Э.Тайрд-Боффин. Преподаватель симметрии (в вольном переводе А.Битова)
страница №5
...у егодетства. Но и потрепана она была с другого угла — со стороны оторвавшегося
новозеландского сапога, все еще слегка зеленого, ибо наследный принц болел в
другую сторону головой...
О, сын! Три фотографии висели обок — гордость короля: первая пожелтее,
а последняя поглянцевитее средней. Все три Варфоломея как один: король,
принц и младшенький... одно лицо! Будто король и не старел, а устаревала на
нем лишь матроска — теперь таких не носят, тогда таких не носили.
Варфоломей затосковал по младшенькому, глядя на сына старшенького.
О, сын! мой кудрявый, с выцветшей фотокарточки, с которой ты до сих пор
смотришь такими огромными, такими изумленными глазами, будто этот мир
слишком мал для тебя,-- почему ты так рано облысел и глаза твои потускнели,
как у Империи?.. Почему ты не хочешь ничего, ни того, что я, ни того, что
твой дядя?.. Не тебя ли я видел в прошлый раз у нашего турка? ты скользнул
мимо меня, как тень, как дымок — меня не проведешь на этом запашке, я учую
его за милю! --не он ли сбывает тебе эту дурь, а у меня пропадают книги?
Берегись, турок, злосчастный вор! кабы не поплатиться тебе головой... Книги,
между прочим, не просто ценные, а бесценные — моего отца, твоего деда...
О, отец! я же никогда не понимал тебя... Только сейчас начинаю
догадываться, и ты отдаляешься от меня, как звезда, по мере того, как я
догадываюсь. Ты светишь мне обратным светом, словно от того семечка, из
которого она однажды вспыхнула для меня. И вот тебя .нет, а свет твой
наконец достиг меня. Видел бы ты Варфоломея-младшенького! Чье это было
верование про Млечный Путь как семя бога, про то, что каждый — из своей
звездочки в поднебесной?.. Не помню. Ты бы сразу ответил. Ты все помнил.
Знание было твоей Империей...
Так умилялся нынешний Варфоломей, доведший в свое время отца до
инфаркта своими выходками, снимая с полки том отцовской "Британики" 1911
года издания... любимый его том... О, "Британика"!
Как подлинный король энциклопедического дела отец Варфоломея восседал
на высочайшей вершине этого великого, во всю длину книжной полки, хребта
томов — на букве Ш '. И Варфоломей унаследовал от него этот трепет. Не
сразу отворял он этот том именно в этом месте, где этот... где он... где
самый... где тот, который на эту букву Ш... Он отворял этот самый потертый
том как бы загодя, как бы плавно восходя по ступеням слов к желанной
вершине...
ШАГРЕНЬ... как странно, что путь этот каждый раз начинался с этого вида
кожи, будто намекая на профессию сомнительного отца того, что на букву Ш,--
не то мясник, не то перчаточник...
ШАХ — титул королей Персии, мнимая самостоятельность которой всегда
таила в себе сокровенные интересы Империи, и от этого корня...
ШАХАБАД, ШАХ АЛАМ МОГУЛ, ШАХ ЯХАН ШАХЬЯХАНПУР, ШАХПУР, ШАХРАСТАНИ,
ШАХ-РУД, ШАХ ШУИЯ... великая поступь Империи: то ее провинция, то правитель
ее провинции, то сфера ее интересов, то покров ее влияния... И сквозь этот
бронированный, непробиваемый имперский вал — вдруг слабый росток
литературного слова, как писк: ШЕАРП Джон Кэмпбелл, шотландский критик. Как
смешно! как нелепой самонадеянно встать рядом, непосредственно
предшествуя!.. Будто в одном классе, будто Учитель может вызвать к доске, с
пальцем, замершим на букве Ш, первым не того, а этого... Как ему, однако,
повезло, совпасть с ним первым слогом и хотя бы так, но встать рядом!.. А за
ШЕАРПОМ сразу, ни с того ни с сего, как это всегда у американцев, нелепейшие
ШЕЙКЕРС (трясуны), будто все на свете перемешать — это и есть
самостоятельность, только так и сумели обособиться от Империи, будучи плоть
от плоти... трясуны--так все перепутать: коммунизм со вторым пришествием --
тоже мне "дети правды",-- сыр с вареньем... правы французы, чего ждать от
нации, которая любит сыр с вареньем? Но и
' Не знаю, как справился бы с такой задачей профессиональный
переводчик... Ну, нету в английском буквы Ш' Хоть плачь... Им нужны две на
это: Эс и Эйч. Так что ШАХ у ник выйдет на букву Эс. Да и буквы Х нет. у них
это Икс. Какой-то СХАКХ, а не ШАХ. У нас удобней, у них и кровь на букву Б,
и сердце на букву X, и душа на букву С, и бог на букву Г. и смерть на букву
Д... А по-французски — еще дальше: у тех и лук, и страус, и якорь, и паук
окажутся на одну букву... В дальнейшем переводчик не раз столкнется с
подобной трудностью и не справится с ней. Примечание переводчика.
ТРЯСУНЫ — на месте, ибо пробирает дрожь, озноб, стоит только
перевернуть уже дрожащую страницу... а там сразу ЭТОТ, на букву Ш... ВИЛЬЯМ!
И тут уже ничего не понятно. Причем сразу, с первой же строки. 23
апреля — это что же, родился или умер? и почему заодно с Сервантесом, в
один день, и почему умер в день рождения... или родился в день смерти? И кто
был отец — мясник или перчаточник? И кто такие Бэкон, Марло, лорд
Саутгемптон... были ли такие? Не были ли они все — один Вильям? И какой из
двадцати шести портретов подлинный? Ну, конечно, "Янсеновский", скажет отец.
Почему? Потому что прекраснейший. Ну, уж никак не "Хэмптоя Корт"... меч,
пояс, кольцо на пальце, в руке перчатка... рождественская елка, а не
Шекспир!.. всех их убеждает эта перчатка, не более того — будто эту
перчатку сшил ему его отец...
Именно рассуждение о подлинности портретов — последнее, что помнил
Варфоломей об отце. Ибо отец умирает от инфаркта, не пережив очередного его
побега, а Варфоломей сидит в это время по горло в болоте на Панамском
перешейке... и счастлив так, как никогда еще не был счастлив в жизни. О,
жена!..
