Ориана Фаллачи. Ярость и гордость
страница №2
...тщеславия. Ситуация превратилась в комический хор: "И я, и я, и я тоже".
Подобно теням из прошлого, которое никогда не умирает, те, кого я часто
называю "стрекозами", развели большой костер, чтобы сжечь еретичку, и давай
вопить: "В огонь ее, в огонь! Аллах акбар, Аллах акбар!" И давай обвинять,
осуждать, оскорблять... Каждый день - нападки или клевета. Они напоминали
суд над салемскими ведьмами. "Повесьте ведьму, повесьте ведьму". Дошло до
того, что они коверкали мое имя, издевались над моим именем: в своих статьях
они дали мне прозвище Оргиена. Мне говорили об этом те, кто взял на себя
труд прочитать их. Я же - нет. Во-первых, потому что знала, о чем в них
говорится, и любопытства не испытывала. Во-вторых, потому что в конце моей
статьи я предупреждала, что не буду участвовать в пустых дискуссиях и в
бесполезной полемике. В-третьих, потому что "стрекозы" неизменно являются
людьми без идей и без качеств. Это наглые пиявки, постоянно пристраивающиеся
в тени тех, кто на свету. Это посланники пустоты. Их журналистика скучна.
Старшим братом моего отца был Бруно Фаллачи. Великий журналист. Он
ненавидел журналистов. Во времена моей работы в газетах он прощал меня
только тогда, когда я рисковала жизнью на войне. Но он был великим
журналистом. Он был и великим главным редактором и, перечисляя правила
журналистики, громогласно заявлял: "Главное правило - никогда не застав ляй
читателей скучать". "Стрекозы" же навевают на читателей скуку.
В-четвертых, потому что я веду очень суровую и интеллектуально богатую
жизнь. Я люблю учиться так же сильно, как и писать, я наслаждаюсь
одиночеством или обществом образованных людей, и такой способ существования
совершенно не оставляет места для посланников пустоты. Наконец, я всегда
следую совету моих прославленных соотечественников. Вечный изгнанник Данте
Алигьери сказал: "Они не стоят слов: взгляни - и пройди мимо". В сущности, я
пошла дальше, чем он: проходя мимо, я на них даже не гляжу. Однако теперь я
хотела бы развлечься отступлением. Я имею в виду некую "цикаду",
заслуживающую особого внимания, чье имя, или пол, или личность мне
неизвестны и которая приписала мне два крупных преступления: незнание
"Тысячи и одной ночи" и непризнание того, что понятие нуля было введено
арабами. Э нет, дорогой сэр или мадам, или ни то ни се. Нет, наглая пиявка,
посланец пустоты. Я люблю математику, и я достаточно хорошо знакома с
понятием нуля и его происхождением. Подумайте о том. что в моем романе
"Иншаллах" ("Дай бог!"), который, кстати, весь строится на основе формулы
Больцмана, "энтропия вычисляется посредством постоянной Больцмана,
помноженной на натуральный логарифм возможных статистических состояний
вещества", я строю сюжет именно на понятии нуля, я строю на нем сцену, в
которой сержант убивает Паспарту. Я делаю это, используя дьявольски коварную
задачу, которую в 1932 году преподаватели Нормальной школы в Пизе (так
называется университет) предложили решить на экзамене своим студентам:
"Объясните, почему единица больше нуля". Задача настолько дьявольски
коварна, что может быть решена только "ab ab.surdo". Ну так вот: утверждая,
что понятие нуля было введено арабами, вы можете сослаться только на
арабского математика Мухаммеда ибн Мусу Аль-Хорезми, который около 810 года
нашей эры ввел десятичную систему исчисления и прибег к тлю. Но вы
ошибаетесь. Потому что Мухаммед ибн Муса Аль-Хорезми сам заявлял в своих
трудах, что десятичной системой счисления мы обязаны не ему, нет. Он
заимствовал ее у индийцев, в частности у известного индийского математика
Брахмагупты. Брахмагупта - автор астрономического трактата
"Усовершенствованное учение Брахмы", автор, живший в самом начале VII века,
работавший над этими проблемами. Добавлю, что согласно мнению некоторых
современных ученых Брахмагупта открыл понятие нуля позже, чем оно появилось
у ученых майя. Говорят, что уже в V веке ученые майя обозначали дату
рождения Вселенной нулевым годом, так же как и первый день каждого месяца -
нулем. Когда в их подсчетах отсутствовало число, они заполняли пробел нулем.
Кроме того, для обозначения нуля они не использовали странную точку, как
греки. Майя рисовали маленького человечка с запрокинутой назад головой. Этот
маленький человечек с запрокинутой головой является причиной множества
сомнений и дискуссий. Так что примите к сведению, что девять историков
математики из десяти признают открытие нуля за Брахмагуптой. А теперь,
уважаемый сэр или мадам, или ни то ни се, давайте поговорим о "Тысяче и
одной ночи".
Господи, кто вам сказал, что мне неизвестно это великое творение?!
Когда я была маленькой девочкой, я спала "в библиотеке". Это неподходящее
название мои безденежные родители дали маленькой комнатке, буквально забитой
книгами, купленными в рассрочку. На полке, повешенной над крохотной софой,
которую я называла своей кроватью, стояла огромная книга, на обложке которой
была изображена улыбающаяся женщина под покрывалом. Она улыбалась мне, и
однажды я ответила улыбкой на улыбку, удовлетворяя свое любопытство, то есть
взяла книгу и прочла первые страницы. Моя мама была против. Едва увидев
"драгоценность" в моих руках, она выхватила ее так, как если бы это был
словарь грехов, разврата. "Как тебе не стыдно, как тебе не совестно: это не
для детей". Потом она все же передумала и разрешила: "Ладно, читай, читай
эту книгу. Это все же добавит тебе знаний". Поэтому "Тысяча и одна ночь"
стала сказкой моего детства, и с тех пор она постоянная часть моей
библиотеки. "Тысяча и одна ночь" есть и в моей квартире во Флоренции, и в
моем загородном доме в Тоскане, и в Нью-Йорке, где у меня коллекция ее в
разных изданиях. Последнее - на французском языке. Я купила эту книгу у
Кеннета Глосса, антиквара и книжного торговца в Бостоне, у которого я часто
бываю. Я купила эту книгу вместе с "Полным собранием сочинений мадам де
Ла-файет", напечатанным издательством "Д'Отей" в 1812 году, и полным
собранием сочинений Мольера, вышедшим у Пьера Дидо в 1799 году. "Тысяча и
одна ночь" у меня во французском издании Хиа-ра, книготорговца и издателя
"Библиотеки любителей изящной словесности", 1832 г. Я страстно, как
сокровище, берегу эту книгу. И все же не стоит ставить эти милые сказки в
один ряд с "Илиадой" и "Одиссеей", с "Диалогами" Платона, с "Энеидой"
Вергилия, с "Исповедью" Св. Августина, с "Божественной комедией" Данте, с
комедиями и трагедиями Шекспира, "Критикой чистого разума" Канта и т. д. Это
было бы несерьезно.
