Александр Шленский. Я больше не летаю во сне
© Copyright Александр Шленский
Я больше не летаю во сне, и наверное никогда не полечу.
В детстве я летал во сне очень-очень часто, почти каждую ночь. Мои
полеты почему-то всегда происходили в какой-то школе, не в нашей, но очень
похожей на нашу. Эта школа была совершенно пуста, и когда я шел по ее
коридорам, всюду порхало и трепетало эхо от моих шагов. Я летал по пустым
рекреациям, по актовому залу, залетал порой в спортзал, где был высокий
потолок, и на этом огромном потолке были вкривь и вкось прилеплены грязные
светильники с пыльными люминесцентными колбами, а еще висели деревянные
кольца, похожие на большие бублики, и толстые лохматые канаты...
Нет, сначала, наверное, надо рассказать, что я делал, чтобы взлететь.
Это было не очень просто. Надо было поджать что-то в животе и осторожно и
плавно начать двигать ногами, не совсем так, как на велосипеде, но похоже. И
даже не так: дело было не во внешней сути движений, а в их пластике, в их
внутренней наполненности. Мне никогда не удавалось повторить этих движений
наяву. Иногда я и во сне не мог выполнить движения правильно, и тогда я не
мог взлететь. Уже сравнительно недавно я ходил к китайскому мастеру
заниматься ушу, и один раз на занятии я понял, что некоторые движения из
тех, что мы разучивали, напоминают мне о моих детских полетах. Так вот, я
начинал делать эти движения, и мое тело каким-то образом повисало в воздухе,
не теряя при этом своего веса. И если я правильно и скоординированно
двигался, то я успешно взлетал под самый потолок.
Почему-то я почти всегда летал по совершенно безлюдной школе. Наяву я
иногда писал на школьных стенах всякую ерунду, но почему-то я ни разу не
додумался во сне, что можно писать на потолке. Я обследовал все, что было
наверху - лампы, вентиляционные решетки, датчики пожарной сигнализации,
слуховые окна и прочие штуковины, которые принято помещать под потолком.
Очень часто я цеплялся за эти предметы, иногда ударялся, не больно, но
неприятно, и в конце концов мне это надоедало, и я ужасно хотел вырваться
наружу и полетать там, высоко и свободно. Но я никогда не находил выхода.
Примерно раз в месяц мой ночной полет был поистине ужасен. В школу
вдруг приходили все те, кто в ней учился, и устраивали на меня большую
охоту. Меня гнали всей школой вдоль меловых потолков и уродливых стен,
покрашенных коричневой половой краской с пупырышками. Я спасался от своих
мучителей, летя впритирку к потолку, прячась за колонны, обдирался в кровь о
верхние перекладины высоченных дверных проемов. Меня настигали, в меня
летели грязные тряпки из туалета, жеваная бумага и просто плевки, меня
пытались достать ручкой от швабры и багром с пожарного щита. Мне стоило
бешеного напряжения удержаться в полете и избежать юных линчевателей,
гнавшихся за мной с искаженными от ярости и от зависти лицами. Я пытался
улететь от них, улететь вон из этой проклятой школы, я лез в какие-то
маленькие окошечки и не пролезал, я пытался отодрать вентиляционные решетки,
но они не поддавались. Окна и двери были почти все закрыты, а если я видел
открытый выход, - дверь или окно - то там уже стоял один из загонщиков,
готовый схватить меня и держать, пока вся стая не подбежит и не растерзает.
Однажды, уже совсем взрослый, я ловил синицу, запертую в вагоне
электрички. Из этой маленькой птицы исходило столько страха и отчаяния, что
я неожиданно вспомнил свой давно забытый детский ночной кошмар. Я поймал
синицу и выпустил в воздух, пронизанный железнодорожными гудками и грязный
от тепловозного дыма. Глядя, как она в панике улетает прочь, я вдруг до боли
ярко вспомнил свои детские полеты и понял, что эта синица уже никогда не
будет прежней беззаботной синицей, какой она была до этого рокового вагона.