Варфоломей сбежал в тот раз с комплексной океанографической
экспедицией, нанявшись художником рисовать травки, черепки и гнезда, но
особенно увлекся зарисовками не то головоногих, не то перепончатокрылых --
специализации одной милой натуралистки. И вот они сидят вдвоем кромешной
ночью, по горло в Панамском болоте, сторожа пение уникальной лягушки, чтобы
записать его на фонограф для ее профессора, крупнейшего в мире специалиста
по кишеч-нополостным, которого, однако, совсем не так возбуждают его
членистоголовые, как его хобби — коллекция брачного лягушачьего пения, а
именно эта лягушка поет раз в сто лет именно в этот час и именно в этом
пруду, то есть она и есть синоним счастья, случающегося с той же
периодичностью, от которого зависит все будущее натуралистки, как научное,
так и то, которое в этот момент может предложить ей Варфоломей (через девять
месяцев у нее родится сын, но она откажется сменить свою фамилию на
Варфоломееву, происходя сама из знатного рода и имея в гербе три лилии). А
на следующий день Варфоломей получит телеграмму о смерти отца...
И после ВИЛЬЯМА Варфоломей не сразу закрывает том, а некоторое, хотя и
более быстрое, как и положено под горку, время спускается по ступеням слов
вниз... ШАЛЛОТ (Аллиум аскалоникум), культивируемый еще в эпоху раннего
христианства, широко используемый при приготовлении мяса (все-таки,
наверное, отец его был мясник, а не перчаточник...), имеющий два сорта --
общий и Джерсийский, или русский (что-то мы должны были не забыть про
Россию...) ШАМАНИЗМ — религия урало-алтайских племен (опять Россия...)
ШАМБЛЗ--бойня для приготовления кошерного мяса (может быть, и мясник, но не
еврей же...) ШАМИЛЬ — вождь кавказских племен в войне с Россией (опять!..)
ШАНХАИ, наконец (там, за Россией...)
Сегодня был день Вора и Визиря... Варфоломей далеко не сразу обратил
внимание, что стремится совместить эти два постоянно тяготивших его дела в
одно. Вор должен был выплатить остаток украденной им однажды у Варфоломея
суммы, а Визирь — повысить бюджет Варфоломеевского двора. Варфоломей должен
был поспеть и туда, и туда, и не опоздать к назначенной на полдень аудиенции
с русским военачальником.
На этом пространстве бумаги трудно объяснить сколько-нибудь внятно, как
у Варфоломея сложились столь редкостные отношения с его Вором. Это, быть
может, отдельная история. Для связности следует лишь обозначить, что в тот
день, когда стало известно о трагическом исчезновении старшего брата и
королева-мать слегла от горя, Варфоломей затеял ремонт в ее комнате, чтобы
создать для больной атмосферу, благоприятствующую выздоровлению. Поскольку,
по случаю столь драматических фамильных событий, Варфоломей был не вполне в
себе, он нанял без рекомендации первого попавшегося турка да еще и оставил
его в квартире одного, и тот выкрал в Вар-фоломеево отсутствие из никогда не
запиравшегося дедовского стола немногочисленные ценные бумаги (пакет,
вернее, пакетик акций), доставшиеся в наследство от отца и только потому еще
не проданные,-- собственно, единственное и все фамильное достояние. Он
обокрал, но не был пойман с поличным, и лишь на следующий день, и то
случайно, Варфоломей обнаружил исчезновение бумаг.
Совершенно растерявшись от обилия несчастий, Варфоломей не обратился в
полицию, которую недолюбливал со времен своих странствий, а вызвал турка и
на подмогу двух друзей: одного востоковеда, чтобы тот поговорил с турком на
его наречии, а другого — поопытнее, приятеля по юношеским странствиям --
для юридической части разговора. Востоковед оказался не при деле, поскольку
турок оказался не турком, а неведомым Варфоломею езидо м, опытный же
приятель был в самую пору, пригрозив турку, или езиду, повесить его (их
обоих) частным образом, без обращения в полицию, причем повесить даже не за
шею и не за ноги. Но Вор был стоек, ушел в глухую несознанку, и достать его
оттуда не представлялось возможным, кабы не все та же "Британика". Отыскав в
ней езидов, Варфоломей постиг редчайшую их особенность, а именно, что они
дьяволопоклонники и что самое страшное для них — это начать ругать
нечистого в их присутствии. Варфоломей так и поступил, и, что весьма
неожиданно, его чистый опыт возымел прямое действие.
Скуля и причитая, турок-езид, хотя и не сознался в краже, но по
стечению обстоятельств, столь драматически сложившихся не в его пользу,
обещал вернуть вышеозначенную сумму, но не иначе как "долг чести", чтобы
спасти свое имя, ибо у него была невеста, он собирался на ней жениться,
чтобы иметь от нее детей (как видите, все это и у дьяволопоклонни-ков — так
же...). Но, учитывая огромность пропавшей не по его вине суммы, он берется
отдать завтра только половину, а вторую половину — с рассрочкой в течение
месяца. На том они и расстались.. "Извини меня, Варфоломей,-- молвил его
друг с богатым прошлым,-- но такого, как ты, разболтая я еще не видывал. И
если он принесет завтра тебе эту половину, то иди в храм и ставь самую
толстую свачу, потому что тогда окажется, что ты такой не один на свете, а
есть еще один, еще больший чудозвон, а именно твой Вор. Только каким бы он
ни оказался долбанутым, второй половины ты не жди ни при каких
обстоятельствах". Скепсис Друга с богатым прошлым не оправдался на первую
половину, укрепив присущую Варфоломею веру в людей, но вполне оправдался во
второй части пророчества, укрепив веру Варфоломея в мудрость друга,
Но одно дело верить чужой мудрости, а другое — ей следовать, и
Варфоломей продолжал время от времени навещать Вора с требованием второй
половины, и тот еще ни разу не отказался ее возместить в следующий раз,
причем точно и непременно. Турок ни разу его не обманул, вот в чем дело. Он
и женился сразу же и даже специально приходил приглашать Варфоломея быть
почетным гостем на свадьбе, но польщенный Варфоломей на свадьбу все-таки не
пошел. И теперь, когда он являлся к Вору за "долгом его чести", тот в
искреннем стремлении этот долг погасить каждый раз пытался снять с руки жены
обручальное кольцо, чтобы отдать его в счет долга, и Варфоломей удалялся,
пристыженный.