Конец легкой улыбке. Переход к последнему вопросу. К вопросу, который
меня крайне беспокоит, поскольку он касается достоинства, морали и чести.
Я живу на свои книги. На свои писательские заработки. На свои авторские
гонорары: на проценты, которые автор получает с проданных экземпляров. И
горжусь этим. Горжусь, несмотря на то, что процент этот мал, я бы сказала,
ничтожен. На эти деньги, особенно на проценты от изданий в бумажной обложке
(а проценты от переводов на другие языки и того ниже) не купишь и
полкарандаша у сына Аллаха, продающего карандаши на улицах Флоренции.
(Он-то, понятно, слыхом не слыхал о "Тысяче и одной ночи"). Мои авторские
гонорары очень мне нужны. Если бы у меня их не было, продавать карандаши на
флорентийских улицах пришлось бы мне. Но я не пишу ради денег. Я никогда не
писала ради денег. Никогда. Даже когда я была очень молода и мне нужны были
деньги на учебу в университете (факультет медицины з то время стоил очень
дорого).
В семнадцать лет меня взяли репортером в одну из ежедневных
флорентийских газет. А в девятнадцать лет я была уволена без предупреждения
за отказ стать продажной журналисткой. Тогда от меня требовалось написать
ложь о выступлении известного лидера, к которому я питала глубокую неприязнь
(лидер тогдашней Итальянской коммунистической партии Пальм и-ро Тольятти).
Кстати сказать, статью мне предлагали не подписывать. Я ответила, что
неправду писать я не буду. Главный редактор, жирный и чванливый, из партии
демократических христиан, орал мне, что журналист - это писака, который
обязан писать то, за что ему платят. "Нельзя плевать в тарелку, из которой
ешь". В бешенстве и негодовании я ответила, что такую тарелку он может
оставить себе и что я лучше умру от голода, чем стану таким писакой. Он
немедленно уволил меня. По этой причине, оставшись без зарплаты, я не могла
платить за университет и так и не получила медицинский диплом.
Да, никто и никогда не сможет заставить меня писать ради жалких денег.
То, что я написала за свою жизнь, не имеет никакого отношения к деньгам. Я
всегда отдавала себе отчет в том, что написанные слова могут гораздо сильнее
влиять на человеческие умы и поступки, чем бомбы, чем штыки, и что чувство
ответственности, порожденное осознанием этого факта, не может соседствовать
с мыслью о деньгах или обмениваться на деньги. Соответственно моя статья об
11 сентября была написана не ради денег. Не из-за денег я подчинила себя
бешеному рабочему ритму, который разбил мое измученное тело. Мой ребенок,
мой важный роман был уложен спать не для того, чтобы дать мне заработать
больше денег, чем мои небогатые авторские гонорары. Тут-то и наступает самое
интересное.
Наступает самое интересное, потому что, когда возбужденный главный
редактор прилетел в Нью-Йорк и попросил нарушить мое уже нарушенное
молчание, мы не договаривались о гонораре-. Он просто игнорировал эту тему,
а что касается меня, я считала аморальным говорить о деньгах в отношении
работы, изначально связанной со смертью множества человеческих существ и,
кроме того, направленной на то, чтобы прочистить уши глухим и раскрыть глаза
слепым. Когда раздули огонь костра, на котором меня как еретика должны были
сжечь, и все было готово для того, чтобы повесить меня, как салемскую
ведьму, он все-таки неожиданно сообщил мне о том, что плата за бешеную
усталость была готова. Очень-очень-очень щедрая плата. Такая щедрая (я не
знаю сумму и не желаю ее знать), что она с лихвой возместила бы мне крупные
расходы на долгие межконтинентальные звонки, добавил он. Ну так вот. Хотя я
и понимала, что, согласно законам экономики, плата мне справедливо
причитается (не случайно ведь статьи, написанные для его газеты моими
клеветниками, регулярно и щедро оплачивались), очень-очень-очень щедрая
оплата так и не попала в мой карман. Я сразу же отказалась от нее. Или
точнее, услышав, что плата готова, я почувствовала те же замешательство и
удивление, которые почувствовала за пятьдесят шесть лет до того, когда
узнала, что итальянская армия собирается выплатить мне как юному солдату
Корпуса добровольцев в борьбе за свободу, увольнительное пособие за мою
борьбу с нацистами и фашистами. (Я вспомнила про этот эпизод потому, что в
1946 году я приняла деньги - чтобы купить приличные туфли, которых ни у
меня, ни у моих сестренок не было).
Ну а теперь... Мне сказали, что от моего отказа главный редактор,
остолбенел, как Лотова жена при последнем взгляде на родной Содом. Мне также
сказали, что многие сочли мой жест наивным с налетом высокомерия. (Что,
может, и правда). Но всем: и ему, и им - еретик и ведьма отвечает: "Теперь
приличные туфли у меня есть. Даже если бы у меня их и не было, я бы
предпочла ходить босиком по снегу, чем иметь в карманах эту
очень-очень-очень-щедрую-щедрую-щедрую плату. Даже один-единственный цент ее
запятнал бы мою душу".
Нью-Йорк, декабрь 2001 Флоренция, сентябрь 2002
Ты просишь меня, на этот раз, высказаться. Просишь хотя бы теперь
нарушить избранное мною молчание. Молчание, на которое я обрекла себя все
эти долгие годы, не желая смешивать свой голос с голосами "стрекоз". Я так и
делаю. Потому что я услышала: в Италии кое-кто радовался 11 сентября точно
так же, как радовались в тот вечер показанные по телевидению палестинцы в
секторе Газа: "Победа! Победа!" Мужчины, женщины, дети. (Конечно, если те,
кто способен на подобное, могут называться мужчинами, женщинами, детьми). Я
слышала, что некоторые политики или так называемые политики, так же как и
некоторые интеллигенты или так называемые интеллигенты, те, кто не имеет
права считаться цивилизованными людьми, по существу, вели себя таким же
образом. Что они радостно резюмировали: "Хорошо. Так американцам и надо". Я
очень, очень, очень зла. Моя злость - это ярость, холодная, ясная,
рациональная. Ярость, исключающая какую бы то ни было беспристрастность,
какое бы то ни было снисхождение, она велит мне отвечать им и плевать в
лицо. И я плюю в эти лица. Такая же, как и я, разъяренная афро-американская
поэтесса Майя Анжелу вчера вечером прорычала: "Будь злой. Это правильно быть
злой. Это полезно для здоровья". Прекрасно... Полезно ли это мне, не знаю.