Мои детские ночные полеты прошли вместе с детством, и я уже начал
забывать, как это делается. Но однажды мне вдруг, уже совсем взрослому,
опять приснился летучий сон. А потом еще и еще, и вскоре я опять начал
летать с завидной регулярностью. Теперь я летал над открытой местностью, вот
только отрываться от земли стало сложнее. Очень часто я зависал на метр от
земли и не мог подняться выше. Случалось, что меня вдруг поворачивало в
воздухе, и я очень мягко и плавно опускался спиной на землю, но ни разу не
ударился больно.
Иногда мои полеты были восхитительны. Как правило, мне снилсянезнакомый или почти незнакомый городской район. Это всегда был район
новостроек с многочисленными пустырями, усеянными битым стеклом, ржавой
проволокой и прочей дрянью, с черными оконными проемами недостроенных
зданий, с длинношеими кранами и деревянными переносными заборами,
отгораживавшими строительные площадки. Погода всегда была солнечная, и
солнце стояло довольно высоко, как будто было где-то 11 или 12 часов утра.
Нет, солнце не просто сияло, оно было ослепительным, оно брызгало из битого
стекла, вкрапленного в кучи строительного мусора, его лучи плясали по
неровному асфальту, отражались в редких оконных стеклах, отблескивали в
провисших проводах и тускло вязли в черных котлах, где топилась смола для
крыш. Я шел по этому бугристому асфальту, цепляясь ногами за деревянные
обломки, щебенку и ветошь, щурился на солнце, смотрел на недостроенные
многоэтажки снизу вверх, и вдруг что-то говорило мне: пора! И я мягко и
осторожно взлетал, обычно не выше шестого этажа.
Я никогда не смотрел сверху на весь район, и не мог представить его
себе с высоты птичьего полета. Как правило, мое внимание было приковано к
близлежащим объектам, мимо которых я пролетал: верхние этажи строящихся
зданий, краны, верхушки деревьев. Я часто смотрел вниз, выбирал небольшой
участок улицы или двора и изучал его сверху так и эдак. Удивительно, но в
районах, над которыми я летал, никогда не было ни людей ни машин. Да что
там! Не было даже кошек и собак. Я был там совершенно один. Если мне и
удавалось заметить машины, то это всегда были неуклюжие грузовики и
самосвалы, и они всегда печально стояли со сдутыми шинами и разбитыми
фарами. Очень редко мне удавалось увидеть сверху людей. Это всегда были
строительные рабочие, и они спали мертвым сном на лежащих навалом досках, а
рядом валялись опорожненные бутылки из-под водки и пива.
Так продолжалось долго, и хотя летать было очень приятно, все-же под
конец полета, наряду с радостью свободного парения в воздухе, возникало
ощущение тоски, пустоты и незавершенности, бесцельности моего полета. Мой
полет никогда и никуда меня не вел, и район этот все никак не достраивался.
Но со временем в него стали забредать люди. Неизвестный организатор моих
ночных бесплатных полетов стал пускать на мой полигон случайных прохожих, и
они шли по замусоренному асфальту, обходя выбоины и ямы и размахивая руками
и сумками. Они никогда меня не замечали. Тщетно я пытался обратить на себя
хоть малейшее внимание. Я делал виражи над их головами, я нагло пролетал
перед самым их носом. Все было бесполезно. Ни разу ни одна голова не
повернулась в мою сторону.
Постепенно я все больше и больше приходил в отчаяние. Прежде чем
уснуть, я тщательно обдумывал, что я буду сегодня делать, чтобы привлечь к
себе хоть какое-то внимание. Я пробовал кричать, но мой нелепый крик был
слаб и тонок, и вибрирующий воздух хлестал меня по лицу и заглушал мой крик.
Иногда меня подмывало купить в спортивном магазине большой
матюгальник-мегафон и положить его себе под подушку. И если я его не купил,
то не потому, что осознал всю глупость и несуразность этой затеи, а только
потому, что побоялся, что в нужный момент он мне все-равно не приснится.
Неведомый устроитель моих ночных полетов делал, видимо, то, что считал
нужным. Он явно хотел мне что-то сказать, быть может, предупредить о чем-то,
но я никак не мог понять, о чем.
