Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью
страница №29
... позеленевшее, с красными склеротическими жилкамишоссеек, изменчивое лицо моего собеседника.
Он шептал мне, шелестя на ветру своими старческими бумажными губами.
"Погляди: до Шумских и Кременецких лесов остался один переход. Правда?
Всего одна ночка, и ты выведешь на отдых свой уставший отряд. Ты спасешь
раненых, выручишь товарищей".
Не поймешь никак - искренняя, дружеская улыбка засветилась в морщинах
Кременецких кряжей или коварный блеск предательских глаз.
- А что дальше на севере? - спрашивал я недоверчиво.
Блеснули зубы и скрылись под хмурью холмов у Луцка, Ровно и Ковельских
лесных бровей.
"А что же на севере? Ровенская степь на севере!" - наивно отвечает
карта.
- Э, брось, не подведешь! Кременецкие леса? Один переход - это верно. А
Черный Ворон, по-шакальи нападавший на Ковпака, когда тот шел еще во всей
силе? Как он поведет себя сейчас?
Задумчиво продолжал шептать бумажными губами мой старый и коварный друг
образца 1898 года:
"Ну, не хочешь - пожалуйста, вот другой вариант: Шумские леса. Тоже
можно перемахнуть за одну ночь. Если напрячь все силы".
- Нет, не верю тебе! Подведешь. Еще тогда, среди лета, стоял под
Шумском полк изменников. Именно там чуть не погиб Швайка со своей разведкой.
"Вот какой ты упрямый! Ну, что ж, я могу предложить последний вариант.
Но он - опасный. Гляди. Вот - степями (не меньше двух ночей!). Но зато тут
уже наверняка можно будет отдохнуть. Смотри: зеленые гостеприимные
Шепетовские леса. Но к ним еще, ох, как далеко. Подумай! Может быть,
завтрашний день будет последним для твоей группы. Самолеты опять привязались
к тебе. Возможно, следом за ними перебрасываются из-под Тернополя танки. А
где будешь устраивать дневку? В голой степи?"
- Возможно. Весьма возможно.
Я вспоминаю, как Ковпак, оседлав нос очками, прощупывал карту всегда
внимательно и недоверчиво. А нащупав что-то свое, торжествующе смотрел
поверх очков на собеседника: "А це що?" - показывал он на карте еле заметные
значки кустарника, болота либо лесной тропы, оглядывая всех победоносным
взглядом. И сразу снимал очки.
- Це що? - говорил и я своему молчаливому собеседнику.
Он смеялся. Синие вены рек стали тоньше... Морщины высот и холмов
разгладились на добродушном старческом лице.
"Заметил-таки? Дошлый! Привыкли мы с тобой! Да, действительно есть на
моем теле, на полдороге до Шепетовских лесов, маленькое родимое пятнышко
леса. Но ведь лес-то маленький. Окружен рекой и болотами с одной стороны.
Смотри! Загонят в реку, потопят в болоте. Но как знаешь, - дело твое. Моя
хата с краю. Я только карта - зеленая, белая, красная. Постаревшая в своем
честном беспристрастном труде. Решай сам. Убьют тебя там. Может быть,
послужу еще кому-нибудь".
- Мы двинемся на Шепетовку, - свернув карту, сказал я начальнику штаба.
- Решил, товарищ командир? - спросил Вася. - Можно разрабатывать
маршрут?
- Давай.
К утру мы подошли к небольшому "родимому пятнышку" леса на полдороге до
Шепетовского массива.
Нет, не врал мой старый бумажный друг! Слева - речушка, обмелевшая,
иногда похожая на ручей. Не утопят нас здесь фашисты. Справа - болото.
Только вот лесок редкий. Еле скрывала нас листва высоких дубов и грабов. Но
другого выхода нет. Стоянка. И сон, спокойный сон. Может быть, во второй
половине дня не удастся подремать, надо поспать с утра.
Проснулся около полудня. Тихо было в лесу. Изредка стонали раненые.
Большая часть лагеря спала. Только где-то далеко журчал мотор.
- Давно? - спросил я у Мыколы.
- Да почти с самого утра летает.
- Обнаружил?
- Кажется, нет. Ни разу над лесом не пролетал. Все вокруг кружится.
- В степи ищет, что ли?
- Похоже.
И так почти до вечера летала "стрекоза".
Удивительно - на протяжении почти 30 километров нет ни единого лесочка,
только лощины и небольшие колхозные села. И почему немец-летчик ни разу не
пролетел над лесом? Не искал нас здесь, заглядывая через борт или стараясь
проникнуть своей оптикой сквозь листву? Странно!
И только за час до захода солнца все вокруг пришло в движение.
За болотами видны были телеграфные столбы - там проходил шлях. И
внезапно, как по команде, на шляху показались колонны машин, танков. За
ручьем, на бугре, появилась цепь пехоты, достигла высотки и сразу залегла.
Только комья земли взлетали возле каждой точки.
- Окапываются. Что такое? - спросил Усач.
- А что там на выходе из леса на северо-западе?
Бакрадзе донес: появилось до двух десятков машин, два танка курсируют
взад и вперед. Ни одного выстрела. Ни ракеты. Только сейчас, впервые за весь
день, низко, почти касаясь верхушек деревьев, пронеслась над лесом
"стрекоза".
"Ах, вот что! Значит, знали, что мы здесь. Или догадались, но не хотели
нас тревожить. Здорово!"
Летчик полчаса ходил над нами, дразнил, играл на нервах, вызывал на
поединок: "Ну, дайте хоть один выстрел. Подтвердите, что я был прав", -
просил, молил, завывал мотор. Но хлопцы, сбитые с толку необычайным маневром
врага, молчали.
- Кто отдал высотку? - спросил Мыкола у начштаба.
- Майор Дегтев.
- Без боя?
- Уже готовились к маршу, сняли заслоны. Днем ведь було спокойно. Не
траплялось еще такого!
Да, такого еще не было. Вся привычная, выработанная опытом двух лет
тактика борьбы с врагом подсказывала совсем другое: скрыть бы свое
расположение от немцев хотя бы до половины дня. А если противник обнаружил
нас после полудня, значит - бой выигран. Удержимся до вечера, а там -
оторвемся и уйдем.
Никогда еще не было, чтобы немец начинал охоту за нами вечером. Что-то
необычное. Да и немец ли это?
Вызвать майора Дегтева! Надо выместить на ком-то свою неуверенность,
злость. Я ему всыплю за высотку!
- По вашему приказанию явился.
- Почему отдали высотку? Без боя?
- Готовился к движению, товарищ командир.
- Что они делают?
- Окапываются.
- "Языка" не достал?