Но я знаю точно, что им это будет вредно. Я имею в виду тех, кто восхищается
бен ладенами и поддерживает их своим пониманием или симпатией, или
солидарностью. Когда я нарушу молчание, тогда придет в действие детонатор,
который слишком долгое время собирался взорваться. Бот увидишь.
Еще ты просишь меня выступить свидетелем и рассказать, как я пережила
этот апокалипсис. С этого и начну. Я была дома, мой дом находится в центре
Манхэттена, около девяти часов утра у меня возникло предчувствие опасности,
которая, вероятно, не грозила непосредственно мне, но которая определенно
имела ко мне отношение. Это было ощущение, которое приходит в бою, когда
каждой клеткой кожи чувствуешь пулю или приближающуюся ракету и слух
обостряется, и тем, кто рядом с тобой, ты кричишь: "Ложись! Вниз, вниз!" Я
отогнала это ощущение. Я сказала себе: не во Вьетнаме же я, слава небесам. И
ни на одной из тех проклятущих войн, что с самой Второй мировой войны
терзают мою жизнь. Тем изумительным сентябрьским утром, 11 сентября 2001
года, я была в Нью-Йорке. Но это необъяснимое, непостижимое ощущение
продолжало овладевать мной, и я включила телевизор. Непонятно почему, звука
не было. Экран, наоборот, работал. И по всем каналам {у нас в Нью-Йорке
около сотни каналов) показывали одну из башен Центра международной торговли,
которая начиная с восьмидесятых этажей горела, как гигантская спичка.
Короткое замыкание? Легкомысленный пилот, потерявший контроль над маленьким
самолетом? Или ловко организованный акт зрелищного терроризма? Почти
парализованная, я продолжала смотреть, а пока смотрела, снова и снова
задавая себе эти три вопроса, на экране показался какой-то самолет. Большой,
белый пассажирский самолет. Он летел очень низко. Чрезвычайно низко. Летя
низко, чрезвычайно низко, он направлялся ко второй башне, как
бомбардировщик, который целится в мишень и входит в мишень. Тогда я поняла.
Я поняла еще и потому, что как раз в этот момент звук появился и послышался
хор сдавленных криков. Сдавленных, неуверенных, бессильных. "Боже! О Боже!
Боже, Боже, Боже! О, мой Бо-о-о-о-о-о-г!" Дальше самолет вошел во вторую
башню, как нож входит в кусок масла.
Было 9.03. И не спрашивай, что я чувствовала в тот момент и сразу же
после него. Я не знаю. Не помню. Я была куском льда. Даже мой мозг был
заледеневшим. Не помню даже, происходило ли то, что я видела, на первой
башне или на второй. Например, люди выпрыгивали из окон-восьмидесятых и
девяностых, и сотых этажей, чтобы не сгореть заживо. Кто разбивал оконные
стекла, кто вылезал из окон и прыгал так же, как выпрыгивают из самолета с
парашютом. Дюжинами. И падали так медленно. Медленно взмахивая руками,
медленно плывя по воздуху... Да, казалось, что они плывут но воздуху. И
никогда не приземлятся. Никогда не достигнут земли. Однако на уровне
тридцатых этажей наступало ускорение. Они начинали в отчаянии
жестикулировать, думаю, пожален о поступке, моля о помощи.
Пожалуйста-помогите-мне-пожалуй-ста! И, возможно, они действительно это
делали. В конце концов, они падали, как камни, и разбивались! Видишь ли,
большую часть своей жизни я провела на войнах... На войнах я видела много
ужасов, я считала себя закаленной войнами, после войн ничто больше меня не
удивляет. Даже когда я злюсь. Даже когда испытываю презрение. Но на войне я
всегда видела, что людей убивают. Я никогда не видела людей, которые убивают
себя сами, людей, выбрасывающихся без парашюта из окон восьмидесятых,
девяностых или сотых этажей... Они продолжали прыгать и выбрасываться, пока
около 10 или 10.30 утра башни не разрушились и... знаешь, кроме людей,
которых убивали, на войнах я видела и взрывы. Что-то взрывалось потому, что
его взрывали. А тут башни разрушились не потому, что их взрывали. Первая
рухнула в результате имплозии, всосав саму себя внутрь, поглотив саму себя,
вторая же растаяла, превратилась в жидкость, как кусок мыла. И все это
произошло, или мне так только казалось, в могильной тишине. Неужели? Стояла
ли действительно тишина или она была внутри меня?
Возможно, тишина была во мне. Заключенная внутри собственного молчания,
я услышала о третьем самолете, рухнувшем на Пентагон, и о четвертом, упавшем
в лесу Пенсильвании. Заключенная внутри этого молчания, я начала
подсчитывать число погибших и почувствовала, что задыхаюсь. Потому что в
самом кровавом бою, который мне привелось видеть во Вьетнаме, под Дак-То, я
видела около четырехсот мертвых. В бойне в Мехико-Сити, в той бойне, в
которой в меня тоже всадили несколько пуль, убитых было около восьмисот. И
когда, предположив, что я мертва, спасатели отправили меня в морг, а я там
пришла в себя, мне показалось, что трупов, среди которых я пришла в себя,
было еще больше. Теперь, зная, что в этих башнях работало почти пятьдесят
тысяч людей, я не могла -~ у меня не хватало духа - подсчитать количество
жертв. Первые сводки говорили о пяти или шести тысячах пропавших. Одно дело
"пропавшие", другое дело "погибшие". Во Вьетнаме мы всегда отличали
пропавших от погибших. Не все пропавшие погибали... Но тут, я думаю, точного
числа мы никогда не узнаем. Как посчитать? По тем кусочкам, что были найдены
среди обломков? То нос, то палец? И всюду коричневая липучка, вроде кофейной
гущи, но в действительности - органическая масса: остатки тел, распавшихся в
долю секунды, сгоревших. Вчера мэр города Джулиани прислал десять тысяч
мешков для трупов, но из них только несколько сотен были использованы.
x x x
Что я думаю о неуязвимости, которую столь многие в Европе приписывают
Америке, что я чувствую по отношению к девятнадцати камикадзе, виновникам
трагедии? Так вот, к камикадзе - никакого уважения. Никакой жалости. Не
чувствую жалости. Я, которая чувствовала жалость всегда ко всем. Но начиная
с японских камикадзе времен Второй мировой войны, я ненавидела тех, кто
совершает самоубийство с целью убить других. Никогда не считала их
доблестными, благородными людьми, такими, как наш Пьетро Микка, пьемонтский
солдат, который, для того чтобы остановить наступление французских войск и
спасти Турин, 29 августа 1706 года поджег пороховой склад и взорвался вместе
с врагами. Я никогда не считала камикадзе солдатами.
