что этот молодой человек вел
беспутный образ жизни и взял в привычку выдавать векселя на отца, не имея на
то никакого права! Такой почтенный человек! Один из самых почтенных, каких я
только знал! Это потрясающий случай, мистер Фиш. Это общественное бедствие!
Я не премину надеть глубокий траур. Такой почтенный человек! Однако на все
воля божия. Мы должны покоряться, мистер Фиш. Должны покоряться!
Как, олдермен! Ни слова о том, чтобы упразднить? Вспомни, праведный
судия, как ты гордился и хвастал своей высокой нравственностью. Ну же,
олдермен! Уравновесь чашки весов. Брось-ка на эту, пустую, меня, да голод,
да какую-нибудь бедную женщину, у которой нужда и лишения иссушили жизненные
соки, сделали ее глухой к слезам ее отпрысков, хотя они-то имели право на ее
участие, право, дарованное святой матерью Евой. Взвесь то и другое, ты,
Даниил *, когда придет твой час предстать перед Страшным судом! Взвесь то и
другое на глазах у тысяч страдальцев, для которых ты разыгрываешь свой
жестокий фарс, и не думай, будто их так легко обмануть. А что, если у тебя
самого помрачится разум - долго ли? - и ты перережешь себе горло в назидание
своим сытым собратьям (если есть у тебя собратья), чтобы они поосторожнее
читали мораль удрученным и отчаявшимся. Что тогда?
Слова эти возникли в сердце у Тоби, точно произнесенные не его, а
чьим-то чужим голосом. Олдермен Кьют заверил мистера Фиша, что поможет ему
сообщить о печальном происшествии сэру Джозефу, когда кончится праздник. На
прощанье, в сокрушении душевном стиснув руку мистера Фиша, он еще раз
сказал: "Такой почтенный человек!" И добавил, что ему (даже ему!) непонятно,
как допускаются на земле подобные несчастья.
- Впору предположить, хоть это, конечно, и не так, - сказал олдермен
Кьют, - что временами в природе совершаются какие-то страшные сдвиги,
влияющие на всю систему общественного устройства. Братья Дидлс!
Игра в кегли прошла с огромным успехом. Сэр Джозеф сбивал кегли весьма
искусно; его наследник тоже бросил шар, с более близкого расстояния; и все
признали, что раз уж баронет и сын баронета играют в кегли, значит дела в
стране поправляются, и притом очень быстро.
В надлежащее время был подан обед. Трухти, сам не pная зачем, тоже
направился в залу, - его повлекло туда нечто, бывшее сильнее собственной его
воли. Зала представляла собой прелестную картину; дамы были одна другой
красивее; все гости - довольны, веселы и благодушны. Когда же в дальнем
конце залы отворились двери и в них хлынули жители деревни в своих
крестьянских костюмах, зрелище стало совершенно уже восхитительным. Но Тоби
ни на что не смотрел, а только продолжал шептать: "Где Ричард? Он бы должен
помочь ей, утешить ее! Я не вижу Ричарда!"
Уже было предложено несколько тостов; уж выпили за здоровье леди Баули;
уже сэр Джозеф Баули поблагодарил гостей и произнес свою великолепную речь,
в которой привел разнообразные доказательства тому, что он прирожденный Друг
и Отец и прочее; и сам предложил тост: за своих Друзей и Детей и за
благородство труда, - как вдруг внимание Тоби привлекло легкое
замешательство в конце залы. После недолгой суеты, шума и пререканий
какой-то человек протиснулся сквозь толпу и выступил вперед.
Не Ричард. Нет. Но и об этом человеке Тоби много раз думал, пытался его
разыскать. При менее ярком свете Тоби, возможно, не сообразил бы, кто этот
изможденный мужчина, такой старый, седой, ссутулившийся; но сейчас, когда
десятки ламп озаряли его большую шишковатую голову, он тотчас признал Уилла
Ферна.
- Что такое! - вскричал сэр Джозеф, вставая с места. - Кто впустил сюда
этого человека? Это преступник, только что из тюрьмы! Мистер Фиш, будьте так
добры, займитесь...
- Одну минуту! - сказал Уилл Ферн. - Одну минуту! Миледи, нынче день
рожденья - ваш и нового года. Разрешите мне сказать слово.
Она вступилась за него. Сэр Джозеф с присушим ему достоинством снова
опустился на стул.
Гость-оборванец - одежда на нем была вся в лохмотьях - оглядел
собравшихся и смиренно им поклонился.
- Добрые господа! - сказал он. - Вы пили за здоровье рабочего человека.
