Ганс Эрих Носсак. Дело д'Артеза
страница №2
...среди промокашек, не то забытого там, даже подкололи кдокладу, равно как и заключение эксперта-химика о бумаге и чернилах, а
графолога о почерке. Что касается бумаги, то, судя по материалу и способу
изготовления, возраст ее с несомненностью установили но меньшей мере в
сто, а то и в сто двадцать лет. И так как небольшой этот лист с одного
края был совсем недавно обрезан, возникало предположение, что это
вырванная из старой книги чистая страница. Чернила же, напротив, хоть и
казались выцветшими, были современного изготовления. Очевидно, перед
употреблением их в целях мистификации развели водой. С той же
несомненностью в графологическом заключении был опознан почерк лица,
известного под псевдонимом д'Артез, несмотря на наивную попытку, как
говорилось в том же заключении, писать косым почерком, со старомодными
росчерками. Все это уже само по себе вызывало подозрение, не говоря уже о
тексте, который гласил:
"Предъявитель сего вправе пользоваться моим именем для соблюдения наших
общих интересов. Буде же он по причине великого множества войн или любого
другого умопомешательства, охватившего наш континент, ощутит усталость,
почувствует, что больше не справляется со своей задачей, ему в добавление
к вышесказанному дозволено передать означенную доверенность без
предварительного запроса другому, по его мнению подходящему, лицу.
Любое неправомерное использование моего имени с целью вызвать
психическое потрясение следует беспощадно разоблачать.
Меня заботит не мимолетное счастье достигнутого успеха. Гений есть дар,
стиснув зубы, преодолевать лихую годину.
Мы всецело полагаемся на Вас.
Д'Артез, Париж, 8 авг. 1850 г."
Из доклада уяснить невозможно, как поступила с этим текстом
американская тайная полиция. Господина Глачке, конечно, прежде всего
остановили в тексте слова "мы" и "наших". Слова эти, считал он,
подтверждают его догадку, что перед ним документ некой тайной организации,
по всей видимости, с пацифистскими тенденциями. А что д'Артез сам себе
выдал полномочие, доказывало только изощренность обманных методов,
практикуемых мнимой организацией.
- Обратите внимание на выражение "беспощадно разоблачать". Из него
позволительно сделать вывод о злодейских умыслах, - сказал господин
Глачке.
Протоколист со своей стороны списал для себя текст и частенько его
перечитывал. Из какой-то робости он удержался и не стал расспрашивать
Ламбера, который наверняка мог бы дать ему кое-какие разъяснения. В
разговоре с Эдит Наземан протоколист также не упомянул этот текст.
Был ли этот документ просто забавой подобно эскизам? И отчего вообще
существовал такой документ, тогда как ни единой личной записки или лично
принадлежащей д'Артезу вещи обнаружить не удалось? Отчего листок этот
лежал, словно позабытый, между промокашками бювара? Отчего д'Артез не
носил это полномочие с собой? Быть может, он в глубине души желал, чтобы
полномочие его было обнаружено и передано другому лицу исключительно волей
случая?
Чтобы покончить с тогдашним обыском, упомянем лишь коротко, что и о
прочих привычках подозреваемого были, разумеется, наведены справки.
Д'Артез имел обыкновение по утрам выпивать в кафе "Старая Вена" на
Курфюрстендамме две чашечки кофе и просматривать газеты; чаще всего он
сидел там один, и только время от времени к нему ненадолго подсаживались
добрые знакомые, случайно разглядевшие его с улицы. Обедал он, если не был
занят на съемках - а снимался он часто, - неизменно в "Пари бар", и
опять-таки обычно один, по свидетельству официантов, но, конечно, был
знаком с другими завсегдатаями бара, и ему случалось с ними беседовать.
Изредка, и то лишь угощая иностранных гостей, д'Артез обедал в "Мезон
де Франс", куда имел доступ благодаря связям с французским телевидением.
Послеобеденное время д'Артез обычно проводил у себя дома. И чем бы он
ни занимался, он неизменно наносил, не более, правда, чем получасовой,
визит госпоже фон Коннсдорф. Вся жизнь старой дамы пришла бы в
расстройство, если бы я изменил этому обыкновению, пояснил он дочери и
добавил: послеобеденные часы и вообще-то нелегкие, тут уж ничего не
попишешь.
Вечером он ужинал в "Фазаньей хижине", непритязательной пивной, куда,
однако, захаживали два-три молодых писателя. Д'Артез был с ними знаком и
подсаживался к их столику. Как отмечалось в докладе, в литературных
дискуссиях он участия не принимал, а только слушал. О дружеских отношениях
его с тем или иным посетителем ничего известно не было. Случалось, что
ночью, после спектакля, д'Артез заглядывал в ресторан "Полная кружка", что
на Штейнплац, и у кольцевой стойки выпивал чашку бульона из бычьих
хвостов. При этом он любил поболтать с Чарли, известным барменом, о
событиях дня и городских сплетнях. Американский агент, видимо, не раз
сиживал рядом с д'Артезом у стойки, в докладе приводились даже отрывки
разговоров. Чарли будто бы сказал однажды, Икс-де добрался со своей новой
книгой до 278 страницы, а Игрек отдыхает в Таормине. Д'Артез же ничего на
это не ответил. И в том и в другом случае речь шла о выдающихся писателях.
Большинство гостей были с Чарли на "ты", но не д'Артез - не в его это
обычае. Судя же по тому, что протоколист позднее узнал от Ламбера,
д'Артез, возможно, давно распознал сидящего рядом агента как такового.
Далее в докладе упоминалось, что у д'Артеза не было собственной машины,
он, по-видимому, не имел даже водительских прав. Он много ходил пешком и
только для дальних поездок и в плохую погоду брал такси.
Однообразная, стало быть, жизнь, если не считать спектаклей, работы на
телевидении и перерывов, связанных с гастролями. Однообразие это так
бросалось в глаза, что оно-то и усиливало подозрения тайной полиции.
Казалось немыслимым, чтобы кто-то столь явно поступался любым
развлечением, не преследуя никакой скрытой цели. Агентам, ведущим
наблюдение за д'Артезом, представлялось загадочным и неестественным, что
им не удалось проследить никаких интимных связей д'Артеза с женщинами.
Правда, и с мужчинами также, отмечалось в докладе, чтобы не возбудить
подозрений в склонности д'Артеза к гомосексуализму.