Тем более я не считала их мучениками или героями, как с воплями и
брызгами зловонной слюны мистер Арафат именовал их в беседе со мной в 1972
году. Это было, когда я брала у него интервью в Аммане - месте, где, кроме
всего прочего, он проводил подготовку банды террористов Ra-дера-Майпхофа. Я
считаю камикадзе убийцами, которыми руководит тщеславие. Эксгибиционистами,
которые, неспособные добиться успеха в кино, политике или спорте, ищут славы
в своей собственной смерти или смерти других людей. Они, вместо того чтобы
бороться за "Оскар", министерское кресло или олимпийскую медаль, ищут место
в Джанне - в раю, обещанном Кораном. В благодатных садах, куда, согласно
Пророку, попадают все герои, где героев услаждают девственные гуран. Я
уверена, что они тщеславны и физически, эти камикадзе. У меня перед глазами
фотографии двух камикадзе, которых я описала в книге "Иншаллах!". Мой роман
начинается со сцены резни, убийства четырехсот тридцати шести американских и
французских солдат миссии мира в Бейруте. Я смотрю на фото... Представляешь,
это предсмертные фото. Оба перед смертью ходили к парикмахеру. Тщательно
сделанные стрижки, аккуратно подровненные усы, опрятные бороды, ухоженные
бакенбарды... Но особенно недостойны уважения и жалости, по-моему, те, кто
"разыграл" свою смерть в Нью Йорке, Вашингтоне и Пенсильвании. Прежде всего
Мухаммед Аттах, что оставил два завещания. В одном он пишет: "На моих
похоронах я не хочу нечистых существ, а именно: животных и женщин". В другом
добавляет: "И к моей могиле пусть не допускают нечистых существ. Особенно
самых нечистых: беременных женщин". Вот так... Огромное удовольствие
доставляет мне лишь тот факт, что у него никогда не будет ни похорон, ни
могилы, что от него не осталось ничего, даже волоса.
Представляю себе, какая истерика начнется у Арафата, если он прочитает
эти строки. Ведь мы, мистер Арафат и я, не в добрых отношениях. Он так и не
смог простить мне острое расхождение во мнениях во время амманского
интервью. Я тоже не простила ему ничего, а посему желаю ему всего самого
плохого, да и он желает мне того же. Мы упорно избегаем друг друга. Но если
мне все же доведется повстречаться с ним снова, я выкрикну ему в лицо все,
что думаю о его мучениках и героях. "Во-первых, кто настоящие мученики, -
выкрикнула бы я, - это пассажиры самолетов, захваченных и превращенных в
живые бомбы вашими учениками, последователями. Среди пассажиров была
четырехлетняя девочка, она превратилась в пыль, разбившись о вторую башню.
Настоящие мученики - служащие, работавшие в башнях-близнецах и в Пентагоне.
Это четыреста восемнадцать пожарных и полицейских, которые погибли, спасая
людей. А теперь, болтун, поговорим о героях. Настоящие герои - это пассажиры
самолета, который должен был врезаться в Белый дом, но разбился в лесах
Пенсильвании, потому что его пассажиры оказали захватчикам сопротивление.
Понял, идиот!"
Проблема в том, что теперь болтун, идиот влез на место главы
государства. Новоявленный Муссолини без срока годности, он наносит визиты
Папе, посещает Белый дом, шлет соболезнования президенту США. Истый
хамелеон, постоянно противоречит себе и опровергает себя, и с него станется
даже ответить, что-де я права. Это лжец, единственный момент искренности
которого наступает, лишь когда в приватной беседе он отрицает право Израиля
на существование. Лицемер, которому нельзя верить, даже когда он отвечает,
который час. Это псевдореволюционер, который не способен дать своему народу
ни клочка демократии. Я не говорю о той демократии, которая есть в Израиле,
я говорю хотя бы о клочке. Это псевдовояка, никогда не снимающий военную
форму, как Фидель Кастро и Пиночет, а на войну посылает каких-то несчастных,
обездоленных, верящих ему. Это невежда, который не в состоянии
сформулировать мысль, произнести вразумительную фразу. Это вечный террорист,
способный лишь на то, чтобы натаскивать террористов, держать свой народ в
дерьме, посылать своих людей на смерть. Убивать и умирать... Но хватит о
нем, хватит. Он не заслуживает моего времени. Поговорим о той неуязвимости,
которая по мнению столь многих свойственна Америке.
Неуязвимость? Чем больше общество открыто и демократично, тем сильнее
оно подвержено опасности терроризма. Чем более свободна нация, тем более она
подвержена риску угодить в бойню, которые (из-за палестинцев) многие годы
случались в Италии и остальной части Европы. Настала очередь Америки. Отнюдь
не случаен тот факт, что недемократические государства принимали у себя
террористов и помогали им - прежде всего бывший Советский Союз и его
страны-спутники, в первую очередь Китай. Затем Ливия, Ирак, Иран, Сирия,
Пакистан, Афганистан, Ливан. Затем Египет, где Анвар Садат также был убит
террористами. И Саудовская Аравия, откуда родом бен Ладен. Затем все
мусульманские регионы Африки... В аэропортах и самолетах этих стран я всегда
чувствую себя в безопасности, поверь мне. Спокойно, как спящий младенец. В
европейских аэропортах и европейских самолетах, напротив, я всегда
нервничаю. В американских аэропортах и американских самолетах нервничаю
вдвойне. А в Нью-Йорке втройне. Почему, ты думаешь, во вторник утром я
ощутила тревогу, такое предчувствие опасности, что вопреки своим привычкам я
включила телевизор? Почему, ты думаешь, в числе трех вопросов, которые я
задавала себе в то время, когда пылала первая башня, был вопрос о хорошо
спланированном террористическом акте? Почему, ты думаешь, что, как только
появился второй самолет, я поняла всю правду? С тех пор как Америка является
самой богатой и самой сильной страной в мире, самой мощной, самой
капиталистической, с тех пор как ее военное превосходство пугает мир,
американцы питают иллюзию о своей неуязвимости. Но уязвимость Америки
порождается, мой друг, именно ее силой. Ее богатством, могуществом, ее
суперкапитализмом. Я имею в виду, что в силу этих причин она вызывает все
виды зависти и ненависти.