Только однажды случилось так, что Вор пришел к нему пригласить на пир в
честь рождения первенца, а в этот же самый момент Варфоломей получил
известие, что брат жив, хотя и в Южной Америке. Счастливый счастьем своей
матери, Варфоломей, растрогавшись, сказал Вору так: что если тот сейчас
сознается в краже, то будет тут же прощен и освобожден от долга. Вор, как ни
странно, не на шутку обиделся и ушел. В глубине души Варфоломей, будучи
уверен, что Вор — именно вор и никто другой, иногда на один процент
сомневался, бросая украдкой взгляд на взрослеющего сына. О, знал бы он, в
какую пропасть вверг себя своим щедрым, выражаясь по-судейски, частным
определением!
Вор оказал ему королевские почести. В искренности его радости от
лицезрения Варфоломея уже трудно было бы усомниться. Иногда Варфоломею
казалось, что и брат с Вором поменялись судьбами: он не мог еще пока так
сформулировать, что брат стал Вором, но что Вор стал братом, это было
похоже. Долг он продолжал не отдавать, но зато охотно брался за разные
мелкие поручения, тоже их, однако, не выполняя, но согревая сердце
Варфоломея своей готовностью. Вот уже год, как вызвался он добыть новую
коляску для королевы-матери, и вот теперь елочку к Рождеству непременно
завтра же принесет... Для отсрочки выплаты всякий раз находилась весомая
причина: болезнь матери (это Варфоломей пони. мал), поручительство старшего
брата с предъявлением такового (тоже турок, может быть, и брат...), беда с
тем же братом — тот попал под суд (и это Варфоломей мог понять)... на этот
раз Вор выкатил на середину комнаты бочку с медом в качестве безусловной
гарантии скорой выплаты: родственники прислали, надо только пойти на базар и
продать, и он тут же Варфоломею вернет, вот только некогда все — работы
много (когда бы ни заходил Варфоломей, Вор всегда бывал дома), а если не
верит, может бочку прямо сейчас себе забрать — в ней меду с лихвой на долг
хватит, Варфоломей бочку не брал.
Старший воренок, любимец Варфоломея, уже сидел у него на коленях, так и
норовя не ограничиться врученной ему конфетой, а распространиться на
авторучку или зажигалку, так что Варфоломей постепенно превращался в
жонглера, вылавливая из воздуха то одно, то другое, то носовой платой, то
часы, чтобы водворить их на место; младший ползал на четвереньках с
удивительной скоростью, как тараканчик; жена носила из кухни в комнату и
обратно свое огромное третье пузо — все это зарождалось и рождалось на
памяти Варфоломея. Он замерз и отогревался у этого очага, забыв зачем
пришел. На кухне что-то жирно булькало и источало пряный турецкий запах и
вот-вот было готово, пусть Варфоломей отведает...
В доказательство своей чистосердечности Вор продемонстрировал, наконец,
Варфоломею его шубу, которую вызвался починить еще летом и буквально силой
вырвал у Варфоломея, несмотря на все его робкие отговорки. Шуба эта была
долгие годы предметом особой гордости Варфоломея: волчья, вывезенная им с
Аляски, такой ни у кого не было, никто бы и не решился, кроме него, такую
надеть... королевская шуба! По особо торжественным случаям, но то ли случаи
становились все менее торжественными... но когда Варфоломей наконец достал
ее — само время вылетело из нее, как дух вон, с характерной траекторией
моли. Вор, видя его горе, горячо взялся помочь: у него для этого был
двоюродный турок, высшего класса, будет, как новая. Варфоломей что-то
лопотал, что новой ей никак не быть... напрасно. Вор уволок ее под мышкой,
как живую, и будто она даже сопротивлялась ему, как чужая собака.
Так что теперь к разговорам о "долге" равноправно прирастал разговор о
шубе, и уже непонятно становилось, что важнее (Варфоломей был уверен, что
она побывала на базаре, где еще не побывал чей-то мед...) — шуба или 'долг?
одно вытесняло другое, и получалось почти так, что возвращение чего-либо
одного покрывало возвращение другого. "Опять спо-ловинил!"--восхищенно
сообразил Варфоломей и засмеялся, довольный собственной опытностью и
сообразительностью. Оказывается, он это даже произнес вслух. И тут Вор
обиделся так искренне, как только воры и умеют обижаться. "Обижаешь, ваше
величество,-- сказал Вор и решительно вытащил неряшливый узел из-за бочки с
медом,-- Вот! — торжествовал он, столь несправедливо заподозренный.-- Вот!"
И руки и спина его будто рыдали, пока он развязывал. Острые, воровские
лопатки так и ходили под майкой. Наконец узел развалился на стороны и открыл
взору то, что было когда-то Варфоломеевой шубой. "Мы пытались сделать все,
что могли! — страстно поведал Вор, загребая горстями клочки шерсти и снова
просыпая их в кучу, будто перебирая драгоценности, как Али-Баба из
сундука.-- Но сам видишь! Мездра..." И с этими словами он выхватил клок
побольше, еще казавшийся целым, и принялся рвать его для убедительности на
тонкие полоски, как бумагу. Бедный Варфоломей стал хватать его за руки...
"Но мы еще что-нибудь придумаем,-- успокаивал его Вор.-- Один скорняк
хочет взять эти обрезки для ремонта и предлагает в обмен почти новый
шиншилловый жакет. Правда, дамский. Но зато — шиншилла! и доплата совсем
крошечная..." Непосредственность Вора растрогала Варфоломея, и он
рассмеялся, радуясь возвращающемуся чувству юмора. "Ладно,-- согласился
Варфоломей,-- когда деньги-то вернешь?"
Он не хотел'так уж огорчать Вора. Это было коварно со стороны
Варфоломея с такой легкостью перескочить через проблему шубы. Вор как бы
укоризненно качал головой, как бы повторяя: опять за свое!..