Франкфуртская служба безопасности знала даже больше, чем сообщал
американский доклад, составленный как-никак много лет назад. Так, ей было
известно, что д'Артез весьма регулярно, примерно раз в три месяца, летал
во Франкфурт навестить мать, проживавшую в Бад-Кенигштейне в собственном
доме, предусмотрительно приобретенном еще в 1941 году покойным господином
Наземаном, главой фирмы "Наней". Это был основательный, хотя и старый,
дом, выстроенный в швейцарском стиле, излишне просторный для престарелой
госпожи Наземан, которая жила в нем одна, не считая экономки и шофера с
женой. Господину Наземану удалось вовремя перевезти в Кенигштейн также
большую часть мебели из их дома в Дрездене, в районе "Белого оленя",
теперешний дом был ею битком набит, хотя к новому окружению она не
подходила. Но старая дама не желала ни с чем расставаться. Она устраивала
время от времени так называемый "семейный день", в котором, однако,
д'Артез никогда участия не принимал. Он всякий раз извинялся, ссылаясь на
гастроли или другие обстоятельства. Отец его умер еще в конце 1943 года в
Дрездене и там же был похоронен. Предполагаемый на случай крайней
необходимости переезд на Запад был, как уже сказано, своевременно, то есть
еще до конца войны и до разрушения Дрездена, осуществлен его вторым сыном
и наследником, нынешним генеральным директором фирмы "Наней" Отто
Наземаном. А поскольку фирма "Наней" в те времена считалась предприятием
военного значения, нацисты и вермахт всячески способствовали ей в
приобретении земельного участка, на котором предполагалось выстроить
завод. У фирмы "Наней" имелись влиятельные связи.
Свои регулярные визиты д'Артез наносил без всякого предупреждения, чем
мать его бывала крайне раздосадована: что и говорить, она охотно
приготовилась бы к его приезду и пригласила бы родственников. Обычно сын,
если не улетал последним самолетом, останавливался не у нее, а в отеле
"Интерконтиненталь", что также давало повод для горьких сетований. Ты
швыряешь деньги на ветер, пеняла она, но, по сути дела, это импонировало
старой даме. Во всяком случае, ничто не могло заставить д'Артеза
отказаться от раз навсегда заведенного порядка. Он ехал автобусом от
Франкфурта до Кенигштейна, рано утром уже стоял, нежданный, с цветами или
конфетами у дверей, вежливо выслушивал вечные ахи и охи, что торт не
испечен или что сегодня уборка в доме, сидел около двух с половиной часов
и, глянув на часы и сославшись на совещание или конференцию, автобусом
возвращался во Франкфурт. У матери же на ближайшие недели хватало тем для
разговоров - как хорошо выглядит ее сын, как он к ней привязан, хоть
профессия отнимает у него много времени и сил, и тому подобное; у нее было
обыкновение противопоставлять людей друг другу.
Прочих родственников, в особенности брата, который, кстати говоря, за
щедрые пожертвования в пользу какого-то научно-исследовательского
института уже несколько лет числился доктором honoris causa и почетным
членом ученого совета университета, он не навещал никогда, да и виделся с
ними чрезвычайно редко. Как было известно Управлению безопасности, братья
встречались в последние годы лишь дважды, и то случайно, один раз - в
каком-то миланском отеле.
Делать из сказанного поспешные выводы было бы глубоким заблуждением.
Тут и речи не могло быть ни о натянутых отношениях, ни тем более о
распрях. К дням рождения и к другим подобным событиям аккуратно и взаимно
посылались поздравительные открытки. Д'Артез говорил о брате не иначе как
о "господине генеральном директоре", без намека на иронию, только
объективно констатируя факт, а генеральный директор в свою очередь называл
д'Артеза, если о нем заходила речь, "мой брат, известный деятель
искусств". Именовать брата артистом или комическим актером он избегал хотя
бы из уважения к жене и детям, разумеется не раз слышавшим от знакомых:
"Ах, вы в родстве с д'Артезом? Как интересно!"
Что же до упомянутых поздравительных открыток, то д'Артез, следует
заметить, и дочери советовал их посылать. Он даже составил для нее список
дней рождения всех родственников. У Эдит Наземан это вызывало лишь
раздражение, охотнее всего она ничего общего не имела бы с этим
семейством.
- Меня там только терпят, потому что и я случайно называюсь Наземан, им
ничего другого не остается, - говорила она. - Зачем стану я посылать им
открытки? Они еще вообразят, будто мне от них что-то нужно.
- Они все равно так думают, - отвечал д'Артез, - иначе они думать не
могут. Отчего бы тебе не сделать им это одолжение?
Эдит Наземан никак не желала соглашаться с отцом, считая подобную
тактику малодушной. Впрочем, и Ламбер, которому она как-то пожаловалась,
не поддерживал идеи с поздравительными открытками. Тема эта, по-видимому,
не однажды обсуждалась отцом и дочерью, и это тем более странно, что
д'Артез, насколько известно протоколисту, всячески избегал давать советы
другим, и прежде всего дочери, относительно ее поведения. В этом Ламбер
был с ним полностью согласен.
- Мы потеряли право что-либо кому-либо советовать, - заявил он однажды,
когда протоколисту важно было получить его совет.
Правда, Ламбер не всегда придерживался этого правила, темперамент его
подводил.
Эдит Наземан в конце концов примирилась с советом отца, не будучи
убеждена в его правоте. Она сделала это больше из любви к отцу и полагала,
что, рассылая дурацкие открытки к дням рождений, оказывает ему услугу.
Трогательно было видеть, как она постоянно вставала на защиту отца, даже
когда не понимала его. Тогда-то она и подавно вставала за него горой.
Что касается дней рождения, то д'Артез сказал ей следующее:
- Они нас так и так обсуждают, больше им не о чем говорить. Оттого-то
нам и следует давать им пищу для разговоров, по крайней мере будешь знать,
что о тебе говорят. Только этим от них и защитишься. Им хоть бы чем-нибудь
себя занять. Представь себе, с какими минами они передают из рук в руки
твою открытку! Пошлешь им репродукцию абстрактной картины - скажут: о, она
строит из себя современную женщину. А пошлешь икону - удивятся: неужто она
стала богомольной? Обо всем этом им легко говорить. И нам с ними надо
говорить на их языке. Как иностранец иной раз правильнее говорит
по-немецки, чем мы.
Кстати, собираясь во Франкфурт, д'Артез всегда заранее предупреждал
дочь, тогда как своему другу Ламберу звонил только по приезде в отель -
правда, сейчас же, чтобы условиться на вечер. Все это в общих чертах было
известно Управлению безопасности, и никакой надобности интересоваться
этими делами во всех подробностях оно не видело.