Кроме того, причина заключается и в ее многонациональной сущности, в ее
терпимости, в ее уважении к своим гражданам и гостям. Видишь ли, дело в том,
что несколько миллионов американцев - это арабы, мусульмане. Когда
какой-нибудь Мустафа или Али, или Мухаммед приезжает из Афганистана, чтобы,
предположим,
навестить своего дядю, никто не препятствует его обучению в летной
школе с целью стать пилотом 757-го "Боинга". Никто не запрещает ему
поступить в университет для изучения химии или биологии: двух наук,
необходимых для раздувания биологической войны. Никто. Даже если секретные
службы опасаются угона самолета и предвидят бактериологическую войну.
Но давайте вернемся к первоначальному аргументу. Что является
настоящими отличительными чертами Америки, символами ее силы, богатства и
мощи, ее суперкапитализма, военного превосходства? Я бы сказала, не джаз и
рок-н-ролл. Не жвачка и гамбургеры, не Бродвей и Голливуд. А американские
небоскребы, американские самолеты, американский Пентагон, американская
наука, американская технология... Впечатляющие небоскребы. Такие высокие,
такие крепкие, прочные и такие красивые, что когда смотришь на них, то
забываешь даже пирамиды и божественные дворцы нашей старины. Эти вездесущие
самолеты и вертолеты. Такие огромные, такие быстрые, способные перевозить
любой предмет: сборные дома, живые цветы, свежую рыбу, спасенных слонов,
безденежных туристов, боевые полки, бронированные танки, атомные бомбы...
(Между прочим, именно Америка развила свой воздушно-военный потенциал до
истерической степени, помнишь?) Это вселяющий ужас Пентагон - мрачная
крепость, которая испугала бы Наполеона и Чингисхана вместе взятых. Это
вездесущая, всемогущая, всепожирающая наука. Это безграничная технология,
которая за несколько лет перевернула наш быт и наш многовековой уклад жизни.
Что же избрал своей мишенью бен Ладен? Небоскребы, Пентагон. Что он избрал
своим средством? Американскую науку, американскую технологию. Кстати,
знаешь, что поразило меня больше всего в этом зловещем ультрамиллионере, в
этом экс-плейбое, который в 20 лет развлекался в ночных клубах, а теперь
стал грозным Саладином? Его огромное богатство основывается на прибылях
корпорации, которая специализируется на подрывных работах по сносу, и в этой
области он настоящий эксперт. Знаток своего дела, непревзойденный мастер.
x x x
Если бы я могла взять у него интервью, одним из моих вопросов был бы
вопрос как раз об этом. Я имею в виду то удовольствие, которое его психика
почти наверняка испытывает от разрушения. Само собой разумеется, что в
следующем вопросе речь пошла бы о его усопшем супермногоженце отце, который
произвел на свет пятьдесят четыре ребенка и любил описывать семнадцатого
(его) такими словами: "Он самый милый, самый славный, лучший". Другой вопрос
касался бы его сестер, которые в Лондоне или на Ривьере любили
фотографироваться с непокрытыми головами и лицами. С пухлыми бюстами,
нарочито подчеркиваемыми плотно облегающими свитерами, с толстыми задницами,
демонстрируемыми брюками в обтяжку. Никакой тебе паранджи, никакой чадры.
Еще один вопрос - о связи, которую он продолжает поддерживать с Саудовской
Аравией. С этим вонючим сейфом, набитым деньгами. С этой страной
средневековых феодалов, которая порабощает нас за счет распроклятой нефти,
жадной, отсталой, тайно подкармливающей международный терроризм. Я спросила
бы его: "Мистер бен Ладен, сэр, сколько денег получает "Аль-Каида" от ваших
соотечественников и от членов королевской семьи?" Но вместо того чтобы
тратить время на вопросы, вероятно, мне следует просто сообщить ему, что он
не поставил Нью-Йорк на колени. Чтобы доказать, достаточно было бы
рассказать ему, чему Бобби, восьмилетний мальчик из Манхэттена, научил нас
вчера утром. "Мама всегда предупреждала меня: "Бобби, если ты потеряешься по
дороге домой, не пугайся. Найди сперва башни-близнецы, а наш дом в десяти
кварталах от них, идя вдоль Гудзона". Теперь башен нет. Злые люди взорвали
их вместе с теми, кто был внутри. Я стал думать: "Как же я, Бобби, дойду до
дома, если потеряюсь?" И я сказал себе: "Бобби, теперь нет башен, но есть
добрые люди. Если я потеряюсь, спрошу добрых людей. Они помогут. Самое
важное - нельзя пугаться".
В связи с этим я бы хотела добавить кое-что о нас с тобой.
Когда ты приезжал ко мне на прошлой неделе, я увидела, как поразили
тебя героизм и сплоченность, проявленные американцами в ответ на этот
апокалипсис. О да, несмотря на все недостатки, которыми мы непрестанно тычем
Америке в глаза, поцрекая и осуждая ее (европейские недостатки на поверку
много хуже), Америка - это страна, у которой мы могли бы многому научиться.
Что же касается ее героической дееспособности, тысячи похвал по праву
заслуживает мэр Нью-Йорка. Тот самый Рудольф Джулиани, которого итальянцам
следовало бы благодарить на коленях, потому что (как и многие пожарные и
полицейские, погибшие в башнях) он носит итальянскую фамилию и, будучи
итальянского происхождения, великолепно представляет нас перед лицом всего
мира... Скажу еще раз (я, человек, который не хвалит никогда и никого,
начиная с себя): воистину великий мэр, Рудольф Джулиани! Достойный преемник
другого великого мэра с итальянской фамилией, Фиорелло Ла Гуардиа, и многим
нашим мэрам следовало бы поучиться у них. Нашим мэрам следовало бы с
поклоном прийти в нью-йоркский муниципалитет и попросить: "Мистер Джулиани,
сэр, не могли бы вы научить нас работать?" Он не перекладывает обязанности
на чужие плечи, как они. Он не разрывается между задачами мэра и
обязанностями конгрессмена, как они. Когда случился апокалипсис, он
немедленно бросился к башням, рискуя сгореть вместе ними. За три дня он
привел в чувство город, девять миллионов человек, из которых почти два
миллиона живут в Манхэттене. Как ему это удалось, остается загадкой. У него
та же беда, что и у меня. Ты знаешь. Много лет назад проклятый рак добрался
и до него. Но он никогда не устает, не выказывает даже намека на утомление,
страх. "Первое из гражданских прав - это свобода от страха. Никогда не
бойтесь", - говорит он. Он говорит и действует подобным образом, потому что
окружен людьми, похожими на него. Крепкими людьми. Например, пожарный,
которого я видела вчера по телевизору. Парень с волосами цвета спелой
пшеницы, с голубыми глазами цвета чистого моря и с очередной итальянской
фамилией:
Джимми Грилло. Его спросили, собирается ли он менять профессию. Он
ответил: "Я пожарный и буду пожарным всю жизнь. Безотлучно, здесь, в
Нью-Йорке. Чтобы защищать мой город, мою семью и моих друзей".