Однажды он раздобрился, и я часа полтора летал над неизвестным
украинским хутором, с мазаными известкой стенами изб, цветущими яблонями,
уютными плетнями и деревянными скамеечками. Сияло яркое солнце, и на
неасфальтированных улицах блистали лужи, отражая кусочки неба. Один раз мое
внимание привлекла высокая голубятня, обтянутая мелкой сеткой. Я облетел ее
несколько раз и все слушал, как внутри переговариваются голуби. В руках у
меня была головка спелого подсолнуха, и я лузгал на лету сырые семечки и
сплевывал кожуру вниз. Проснувшись, я никак не мог понять, как же это успел
созреть подсолнух, если яблони еще даже не отцвели.
Потом меня вновь вернули на мой строительный полигон. Он стал заметно
чище. Здания, в основном, достроились, и по улице теперь всегда ходила
густая толпа народа. Машины, правда, еще не ездили. Но меня по-прежнему не
желали замечать, хотя я несколько раз ухитрился довольно громко завопить,
даже и без матюгальника. Все было напрасно. И однажды, ложась в постель, я
твердо решил: будь что будет, но сегодня ночью я наконец улечу из проклятого
микрорайона с равнодушными к моим полетам обитателями.
И я действительно улетел из него, я летел над незнакомой частью города,
где ездили машины и трамваи, ходили люди, бегали кошки и собаки, и
чувствовал, как счастье буквально распирает меня. Вырвался! Свободен! Я
снизился и победно пролетел над оживленной улицей, но и здесь никто,
решительно никто не желал замечать летящего гражданина, как и всегда. И
тогда я решился на последнее средство. Я решил влететь через окно в первое
попавшееся здание и приземлиться у кого-нибудь прямо под носом. Пусть только
попробуют тогда меня не заметить! И я влетел в это первое попавшееся окно.
Это было очень большое окно, и оно мне показалось странно знакомым. И
зал, в который я влетел, был тоже не маленький. Я не мог не узнать его. Ну
конечно, это был спортзал той самой школы моих давних детских полетов, и все
мои гонители были в сборе. На мгновение давно позабытый ужас объял меня. Но
все стояли спокойно, и никто меня не замечал. Ужас мой прошел, и я вспомнил,
что я давно уже взрослый, что я умею постоять за себя, и я спустился вниз, к
ним, чтобы помириться с ними, простить им все прошлые обиды и спросить, не
стал ли я летать хуже, чем раньше.
И вот, я спустился, и помотрел им в глаза и ... не увидел глаз. У всех
у них, у всех, без исключения, на глазах были ужасные бельма, а у некоторых
вместо глаз были чудовищные заросшие шрамы. Те же, у кого глаза были на вид
нормальные, невидяще уставились перед собой. Боже мой! Все они были слепыми!
И там, на стройплощадках, мне никогда не приходило в голову внимательно
взглянуть людям в глаза. Но даже еще не проснувшись, я уже понял, что то,
что мне показали мне во сне, как глаза этих людей, на самом деле это были их
души.
И теперь, наконец, мне стало ясно, что хотел мне сказать мой
неизвестный руководитель полетов. Я понял, что пока я только уходил в отрыв,
меня еще видели и пытались остановить на взлете, чтобы подровнять под всех,
чтобы навсегда выбить из меня способность и желание летать. А когда я
оторвался от слепой стаи достаточно далеко, я уже не смог к ним
приблизиться, и меня просто перестали замечать. Вот я и летал во сне все
прошедшие годы, так же как и жил наяву - в полном одиночестве. С этой мыслью
я проснулся, сел на кровати и понял, что я теперь все понял, что он,
наконец, сказал мне все, что хотел сообщить, и что мои полеты,
следовательно, закончены.
И я не ошибся. Вместе с окончанием полетов во мне исчезло желание
бескорыстно познавать мир, тратить время и силы на интересные,
увлекательные, хотя и бесполезные вещи. Исчезло очарование миром, исчезла
романтика, умерла часть моей души. Я больше не летаю во сне, и наверное,
никогда не полечу.
Впрочем, нет... Иногда, бывает, мне снится самолет, в котором я лечу
вместе со всеми остальными, и он никогда не может толком взлететь, он
скрежещет по уличному асфальту и путается в троллейбусных проводах. Часто
нам всем приходится выпрыгивать из салона прямо на мостовую и толкать наш
самолет или тащить его по улицам, переулкам и проходным дворам. Особенно
трудно протаскивать его сквозь арки домов - очень мешают крылья. Но это уже
совсем другая история.