Однако же все разом изменил настоятельный запрос французской полиции,
которая обратилась в Управление за сведениями о лицах, известных в
Германии под именем д'Артез. Они и в самом деле запрашивали о лицах,
словно их было не одно и не два. Запрос был послан из Бонна в Западный
Берлин, а оттуда уже во Франкфурт, так как д'Артез по случаю кончины
матери находился именно там, и на сей раз даже больше недели.
3
Погребение престарелой госпожи Наземан состоялось на бад-кенигштейнском
кладбище, в тесном семейном кругу, как было объявлено, что, разумеется, не
соответствовало действительности, ибо клиенты и заказчики не преминули
принять участие в похоронной процессии и пожать над могилою руки скорбящим
родственникам. В траурном извещении выражалась просьба воздержаться от
возложения венков и рекомендовалось вместо этого передать пожертвование в
Красный Крест. Режиссура, как якобы сказал д'Артез, не упустила даже самой
малости из того, что производит на читателя газет впечатление благочестия
и скромности.
Прессу же, и не только местную, больше всего заинтересовало, что гроб
был установлен для прощания в одном из громадных цехов завода. Это
позволило сделать превосходные по сюжету снимки для иллюстрированных
журналов и кинохроники. Усыпанный цветами гроб, венки с гигантскими,
живописно расправленными лентами, чтобы каждый прочитал, что на них
начертано: "Нашей незабвенной директрисе" или: "Попечительной матери нашей
фирмы" и многое другое, что создавало впечатление царящего на заводе
климата сердечности. Добавьте к этому станки и конвейеры вокруг гроба и,
наконец, персонал, торжественным потоком обтекающий гроб, женщины и
девушки, возлагающие на него трогательные букетики, все, само собой, в
рабочей одежде и, стало быть, совершенно стихийно выражающие свое горе.
Весь персонал отпустили с половины рабочего дня.
Нечего и говорить, что в видных деятелях недостатка не было. Фотографии
запечатлели министра, двух-трех обер-бургомистров с супругами,
изобразившими на лицах скорбь, и даже генеральский мундир.
- Гляди-ка, - заметил будто бы д'Артез, разглядывая снимки, - обо всем
подумали.
- Чистейшее надувательство! - возмущенно воскликнул Ламбер, как
впоследствии рассказала протоколисту Эдит Наземан.
На похороны были, конечно, приглашены пресса и телевидение. Без конца
вспыхивал магний, и все действо освещалось прожекторами. Для журналистов и
операторов в столовой завода был приготовлен богатый выбор холодных
закусок.
Эдит Наземан тоже считала все это чистейшим надувательством. К бабушке
своей она ни малейшей симпатии не испытывала.
- Она меня иначе как Эдитхен не звала, понимала, чем взбесить.
Не помогло и объяснение Ламбера, не усматривавшего в этом злого умысла.
Просто в Саксонии существует обычай, когда надо и не надо, прицеплять
уменьшительный суффикс "хен", чтобы все сравнять с собой. На все смотрят
со своей колокольни. Эдит, кстати, поздно узнала свою бабушку - по сути,
всего два года назад - и отчасти поэтому чувствовала себя в семье чужой,
считая, что ее там едва терпят.
- То знать меня не знали, - говорила она, - а теперь я вдруг член
семьи? На рождество ее шофер развозил подарки по всему городу и мне
сверток с провизией завез. Точно я себя не прокормлю! И что этой женщине в
голову взбрело! Я все раздала моим квартирным хозяевам и сослуживцам. Да
еще домой послала, матери вся эта всячина никогда не помешает.
Но отец, видимо, не поддержал ее.
- По мнению папы, я радоваться должна, что мне прислали только
сверточек. Разыграйся у нее воображение и придумай она для меня
оригинальный подарок, я бы пропала. Теперь же я числюсь в списке тех, кто
получает сверточки, и могу жить как моей душе угодно.
Тем не менее Эдит Наземан воспринимала эти подарки как подачки бедной
родственнице.
Ламбер был, собственно говоря, прав, когда называл похоронные торжества
рекламной шумихой. Престарелая госпожа Наземан, хоть и была главным
держателем акций предприятия, нисколько не интересовалась производством.
Она появлялась на людях, лишь когда открывали новую столовую или учреждали
родильный дом. В списках жертвователей на церковные организации ее имя
стояло первым. Однако даже язвительные замечания Ламбера не изменили точки
зрения д'Артеза.
- Как раз потому, что это чистейшая комедия, - сказал он, - так легко
им подыгрывать. Меня даже забавляет, что я в их комедии играю лучше, чем
они. Это сбивает их с толку. Но попробуй не прими участие в их комедии,
они это сочтут за протест, и ты дашь им в руки преимущество воспринимать
себя всерьез, то есть преимущество спокойной совести. Протест! Словно у
людей нет дел важнее, чем ополчаться против их скверной комедии и пунцовых
пятен на щеках моей сестрицы Лотты. Если же ты им подыгрываешь, они
теряются и не отваживаются входить в раж. Погоди, что-то еще будет при
вскрытии завещания.
Кое-какие подробности о том, как прошло вскрытие завещания,
протоколисту известны. Так, к великому изумлению всех участников, д'Артез
ввел в игру свою дочь Эдит в качестве, так сказать, ключевой фигуры. Эдит
Наземан пришла в ярость.
- И зачем это папе понадобилось? Мне до всего этого дела нет. Пусть не
нарадуются на спои капиталы.
Ламбер тоже возражал, ибо д'Артез тем самым навязывал дочери роль,
которая ей явно не по плечу. Мнение протоколиста запросили потому лишь,
что он изучал юриспруденцию и, как считал Ламбер, лучше разбирался в этих
вопросах. Хотя, по сути дела, речь здесь шла отнюдь не о юридической
проблеме.
Именно из-за вскрытия завещания д'Артез задержался во Франкфурте на
день-другой после похорон. Процедура вскрытия происходила на нейтральной
территории, на Ратенауплац, в конторе нотариусов Видемана, Иле и Кранца,
юристов фирмы "Наней".
Присутствовали: генеральный директор Отто Наземан с женой Амелией,
урожденной Блиц из Швартау близ Любека; госпожа Шарлотта Фишер, урожденная
Наземан, с мужем, директором банка Урсом Фишером из Базеля, и Эрнст
Наземан, называемый д'Артез.
Протоколисту представляется излишним высказываться здесь об условиях
завещания, в целом их можно характеризовать как справедливые и вполне
приемлемые. Д'Артез, несмотря на дистанцию, которую он в течение более чем
трех десятилетий соблюдал по отношению к семье и к фирме "Наней",
существенно обделен не был. В завещании имелась фраза: "Моему сыну Эрнсту,
никогда не пользовавшемуся преимуществами остальных моих детей..." и т.д.