Что до восхитительной способности объединяться в случае беды почти
по-военному, этой способности американцев, скажу тебе: сознаюсь, 11 сентября
я тоже была поражена. Конечно, я знала, что это качество уже проявлялось в
прошлом. Взять, к примеру, Перл-Харбор. Страна сплотилась вокруг Рузвельта,
и Рузвельт объявил войну гитлеровской Германии, Италии Муссолини и Японии
Хирохито. Такая же атмосфера была после убийства Джона Кеннеди. Но за
убийством Кеннеди последовали мучительные разногласия, вызванные войной во
Вьетнаме, и в некотором роде эти разногласия напомнили мне их Гражданскую
войну. Когда я увидела черных и белых, которые обнимались, когда я увидела
демократов и республиканцев, поющих вместе "Боже, храни Америку", я
реагировала так же, как и ты. Я была потрясена, когда услышала Билла
Клинтона (человека, по отношению к которому никогда не испытывала ничего
похожего на нежность), взывающего: "Сплотимся вокруг Буша, поверим в нашего
президента". Я поразилась, когда эти слова были повторены его женой Хиллари,
сенатором от штата Нью-Йорк. И когда они были многократно повторены
сенатором Джо Либер-маном. (Только потерпевший на выборах поражение Альберт
Гор сохранял и до сих пор хранит жалкое молчание). То же самое я ощутила,
когда Конгресс единодушно проголосовал за то, чтобы принять войну и наказать
виновных. То же, когда обнаружила, что их девизом является благородный
латинский афоризм, гласящий: "Ex Pluribus Unum. Из множества - единство".
(Иначе говоря, все за одного). Да, я была поражена, а теперь я завидую.
Завидую и даже умиляюсь. О, если бы наша страна могла воспринять их урок!
Насколько она разделена, разрозненна, эта наша страна. Насколько
по-сектантски ограниченна, отравлена древней племенной мелочностью!
Итальянцы не способны держаться вместе даже внутри своих собственных
политических партий. Даже при сходной идеологии их заботит только свой
собственный мелкий успех, собственная мелкая слава. Они предают и обвиняют
друг друга, швыряют друг в друга грязью... Я абсолютно убеждена в том, что
если бы Усама бен Ладен разрушил колокольню Джотто или Пизанскую башню,
итальянская оппозиция обвиняла бы в этом правительство, а итальянское
правительство чернило бы оппозицию. Главы правительства и оппозиции обвиняли
бы своих товарищей. А теперь я объясню, откуда берется удивительная
способность американцев к объединению, когда с почти военной сплоченностью
они реагируют на беды и врагов.
Она берется из патриотизма. Не знаю, видел ли ты по телевизору, что
случилось, когда Буш приехал благодарить спасателей, разгребавших ту самую
кофейную гущу, без устали, не сдаваясь. Так вот, на вопрос о том, как они
держатся, они отвечали: "Мы можем позволить себе быть усталыми, но не
побежденными". Не знаю, видел ли ты, как они поднимали американские флаги и
пели: "Америка, Америка, Америка". А я видела. Будь это тоталитарная страна,
я бы подумала:
59
Ориана ФАЛЛАЧИ
"Гляди, как власть их заорганизовала!" Об Америке так не подумаешь. В
Америке такие вещи организации не поддаются. Их невозможно устроить, нельзя
навязать. Особенно в такой трезвой столице, как Нью-Йорк. Это не проходит с
такими парнями, как рабочие Нью-Йорка. Жесткие ребята, эти нью-йоркские
рабочие, крепкие орешки с крутым нравом, своевольные, как ветер.
Индивидуалисты, скажу я вам, не подчиняющиеся даже своим профсоюзам. Но
стоит затронуть их Родину... В английском языке слова "Patria" (Родина) не
существует. Для того чтобы сказать "Patria", нужно соединить два слова и
произнести Father Land (страна отцов), или Mother Land (страна матерей,
страна-мать), или Native Land (страна, где родился). Или просто My Country -
моя страна. Все же существительное "патриотизм" существует, впрочем, как и
прилагательное "патриотический". И не считая, может быть, Франции, я не могу
представить себе другую более патриотичную страну, чем Америка. Я чувствую
униженность, глядя на тех рабочих с флагами, поющих: "Америка, Америка,
Америка". Я чувствую униженность, потому что никогда не видела итальянских
рабочих с триколором(Триколор - флаг, составленный из трех разноцветных
полос. Итальянцы называют свой флаг (он состоит из зеленой, белой и красной
вертикальных полос) просто триколором. Эта привычка бытует со времен
Рисорджименто, то есть с эпохи борьбы за воссоединение Италии, когда
зелено-бело-красный триколор (но по непонятной причине итальянцы говорят
"бело-красно-зеленый", bianco rosso e verde) был создан по образцу красного,
белого и голубого триколора, рожденного в эпоху Французской революции.),
поющих: "Италия, Италия, Италия". Никогда. Я видела их с огромным
количеством красных знамен. Там был реки, озера, океаны красных знамен, но
итальянских флагов не было никогда. Одураченные тупыми вождями,
коммунистической партией, служанкой СССР, - итальянские рабочие всегда
оставляли трехцветный флаг своим противникам. Нельзя сказать и чтобы их
противники хорошо его использовали. В результате сегодня трехцветный флаг
можно увидеть только на олимпийских играх, когда мы случайно завоевываем
медаль, или на стадионах во время международных футбольных матчей. Вот
единственная возможность услышать: "Италия, Италия, Италия".