Варфоломей только рукой махнул, так он опаздывал, и бросился через
ступеньку вниз по лестнице. "Постой!--крикнул Вор вниз.--Ты вправду не
потребуешь с меня денег, если я сознаюсь?" Варфоломей прямо-таки повис в
воздухе на бегу: наконец-то! Конечно, денег было жаль, но зато — какая
свобода! Так их можно 'было бы и оставить навечно — Варфоломея, повисшего в
воздухе с повернутой, как у карточного короля, головой, и его придворного
Вора, в майке, свесившегося через перила в пролет... (так бы их и оставить
чеканной формулой их союза, как своеобразный вензель, если бы рассказ мог
кончиться на этом). "Вот те крест!"--воскликнул никак неожидавший такого
поворота Варфоломей. Крест Варфоломея не убеждал демонологию Вора. "Я же дал
слово!"-- возмутился Варфоломей. "Я верю тебе",-- сказал Вор убежденно. "Ну!
— нетерпеливо топнул ногой Варфоломей (наконец приземлившись).-- Ну же! Я
опаздываю". "Ты не представляешь, как я тебя уважаю,-- прочувствованно
сказал Вор,-- ты мне как старший брат!" Варфоломей вздрогнул и передернул
плечами, как от озноба: не думал ли он только что теми же словами?.. "Ты мне
за отца родного,-- развивал далее Вор,-- ты думаешь, я не понимаю, что ты
для меня сделал? ты же меня из тюрьмы выпустил, ты же детей моих сиротами не
оставил... да я для тебя... когда тебе только что-нибудь понадобится! зови!
я тотчас..." "Так ты что, признался наконец?" — спросил обрадованный и
огорченный Варфоломей. С Вором начались корчи, заветное слово готово было
сорваться с его губ... "Ты что, мне не веришь?!"--грозно воскликнул
Варфоломей и ногой топнул. "Что ты! верю! как я могу тебе не верить..." --
разубеждал его Вор. "Так --да или нет?!"-- вскричал Варфоломей. "Ну что ты
сердишься? — отступил от перил Вор.-- Я просто так спросил... чтобы точно
знать..."
Куда уж точнее... Варфоломей наконец выскользнул из этой своей "тысячи
и одной ночи", почти бежал и усмехался на бегу: ведь слово в слово, как в
прошлый раз и в позапрошлый... Правда, тогда еще без шубы было...
(Варфоломею жалко шубы.) "Он знает, и я знаю...-- размышлял он привычно.-- И
он знает, что я знаю, и я знаю, что он знает, что я знаю... И он верит, что
я сдержу слово. И я его сдержу, хотя мне жалко этих денег. Господи! как они
бы пригодились к Рождеству!.. Что я от него требую... он просто не может
выговорить такие слова — хочет и не может!" Какая-то особая честность Вора
показалась Варфоломею в этом.
На прием к Визирю Варфоломей опоздал. Визиря уже не было на рабочем
месте. Досада на Вора оказалась недолгой. Как только Варфоломей узнал от его
секретарши, что Визирь вообще не приходил еще сегодня, не то что к часу,
назначенному для встречи с Варфоломеем,-- досада его перенеслась на Визиря.
Зато свое место Варфоломей успевал занять вовремя.
"Совсем работать не хотят..." — ворчал он, проходя в свою приемную
залу, раскрывая для просушки зонтик, так что тот всю залу и занял. Снял плащ
и пиджак и повесил их аккуратно на плечики. Надел черные бухгалтерские
нарукавники, взбил на стуле вытертую подушечку и уселся на свой трон.
Придвинул к себе тощенькую папку неотложных государственных дел, сделал
подобающее для такого рода дел лицо и, сказав "можете войти", раскрыл ее...
Русский маршал, при всех наградах, от горла до пояса (и что-то еще ниже
пояса болталось на сабле...), лежал первым. Фотография была цветная и, хотя
маршала никто в редакции не знал, оказалась наиболее впечатляющей во всей
русской коллекции. Она затмевала великих Петра и Екатерину и более поздних
русских вождей, и главный редактор настаивал на непременном ее присутствии в
издании. Оставалось лишь придумать ему биографию, поскольку даже фамилия
маршала не была в точности известна, причем, по нормам издания, статья не
могла быть меньше самого портрета. Судя по количеству наград, он должен был
проиграть очень крупное сражение...
Из семи статей и трех иллюстраций, уже не помещавшихся в макет издания,
надо было предпочесть пять и две. Или сократить статьи так, чтобы уместилось
все. И это было во власти Варфоломея.
Если упразднить, то кого? Варфоломей расположил перед собою картинки.
Маршал остается, пусть и неизвестна его битва... С ним конкурировала некая
рыбка и некая шайба, носившая имя инженера, ее выдумавшего. Вот ведь судьба!
о самом инженере статьи не полагалось, лишь о его шайбе, а о маршале --
полагалось, хотя его битва и менее удачна, чем шайба... Что уж тут говорить
о рыбке! Рыбка была презабавной, прозрачной, с клювиком, к тому же
чрезвычайно древней и редкой, но — сквозь триллионы лет своего победного
выживания — совсем уж никому не известной. У маршала было более известно
его поражение, чем он сам. Шайба затмила своего изобретателя... Шайба вообще
была из всех наиболее знаменитой.
Варфоломей расположил маршала посредине, между рыбкой и чертежиком
шайбы. Шайбу никак нельзя было сократить по объективным причинам, маршала --
подчиняясь приказу, а рыбка была всех милее самому Варфоломею... Иконостас с
медалями, древняя рыбка или гениальная шайба?
О, Энциклопедия! Варфоломей рассмеялся от удовольствия власти.
Вот во что воплотился его экзотический опыт! Как бывший экспедиционный
художник он был не только литературным, но и художественным редактором --
совмещение редкое, хотя и явно недооцененное руководством, но все-таки
обеспечившее куском хлеба, но ему хотелось--с маслом. По этому поводу и
хаживал он периодически на Олимп, к Председателю. Председатель же
Редакционного Совета, с одной стороны, высоко ценил достоинства Варфоломея
как работника, с другой — отчасти как бы уже и бегал от него.