и т.п. Фраза, несущая в себе оттенок предпочтения, хотя материального
выражения, к удовольствию прочих наследников, оно и не получило.
По прочтении завещания, с содержанием которого другие наследники, судя
по всему, были уже знакомы, д'Артезу, как старшему сыну, был для проформы
задан вопрос, согласен ли он с объявленными условиями. Все
присутствовавшие, и прежде всего генеральный директор Отто Наземан и
госпожа Шарлотта Фишер, очевидно, считали его согласие само собой
разумеющимся. Брат, они полагали, будет приятно удивлен, что и о нем,
невзирая на полное его равнодушие к фирме "Наней", позаботились со столь
неожиданной, чтобы не сказать незаслуженной, щедростью. Правда, что
касается продажи акций, то в завещании имелись пункты, должным образом
оберегающие фирму от проникновения иностранного капитала; управление
переходящим к д'Артезу состоянием оставалось, таким образом, исключительно
за дирекцией.
Положение это, однако, не затрагивало той значительной доли дохода,
которая должна была поступать д'Артезу. А потому все ушам своим не
поверили, когда на поставленный вопрос д'Артез со свойственной ему
невозмутимой вежливостью ответил:
- Я вынужден просить время на размышление.
Все взоры устремились на него. Пятна на щеках его сестры Лотты
побагровели. Она локтем подтолкнула мужа, директора Фишера, что, видимо,
означало: ну, разве я тебе не говорила? Но адвокат Видеман, опытный
председательствующий, еще удерживал в руках бразды правления.
- Время на размышление? Но почему, позвольте спросить?
- Потому что решение зависит не от меня.
- Ах, вот как, понимаю. От кого же зависит ваше решение, позвольте
спросить?
- От Эдит Наземан.
Тут-то и разразилась буря.
- От Эдит? - воскликнула Шарлотта Наземан.
Д'Артез дружелюбно кивнул ей.
- Но какое отношение имеет к этому Эдит?
И так как д'Артез, не отвечая ей, по-прежнему дружелюбно поглядывал на
нее, она в поисках поддержки переводила глаза с одного на другого и в
конце концов обратилась к мужу:
- А ты что скажешь, Урс?
Но директор банка Урс Фишер ответил только:
- Да уж ладно! Ладно!
- Но ведь об Эдит вообще и речи нет, - не унималась госпожа Шарлотта
Наземан. Пятна на ее щеках полыхали огнем.
- О твоих детях в завещании тоже речи нет, если я его правильно понял.
А ты что скажешь, Урс? - со своей стороны спросил д'Артез директора банка,
который и на сей раз ответил тем же "Да уж ладно! Ладно!".
Господин Видеман попытался включиться в разгоревшийся спор, но тягаться
с госпожой Шарлоттой Наземан было и ему не под силу.
- Эдит же слишком молода для подобных вопросов, - вскричала она с
оттенком пренебрежения в голосе.
- Именно поэтому, - ответил д'Артез, не изменяя своей невозмутимой
вежливости.
- Я не понимаю тебя, Эрнст.
- Этого никто и не требует, Лотта.
Наконец господину Видеману удалось вставить слово. Он позволил себе
обратить внимание присутствующих на то обстоятельство, что предполагаемые
правопреемники наследников в утверждении завещания действительно никакой
роли не играют, замечание, которое госпожа Шарлотта Наземан одобрила
торжествующим "Видишь? Видишь?" и "Что ты скажешь, Урс?". Но господин
Видеман не позволил прервать себя репликами и спросил д'Артеза, не
ускользнул ли от него смысл заключительного пункта завещания. А пункт этот
гласил, что тот из наследников, кто, не соглашаясь с условиями завещания,
воспрепятствует его осуществлению, будет ограничен лишь обязательной
долей.
- Не смею предположить, - изрек господин Видеман, - будто вы намерены
создавать трудности, которые заставили бы нас обратиться к упомянутому
заключительному пункту.
- Трудности? - переспросил д'Артез и удивленно вздернул бровь, как
весьма выразительно делал в своих пантомимах. - Я просил бы, господин
Видеман, занести в протокол этого совещания, что выражение "создавать
трудности" введено в беседу не мною, а вами!
Это замечание смутило даже нотариуса; к счастью, однако, выкрики
госпожи Шарлотты Наземан избавили его от необходимости отвечать.
- Но ты же создаешь трудности! - взвизгнула она.
- Я?
- Или твоя Эдит.
- Моя Эдит не более, чем твои дети, заинтересована в том, чтобы, по
выражению господина Видемана, создавать трудности. В конце концов, речь
идет об уйме денег. Что ты скажешь, Урс?
Таким-то образом, обратившись как бы между прочим и в спокойной форме к
миролюбивому директору швейцарского банка, д'Артез отнял у госпожи
Шарлотты Наземан возможность апеллировать к своему директору-консорту и
этим до предела накалил атмосферу, что подтверждалось пылающими пятнами на
щеках госпожи Шарлотты Наземан. На мгновение возникла опасность, что она
обрушится на мужа, не успевшего даже ответить д'Артезу своим "Да уж ладно!
Ладно!" Но прежде чем дело дошло до тягостной сцены, взгляд ее упал на
более мощного союзника.
- А что ты скажешь, Отто? - воскликнула она, обращаясь к другому брату,
сидевшему напротив. - Эрнст же вечно создавал трудности.
Господин генеральный директор Отто Наземан, к которому она обратилась,
до сей поры только слушал и даже проявлял известное равнодушие к
дискуссии. Вне сомнения, он обладал достаточным опытом в подобного рода
обсуждениях и знал, что самая надежная тактика в этих случаях - дать
партнерам выкричаться, ни во что не вмешиваясь. Когда же пыл уляжется, не
составит труда достичь желаемых результатов.
- Мне тоже не по душе слово "трудности", господин доктор Видеман, -
сказал он, обращаясь к нотариусу. - Но зачем нам, взрослым людям, спорить
о каком-то неудачном выражении? Мы же все знаем, что нам необходимо
обсудить куда более важные вопросы.
- Да уж ладно! Ладно! - послышалось наконец одобрительное урчание.
- Денежные, - произнес д'Артез дружелюбно, прямо-таки мечтательно.
- Судьбу фирмы "Наней", - возразил ему брат не без пафоса.
Но д'Артез парировал его пафос сентиментальностью.
- Полагаю, нам прежде всего важна последняя воля нашей дорогой мамочки.