Посмотрите на меня!
- Прямехонько из тюрьмы, - сказал мистер Фиш.
- Прямехонько из тюрьмы, - подтвердил Ферн. - И не в первый раз, не во
второй, не в третий, даже не в четвертый.
Тут мистер Файлер брюзгливо заметил, что четыре раза это уже выше
среднего и как, мол, не стыдно.
- Добрые господа! - повторил Уилл Ферн. - Посмотрите на меня! Вы
видите, на что я стал похож - хуже некуда, мне теперь ни повредить больше
нельзя, ни помочь; то время, когда ваши милостивые слова и благодеяния могли
принести пользу мне, - он ударил себя в грудь и тряхнул головой, - то время
ушло, развеялось, как запах прошлогоднего клевера. Я хочу замолвить слово за
них, - он указал на работников, столпившихся в углу залы, - сейчас вы тут
все в сборе, так выслушайте раз в жизни настоящую правду.
- Здесь не найдется никого, - сказал хозяин дома, - кто уполномочил бы
этого человека говорить от его имени.
- Очень может быть, сэр Джозеф. Я тоже так думаю. Но это не значит, что
в моих словах нет правды. Может, как раз это-то их и подтверждает. Добрые
господа, я прожил в этих местах много лет. Вон от той канавы виден мой
домишко. Сколько раз нарядные леди срисовывали его в свои альбомы. Говорят,
на картинках он получается очень красиво; но на картинках нет погоды, вот и
выходит, что куда лучше его срисовывать, чем в нем жить. Ну ладно, я в нем
жил. Как трудно и тяжко мне там жилось, про это я не стану рассказывать.
Можете убедиться сами, в любой день, когда угодно.
Он говорил так же, как в тот вечер, когда Тоби встретил его на улице.
Голос его стал более глухим и хриплым и временами дрожал; но ни разу он не
поднялся до страстного крика, а звучал сурово и обыденно, под стать тем
обыденным фактам, которые он излагал.
- Вырасти в таком доме порядочным, мало-мальски порядочным человеком
труднее, чем вы думаете, добрые господа. Что я вырос человеком, а не зверем,
- и то хорошо; это, как-никак, похвала мне... такому, каким я был. А какой я
стал - такого меня и хвалить не за что, и сделать для меня уже ничего
нельзя. Кончено.
- Я рад, что этот человек пришел сюда, - заметил сэр Джозеф, обводя
своих гостей безмятежным взглядом. - Не прерывайте его. Видимо, такова воля
всевышнего. Перед нами пример, живой пример. Я надеюсь, я верю и жду, что
мои друзья усмотрят в нем назидание.
- Я выжил, - вновь заговорил Ферн после минутного молчания. - Как - и
сам не знаю, и никто не знает; но до того мне было трудно, что я не мог
делать вид, будто я всем доволен, или прикидываться не тем, что я есть. Ну,
а вы, джентльмены, что заседаете в судах, когда вы видите, что у человека на
лице написано недовольство, вы говорите друг другу: "Это подозрительный
субъект. Этот Уилл Ферн мне что-то не нравится. Надо за ним последить!"
Удивляться тут нечему, джентльмены, я просто говорю, что это так; и уж с
этого часа все, что Уилл Ферн делает и чего не делает, - все оборачивается
против него.
Олдермен Кьют засунул большие пальцы в карманы жилета и, откинувшись на
стуле, с улыбкой подмигнул ближайшему канделябру, словно говоря: "Ну
конечно! Я же вам говорил. Старая песня. Все это нам давно знакомо - и мне и
человеческой природе".
- А теперь, джентльмены, - сказал Уилл Ферн, протянув к ним руки, и
бледное лицо его на мгновение залилось краской, - вспомните ваши законы,
ведь они как нарочно придуманы для того, чтобы травить нас и расставлять нам
ловушки, когда мы дойдем до такого положения. Я пробую перебраться в другое
место. И оказываюсь бродягой. В тюрьму его! Я возвращаюсь сюда. Иду в ваш
лес за орехами и ломаю несколько веток - с кем не случается! В тюрьму его!
Один из ваших сторожей видит меня среди бела дня с ружьем, около моего же
огорода. В тюрьму его! Вышел из тюрьмы и, само собой, обругал этого сторожа
как следует. В тюрьму его! Я срезал палку. В тюрьму его! Подобрал и съел
гнилое яблоко или репу. В тюрьму его! Обратно идти двадцать миль; по дороге
попросил милостыню. В тюрьму его! А потом уж где бы я ни был, что бы ни
делал, непременно попадаюсь на глаза то констеблю, то сторожу, то еще
кому-нибудь. В тюрьму его, он бродяга, сколько раз сидел за решеткой, у него
и дома-то нет, кроме тюрьмы.