- Нет. Да и так все слышно - хлопцы в тридцати шагах лежат.
- Ну, и что слышно?
- Матом ругаются.
- Кто? Немцы?
- Да нет. Не немцы. Только команда иногда по-немецки и сразу вроде
по-славянски кто-то переводит.
- Ах, вот что! А кто стрелял?
- Мои хлопцы.
- Не отвечают?
Странно! И только когда небо засветилось звездами и прошумел вечерний
ветерок, сразу, как по команде, со всех сторон вокруг редкого небольшого
лесочка взлетели в небо ракеты. Теперь понятно! Но как ловко они нас
окружили! Перед самым вечером! И замысел так ясен и прост. Ясен знанием
поведения партизан. Нет, это не немецкая тактика.
Пройдет еще несколько дней, и мы узнаем автора этой "тактики".
Майор Пенчич, павелический командир, бывший офицер австрийской армии,
изучавший тактику комитатчей в австрогерманской войне, долго
приглядывавшийся к советским партизанам, выработал этот новый прием: вечером
окружить, чтобы не дать возможности уйти ночью. А на рассвете навязать бой и
за большой летний день завершить полное уничтожение группы. По всему кольцу
окружения курсировали немецкие танки. А впереди них лежали успевшие
окопаться сплошные цепи вражеских солдат. Это было полное отсутствие
шаблона. Я видел: маневр врага, не сделавшего еще ни одного выстрела, уже
вызвал у наших ребят беспокойство.
14
Помощь пришла неожиданно и совсем не оттуда, откуда можно было ее
ожидать. Еще в полдень, проснувшись, я сидел и под монотонное журчание
"стрекозы" читал газету. Питание рации было на исходе: пришлось отказаться
от сводки Совинформбюро. С той поры, как мы перемахнули кордон Галиции, не
попадалась нам геббельсовская "Дас Райх". Вот почему я очень обрадовался,
когда разведчики принесли "Львовские вiсти", - дрянную газетку, половину
своих страниц уделявшую печатанию брачных объявлений и
коммерческо-спекулянтских сделок. Номер был позавчерашний. Но всю первую
полосу огромными буквами красной краской, словно цирковые анонсы на заборе,
были напечатаны три слова: "Немцы заняли Рим".
Дальше шло путаное сообщение, как и почему произошло это событие.
- Ось дала трещину, - подмигнул повеселевший по такому случаю Мыкола
Москаленко.
Мы вчитывались в сообщения немецкой ставки. Унылым тоном описывалась
неприступность "днепровского вала". У нас уж давно выработался верный способ
толкования фашистских сообщений. Когда не было вестей с родины, то
приходилось пользоваться фактами из уст врага, очищая их от ила и дерьма
тупоголовой гитлеровской пропаганды.
Собравшись вместе, Ленкин, Кульбака, майор Дегтев, Войцехович, Сердюк
оживленно комментировали эти новости.
Все сходились на одном - Адольфу приходится туго.
Газету давно бросили, и она валялась, забытая, на пне.
Спор только разгорался. Вежливо попросив разрешения у часового, ко мне
подошел задержанный в лесу пожилой крестьянин. Такие люди во время наших
"тихих" маршей бывали у нас ежедневно. Всех гражданских лиц, появляющихся
вблизи нашей стоянки, мы вынуждены были задерживать. Иногда их бывало так
много, что, не успев даже расспросить, мы за полчаса до марша отпускали
узников на все четыре стороны.
И этот крестьянин на первый взгляд ничем не отличался от
примелькавшихся нам за эти трудные дни западных мужичков.
Вышитая сорочка с шелковой ленточкой на шее, брыль, широкие "городские"
шаровары, лычаки - искусно сделанные постолы - из сыромятной кожи. Седые
виски, изморозь небритых щек, почти белые опущенные усы. Только совершенно
черные, будто накрашенные брови нависали на глаза, скрывая их умный блеск.
Взгляд его серых глаз привлек мое внимание лишь тогда, когда он сказал:
- Можно у товарища командира попросить газету?
Манера, с которой он приподнял брыль, ясно говорила, что передо мной не
простой ровенский крестьянин.
Высокий с зализами лоб, на миг мелькнувший из-под брыля, усилил
впечатление интеллигентности лица. Кивнув головой, я разрешил взять газету и
отошел в сторону. Ничем не выдавая своего внимания, стал наблюдать.
- Определенно - интеллигент! - подтвердил мои наблюдения и начштаба
Вася.
Об этом же говорила манера, с которой тот уселся на пень и ловко,
профессионально, просматривал газету. Взгляд его бегал по шапкам,
заголовкам, презрительная улыбка по случаю "исторического" извещения о том,
что "немцы заняли Рим", мелькнула и скрылась в усах.
Затем, перекинув ногу на ногу и приблизив к газете близорукие глаза, он
долго и внимательно читал.
Если бы не шелест ветра да шорох начавшей опадать листвы, можно бы
подумать - сидит в глубоком кресле человек, вся жизнь которого прошла среди
книг, журналов, карточек.
Но кто же он? Агроном, учитель, врач?
Почему, обращаясь ко мне с галицийски построенной фразой, он в то же
время не называет меня паном-начальником?
Когда он сложил газету и с вежливым поклоном, в котором чувствовалось
достоинство и не было ни тени холуйской лести, столь распространенной среди
"европейски образованных" людей, отошел обратно к часовому, я подошел к
нему. Разговор зашел о событиях дня, о которых мы прочитали во "Львовских
вiстях".
Комментировал он их бегло, изредка сбиваясь в ответах, видимо желая
быть понятным "восточному" украинцу. Я намеренно построил несколько фраз с
нажимом на местный выговор.
Он впервые взглянул на меня исподлобья и настороженно. И сразу скрыл
свою заинтересованность в густых бровях.
- А пан... выбачайте... товарищ командир, не из нашей стороны?
- Нет... почему же? Просто, кохаюсь в литературе... Изучал Франка,
Кобылянскую, Стефаника...
- Ага... Цикаво, цикаво... - протянул он, разглаживая усы, и стал
задавать мне вопросы по... западно-украинской литературе.
Отвечая ему, насколько мог точно и почти не слушая его поправок, я
вскоре угадал профессию собеседника. Передо мной был преподаватель
литературы.
- Гимназиальный профессор! - подтвердил он мою догадку. - Выкладаю
также мовы: латыну, нимецку, польску и штуку, исторични заклады...
Когда же я спросил, почему мы встретились с ним здесь, вдали от города,
он объяснил:
- Я живу здесь, на хуторе.
- Учите?
- Нет. Работаю лесником... За клапоть земли.
- Но вы же могли быть в фаворе, знаете немецкий язык...