И если я правильно понимаю заключительный пункт, в чем нас, по всей
вероятности, не замедлит просветить господин Видеман, то прежде всего
усматриваю в нем ее волю обеспечить мирное единение семейства Наземан.
Наша дорогая мамочка, как всем нам, а тебе, Лотта, лучше, чем кому бы то
ни было, известно, всегда ратовала за мир.
- Видишь, видишь! - воскликнула госпожа Шарлотта Наземан, растроганная
словами "мир" и "дорогая мамочка". Тут наконец ей удалось разразиться
слезами.
- А потому, - продолжал д'Артез, - если только я верно трактую
означенный пункт, что нам может подтвердить лишь господин Видеман, я вижу
единственно истинную нашу цель в том, чтобы сохранить столь желанный нашей
дорогой мамочке мир.
- Но зачем же ты тогда создаешь трудности? - всхлипнула госпожа
Шарлотта Наземан.
- Мы ведь решили впредь не употреблять слово "трудности", - довольно
резко заметил генеральный директор Наземан своей сестре. - Извини, Эрнст.
Вернемся к делу. Я, естественно, тоже немало удивлен, что ты требуешь
время на размышление. Ты все еще настаиваешь на этом?
- Да, Отто, и теперь еще решительнее, чем прежде, если хочу выполнить
волю нашей дорогой мамочки. Да, теперь, после нашей краткой беседы, у
меня, пожалуй, даже больше сомнений, чем вначале. Мне придется
добросовестно над этим подумать, чтобы принять решение, действительно
отвечающее желанию нашей мамочки.
- Я полагал, ты хочешь переговорить с Эдит, хотя господин Видеман и
растолковал тебе, что ни Эдит, ни Лоттины дети, ни мои никакой роли при
утверждении завещания не играют, по крайней мере с юридической точки
зрения, ибо они не названы в нем наследниками. Надеюсь, я верно выразился,
господин Видеман?
- Ты меня превратно понял, Отто, - ответил д'Артез. - Не юридическая
сторона меня заботит. Это не проблема, а если и проблема, так столь
простая, что мы ее с легкой душой передоверим господину Видеману. Меня
заботит едва ли учитываемая с юридической точки зрения воля нашей дорогой
мамочки, послужившая, несомненно, истинным мотивом завещания, с такой
точностью сформулированного юридически. Ты скажешь: судьба фирмы "Наней".
Я полностью согласен, как генеральный директор, ты ничего другого сказать
не можешь, такова и должна быть твоя позиция. Но для меня, извини,
подобная позиция чересчур абстрактна. Для меня, разумеется. Я не собираюсь
никому навязывать свое мнение. Ибо, как уже сказано, речь идет об уйме
денег.
- Ну так что же ты, собственно говоря, хочешь? - спросил Отто Наземан.
- Быть может, мне легче будет принять решение, если ты пояснишь мне,
что подразумевалось под выражением "создавать трудности".
- Но мы же договорились не пользоваться больше этим выражением.
- Извини, если я все-таки воспользуюсь им. Я, по всей вероятности, тоже
не обратил бы на него внимания, не сорвись у Лотты с языка замечание, что
я вечно создавал трудности.
- Но оно именно сорвалось у нее с языка, как ты сам говоришь.
- Вот это я и должен знать со всей определенностью, Отто, мало того, от
этого даже зависит мое решение. Как же иначе распознаю я волю нашей
дорогой мамочки? Ведь вполне возможно, что обращаться к выражениям
"трудности" и сорвавшемуся с языка касательно меня "вечно" было некой
семейной традицией, о которой я из-за многолетней отлучки не мог знать.
Если наша дорогая мамочка придерживалась этой семейной традиции, то, само
собой разумеется, это не может не отразиться на толковании ее последней
воли.
- Но она же особо упомянула тебя в завещании. Я просто не понимаю, чего
еще тебе надо. Как записано в том пункте? - обратился генеральный директор
Отто Наземан к господину Видеману, который в ответ на это еще раз огласил
спорный пункт:
- "Моему сыну Эрнсту, никогда не пользовавшемуся преимуществами
остальных моих детей..."
- Благодарю вас, достаточно. Вот видишь, Эрнст. Надеюсь, ты
удовлетворен?
- И я так считаю, - подала голос Шарлотта Наземан. - Вообще какие
преимущества?
- Прошу тебя, Лотта, позволь нам... - попытался удержать сестру Отто
Наземан.
- Какие преимущества? Я ничего такого не приметила. И нам еще этим
глаза колоть? Разве мы виноваты, что Эрнст вечно создавал трудности?
- Прошу тебя, Лотта, это к делу не относится.
- Но ведь так оно и было, Отто. Именно вечно. И раньше еще, когда я
ребенком была и не слишком этим интересовалась. Но уж позднее, когда Эрнст
полез в политику...
- Прошу тебя, Лотта, не будем сейчас говорить об этом.
- Эрнст прав, мама всегда опасалась, как бы он опять чего не натворил.
Как же все это было тягостно! И сколько это причинило папе забот из-за
нашего завода, нацистам могла же броситься в глаза связь между нами и
Эрнстом. Все это мне прекрасно известно, Отто. И мы еще, выходит,
виноваты? Что ты скажешь, Урс?
- Но так мы с места не сдвинемся, - с отчаянием заключил Отто Наземан.
- Напротив, Отто, - вновь вмешался в спор д'Артез, - мы уже очень и
очень продвинулась. Я целиком согласен с Лоттой. Тот самый спорный пункт,
в котором я упомянут, может быть понят как своего рода возмещение.
- Возмещение!
- Пожалуйста, Отто, не раздражайся из-за этого нелепого модного слова.
Сейчас главное - верно понять последнюю волю нашей дорогой мамочки. И в
этом отношении я целиком на твоей стороне, Лотта. Я никак не возьму в
толк, почему это некоему Эрнсту Наземану следует за твой счет выплачивать
возмещение.
- Возмещение! - во второй раз воскликнул генеральный директор Наземан.
Несмотря на большой опыт, накопленный в переговорах с норовистыми
партнерами, тут уж и он потерял терпение.
- О каком-либо возмещении или претензии на таковое не может быть и
речи, поскольку это касается нашей семьи или фирмы "Наней". Весьма
сожалею, что об этом вообще заговорили, считаю этот разговор излишним, но
не я его начал. Позволь тебе сказать, Эрнст, что в условиях тогдашнего
режима, да к тому же в военное время, мы в самом деле оказались в весьма
затруднительном положении, когда узнали, что один из носителей нашего
имени арестован и заключен в концлагерь. Подобная ситуация в тех условиях
легко могла привести к краху фирмы "Наней".