Олдермен глубокомысленно кивнул, как бы говоря: "Что ж, дом самый
подходящий!"
- Ради кого я это говорю, неужели ради себя? - воскликнул Ферн. - Кто
вернет мне мою свободу, мое доброе имя, невинность моей племянницы! Тут
бессильны все лорды и леди, сколько их ни есть в Англии. Но прошу вас,
добрые господа, когда имеете дело с другими, подобными мне, начинайте не с
конца, а с начала. Дайте, прошу вас, сносные дома тем, кто еще лежит в
колыбели; дайте сносную пищу тем, кто трудится в поте лица; дайте более
человечные законы, чтобы не губить нас за первую же провинность, и не гоните
нас за каждый пустяк в тюрьму, в тюрьму, в тюрьму! Тогда мы будем с
благодарностью принимать всякое снисхождение, какое вы пожелаете оказать
рабочему человеку, - ведь сердце у него незлое, терпеливое и отзывчивое. Но
сперва вы должны спасти в нем живую душу. Ибо сейчас - пусть это пропащий,
как я, или один из тех, что здесь собрались, - все равно, душой он не с
вами. Верните себе его душу, господа, верните! Не дожидайтесь того дня,
когда даже в библии его помутившемуся разуму почудится не то, что было в ней
раньше, и знакомые слова предстанут его глазам такими, как они представали
иногда моим глазам... в тюрьме: "Куда ты пойдешь, туда я не пойду; где ты
будешь жить, там я не буду жить; народ твой - не мой народ, и твой бог - не
мой бог!" *
Внезапно в зале началось какое-то волнение и суета. Тоби подумал было,
что это гости повскакали со своих мест, чтобы выгнать Ферна. Но в следующую
минуту и зала и гости исчезли, и перед ним снова сидела его дочь,
склонившись над работой. Только теперь каморка ее была другая, совсем уже
нищенская; и Лилиен рядом с ней не было.
Пяльцы, за которыми Лилиен когда-то работала, были убраны на полку и
прикрыты. Стул, на котором она сидела, - повернут к стене. В этих мелочах и
в осунувшемся от горя лице Мэг была целая повесть. Каждый прочел бы се с
первого взгляда!
Мэг прилежно трудилась, пока не стемнело, а когда перестала различать
нити, зажгла грошовую свечу и опять принялась за работу. Старый ее отец,
невидимый, все стоял возле нее, смотрел на нее, любил ее - так любил! - и
ласковым голосом говорил ей что-то про прежние дни и про колокола. Хотя он и
знал - бедный Трухти! - что она его не слышит.
Уже совсем поздно вечером в дверь постучали. Мэг отворила. На пороге
стоял мужчина. Угрюмый, пьяный, неопрятный, истасканный, со свалявшимися
волосами и нестриженой бородой; но по каким-то признакам еще можно было
угадать, что в молодости он был ладный и красивый.
Он стоял, ожидая разрешения войти, а она, отступив на шаг от двери,
смотрела на него молча и печально. Желание Тоби исполнилось: он увидел
Ричарда.
- Можно к тебе, Маргарет?
- Да. Войди. Войди!
Хорошо, что Тоби знал его раньше, чем он заговорил; не то, услышав этот
грубый, сиплый голос, он бы ни за что не поверил, что перед ним Ричард.
В комнате было только два стула. Мэг уступила ему свой, а сама, отойдя
немного в сторону, стояла и ждала, что он скажет. Но он сидел, тупо уставясь
в пол, с застывшей, бессмысленной улыбкой. Он являл собой картину такого
глубокого падения, такой предельной безнадежности, такого жалкого позора,
что она закрыла лицо руками и отвернулась, чтобы скрыть свою боль.
Очнувшись от шороха ее платья или другого какого-то звука, он поднял
голову и заговорил, словно только сейчас переступил порог.
- Все за работой, Маргарет? Поздно ты кончаешь.
- Как всегда.
- А начинаешь рано?
- Начинаю рано.
- Вот и она так говорит. Говорит, что ты никогда не уставала; или не
признавалась, что устала. Это когда вы жили вместе. Даже если падала в
обморок от усталости и голода. Но это я тебе уже рассказывал в прошлый раз.
- Да, - отвечала она. - А я просила теб...