Мешала Варфоломею его фамилия! Особенно здесь, во Франции... Не
фамилия, а кличка. Таких, как он, в одной лондонской телефонной книге не
менее тридцати страниц, даже в любимой "Британике" одних великих--более
тридцати: от Адама (экономиста) до сэра Вильяма (адмирала), которым
Варфоломей особенно восхищался. Еще 'работая в "Британике", давшей ему
первую оседлую работу из милости, в честь заслуг его отца, когда тот умер, а
Варфоломей женился, брат пропал, а мать обезножела,-- подвигал он этого
адмирала, хоть и замыкавшего список однофамильцев, повыше по ступеням
энциклопедической иерархии, подводя его к родству с одним небольшим
религиозным философом, зачисленным им же, Варфоломеем, себе самому в
двоюродные прадеды. Он довел адмирала уже до целого столбца в энциклопедии и
почти достиг убедительного с ним родства, как пришлось прервать это невинное
злоупотребление и отнюдь не из-за того, что 'его кто-нибудь вывел на чистую
воду, а из-за католичества брата, приобретшего вдруг скандальную, чуть ли не
политическую окраску. И вот — вместо высокого родства с сэром Вильямом
(адмиралом) — нашлись в редакции внимательные коллеги, подыскавшие, помимо
брата, еще одно нежелательное родство, чуть ли не ирландское (по материнской
линии). Всего этого вкупе оказалось достаточно, чтобы почувствовать себя
нежелательным в столь респектабельном и ответственном учреждении и лишиться
куска хлеба (без масла). И пришлось ему переезжать в женину Францию, можно
сказать, почти эмигрировать.
Варфоломей вздохнул и погнал с глаз долой ностальгически-туманные
образы. Теперь он поменял местами шайбу с рыбкой: рыбка стала старше, а
шайба младше военачальника по званию, хотя строго по алфавиту было
наоборот...
"Сколь славен алфавит!--размышлял Варфоломей.-- Все подчиняется
букве... Варфоломей Смит — это король, это адмирал, Смит Варфоломей — это
уже двоечник и солдат. В середину чаще тычут пальцем, чаще вызывают к доске.
Середины — больше, из нее труднее выбиться в люди, Смиту — надо быть
гением. Смиту нужен Вессон, иначе он не стреляет. То ля дело на букву А...
автоматически возглавляешь список, и вызывают на ковер реже, попадают, лишь
когда промахиваются. "А" может прожить безошибочно, характерно для легкой
карьеры. Кому и быть Председателем, как не Адамсу!..-- (Недовольство
Визирем, как и всем сегодняшним утром, нарастало в Варфоломее...) — Но и
последним по алфавиту быть тоже не худо... Подожди, подсидит тебя Якобе! В
тени, в хвосте, замкнув список... он-то умеет держать спину: за ним не
встанешь. Из буквы А--выше не подымешься и назад не вернешься, Якобсу же
видна вся цепочка от Я до А... Когда стадо поворачивает вспять, последний
баран становится первым! Характерно для переворота...*
Да не покажется нам мышление Варфоломея несколько высокомерным — у
него был свой опыт. При взгляде сверху вниз, со своего энциклопедического
Олимпа, на все наше земное копошение с древнейших, не то что дочеловеческих,
но и догеологических времен, кое-что да покажется ясным... Например,
карьерный спектр. Варфоломей слыл для себя великим прогнозистом. Опыт
художественного редактора помогал... Глядя на фотографию вновь образованного
кабинета, мало он интересовался центральной фигурой, выдвинутой историей
вперед, а более присматривался к крайним, что слева, что справа. Это у них
— свободное плечо, это они налегли с краев, выдавливая центральную фигуру,
как пасту из тюбика, за пределы представительной фотографии. На десять лет
вперед предугадывал Варфоломей: левый сместится вправо, а правый влево, в
середине они столкнутся в предвыборной борьбе. Стоят незаметненько и
скром-ненько, ничем как бы и не отличаясь: левый помладше, правый постарше,
а оба — помоложе; одеты одинаково, под центральную фигуру, а у левого,
глядь, пиджачок невидимо в талии обужен, а брючки расклешены (или наоборот,
в зависимости от поколения), тоже невидимо, но по последней моде, стрижечка
тоже почти такая, а не совсем... правый же, наоборот, хотя и тоже не
отличишь, незаметно тяготеет к моде уже миновавшей — пиджачок потире, брюки
поуже,-- к правлению минувшему... казалось бы, невыгодно, ан нет, повисят
они вот так, в неудобной позе крайнего положения, в мертвой точке маятника,
да и пойдут годика через два к центру: второй с краю, четвертый... все
ускоряясь, пока не сшибутся лоб в лоб посередке. Знал кое-что Варфоломей и
даже уже понимал. Да толку что...
Обходили его и слева и справа. Не годился ему его чистый опыт. Десять
лет вкалывать за десятерых без повышения... Еще раз рассердился Варфоломей,
еще раз взлетел прозрачным лифтом на вершину Олимпа, к Адамсу...
Изловил. В последний момент, на самом излете, с выражением предстоящего
ленча на лице. Почти и не выказал Адаме своей досады — самообладание
подвело: слишком тут же засветилось радушием его лицо, демократичности
перебрал — засуетился. А кто такой Варфоломей, чтобы перед ним так
суетиться?
А — король. Он — соль земли. Он несвергаем и вечен. На нем вся
энциклопедия, то есть весь мир держится. А кто такой Адаме? А — тлен, прах,
ничто. Прошел — и вот нет его. Знает свое место, трепещет перед
Варфоломеем. Знает кошка... Испугался Адаме и сам не заметил, что испугался.
Не так испугался, как Якобса, скажем, а иначе, страшнее испугался. Будто в
лице Варфоломея светилось будущее: только взгляни в глаза — поймешь, что
обречен, то есть что — уже... скоро... Поэтому Адаме и отводит глаза и не
может видеть Варфоломея. Это ему только кажется, что он Варфоломея не
переносит, а это он сам непереносим; это ему только кажется, что
замешательство он умеет так ловко скрыть под личиной простоты, застенчивости
и чуткости к подчиненному: не показать бы превосходство, только бы не задеть
самолюбие...-- всего лишь ему одному это и кажется. А все остальные, которые
снизу, его видят. А быть видимыми для адамсов — смерть.