- Папа в ту пору вовсе потерял аппетит. Помнишь, Отто? - вставила
госпожа Шарлотта Наземан.
- Прошу тебя, Лотта, дай мне кончить. Мне, как я полагаю, лучше
известны все те печальные обстоятельства. Несмотря на это, Эрнст, можешь
быть уверен, мы не оставили тебя в беде. Вопреки затруднительному
положению, в каком оказалась наша семья из-за фирмы "Наней", мы тотчас же
предприняли для тебя все, что было в наших силах. У нас, естественно, были
связи, и папа...
- Мама даже пошла на унижение, отправилась к той бабенке, жене
какого-то гауляйтера или как их тогда называли. Боже, до чего все это было
неприятно! - вновь перебила его госпожа Шарлотта Наземан.
- Право, Эрнст, все это подразумевалось само собой. Мы выполняли наш
долг. Я упоминаю об этом лишь потому, что ты подверг сомнению завещание,
просишь, как ни странно, дать тебе время на размышление, и потому еще, что
ты заговорил о возмещении. Извини, Эрнст, но можно было бы привести и
противоположные аргументы. К тебе, по всей вероятности, относились
снисходительней, чем к другим заключенным. Кто знает, не спасли ли наши
связи тебе жизнь, если, конечно, то, что нынче пишут о концлагерях,
соответствует истине. Но обстоятельства эти уже в прошлом, нечего больше о
них толковать. Я обратил твое внимание на них лишь потому, что и в
завещании речь идет единственно о фирме "Наней". Иначе мы и словом бы об
этом не обмолвились.
- Благодарю тебя, Отто, - дружелюбно ответил д'Артез. - Выслушав твое
разъяснение, я еще более настоятельно прошу дать мне время на размышление,
чтобы обсудить этот вопрос с Эдит.
- Какое отношение имеет к этому Эдит? - вновь воскликнула с
негодованием сестрица Лотта.
- О, самое непосредственное. Именно теперь, после сообщения Отто, я
понял последнюю волю нашей дорогой мамочки в том смысле, что обязан фирме
"Наней" и всем вам выплатить возмещение.
- Да кто же об этом говорит? - воскликнул Отто Наземан.
- Об этом говорю я. И как ты понимаешь, Отто, вопрос о выплате столь
значительного возмещения я не могу решить, не заручившись согласием моей
предполагаемой наследницы.
- К чему такая сверхщепетильность? - с отвращением вскричал генеральный
директор.
- Но кто же из нас, здесь присутствующих, так сверхщепетилен? -
обратился д'Артез с приветливой улыбкой к сестрице Лотте.
- Я? - вскричала она. - Уж во всяком случае, не я. Ни одна душа не
требует от тебя денег. Что за нелепая идея! Речь идет вовсе не о деньгах.
- Вот как, выходит, я все время ошибался. Так что же, господин Видеман,
мы, стало быть, поручим решать это вам, как юристу. Не могли бы мы
сейчас?..
Завершение переговоров не нуждается в дословной передаче. Д'Артез
просил месяц на размышление, две недели у него все-таки выторговали, хотя
и этот срок вызвал протест госпожи Шарлотты Фишер, урожденной Наземан.
- Нам придется еще раз приезжать, - сетовала она, - а все из-за твоих
нелепых размышлений. Что ты скажешь, Урс?
Но это возражение удалось свести на нет, когда господин Видеман
пояснил, что письменного, нотариально заверенного согласия со стороны
д'Артеза будет вполне достаточно. Кроме того, был составлен и подписан
документ, в котором говорилось что управление фирмой "Наней" в течение
этих двух недель остается в руках господина генерального директора Отто
Наземана, как и предусмотрено завещанием, и что другие наследники против
этого не возражают.
На том переговоры и закончились. Прозвучали еще две-три учтивые фразы.
Госпожа Амелия Наземан, например, на протяжении дебатов не проронившая ни
слова, выразила д'Артезу сожаление, что он остановился не у них, в ответ
на что он сослался на великое множество деловых телефонных разговоров,
которые внесли бы в домашний уклад лишнее беспокойство. Госпожа Шарлотта
Фишер, правда, не удержалась, чтобы не сказать на прощание:
- Не понимаю я тебя, Эрнст.
Вопреки своему первоначальному намерению протоколист предпочитает уже
сейчас сообщить о решении, принятом д'Артезом через две недели, хотя
самого протоколиста в эти подробности посвятили лишь спустя много времени.
Поскольку о вскрытии завещания сообщено во всех подробностях, можно
заблаговременно осветить и этот вопрос.
Что до переданного выше хода переговоров, то протоколист узнал о нем
только от Ламбера, так как Эдит Наземан и вовсе но была в курсе дела.
Представляется даже, что д'Артез сознательно оставил ее в неведении, не
желая, должно быть, оказывать на нее какое бы то ни было давление.
Протоколист вынужден признаться, что не сразу уяснил себе мотивы д'Артеза,
после того как Ламбер изложил ему ход переговоров. Только теперь, по
долгом размышлении, он начинает понимать, что из всего сказанного
недвусмысленно следует, какой целью задался д'Артез. Как и в своих
пантомимах, он лишь слегка поиграл на нервах собеседников, поддался
искушению их обескуражить, пародируя их нравы и предубеждения.
Иными словами, д'Артез с самого начала решил отказаться от наследства,
теперь это ясно как день, и, приняв другое решение, он, пожалуй, обманул
бы все наши ожидания. А медлил он с отказом, для него само собой
разумеющимся, исключительно из-за дочери.
Друзья, видимо, обстоятельно обсудили этот вопрос. Ламбер, естественно,
тоже был за отказ, в связи с чем весьма резко отозвался о фирме "Наней" и
о семействе Наземанов. В сущности, оба и не сомневались, что Эдит одобрит
намерение отца. Но д'Артез боялся прежде всего, как бы она из преданности
ему не приняла решения, о котором впоследствии, возможно, пожалеет. И
только поэтому против их обыкновения он столь обстоятельно обсудил свое
чисто личное дело с Ламбером.
- Мы, таким образом, вторгаемся в жизнь другого поколения, а это нам не
положено, - будто бы сказал д'Артез.
Ламбер предложил, чтобы д'Артез согласился получить единовременно некую
сумму, которая фирме "Наней" так или иначе ущерба не причинит. Тем самым
он раз навсегда порвет как с фирмой, так и с семейством Наземанов.
- Если же вы с Эдит никак этих денег не хотите, - заметил он, - передай
их в дар жертвам нацизма или бывшим узникам концлагерей.