Да, есть большая разница между страной, где флагом Родины, Отчизны
размахивают только воинствующие футбольные фанаты на стадионах или
спортсмены, завоевавшие олимпийскую медаль, и страной, где такие флаги - в
руках всех. Например, патриоты-рабочие, проводящие раскопки в той самой
кофейной гуще в поисках останков людей, разорванных на части сынами Аллаха,
и не находящие ничего, кроме кусочка носа, кусочка пальца.
Дело в том, что Америка - необыкновенная страна, мой друг. Страна,
которой действительно завидуют. Да. Страна, к которой и которую
действительно ревнуют по причинам, не имеющим ничего общего с ее богатством,
ее огромной силой, ее военным превосходством. А знаешь, почему? Потому что
Америка - это нация, порожденная потребностью души в Родине (Patria) и
благороднейшей из идей, чье воплощение в жизнь едва ли может быть достигнуто
Западом: идеей Свободы, соединенной с идеей Равенства. Необыкновенная страна
еще и потому, что это случилось, когда идея Свободы не считалась модной.
Идея Равенства - тем более. Только некие философы, называемые
просветителями, говорили об этих вещах в то время. Только огромная и дорогая
книга в семнадцати томах (которые с добавлением восемнадцати томов-таблиц
превратились в тридцать пять томов), опубликованная во Франции под
руководством неких Дидро и Д'Аламбера и названная "Энциклопедией. Толковым
словарем науки, искусств и ремесел", объясняла эти понятия. И не считая
интеллектуалов и аристократов, у которых были деньги на приобретение
семнадцати, а затем тридцати пяти томов большой дорогой книги или книг,
вдохновивших ее, - кто знал о Просвещении в то время? Кто боролся за
возвышенную идею? Даже французские революционеры не помышляли об этом,
поскольку Французская революция началась в 1789 году, то есть пятнадцать лет
спустя после американской революции, начавшейся в 1776-м, но зародившейся в
1774 году. (Эту деталь антиамерикански настроенные левые, как правило,
забывают или делают вид, что забывают). Прежде всего, Америка является
необыкновенной страной в силу того, что идея Свободы, соединенная с идеей
Равенства, была осознана крестьянами, в основном неграмотными или
необразованными людьми, крестьянами тринадцати американских колоний. Она
является необыкновенной страной в силу того, что эта идея воплотилась в
жизнь благодаря потрясающим лидерам, людям высокой культуры, выдающихся
качеств и великого воображения: Отцам-Основателям. Господи, да представляем
ли мы себе Бенджамина Франклина, Томаса Джефферсона, Томаса Пэйна, Джона
Адамса,Джорджа Вашингтона и т. д. и т. д.?! Ничего общего с
крючкотворами-юристами, т. е. "awocatic-chi", адвокатишками (как Витторио
Альфьери презрительно называл их), Французской революции. Ничего общего с
мрачными, истеричными палачами времен террора: всякими Маратами, Дантонами,
Демуленами, Сен-Жюстами, Робеспьерами и т. д. Отцы-Основатели были люди,
которые знали греческий и латынь так, как наши преподаватели греческого и
латыни никогда знать не будут. Люди, которые читали Архимеда, Аристотеля и
Платона по-гречески, а Сенеку, Цицерона и Вергилия по-латыни. Они изучали
принципы греческой демократии лучше, чем современные марксисты изучали
теорию прибавочной стоимости. (Если считать, что современные марксисты
прибавочную стоимость действительно изучали). Джефферсон знал даже
итальянский, который он называл тосканским. На итальянском он разговаривал,
писал и читал с исключительной легкостью. Так, вместе с двумя тысячами
срезанных виноградных лоз, тысячей оливковых саженцев и нотной бумагой,
которую в Вирджинии не так-то легко было найти, в 1774 году флорентийский
врач Филиппо Маццеи привез ему пять экземпляров книги, написанной Че-заре
Беккариа; "Dei Delitti e delle Репе" ("О преступлениях и наказаниях"). Что
касается самоучки Бенджамина Франклина, это был гений. Ученый, печатник,
писатель, редактор, журналист, политик, изобретатель. В частности, он открыл
электрическую природу молнии, изобрел громоотвод и систему отопления
помещений без очага. Великий герцог тосканский Пьетро Леопольдо купил два
таких дымохода для своего кабинета в палаццо Питти во Флоренции. И именно с
подобными необыкновенными лидерами, людьми высокой культуры, выдающихся
качеств и великого воображения, в 1776 году неграмотные и необразованные
крестьяне тринадцати американских колоний восстали против Англии и сражались
в войне за Независимость. Вот она, американская революция.
Они сражались, несмотря на кровь, являющуюся платой за любую из войн,
но без мерзостей Французской революции: без ужасов гильотины, без резни в
Тулоне, Лионе и Бордо, без кровавой бойни в Вандее. Они сражались за листок
бумаги, который вместе с потребностью души, с потребностью в Отчизне
воплощал благороднейшую идею Свободы, соединенную с Равенством. За
Декларацию Независимости. "Мы считаем самоочевидными истины, что все люди
созданы равными и наделены Творцом определенными неотъемлемыми Правами, к
числу которых относится право на Жизнь, на Свободу и на стремление к
Счастью, что для обеспечения этих прав люди создают правительства".
И этот листок бумаги, на который со времен Французской революции и по
наши дни равняется весь Запад, вдохновляющий каждого из нас, все еще
составляет основу Америки. Составляет основу ее жизненной лимфы. Знаешь,
почему? Потому что эти слова превращают подданных в граждан. Потому что эти
слова превращают плебеев в Народ. Потому что они побуждают, даже приказывают
плебеям, превращенным в граждан, восстать против тирании и управлять самими
собой, выражать собственную индивидуальность, искать свое собственное
счастье, то есть это шанс для бедных, для плебеев стать богатыми. Короче
говоря, прямая противоположность тому, что делали коммунисты, которые
практически запрещали людям быть самостоятельными, самовыражаться, богатеть,
сажая на трон его Величество Государство. "Коммунизм - монархический режим,
причем монархия старого стиля, - говорил обычно мой умный отец. -
Соответственно, коммунизм кастрирует. А когда мужчина кастрирован, он
перестает быть мужчиной". Кроме того, он обычно говорил, что, вместо того
чтобы спасать плебеев, коммунизм, наоборот, превращает всех в плебеев,
заставляет умирать от бедности и голода.