- Я знаю мову Гейне, Лессинга, Фихте, Канта, Гете, но не знаю мовы
Геббельса.
"Интересно! Говорит правду? Похоже... А если обманывает с таким честным
взглядом... тогда это враг опасный. Такие, вероятно, и те... изощренные в
обмане, натасканные на шпионаже, предательстве, отточившие
националистическую фразеологию..."
- Товарищ командир замыслился?.. - говорит он ровным баритоном опытного
педагога. - Я знаю о чем. Пан думает о том, что вот поймали мы петлюровца,
або ж националиста?.. Пришел к нам в разведку. Пусти его - он сразу немца
приведет... - и он печально махнул рукой. - Правда?
Я не выдержал и засмеялся.
Он тоже улыбнулся просто и невесело.
- Угадал?
- Угадали. Не совсем, но почти угадали... Как же это вы так?
- Я внимательно приглядываюсь к людям, которые мне нравятся, - с
грустью начал он свой рассказ. - Я не могу сказать, что я - коммунист. Нет.
Все-таки воспитание наше псевдодемократическое...
- Или социал-демократическое? - поправил я его полушутя-полусерьезно.
- Ну, пусть так, - не спорю. Но если бы вы сумели понять, как мне
дороги ваши высокие идеалы. Они волнуют меня, и я не только умом - умом и
подавно, - а сердцем чувствую: правда на стороне ваших идей. Это самые
прекрасные идеи человечества. Но...
- И все же нельзя без "но"?.. - сказал я с вежливой улыбкой, стараясь
вызвать его на откровенный разговор.
- Не смейтесь. Я думаю, вам должно быть интересно, что думает о вас
хотя бы вот такой эрзац-европеец, как я.
- Конечно. Извините. Вы сказали - но...
- Да, я сказал - но... Продолжаю... Но чистые идеи надо проводить и
честными людьми. Когда ваши войска пришли и освободили нас, - здесь было
ликование, - и он широким жестом обвел степь вокруг, над которой мерно
журчала немецкая "стрекоза"-разведчик, - всеобщее ликование. Каждый
радовался по-своему. Но радовались все...
- Почти все, - поправил я его.
- Да. Кроме будущих фашистов. Вам все это должно быть понятно...
- Конечно. Итак, каждый ликовал по-своему... - усилил я иронию, все
вызывая его на откровенность.
- Да, одни - потому, что наконец Украина воссоединилась. Об этом
мечтали и Франко, и Стефаник, и Кобылянская, и Коцюбинский. Многие наши
лучшие люди. Это понятно и близко миллионам крестьян, столетия жившим то под
австрийским цесарем, то под Шмиглой... Так звали наши мужики польского
Рыдз-Смиглы...
- Другие? - подтолкнул я его вопросом.
- А другие ликовали, что наконец не надо будет ехать за товаром в
Лодзь.
- А можно будет в Москву?
- Совершенно верно...
- Третьи?
- Третьи потому, что они русские, русины, украинцы. И не зная, что
принесет им завтрашний день: под игом говорили одни, под солнцем - говорили
другие...
- И все-таки?..
- Все-таки все верили, что этот день - день будущего, а не вчерашнего.
- Ну, а вы? Вы как? - поставил я ему вопрос в лоб.
- Я не выражал восторгов. Не носил цветов. Я думал. И понял, что я ждал
этого дня всю жизнь. Пришло лучшее, прекрасное, о чем я не смел говорить
даже любимым ученикам. Я сел за труды Ленина и Сталина. Я читал Конституцию
и восторгался... А затем... Затем Наробраз прислал нового директора школы,
она только что окончила педтехникум. Она приходила на мои уроки и
пренебрежительно глядела на меня. Я вкладывал душу в свое дело... А затем
говорила своей подруге, но так, чтобы я слышал: "Недорезанный буржуй"... Это
я - недорезанный буржуй...
- Это была дура и невежда...
- Благодарю вас. Я знаю. Но она была не одна.
- Вы не ошибаетесь?
- Нет. Может быть, я ошибаюсь в арифметике. Я - профессор литературы.
Но разве вы не поняли, что мы тоже стали советскими гражданами. Не все -
согласен. Но многие верили в это, хотели этого, стремились к этому. Вы
думаете, я книги и Конституцию читал на виду у всех? Я не хотел, чтобы меня
заподозрили в заигрывании с новым строем. Я читал их, как читают стихи,
поэму. Может быть, это сентиментально. Но надо считаться с людьми, такими,
какие они есть. Не в лаковых же сапожках вы строили социализм? И сейчас вам
строить его вместе с нами. Хотя мы и... недорезанные буржуи.
Я смотрел на этого человека и думал: вот безусловно заблуждающийся
человек. Но как дать ему понять, как объяснить ему, что во имя одной большой
справедливости часто надо закрывать глаза на мелкие несправедливости?
- Сначала надо выгнать немца... - сказал я ему после паузы. - А потом
исправим и мелкие промахи.
Он молча взглянул на меня испытующими глазами и так же молча показал на
шапку в газете...
- Немцы заняли Рим! Значит, не за горами тот день, когда вы займете
Берлин?
- Социализм строить нам с вами, а занимать Берлин - без вас? - съязвил
я. - Ну, ладно, не обижайтесь. Но верите ли вы в это?
- Если бы не верил, я не был бы лесником в этом краю. Мы, многие из
нас, готовы были в те дни поклониться вашему грубошерстному костюму... как
власянице апостола! И вдруг мы с удивлением видели погоню некоторых, и в том
числе моей директрисы, за гнилым лодзинским товаром, залежавшимся в подвалах
Львова, и недоумевали, не зная, как это понять...
"Ах, вот что у тебя ноет!" - подумал я про себя. - Ну, это уж не такая
сложная психологическая язва. Не страшнее насморка.
- А понять ведь так просто...
- Скажите же, как? Скажите! - Он схватил меня за руку, и я
почувствовал, что он действительно по-настоящему взволнован этим разговором.
- На светлом фоне, на белом платье даже небольшие пятнышки грязи режут
глаза...
Он долго смотрел на меня широко открытыми глазами. Затем пошевелил
седыми усами и отпустил мою руку.
- Верно... Ах, как это верно. На белом платье... Так, так... Да. А у
вас действительно белоснежное платье невесты. И вот сбежались поглазеть на
него и мечтатели, и завистники, и стяжатели, и развратники старого мира...
Белое платье... И вдруг кто-то один заметил: пятнышко... Заорали,
заулюлюкали...
- А кто же этот один?
- Вы думаете: я с этой девчонкой?
- Нет, не думаю...