Однако предложение это было категорически отвергнуто д'Артезом.
- Если бы даже я решился на подобную полумеру, такое пожертвование
пошло бы только на пользу фирме "Наней". Пусть, если это им нравится,
рекламируют свою продукцию прелестными девичьими ножками, но не фальшивыми
благодеяниями.
Был, наконец, еще вопрос, о котором д'Артез весьма неохотно и с
величайшей деликатностью отважился поговорить с дочерью, опасаясь оказать
на нее давление или тем более оскорбить ее чувства. Речь шла о семье Эдит
Наземан, о ее, стало быть, матери, разведенной жене д'Артеза, об отчиме, а
также сводных брате и сестре.
- Ничего не попишешь, она ее мать, - сказал д'Артез Ламберу, - а говоря
о семье Эдит, нельзя не вспомнить ее отчима и его детей, от этого никуда
не уйдешь, в общем и целом она чуть ли не двадцать лет прожила с ними и
выросла среди них.
Ламбер не скрывал своей неприязни к ее так называемой семье, которую,
не считая матери, он вовсе не знал. Он даже пытался впоследствии повлиять
на протоколиста, чтобы тот поговорил на эту тему с Эдит.
- Разубедите ее, втолкуйте, что благодарность к ним - чувство ложное, -
настаивал он. - Благодарность! Глупейшее табу, удавка, от которой
задыхаются многие. Можете не сомневаться, эта так называемая семья Эдит
уже отъелась на ее хлебах.
Ламбер предложил д'Артезу, чтобы Эдит, выплатив единовременную сумму,
навечно откупилась, как он выразился, от этой семьи. Не так уж дорого это
ей станет, заверял он. Дай им пятьдесят тысяч, и они в пляс пойдут от
радости. Нет, возразил д'Артез, через год-другой они ей все уши прожужжат
своим нытьем, почему-де только пятьдесят, почему не сто тысяч, так уж у
этих людей водится.
- Нет, деньги тут дело последнее, деньгами не поможешь. Это, к счастью,
одна из тех проблем, которую каждый человек должен решать сам, рискуя даже
свернуть себе шею. Со временем можно ему и подсобить, если уж очень он
сиротливо себя почувствует, оттого что далеко забрел от родного
муравейника, и неуютно ему станет без семейной вонищи, но решение каждый
должен принять самостоятельно.
Вероятно, д'Артез выразился по-иному, слишком явственно проступает в
передаче лексика Ламбера.
Как бы там ни было, д'Артез категорически отказался воздействовать на
дочь и говорить с ней по этому делу. Одной-единственной репликой: "Чем ты
докажешь, что мы поступили правильно?" - он привел Ламбера к молчанию.
Сама же Эдит Наземан безмерно обиделась, что отец вообще советуется с
ней по поводу завещания.
- Я же знаю, папа хочет отказаться от наследства. Неужто он считает
меня такой жадной? Какое мне дело до этих Наземанов? Я с ними всего два
года знакома, да и то ради папы: он полагал, что так правильно. Пусть не
нарадуются на свои капиталы. Надо же, какая нелепость! Папа боится, как бы
со временем, когда у меня самой будут дети, я не пожалела об этом. Пусть
лучше, сказала я папе, у меня не будет детей, если это связано с
наземановскими деньгами.
Но все это говорилось много-много позднее. Что же до завещания, то
господину Видеману еще до истечения двухнедельного срока был вручен
нотариально заверенный акт отказа от наследства, не только подписанный
д'Артезом, но включающий также согласие Эдит Наземан с отказом ее отца. В
акте не оговаривались причины отказа, а также ни словом не упоминалось о
том, как распорядиться освободившейся частью наследства. На чем сошлось
семейство Наземанов и сохранили ли они при этом "столь желанный нашей
дорогой мамочке мир", к теме этих записок не относится. Тем не менее
существует еще и эпилог этой истории, о нем известно лишь немногим, кто
видел по телевидению пантомиму, идею которой, несомненно, подсказала
д'Артезу процедура вскрытия завещания.
На сцене на полу поначалу виден лишь открытый пустой гроб, крышка лежит
рядом. Чуть сбоку стоит женский манекен, полногрудый, с крутыми бедрами,
иначе говоря, обтянутый черным коленкором торс без головы и треножник на
резиновых колесиках вместо ног. Манекен этот играл, как мы еще увидим,
большую роль в замыслах Ламбера к пантомимам. Можно, пожалуй, сказать, что
единственным партнером д'Артеза был манекен. У Ламбера подобная кукла
стояла даже в комнате. И он уверял протоколиста, который, признаться,
струхнул, впервые увидев это чудище, что нет-нет да перекидывается словом
со своим манекеном. Это заставляет тебя быть реалистом, пояснил он. Эдит
Наземан ненавидела манекен. Она, правда, воздерживалась от замечаний, об
этом было, по-видимому, достаточно переговорено, но каждый раз, когда она
входила к Ламберу и убеждалась, что манекен все еще здесь, на лице ее
появлялась гримаса отвращения. И протоколист охотно верил, что присутствие
манекена оказывало на их беседу определенное воздействие и даже затрудняло
ее. К этому старомодному женскому торсу был прилажен вместо рук
проволочный остов на шарнирах. Но для портновских ли целей - на случай
модели с рукавами, как считала Эдит, - протоколист утверждать не берется.
Ламбер иной раз набрасывал на проволочные руки свой плед. А по ночам
уважаемой даме приходится держать мою рубашку и кальсоны, рассказывал он с
ухмылкой. Она нисколько не возражает, не правда ли? И он похлопывал
манекен по спине.
Как видно будет впоследствии, манекен играл в жизни Ламбера более
существенную роль, чем мог предположить протоколист, считавший куклу
чудаческой забавой оригинала. Скорее была права Эдит Наземан, инстинктивно
ненавидевшая манекен. Но как относился к манекену д'Артез? Знать это было
бы небезынтересно. Эдит утверждала, что отец обращает на него внимание не
больше чем на любой другой предмет обстановки. Для папы он не что иное,
как театральный реквизит в его пантомимах, считала она. Папа совсем иначе
думает о женщинах, брала она отца под защиту.
Разыгрывая по телевидению пантомиму, д'Артез выходил на сцену в обычном
своем строгом костюме: темная визитка, брюки в легкую полоску, черная
фетровая шляпа, перчатки, трость, и, разумеется, как всегда на сцене,
маленькие английские усики. Увидев открытый гроб, он робеет, но тут же,
как и подобает, снимает шляпу. А увидев стоящую поодаль даму-манекен,
подходит и с серьезным лицом выражает ей соболезнование.