Увидел его Варфоломей — и Адаме тут же это понял (вот где чуткость! --
в этом им не откажешь..,), и--заоправдывался, заоправдывался: и туда он с
прошением Варфоломея ходил, и к Самому обращался... он может и у секретарши
справиться: она ему документ покажет... "Вот через месяц уж точно,-- говорит
Адаме, а сам уже и на лифте вниз съехал мысленно, и дверцу лимузина своего
распахивает, и поджаренный хлебец русской икоркой смазывает...-- Вы через
месяц заходите ко мне, и я лично, снова, проконтролирую, сам. Самому..." И
нет Адамса — весь вышел.
"Ну, до чего же точно! — восхитился Варфоломей.--Ну, пенни в пенни,
ну, просто турок, и все тут, один к одному". Открытие это обрадовало
Варфоломея неоспоримой точностью. Что турок, что Адаме — даром, что ли,
сводил он их в один день! Вот, оказывается, почему... Потому что они — один
человек. Вор и вор. Даже жесты те же и словечки — из одного теста. Только
Вор получше будет. Почест-нее. И теплотой согрелось сердце Варфоломея от
воспоминания. Еще сильнее привязался он к придворному Вору.
И только вернувшись на место, заняв свой трон, понял вдруг Варфоломей,
как опять обошел его Адаме: куда турку с его шубой! Вор половинил, а Визирь
— удваивал. Понял Варфоломей, сев на свой трон, что опять занял свое место.
Это Адаме его поставил НА место. То есть халтурно наобещав, небрежно
польстив — "Только вы... только с вашей квалификацией... на вас вся
надежда... выручите, ради бога... (Вор, тот дьявола поминает, и то про себя,
а этот — Бога и не краснеет..,) большая ответственность... только с вашим
опытом и диапазоном..." — и всучил, и Варфоломей не заметил, что принял, и
нахлобучил сверху на него, на него, загруженного по самое горло, нахлобучил
сверху так, что теперь и по уши... всю работу по дополнительному тому! Нет,
силен еще Адаме! Адаме--все еще Адаме. Зато и Варфоломей — Варфоломей.
Разозлился король. Одной рукой звезду погасил, другой дерево с корнем
вырвал... Осман-паше нанес не отмеченное пока историками поражение в XV
веке. Это — за турка. Неповинного Адамсона казнил — сократил напрочь, как
не бывало,-- это за Адамса.
На освободившееся место картинку пристроил было непошедшую,
сокращенную; колесование во Франции в XV веке. Хорошая картинка, подробная:
один преступник, уже обработанный, уже на колесе возвышен, перебитые
ноги-руки свисают с колеса, как плети (это Адаме...); над другим,
распластанным на помосте, палач свою дубину занес (это турок: он может еще
пощады попросить, а Варфоломей может и помиловать...) Дальше--больше:
выкинул рисунок некой центрифуги, а на освободившееся место виселицу
установил, чтобы Адамса еще и повесить — дисциплинированный такой рисунок:
висит повешенный, как на уроке. И утихла вскипевшая кровь, и не заметил
король, как перешел к делам милосердным, наихристианнейшим — как сам стал
рисовать. Нарисовал инвалида к статье ИНВАЛИД, казалось бы, вовсе не
обязательного, нарисовал и еще одного беднягу к статье о проказе. На груди у
инвалида боевые награды, а у прокаженного — сердце. И лица хороших людей --
у обоих. У одного костыль, у другого посох. И ничего — живут, шагают.
Увлекся Варфоломей. Кто бы знал, что за радость... Кто бы знал, что это за
радость — дополнительный том! что за смех... В него — все недочеты и
упущения, весь стотомный опыт — в него. Вся провинциальность наших
представлений о мире. Все неудачники, все жертвы энциклопедической
несправедливости, все последние выскочки --от А до Я, между Эй и Зет!..
Какая пестрая, нелепая толпа! Оттесненные было АБАЖУРОМ, ни в чем не
повинные АЛАНДСКИЕ ОСТРОВА... Кто пропустил их в первом томе?.. Зато теперь,
в компенсацию за моральный ущерб, Варфоломей даже карту им придал, честь,
которой не удостаивались и могучие архипелаги. И вот кому еще повезет в
самом конце дополнительного тома — ЙОЗЕФУ ЗУБАТОМУ, чешскому филологу:
Варфоломей отодвинет одного новоиспеченного министра (уж он-то знал, что
преходяще!). "Не робей. Зубатый! — поощрительно подтолкнет филолога.--
Полезай в том..."
Варфоломей увлекся работой. Все легче и точнее становился выбор, все
шустрее выменивал он заливы на вершины, подвиги на почести, гаечный ключ на
собор — карточки мелькали в его руках, как у шулера : ни разу не
обмизерился, козырной туз осенял его за спиною...-- и все во славу гармонии
и справедливости, и все в позор хаосу и злу.
И все это было еще что... Главная битва — предстояла. Там, между Эй и
Зет, была у него заветная буковка, там должны были сойтись...
"трам-тарарам",-- напевал Варфоломей победный марш, торжествуя и потирая
руки. Этот замысел Варфоломей лелеял уже не первый год. В Англии бы это не
прошло. Здесь, у лягушатников, отчего же?.. Дополнительный том — этот
корявый довесок, но ВСЕГО мира--даровал Варфоломею свободы, недоступные в
томах рядовых, стройных. Варфоломей приготовился, Варфоломей был готов.
Полки были выстроены, пушки заряжены, горны сияли, вот-вот затрубят.
Оставалось поднести запал. Варфоломей потянулся к заветной, козырной
папочке... И вдруг вместо задуманного туза вытащил из колоды совсем не то --
свеженького джокера. Кто-то в красном трико, шут условный. К статье АРЛЕКИН.