- А я думаю, что так. Да, конечно... Она ведь тоже... была расстреляна
немцами в сорок первом году, но не поклонилась им... Я должен был тогда
понять ее. Послали ее начальником, а подчиненный - в грамматике и в
синтаксисе разбирается на многих языках... А я обиделся, в амбицию... Эх,
как это нехорошо, как нехорошо!
- Так кто же виноват?
- Не знаю... Наверное, те, кто посылал... Не знаю... Но сейчас я больше
всех чувствую виноватым себя.
- Узнаю интеллигента... узнаю...
Он улыбнулся и печально покачал головой.
Мы довольно мирно кончили с ним разговор. Дела отвлекали меня от этого
человека, и, может быть, я совсем забыл бы о нем, как забываешь о многом,
что встретилось на пути мимоходом. Но именно в этот день к вечеру началось
наступление немцев и хорватов...
Когда кольцо окопавшихся врагов все больше сжималось железным урчаньем
танков, казалось уже физически ощутимым, кто-то подошел ко мне и взял за
руку. По особой манере брать за руку я узнал преподавателя литературы, того
самого, который разносил нас сегодня...
- Пане начальнику, товарищ командир... На штыре ока...
Опять встала в памяти фигура Мыколы Струка из Белой Ославы.
Я подумал, что опасность, угрожающая нам, волновала и профессора не
меньше, раз в минуту опасности с его уст слетели эти простые мужицкие слова,
не посеребренные "европейской" культурой.
Мы отошли в сторонку.
- Через болото можно выйти... Я знаю тропу...
- Повозки?
- Возы не пройдут... Коней в поводу провести, пожалуй, можно. А возы -
нет, не пройдут.
Долго раздумывать было некогда. На противоположной опушке леса сухо
потрескивали автоматы. Полминуты мы советовались с Мыколой и Васей...
- Кидать возы! Раненых - на носилки! Способных сидеть верхом - на
коней, - скомандовал я.
Команда спасительным журчаньем горного ручья пошла назад по цепочке
вытянувшихся рот.
Мы прекрасно понимали, что на какие-то минуты вручаем судьбу полтысячи
человек, веривших в данный момент только нам, в руки человека,
встретившегося всего несколько часов назад.
Тихо пробирались мы по кочковатой тропе. Иногда слышалось чавканье,
бульканье, храп и стоны... Но умные, привыкшие к походам животные будто
понимали: если в болоте нас обнаружат и возьмут на прицел пулеметами,
пристреляют минометами, - мы погибли...
По времени и пройденному пути я отметил про себя - вся колонна
втянулась в болото. Топь стала все сильнее засасывать... вот уже по колено,
по пояс бредут люди в вонючей, пахнущей лягушками и тиной жиже... Неужели он
предатель? Но вот мы нащупали ногами под грязью твердый грунт, стали
попадаться камни, галька. Вот уже и песчаный берег... На горизонте на фоне
неба проектируются телеграфные столбы. Шоссе близко.
Командиры расположили выходящих из болота цепью.
- На шоссе - разведку! - скомандовал я Васе.
Люди начали шуметь. Выливали из сапог и штанов воду, звякали оружием...
Изредка хлюпал смешок... Раненые стонали на носилках.
Вернулась разведка.
На шоссе - немцы. Но посты их дремлют, не подозревая вблизи противника.
Уверенные в непроходимости болота, они надеялись провести спокойную ночь в
затишных кюветах шоссейки.
- Натаскали снопов... Устроились надежно... Изредка курсирует по шоссе
один танк, - докладывал Лапин.
История партизанского движения знает много примеров, когда партизаны в
одиночку или мелкими группами скрывались в болотах, лесах, горах от врага.
Иногда это голодное, холодное бегство переходило в героическую борьбу со
страхом смерти, которым враг изматывал изо дня в день, из месяца в месяц
загнанных в дебри людей.
Но для нас после трех славных рейдов в этом окружения было что-то
обидное.
Хотя мы и знали, не могли не знать осенью 1943 года, что в бою пехоты
против танков многие лягут здесь навеки, мы дали команду - в атаку!
Организовать атаку мы не успели... Нужно было еще хотя бы 5-10 минут,
чтобы распределить между командирами сектора шоссе. А в это время позади, на
той стороне болота, где час назад мы бросили возы и слабых лошадей,
шквальным огнем ударили пулеметы, автоматы, раздались взрывы гранат с
высотки, оставленной майором Дегтевым, полетели в небо ракеты.
Некоторые, явно шальные очереди попали и в нашу сторону.
Думать было некогда, организовать атаку не пришлось.
Вася командовал где-то слева:
- Вперед!
Рядом со мною был комиссар Мыкола. Я крикнул ему:
- Держись за мной, подгоняй ребят, чтобы не залегли. Иначе - гибель.
Только вперед! В случае чего, принимай команду. Только не останавливаться.
- Только вперед! - подхватил чей-то голос рядом. Я увидел соломенный
брыль нашего проводника.
Вся группа пошла на прорыв, ориентируясь по столбам шоссе. Мы поспели
вовремя. Смяли, передушили, перебили прикладами и ножами еще спящих в снопах
фашистов... И только проскочили шоссе, как с боков почувствовали клещи
немецких танков. Но они уже не могли нас зажать. Это были клещи, хватавшие
пустое место, вернее, больно прищемившие наш хвост... С каждым шагом, с
каждой перебежкой мы все дальше уходили на внешнюю сторону кольца.
И уже совсем шальной снаряд из танковой мелкокалиберной пушки отомстил
нам за неудавшуюся врагу, так искусно организованную ловушку. Трасса,
оранжевая, словно бархатный канат, преградила нам путь... и где-то недалеко,
мягко шлепнувшись, погасла.
- Ой, мамцю моя! - жалобным восклицанием отозвалось впереди. Я сразу
узнал голос нашего проводника. Он лежал, уткнувшись лицом в землю, раскинув
белые-белые руки. На шоссе вспыхнула ракета. Темное пятно на сорочке росло,
расползалось.
- Переверните меня... - попросил он.
Доктор Циммер исполнил его просьбу.
- А, товарищ командир...
В груди у него забулькало, страшно и громко.
- Умрет через две-три минуты, - шепнул мне доктор.
Мимо пробегали наши, припадая к земле при частых вспышках ракет.
Танки продолжали бешено обстреливать цепь, но, выскочив на шоссе, они
переносили огонь дальше. Снаряды и пулеметные трассы уже давали перелет.
Белая рука поднялась в воздухе, словно звала на помощь. Я нагнулся...
- Ну, ось... мы вместе с вами, пане-командире... брали Берлин... - еле
слышно прохрипел профессор. - Берлин бралы...
Через две минуты он скончался.
В лесу шла сумасшедшая стрельба. Слышалось ржание раненых лошадей,
похожее на детский плач. Молча, бегом двигалась колонна...