Все происходящее описать невозможно, слова никакого впечатления не
производят. Но, глядя на сцену, мигом понимаешь, что д'Артез не только
выражает этой особе соболезнование, нет, он не сомневается в том, что гроб
предназначен ей, и силится ее утешить. Так и слышишь, что он говорит ей:
поразмыслите хорошенько, душа моя, это, пожалуй, для вас лучший выход. Без
мучительных недугов, которые стоят семье немалых денег, и без излишней
суеты. Право, прекрасная смерть.
Однако д'Артез глубоко заблуждается, гроб предназначен не манекену, а
ему самому. О чем разъяренный манекен, видимо, и ставит его в известность.
Д'Артез отступает примерно на полшага, не то чтобы от испуга или
неожиданности, а так и слышишь, что он спрашивает: стало быть, мне? И
указательным пальцем тычет себя в грудь.
Затем, надо думать, побуждаемый тем же манекеном, оглядывается на гроб:
да, в самом деле, к изножию гроба привинчена серебряная овальная
пластинка, а на ней выгравировано: "Д'Артез".
Он подходит чуть ближе, наклоняется, чтобы прочесть надпись, и,
выпрямившись, легким пожатием плеч и едва заметным жестом словно бы
говорит: что ж, ничего не поделаешь! Затем откладывает шляпу, перчатки и
трость, подходит к гробу, оглядывает, каков он изнутри, даже пробует
рукой, мягкая ли подушка. Все это, по-видимому, в известной мере его
удовлетворяет, он с дружелюбной улыбкой возвращается к манекену, который
все это время не двигается с места.
- Да это, конечно же, тетя Лотта! - воскликнула Эдит Наземан, когда
вместе с протоколистом смотрела пантомиму по телевизору.
Д'Артез извлекает из внутреннего кармана визитки какую-то бумагу и
скрюченным пальцем подзывает манекен, подойди, мол, поближе. Манекен и
впрямь чуть-чуть повернулся к нему и с помощью невидимых зрителю тесемок
или проволоки начинает двигаться на своих колесиках.
Д'Артез развертывает бумагу, и зрителю ясно видна надпись: "Мое
завещание". Он показывает бумагу и манекену, кивая ему дружелюбно и
поощрительно. В конце концов он передает ему бумагу, вернее говоря,
прикрепляет ее к одной из торчащих проволочных рук. Тут манекен сразу же
от него отворачивается, завещание интересует его больше, чем что-либо
другое. Но д'Артеза это как будто ничуть не огорчает.
Он возвращается к гробу и подбирает свои вещи - перчатки, трость,
черную шляпу. Он даже надевает шляпу и тотчас снова снимает, так как -
нет! - в гробу в шляпе не лежат, это не принято. И, перешагнув за бортик,
ложится в гроб. Тут он аккуратно одергивает брюки и визитку, чтобы все
выглядело достойно. Руки складывает на животе, не выпуская шляпу и
перчатки. Наконец, убедившись, что все у него в лучшем виде, закрывает
глаза. В это мгновение слышно, как на фисгармонии начинают тихонько
наигрывать пьесу Генделя в темпе ларго. Поначалу очень тихо.
Манекен словно бы и не замечает происходящего. К гробу он стоит спиной,
вернее, выпирающим задом и целиком поглощен завещанием. При этом он слегка
поворачивается то влево, то вправо, а то и к публике. Он, похоже, не
скрывает, что вполне удовлетворен завещанием. И зритель, сопереживая,
мысленно рисует себе беззаботную жизнь, какую манекен сможет вести на
унаследованные деньги. Какое счастье, что этот субъект так вовремя
приказал долго жить. Какой был бы прок от денег, получи я наследство
слишком поздно. Д'Артез тем временем мирно лежит в гробу, и пьеса Генделя
постепенно звучит все громче. Но лишь до известной минуты. Тут д'Артез
внезапно поднимает голову, видит, что манекен не скорбит утроба, а целиком
и полностью поглощен завещанием, и тогда он встает из гроба. Музыка резко
обрывается, но манекен и этого не замечает.
Д'Артез надевает шляпу, вешает на левую руку трость и направляется к
манекену. Тот, оторопев, испуганно замирает. Д'Артез, глазом не моргнув,
отбирает у него завещание и возвращается к гробу. Манекен, подпрыгивая,
точно курица, семенит следом. Создается впечатление, будто он бешено
жестикулирует, хотя на самом деле этого нет. Но д'Артез никакого внимания
на него не обращает.
Нисколько не торопясь, он рвет свое завещание на мелкие клочки, восемь
раз, если протоколист не ошибается, и разжимает пальцы. Обрывки плавно
летят в гроб. Затем д'Артез натягивает одну перчатку, слегка приподнимает
шляпу в сторону гроба и удаляется.
Скорбящая родственница остается у гроба, она безутешна и время от
времени заглядывает в гроб. Саксофон имитирует безудержные женские
рыдания. Занавес!
Протоколист просит извинить его за чересчур обстоятельное и - увы! -
несовершенное описание разыгранной пантомимы. Миллионы телезрителей,
несомненно, видели ее и составили себе о ней представление. Для
протоколиста же сцена эта важна лишь оттого, что позволяет, пожалуй,
понять, в какой мере пантомимы д'Артеза были навеяны повседневными
событиями и ситуациями, хоть он и выдает себя за абсолютно
незаинтересованное лицо.
Вернемся в последний раз к погребению престарелой госпожи Наземан: в
одном смысле помпезно разыгранная комедия, кажется, все-таки принесла Эдит
Наземан удовлетворение. Это было заметно, когда она показывала
протоколисту фотографии и газетные вырезки. Она снова и снова тщательно
изучала снимки, на которых тоже была запечатлена, - они, должно быть,
вполне отвечали ее требованиям.
Спору нет, на этих снимках они с отцом невольно обращали на себя
внимание, разительно отличаясь от прочих участников, стоящих вокруг них, и
точно в таких же позах. Человек, с ними незнакомый, и то спросил бы: а это
кто ж? С особенным одобрением Эдит Наземан отзывалась о двух фотографиях.
На одной траурный кортеж за гробом снят сзади и наискось по пути
следования от часовни к могиле. Д'Артез пропустил вперед брата,
генерального директора, и его супругу, но сразу же вслед за ними шествуют
они с Эдит, которую он поддерживает под руку. Другой снимок, сделанный
подле гроба, установленного в цеху на возвышении, вновь увековечил все
семейство в окружении выдающихся участников траурной цере...