Пригляделся — лишнее что-то: вместо бубенчиков — рожки, вместо востроносых
штиблет — копытца. "Тьфу! — плюнул для смеха.-- Надо же так обдернуться:
вместо А--Б! А может, Д? Кто в тебя теперь верит в такого, в красном
трико?.. Теперь — в тройке... Адаме. Тьфу! — уже в сердцах.-- Навел
нечистый!* Поднял глаза — за окном темно, и подозрительно тихо во всем
здании. Вот заработался! Часы стояли. "Который же это может быть час?.." --
с испугом подумал Варфоломей, и враз обступили его забытые было королевские
заботы. Столпились, загримасничали, заподмигивали, рассыпались, как колода
из одних джокеров. Варфоломей судорожно засунул этого, в красном трико,
подальше, на букву Ч, заторопился, путаясь в рукавах, жонглируя зонтом и
галошами, заскользил вниз. Прозрачный лифт застрял меж этажами и,
единственный, светился на темной лестнице. "Одни вы остались,-- с ласковой
недобротою бормотал швейцар, выметая Варфоломея с опилками из подъезда.--
Телеграмма вам. С праздником наступающим вас!" Какая телеграмма! Какой
праздник! "Рождество-с". "Как Рождество?!" "Варфушень-ка поранился. Будем к
Рождеству. Обеспечь хирурга". "Бога ради! — тряс Варфоломей нерасторопного
холопа.-- Когда?" "Завтра". "Что ты несешь, болван! — взорвался
Варфоломей.--Как это завтра?" "Обыкновенно,-- обиделся швейцар,-- завтра --
Рождество". "Да я про телеграмму!" "Сегодня, конечно". Телеграмма сегодня, а
приезжают когда?.. Варфоломей только рукой махнул.
Конечно, Варфоломей был большой полководец. Но положение на фронтах...
Почему-то именно великим людям мы не позволяем предаться слабости,
впасть в отчаяние. А это ведь тоже право! Отказывая им в этом самом нищем
праве, мы не замечаем, что отказываем им в уме и человечности, а потом сами
же страдаем, имея с этим дело. Надо полагать, что у великих и отчаяние
великое, и слабость безмерна. Ибо где залог победы, как не на дне этой
пропасти? Мы полагаем, что Наполеон проигрывает какую-нибудь свою
единственную битву, потому что у него был насморк. Но мы не можем
предположить, отчего у него этот насморк случился...
Все затмевал страх за Варфушеньку. Не больно ли много набежало беды на
несчастного короля? Он, который возводил горы, стирал острова и насаждал
звезды,-- он всего лишь несчастный сын и несчастный отец, не больше
нашего... Отчаяние, охватившее короля Варфоломея, трудно и отчаянием назвать
— оно безмерно. И мокрый дождь со снегом сечет в лицо, и во всем теле
мерзкий голодный предгриппозный озноб. Все смешалось в его голове: микро и
макро. Варфушенька-елка, Вор-Адамс, хирург-каталка, черт-нечерт...
Как он так обсчитался! Думал, что завтра все успеет, и вдруг сегодня
оказалось вчера. И этого только ему и не хватало.
А нет ни елки, ни каталки, ни тем более хирурга. И что с
Варфушей-младшеньким? Ужасы рисовались бедному Варфоломею в виде мчащейся
галопом герцогини с обескровленным Варфушенькой на руках. Что там? рука,
нога? глаз, не дай Господи? Ухо? Ухо несколько успокоило несчастного короля:
без уха и прожить можно. "Форцепс! — вдруг осенило, Варфоломея.-- Ну,
конечно же, Форцепс! Как он мог забыть..." Форцепса, гениального Форцепса,
который славился на весь мир тем, что пришивал оторванные пальцы, руки,
ноги, не то что уши... Он тут же бросился к телефону-автомату, и Форцепс был
дома, и как же обрадовался ему Форцепс! Варфоломей должен был немедленно
быть к нему... уши, пальцы — это все пустяки! В целлулоидовый мешочек и в
холодильник — завтра все пришьем... это вам все страшно, а нам, врачам, не
страшно... страшно это только, когда нож из сердца вынимать, если человек
еще живой, а если труп, то уже не страшно... "Какой нож, какое сердце!" --
Варфоломей обмер и покрылся потом. "А помнишь, как мы плавали на "Кинг оф
Самсинг"? Я тогда был скромным судовым врачом, подумать только! Да не
беспокойся ты, все будет о'кей... Вспомни только, как мы с тобой всю судовую
аптеку подчистую подмели! И я до конца плавания одним керосином всех лечил.
И ведь ни одного члена команды за все плавание не потерял, и не болел ни
один! Как огурчики сошли на берег! правда, несъедобные... Почему
несъедобные, говоришь? Да керосином все воняли! — Форцепс хохотал.-- Вали
ко мне немедленно! какая еще матушка, что ты лепечешь... перелом? и ее
поставим на ноги! завтра же и поставим... каталка? какая каталка... да у
меня их тысячи, твоих колясок, бери любую! Что мне, такого дерьма для друга
жалко? Слушай, не думал, что такая зануда! Будет тебе елка. Откуда? да у
себя на участке срублю! да перестань ты — мой участок, что хочу, то и
делаю..."
Форцепс был совершенно пьян. Варфоломей вырывал у него топор, которым
тот метил срубить собственную ногу. "Слушай, зачем ты женился?" --
замахивался Форцепс. "Тебя спасал",--вырывал у него топор Варфоломей.
"Неужто я был когда-то влюблен?!." "Был". "Какое счастье, что я не женат,
тем более по любви..." И вот так, целясь в ногу Варфоломея, одним взмахом,
профессионально, с одного удара, Форцепс удалил пушистую елочку перед
роскошным особнячком елизаветинской эпохи — островок Великой Британии в
стане лягушатников. "Мой дом — моя крепость,-- заявил он камердинеру,
выразившему решительное осуждение под маской непроницаемости,--захочу спалю.
Проводи его величество в телефонную и соединись с его резиденцией". И, о
счастье! — вдовствующая королева-мать была совершенно всем довольна: Мэгги
вернулась! Ты не представляешь, что за прелесть наша Мэгги! она мне вымыла
голову и завила! очаровательно... нет, голос у меня нормальный, просто мне
неудобно говорить... Нет, они не вернулись, разве они должны были вернуться?
Уверяю тебя, никого, кроме Мэгги... просто мне неудобно говорить, потому что
у меня в руке зеркало. Нет никакой телеграммы, и никто не приезжал. А что, у
нас будут еще гости на Рождество? какая прелесть! Приходи скорей, ты меня не
узнаешь... Дать тебе Мэгги?..
Про Мэгги было не совсем ясно, а впрочем, почти ясно: она узнала, что
герцогини не будет на Рождество. Герцогиня ее не переносила, Варфоломей
никак не мог понять, за что: лучше фаворитки их принц им ни разу не
приводил... Зато королева-мать обожала, и ее Варфоломей понимал. Герцогиня
недоумевала, что в ней все находили; Варфоломей же недоумевал, что Мэгги
могла найти в его сыне. Редкое бескорыстие! как всегда, в нужную минуту, как
всегда, спасла, как всегда, выручила!.. "Милая Мэгги...-- умилился
Варфоломей.-- Да было ли у них что-нибудь с этим проходимцем?..-- почему-то
подумал Варфоломей.-- Она не такая..."