С высоток за болотом взлетали ракеты. Но они уже не освещали нас. Танки
близко, но неровности почвы спасали. Пули проходили невысоко, почти на
уровне головы, но как только пулеметчик снижал обстрел, - они ударялись о
спасительный бугорочек, всего на полметра возвышающийся на горизонте, и
взмывали вверх. Люди, сгибаясь, перебегали к нам в лощину.
Постреляв немного, танки перевели огонь на лес. Мы использовали
передышку и ушли от шоссе.
Построив колонну и сориентировавшись по полям и оврагам, мы взяли путь
прямо по азимуту на Шепетовские леса. Там будет вырыта могила участнику
Карпатского рейда, могила "гимназиальному профессору", преподавателю латыни
и германской литературы, человеку, ставшему в пятьдесят лет советским
патриотом и вместе со всеми нами "бравшему Берлин".
15
Зацепившись за кромку Шепетовского леса, мы свалились отдыхать.
После пройденной степями и лесостепью тысячи километров всем казалось,
что теперь мы уже в полной безопасности.
Передохнув, люди, как обычно после тяжелого пути, вспомнили прошлое. И
самое страшное казалось смешным.
Уже кто-то подсчитал, что, начиная от Збруча, было двадцать одно
окружение.
- Очко! - смеялись бойцы. - Ну, теперь уже больше не может быть.
Хватит. А то будет перебор.
Разведки пошли, как всегда, звездным маршрутом. Но самых отчаянных я
послал на север: на асфальт.
Люди, возвращаясь, приносили разные сведения, но самого главного не
могли узнать. А главное для нас было: где Руднев? Проходил ли здесь Ковпак?
Где-то под Тернополем затерялся его след. На третий день Лапин прикатил с
асфальта на "оппельке".
- Переговорщицу поймали, - объявил громогласно дежурный, подходя к
начштаба.
Пока виновник торжества возился с трофейной машиной, я вышел на
просеку. Ветровое стекло было вдребезги рассечено автоматной очередью. Рядом
с Лапиным восседала немка. В шляпке и дорожном клетчатом макинтоше, с
ярко-красной сумкой в руках.
- Принимайте кралю! Кавалера ее я срезал, - чудил Лапин.
Немка оказалась секретаршей-стенографисткой майора Дормана, инспектора
управления Розенберга. Ее патрон совершал инспекторскую поездку по Украине.
Вот уже второй месяц, как нет Миши Тартаковского. Я никак не могу
привыкнуть к новому переводчику. Исполняющий по совместительству и эти
обязанности доктор Циммер выводил меня из терпения. Он прекрасно владеет
немецким языком. Но допросы пленных при помощи доктора не удавались. Циммер
никак не может удержаться на строго целеустремленной военной мысли: он то
ударялся в психологию и быт, то вдруг со слезами на глазах вспоминал о
зверствах фашистов и в самый напряженный момент допроса лез ко мне с
воспоминаниями.
- Пора привыкнуть, доктор. Вы теперь военный человек. Какие могут быть
нервы? Возьмите себя в руки.
- Ничего не могу поделать, пане подполковник.
- Сколько раз говорил - не называйте меня так!
- Извините, пожалуйста. Я постараюсь, товарищ командир, - говорил он
виновато и замолкал.
Мне становилось жаль его.
- Давненько мы с вами, доктор, перестали "подписываться" на "Дас Райх",
- пытался я пошутить.
- О да. Еще от Черного леса, - говорил он печально.
Допрос немки он начал вяло. Затем увлекся. И если бы нас интересовали
Германия и Франция, нормы пайка и настроения немецких фрау, если бы я
понимал что-нибудь в парфюмерии и военных модах - лучшей информации трудно
было бы желать. Но в те дни меня совсем не интересовала Германия. Я смотрел
в пустые глаза немки, отворачивался от ее дрожащих рук и думал: "Ну, что ты
можешь мне еще рассказать? Откуда тебе знать, где Ковпак? Что случилось с
Рудневым? Как идут Фесенко и Матющенко?" - и, махнув рукой, ушел в лес.
Тихо и сочувственно шушукались высоко в небе своими кронами корабельные
сосны. Словно старушки-богомолки, покачивали они задумчиво головами: "Ага,
не знаешь-шь... ага..."
Доктор Циммер один еще не меньше часа продолжал галантный разговор.
На исходе второго часа, проходя по лесу, я услышал крик: "Где командир?
Найдите командира". Дело было похоже на тревогу. Я быстро откликнулся.
Навстречу мне бежал доктор Циммер, без шапки, лысина его искрилась на
солнце.
- Вы знаете, что это за птица? Я-таки докопался!
- Ну и что? Какая птица? Говорите спокойнее.
- Нет, вы знаете, куда она ехала?
- Она же вам сразу сказала: во Львов.
- Это я хорошо понял - во Львов. Но почему во Львов из Днепропетровска
нужно ехать через Ровно? А? Почему бы такая топография? Не знаете? А вот
теперь попробуйте мне сказать, что доктор Циммер - плохой переводчик или
плохой разведчик. Майор Дорман не поехал из Днепропетровска во Львов через
Каменец-Подольский и Тернополь, потому что там полно партизан. Это она мне,
доктору Циммеру, говорит, что там полно партизан. Ну, как вам нравится?
Я сказал, что мне все это не так уж нравится.
- Ну и что же дальше?
- А дальше то, что на мой вопрос, каких партизан она знает под
Винницей, - что, вы думаете, она мне ответила?..
- Ну, кто под Винницей?
- "Под Винницай партизанен Кальпак". А когда я спросил ее: кто же
вокруг Проскурова? - она ответила: "Тоже партизанен Кальпак", и что бы я ни
спросил, какие города ни называл бы - Волочиск, Тернополь, Бучач, Злочев -
всюду ей и ее майору чудится "Кальпак".
- Чудился, доктор, - поправил я Циммера.
- Верно, верно...
- А как же вы все это выпытали?
Доктор улыбнулся.
- Эта женщина... настоящая немка. Она, как кошка. Кто ее по шерстке
погладит, тому она и мурлычет.
- А больше она ничего не знает?
- Нет. Больше ничего. Она знает только... и просит, чтобы ей дали время
сделать... - доктор Циммер заулыбался и прикрыл нос двумя пальцами, -
сделать туалет.
Значит, от Львова до Проскурова широким "фронтом" проходили наши
группы. Измученные, израненные, без патронов, они наводили страх на немцев.
Это шорох тысяч ног наших колонн и колоннок, скатившихся с гор, разносился
от Днепропетровска до Львова.