Так вот, по-моему, Америка спасает, освобождает плебеев. По существу, в
Америке все плебеи: белые и черные, желтые и коричневые, глупые и умные,
бедные и богатые. По существу, в большинстве случаев самые что ни на есть
плебеи - как раз богатые. Жутко неотесанные! Сразу видно, что они никогда не
читали учебник хороших манер монсиньора Делла Каза, что они никогда не имели
дела с утонченностью, с изысканностью. Возьмем, к примеру, их обычную еду.
Или, скажем, то, как они одеваются. Большинство из них настолько не
элегантны, что в сравнении с ними английская королева выглядит шикарной, как
модель высокого класса. Но, бог ты мой, они спасены! Они освобождены! А в
этом мире ничего нет более жизненно важного, более значительного, более
непоколебимого, чем Освобожденные Плебеи, Спасенные Плебеи. Спасенные,
освобожденные плебеи кому хочешь обломают рога. И уже обламывали:
англичанам, немцам, русским, мексиканцам, нацистам, фашистам, коммунистам...
В конце концов, даже вьет-намцам-хошиминовцам. Те тоже после своей победы
фактически были вынуждены прийти к соглашению с ненавистной Америкой. Когда
экс-президент Клинтон приехал к ним с визитом, они были на седьмом небе:
"Добро пожаловать, Ваше Высокопревосходительство, добро пожаловать! Будем
делать бизнес с Америкой, правда? Много денег, много денег, правда?"
Проблема в том, что сыны Аллаха - не вьетнамцы и с ними война будет очень
жесткой. Очень долгой, очень трудной, очень крутой. Она будет длиться до тех
пор, пока мы, европейцы, не перестанем накладывать в штаны и вести двойную
игру с противником, отказываясь от собственного достоинства. Это мнение я со
всем необходимым почтением адресую также и Папе Римскому.
"Скажите, святой отец: правда ли, что недавно вы просили сынов Аллаха
простить крестовые походы, в которых ваши предшественники боролись за то,
чтобы вернуть себе Гроб Господень? А просили ли вас когда-либо сыны Аллаха
простить их за то, что они Гроб Господень забрали? Принесли ли они извинения
за то, что на протяжении более семи веков порабощали католический Иберийский
полуостров, всю Португалию и три четверти Испании, так что если бы Изабелла
Кастильская и Фердинанд Арагонский не изгнали их в 1490 году, мы все сейчас
говорили бы по-арабски? Этот вопрос волнует меня, святой отец, потому что
они никогда не просили у меня прощения за преступления, совершенные
сарацинами в XVII и XVIII веках на побережьях Тосканы и Тирренского моря. Я
имею в виду, когда они похищали моих предков и, заковав им цепями руки, ноги
и шеи, везли в Алжир, Тунис, Танжер, Константинополь и продавали на базаре.
Они держали их в рабстве всю оставшуюся жизнь, запирали молодых женщин в
гаремах, наказывали их за попытки сбежать, перерезая им горло: помните?
Конечно, вы помните. Общество освобождения белых рабов, которых они держали
в Алжире, Тунисе, Марокко, в Турции и т. д., было основано итальянскими
монахами, не так ли? Именно Католическая церковь вела переговоры об
освобождении тех, у кого были деньги на выплату выкупа, да? Вы действительно
ставите меня в тупик, пресвятой отец. Вы так упорно прилагали усилия для
того, чтобы увидеть крушение Советского Союза. Мое поколение, поколение,
которое прожило всю свою жизнь в страхе третьей мировой войны, должно
особенно благодарить вас за чудо, в которое никто из нас не верил: Европа
освобождена от кошмара коммунизма, Россия просит принять ее в НАТО,
Ленинград снова называется Санкт-Петербургом, Путин является лучшим другом
Буша, его лучшим союзником. И после такой победы вы заигрываете с
личностями, которые хуже Сталина, заигрываете с теми, кто мечтает построить
мечети на территории Ватикана? Пресвятой отец... При всем моем уважении, вы
напоминаете мне немецко-еврейских банкиров, которые в 1930-х годах, надеясь
спастись, снабжали деньгами Гитлера, а несколько лет спустя закончили свою
жизнь в печах крематория".
x x x
Разумеется, я не обращаюсь к стервятникам, которые при виде того, что
произошло 11 сентября, издевательски хихикали: "Отлично. Так американцам и
надо". Я обращаюсь к тем, кто, не будучи ни глупым, ни злым, обольщается
из-за сочувствия, нерешительности или неуверенности. Именно им я говорю:
"Очнитесь, люди, очнитесь! Вы боитесь грести против течения, боитесь
выглядеть расистами (чрезвычайно неточное, помимо всего прочего, слово,
поскольку проблема заключается не в расе, а в религии). А обратный крестовый
поход на марше. Ослепленные близорукостью и глупостью политической
корректности, вы не понимаете или не хотите понять, что война религии уже
ведется. Война, которую они называют джихад. Война, которая, возможно
(возможно?), не нацелена на завоевание нашей территории, но определенно
нацелена на завоевание наших душ и на уничтожение нашей свободы. Война,
которая ведется в целях разрушения нашей цивилизации, нашего образа жизни и
смерти, того, как мы молимся или не молимся, едим, пьем, одеваемся, учимся,
наслаждаемся Жизнью. Ошеломленные потоком пропагандистской лжи, вы не можете
или не хотите взять себе в голову, что, если мы не прибегнем к самозащите,
если не станем бороться, джихад победит. Победит, да-да, и разрушит мир,
который, так или иначе, мы сумели построить, изменить, улучшить, сделать
более разумным, то есть менее ханжеским или не ханжеским вовсе. Перечеркнет
нашу культуру, наше искусство, нашу науку, нашу индивидуальность, нашу
мораль, наши ценности, наши удовольствия... Господи! Неужели вы не видите,
что все эти усамы бен ладены считают себя вправе убивать вас и ваших детей,
потому что вы пьете алкоголь, потому что вы не отращиваете длинную бороду и
отказываетесь от чадры и паранджи, потому что вы ходите в театр и в кино,
потому что вы любите музыку и поете песни? Танцуете и смотрите телевизор?
Носите мини-юбки или шорты, на пляже и около плавательного бассейна вы
загораете почти обнаженными или обнаженными, занимаетесь любовью, когда
хотите и с кем хотите? Или потому что вы верите в Бога? Я, слава богу,
атеистка. И не имею ни малейшего желания быть за это наказанной реакционными
фанатиками, которые, вместо того чтобы вносить свою ленту в прогресс, по
пять раз на дню задирают задницы и молятся".
В течение двадцати лет я повторяю это. Двадцать лет. Двадцать лет назад
я написала передовицу в более мяг...