Может быть, и не сразу, но через несколько минут я подумал: "Шуму от
выхода нашего из Карпат было больше, чем серьезного, продуманного
партизанского дела. Но наша ли в том вина? Мы - подвижные части
партизанского движения. Мы выполнили свой долг. А вот партизанская пехота,
закрепляющая успех... если бы она подошла! Тогда то, что было только
отражением в трусливых мозгах фашистов от нашего похода, стало бы
реальностью".
И, уже попав на верную колею допроса, мы вместе с доктором Циммером
беседовали с немкой... Уверившись в наших "благих намерениях" (она так и
сказала: "я вижу у вас благие намерения", - шепнул мне лукаво Циммер), немка
болтала без умолку. А я задумчиво листал толстую тетрадь - дневник майора
Дормана. Чем-то необычным казался мне он... Некоторые страницы были сплошь
исписаны под одной датой. Между датами пропуски иногда по нескольку месяцев.
- Нет, определенно это был мыслящий немец, - сказал я Циммеру.
- Одну минутку, товарищ командир, - ответил Циммер, галантно
разговаривавший с немкой.
И хотя я не мог понять и половины написанного, все же видел, здесь
записывались мысли, а не велся скрупулезный учет кур, индюшек, сел.
деревень, городов, рек, гор...
- Бросьте немку к черту. Она и так влюбилась в вас...
- Не шутите так, командир...
- Я не шучу... Познакомьте меня лучше вот с этим манускриптом...
Циммер минуты три читал про себя, затем, откашлявшись, перевел
по-русски почти без ошибок.
3.10.41 г.
"Мы перед Харьковом. Наступление задержано. Это поразительно. Русская
оборона усиливается, а разрушенные дороги лишают нас возможности массировать
новые силы".
- Дальше. Дальше. Вот здесь, пожалуйста...
5.11.41 г.
"Мы в Чугуеве. Дальше мы не можем идти. Дожди сделали дороги
непроходимыми. Восточное Чугуева - бездорожье. Русские ушли, оставив
ничтожный по численности, но упорный арьергард. Наш главный враг - громадные
пространства без дорог. Наши полки перед стенами Москвы".
- Напрасно он валит все на дороги... А, впрочем, надо же на что-то
ссылаться. Все они "завоеватели" так: чуть споткнулся - дорога виновата...
- Ага, вот уже и про нас... - с гордостью говорит Циммер.
"В Харьковской области русские установили очень много адских машин,
которые взрываются в определенное время. Значительное число их было отрыто
нашими инженерами. Часть их была выдана перебежавшими к нам саботажниками.
Многие из них погибли при удалении мин".
- Туда им и дорога...
- Продолжайте, доктор...
- Сейчас... так... вот есть интересное...
10.11.43 г.
"Русские в Харькове. Самолеты над Германией. Становится скверно на
душе. Есть желание с горя пить, и мы пьем. А теперь, когда мы отступаем,
встречаем только вражду".
- Что посеешь - то и пожнешь. Дальше...
"Вражда это не так важно, но хуже то, что против наших арьергардов
действуют партизаны из тех... которые в 1941 г. свободно жили и повсюду
ходили. Они применяют самые жестокие средства, как зубами перегрызают наши
внутренние связи. Мы не можем ни выехать, ни подъехать по железной дороге.
Узловые станции Ковель и Ровно парализованы с августа. В разгар нашего
наступления и потом, в печальные дни нашего отступления, в северной части
Украины поезда не ходили нормально и часто подвергались крушению. А теперь я
должен сидеть в жалкой избе и заботиться об охране железнодорожной линии.
Музыка играет, и я в настроении писать и писать.
Становится страшно обозревать местность, когда едешь. Повсюду остатки
разрушенных поездов. Ни одного дня в моем районе без железнодорожных
катастроф. Русские партизаны устанавливают адские мины, которые мы
отказались удалять и которые должны взорваться. И часто приходится самим
взрывать рельсы, где только подозреваем мины. Некоторое время в Белоруссии и
некоторых районах Украины было даже известное облегчение. Партизаны сотнями
взрывали рельсы. Это было плохо для восстановительных работ, но хорошо для
поездов.
Какая паника! И вообще, если бы не было мин, партизаны не могли бы
совершать ничего особенно вредного. Они причиняют нам непоправимый вред
минами и при этом сами остаются невредимыми. Каким образом так сильно
развился на дорогах бандитизм? Во многом мы сами виноваты. Наша жестокость
послужила причиной тому, что тысячи русских ежедневно нападают на железные
дороги..."
Дальше шли дорожные записи. Дневник съехал на обычную форму. Еда,
сон... Выпито... Имена украинских девушек... Затем довольно презрительная
запись о женских достоинствах спутницы майора...
- О дороге из Днепропетровска не сделано ни одной записи... Обратите
внимание, командир.
- Что ж, придется полагаться только на словесные показания фрейлейн...
- Фрау, товарищ командир... - вежливо поправил Циммер.
Картина прояснилась... Разобравшись в душевном состоянии этих двух
немцев, мы яснее поняли, каким кошмаром было для оккупантов наше движение...
Страх перед дорогами! Паника на станциях... Ужас!
Кто же сделал это?
Ковпак, как говорила в страхе немка. И он, конечно! Но его имя -
символ... Этот ужас в черные фашистские души вселили разные люди. Советские
патриоты, о которых устами старейшего большевика Михаила Ивановича Калинина
партия сказала: фашизм это враг, которого "надо бить много и долго для его
же собственного вразумления, для внедрения в его сознание того, что
партизаны - это благороднейшие граждане подвергшейся нападению страны".
И как упрек и укор малодушным и двуличным, как восхищение всем лучшим,
прямодушным и чистым, что есть в человеке, стоит моя многострадальная Родина
и ее лучшие люди с чистой совестью, с ясным взглядом вперед, трезвым умом и
пламенным сердцем, таким, каким оно было у Семена Васильевича Руднева.
Десятки крупных соединений действовали в тылу у врага Каждое из них
делало свое честное, благородное дело. К лету 1943 года картина была такая.
Далеко на западе за Стоходом и Серетом Федоров стальными тисками зажал
крупный железнодорожный узел Ковель. Не выпускал поездов ни из Бреста, ни из
Холма, обрубал немецкие щупальца на Сарны и Здолбунов. На Карпатах бились
Ковпак и Руднев. Блестящие рейды совершали Наумов и Мельник. Еще зимой и
весной Наумов пронесся ураганом по всей Украине. В степях Кировоградщины и
Одесщины, по нижнему течению Днепра и Полтавщине проходили его рейды. Старик
Мельник нагнал страху на гитлеровскую ставку.
Севернее - вся Белоруссия горела под ногами у немцев. Враг,
проскочивший случайно через диверсионные заставы Федорова, проходил на
Шепетовку и Сарны, где его добивали Бегма и Одуха. Организованное партией
большевиков народное партизанское движение действовало во всю силу, и даже
наши временные неудачи в Карпатах предстали перед нами в другом свете.
16
Спустя два дня, на подходах к железной дороге, мы встретили первых
партизан. Это были отряды, сразу при формировании присвоившие себе славные
имена Котовского, Фрунзе.
Наши маршруты совпадали.
Договорились с командованием двух отрядов о переходе железной дороги
Здолбуново-Шепетовка.
Ночью мы подошли к железной дороге засветло и остановились в километре
от нее на опушке леса.
Еще бывали перестрелки, два эшелона было пущено под откос, через
асфальт мы переходили с боем, но все это уже казалось катившимися с гор
камнями.
Выход из Черного леса через всю Галицию и Ровенщину занял без малого
месяц.
27 сентября мы подошли к Городнице. Здесь начиналась зона партизанского
края. Хотя мы еще не встречали стоянок партизан, но и немецким духом почти
не пахло.
- Обойдем Городницу и остановимся в лесах на отдых, - решили мы с
комиссаром Мыколой и начштаба Васей.
- Надо все-таки поразведать городишко, где его лучше объехать, - сказал
Вася.
- Торопиться надо. Пойдем в леса - большую часть групп придется
разослать по разведкам. Будем разыскивать Ковпака и остальные группы.
Но в Городницу разведку все-таки послали. Вернувшись, она сообщила, что
побывала в самом городе. Там не было ни немцев, ни других каких-либо
властей.
- Удрали от партизан немцы, - докладывали разведчики.
Гарнизон Городницы еще с лета был обречен. Уже в июне немцы с трудом
подвозили питание, а связь осуществлялась только по радио и самолетами.
Позже окопавшиеся здесь огромные соединения партизан полностью блокировали
Городницу. А на период, когда потребовалось перебросить отряды в другие
места, партизаны плотно замуровали имевшимся в избытке толом все выходы из
города.
Когда я узнал все эти подробности, то подумал: "Так ласточки поступают
с воробьем, забравшимся в их гнездо: плотно прикрывают выход, а затем все
вместе замуровывают его в гнезде".
- Но как же вы все-таки осмелились сунуться в самый город? - спросил я
разведчиков.
Лапин рассказал:
- Подходим мы к предместью. Что такое? Нет ракет. Не может быть, чтобы
немцы без ракет спали. Подходим ближе. Тишина... Еще ближе... Уже на огороды
вышли. Слышим, гармоника играет и дивчата хохочут. Ну, тут я хлопцам говорю:
"Пошли! Нема никого!"
- Так из чего же ты это понял?
- Если были бы немцы, дивчата б не хохотали.
Действительно, город был пуст. Здесь перед войной стоял пограничный
гарнизон. Казармы, отличная баня. Все сохранилось. Искушение было очень
велико. Махнув рукой на предосторожности, мы с Васей заняли Городницу.
Попарившись в бане, на следующий день дали координаты обещанному нам
еще в Карпатах самолету. Три раза переспрашивала Большая земля координаты,
примеряя их, видно, к своей карте, и, конечно, каждый раз они точно
совпадали с Городницей. О ней все лето имелись разведданные, что там стоит
упорный, не сдающийся гарнизон. Решили, что напутал наш штаб.
Наконец на вторые сутки из партизанского штаба пришла недоуменная
радиограмма: "Сообщите, кто занял Городницу?" Но что мы могли сообщить? Кто
занял Городницу? Да никто ее не занимал. Немцы сами еле ноги унесли оттуда.
За несколько дней стоянки мы успели передохнуть. Наиболее сильные роты
выслали диверсионные группы на асфальт. Войцехович в перерывах, лежа в
кровати, читал Клаузевица:
"На войне зачастую, когда полководец уже считает себя побежденным, уже
велит трубить отступление, уже готовится очистить поле битвы, вдруг является
посланец и медоточивыми устами сообщает, что противник отошел, уступив поле
брани, и тем самым признал себя побежденным. Иногда мгновение, одно только
мгновение - и чаша весов из темной бездны отчаяния взлетает к вершинам
счастья".
- Это про нас, командир! Про Городницу, - шутил начштаба.
Конечно, медоточивого посланца не было. Но выдержки действительно
хватило у партизан, а не у немцев.
И по этому случаю день и ночь наши бойцы посменно парились в
гарнизонной бане до потери сознания.
17
Однажды вечером разведчики сообщили, что севернее Городницы реку Случь
с запада форсировал какой-то небольшой отряд. Разведчики не дошли до него,
торопясь передать эти сведения. Но были догадки, что это группа Ковпака.
Уточнив все сведения, на другой же день мы с Мыколой выехали
рапортовать командиру.
Встреча с Ковпаком произошла в той самой Старой Гуте, где четыре месяца
назад на митинге поляков выступал ксендз пан Адам. Сейчас он тоже угощал
Ковпака. Правда, с кисло-сладкой улыбкой, но все же он сообщил Ковпаку, что
стол, за которым он тогда обедал, они сохраняют как реликвию.
Я хотел было произнести рапорт по всей форме. Но Ковпак махнул рукой и
сказал: "Ладно, потом отрапортуешь, на "дозвольте", и крепко обнял нас с
Мыколой.
Пункт сбора обеих групп был назначен в районе дислокации отряда
Иванова. Туда была отправлена четвертая рота и остатки третьей, пришедшей с
Ковпаком.
Ковпак выехал со мной в Городницу. К его приезду жарко натопили баню.
Коренные сибиряки - Ленкин, Ефремов и и Тетерев - поддавали жару. Выйдя из
бани, командир долго ходил по Городнице, присматривался к людям, к их
выправке, любовался на коней, внимательно разглядывал тачанки.
- Ну, езжай вперед к Иванову, - сказал он мне. - А я пойду с остальным
отрядом.
И уже в деревушке, резиденции Иванова, я снял с себя обязанности
командира группы. Снова стал разведчиком, заместителем Ковпака. Расспрашивая
Панина и Лисицу, я пытался восстановить их маршрут, который разошелся с
нашим еще у Днестра.
Возле хаты штаба был устроен небольшой "парад", даже с выносом знамени
отряда.
И с этого дня в партизанском крае стало известно, что не разбили
Ковпака немцы, что этот кремневый дед не только ускользнул от бесчисленных
ударов врага, но и вернулся с обозом, не растеряв оружия, во главе батальона
испытанных, карпатские виды видавших бойцов.
Еще говорили, что по следам Ковпака идет самый сильный батальон во
главе с комиссаром Рудневым. Он должен был прийти последним, но задержался в
Карпатах для выполнения особого задания.
Пикеты и разведчики партизанского края ждали с нетерпением и готовы
были соревноваться в том, кто первый встретит легендарного комиссара и
самыми краткими, самыми безопасными тропами проведет быстрее его батальон к
Ковпаку. Уж очень хотел наш народ видеть эту встречу.
- Комиссар вернется! Щоб я вмер, вернется! - убеждал Ковпак
партизанских командиров, заезжавших "в разведку" и "в разглядку" в
знаменитый штаб.
Но дни шли, а батальон комиссара не был отмечен пикетами и заставами
партизанского края. Разведчики успели смотаться под самую Шепетовку и
вернуться обратно. Но они не принесли никаких вестей. Руднев не
возвращался...
В третий раз у знаменитых уже Глушкевичей остановился на стоянку наш
отряд.
18
Недели на две собрались все основные группы. "Давыдовский маневр" был
проверен на территории всей Западной Украины. Он оказался правильным. Больше
того, из разошедшихся в звездном порядке шести групп ни одна не погибла. До
партизанского края раньше всех дошел Кучерявский, затем наша группа, а
вместе с нами Павловский и Кульбака. Затем подошел Ковпак. Последним явился
Матющенко. Но, кроме основных шести групп, еще десятки мелких групп и
одиночек собирались больше месяца. Отколовшиеся разведчики, отрезанные на
форсировании рек и переколов шоссеек "хвосты" колонны образовали небольшие
маневренные отрядики. Все они, повинуясь чутью, выработанному за два года
борьбы, и знанию вражеского тыла - всего того, что укладывается в понятие
"партизанский нюх", прошли сотни километров. И все находили свой отряд. Одни
- с большими боевыми результатами, другие - с меньшими, некоторые просто
проскальзывали.
Но все приходили в свой отряд.
Из небольших групп больше всего отличилась команда архитектора
Тутученко. Он с семнадцатью бойцами еще в Карпатах ушел в разведку от
Ковпака. И, вернувшись, не нашел его. Выходил на север без карты, по старому
маршруту. Прошел без боев до Збруча. Тутученко был окружен у города
Волочиска. Но, не растерявшись, хлопцы обманули противника, пристроились в
хвост к нападающим, подошли к их колонне и молниеносным ударом захватили
машины. Затем они на двух машинах объехали другую немецкую колонну, бросая
ракеты. Приняв их за подкрепление, немцы подпустили машины к своему
сомкнутому строю. Напав на немцев, не ожидавших налета, семнадцать человек
сумели перебить большую часть гарнизона. Был убит комендант Волочиска и еще
до полусотни фашистов.
Дальше путь на север группа Тутученко совершала уже на машинах,
переодевшись в мундиры жандармов и полицейских.
Вышел Бережной со своей группой. Но его группа понесла значительные
потери. По дороге к Днестру они наткнулись на засаду: были убиты разведчик
Остроухов, медсестра разведки Лиза, Миша Тартаковский и Радик Руднев. Радик
пережил отца только на восемь дней.
Всех нас крепко огорчило известие о смерти Ганьки, белорусской девушки,
Ганьки-дипломата.
Роту Курочкина, с которой она выходила, раненная, окружили немцы. Рота,
согласно приказу Ковпака, прикрывала выход санчасти. Начальник санчасти
хирург Иван Маркович Савченко, сын машиниста, рабочий человек, советский
интеллигент, совершил свой последний боевой подвиг. Приказав Курочкину и
здоровым бойцам вынести раненых, он взял шесть автоматных дисков, залег за
деревьями и до конца прикрывал отход своей санитарной части.
Ганька, раненная, отдыхала в стороне. В суматохе о ней забыли. Только
когда застрочил автомат Ивана Марковича, она проснулась. Хотела взобраться
на коня (раненные в ногу ехали верхом), но без посторонней помощи не смогла
сесть на неоседланную лошадь. А к ней уже подбегали шесть немецких солдат.
Она хлестнула коня нагайкой и свалилась на землю. Немцы подбежали к ней. Но
только они склонились к ней, как оглушительный взрыв разорвал лесной воздух.
Вверх полетели ошметки немецких мундиров. Только тогда вспомнили хлопцы:
Ганька со дня ранения всегда носила на поясе четыре гранаты - две лимонки,
две противотанковые.
Иван Маркович прикрывал отход своей санчасти до последнего патрона, он
тоже погиб на славном посту солдата-врача.
Веселое оживление вызвало появление в отряде двух одиночек. Первый
"воскресший из мертвых" партизан третьей роты по прозвищу "Васька-порченый".
Еще на Князь-озере у него был припадок аппендицита. Дина Маевская сделала
ему операцию, после чего он быстро стал в строй. Но прозвище
"Васька-порченый" так и пристало к человеку. С ним дошел он до Карпат. На
Карпатах приключилось с ним следующее: объевшись в голодные дни сырых
грибов, Васька-порченый свалился. Вечером перед маршем к нему подошел сам
еле стоявший на ногах врач. Он пощупал пульс и, махнув рукой, сказал:
"Готов!"
В Карпатах мы были не в силах копать могилы в каменистой земле и
закладывали убитых камнями. Скал вблизи не было, и Ваську-порченого мы
засыпали листьями. А через день он пришел в себя, но отряда вблизи и в
помине не было. Не было у Васьки и оружия. Парень скитался по горам,
пробрался в село, но оно оказалось битком набито немцами. Случайно вышедший
из хаты гуцул увидел партизана и провел его к стогу сена. На стогу, между
сеном и крышей. Васька прожил четыре дня. Хозяйка подсовывала ему туда
молоко, хлеб, брынзу. На четвертые сутки немцы ушли. Парень спустился вниз и
уже совсем окрепший устроился под образами, за столом. Хозяйка выставила
вареники. В это время в избу ввалилось двое полицейских. Скомандовав "руки
вверх!", они обыскали Ваську. Не найдя оружия, стали допрашивать. Малый
прикинулся военнопленным. Вернуться в лагерь он с видимой готовностью
согласился, и полицаи успокоились. Они подсели к столу, к вареникам. Улучив
момент, Васька схватил винтовку, прислоненную к стенке полицаем, и убил
обоих. Затем он один, по следу отряда, прошел из Карпат через Тернопольщину,
Подолию, Житомирщину в партизанский край.
Еще больше растрогал Ковпака и всех нас Велас.
В горах, после потери обоза, грузы санчасти и радиоузла распределялись
между бойцами. Из санчасти Велас был переведен еще в Карпатах приказом
Ковпака в радиоузел. Где-то возле Делятина старший радист поручил ему ...