Варфоломей с Мэгги говорить не стал, оставил на всякий случай телефон
Форцепса и, успокоенный (быстро доходят только дурные вести, а герцогиня все
еще в пути...), проследовал из телефонной в буфетную, где Форцепс мудрил в
королевском кувшине невероятный рецепт — "резекция дня".
Наутро ударил морозец и присыпал снежок — классическая рождественская
погодка. Пожалованный адмиральским званием Форцепс выкатил короля Варфоломея
в богатой коляске новейшей конструкции, драгоценно посверкивающей спицами и
прочими никелированными частями многообразного и не до конца еще известного
назначения. Король обнимал хирургический саквояж Форцепса, в котором звякали
тяжелые инструменты, как-то не металлически, а стеклянно, и вчерашнюю
елочку. Тщательно выбритый, с орденом Почетного Легиона в петлице, на
запятках следовал адмирал Форцепс. Взволнованные подданные детского возраста
бежали следом, улюлюкая и рассыпая конфетти. Полицейский на углу отдал
честь.
И так, с саквояжем и елочкой, как со скипетром и державой, с грумом в
адмиральском звании на запятках, вкатил король Варфоломей в узкий двор
собственной резиденции. Оставив выезд у лифта, поддерживая друг друга и
опираясь то на елку, то на саквояж, поднялись они наверх. Но ключ не лез в
скважину. Был он от совсем другого замка: этот был от французского, а тот
был, разумеется, от английского. Возможно, ключ был даже от другой двери,
возможно, от Варфоломеева кабинета. И других ключей не было — Форцепе
ключей с собой не носил, у Форцепса для этого был свой ключник. На звонок не
отзывался совершенно никто. И на стук тоже.
Волна беспокойства, охватившая короля, имела вкус вчерашнего
"раствора". Он спустился вниз позвонить по телефону, никто не брал трубку, и
тогда он обнаружил, что коляски у лифта уже не было. В отчаянии поднялся
Варфоломей обратно-- на площадке не было ни Форцепса, ни прислоненной к
двери елочки. Варфоломей жалобно поскребся в дверь и услышал из-за нее
только покашливание Василия Темного. Тогда король заколотил и заорал изо
всей силы: "Эй, есть здесь кто-нибудь?!" И с облегчением услышал, хоть и
приглушенный расстоянием, но достаточно пронзительный крик королевы-матери,
не то "Варфутоночек!", не то "Где ты шляешься!" "Почему, мать, ты не берешь
трубку?" — кричал, припадая к двери, Варфоломей. "Почему ты не звонил?" --
кричала в ответ мать. "Я ключи в доме забыл!"--орал Варфоломей. "Не знаю,
куда ушел твой сын",-- отвечала мать. "А где твоя Мэгги?" "Мадлен сегодня не
придет, к ней приехали внуки!" "Телеграммы не было?" "Узел какой-то
принесли!" "С чем? какой узел?" "Я сейчас поищу твои ключи... ключи твои
найду, говорю!" "Только, бога ради, не ползай опять по квартире!!"--вопил
Варфоломей. "Твой азиат принес!.." "Что этот подлец унес??" "Что случилось?
— кричала мать.--Что он поранил?!" "Бога ради, не трогайся с постели!" "Он
живой??" "Как ты мне их подашь? я же с другой стороны!"
"А я тебя всюду ищу!--ворчал Форцепс, отрывая его от двери.-- Не вопи
так громко! ничего не случилось, я машину пригнал". В окно лестничной
площадки Варфоломей увидел на глазах растущую стрелу автокрана, в люльке
болтался рабочий, целясь на Варфоломеев балкон. "Ты не видел внизу коляску?"
— на всякий случай спросил Варфоломей. "Нету. Сперли. Да ты не горюй, я
тебе пригоню другую. А где моя елочка?" "И елочки нету..." — согласился
Варфоломей. "Ну, ты и шляпа, ваше величество,-- расхохотался Форцепс,
расстегнул свой саквояж и отхлебнул из него.-- Я вот его никогда из рук не
выпускаю!" С этими словами он расстелил у двери стерильную хирургическую
салфетку и извлек пинцет, ланцет, ручную хирургическую пилу и щипцы, завитые
невероятным винтом. Разложив все это, он достал из кармана кошелек, порылся
и в нем, достав наконец то, что нужно. Он слегка обстукал замок вокруг,
приникая ухом, как к спине больного, вставил монетку в прорезь и, легкими
движениями ланцета удалив из замка что-то ненужное, как опухоль, повернул
монетку — замок умиротворенно щелкнул, и дверь распахнулась. По коридору
гулял морозный сквозняк, навстречу им шел ликующий человек в строительной
каске. Будто две бригады проходчиков, которые долбили туннель с двух концов
и наконец сошлись,-- так они встретились посреди квартиры, обоюдно довольные
своей точностью, как люди годами делающие одно дело, но ни разу друг друга
не видевшие. "Все в порядке,--докладывал бригадир Форцепсу.-- Пришлось
выставить раму. Сейчас я вам открою дверь". "Открывайте",-- согласился
Форцепс.
И бригадир послушно направился к двери с выражением медленно
проворачивающегося недоумения на лице, чтобы с таким именно лицом отворить
ее перед герцогиней с Варфушенькой-младше-младшего на руках.
Нога все-таки. Слава богу. Нога у младшенького была обернута всеми
шарфами, обута в шапку-ушанку, и тесемки бантиком наверху, будто нога была
вверх ногами... "Кто вы такой! что здесь творится?!" --раздается ее
пронзительный серебряный голосок, который как же не узнать после разлуки...
"Где ухо?" — приступает немедленно к делу профессиональный Форцепс.
"Форцепс, милый! — сменив диапазон, заворковала герцогиня.-- Как я рада,
что вы уже здесь... что это именно вы... Какое ухо?!"--взвизгнула она.
"Нормально, оторванное, в мешочке..." Прервемся. Вздохнем. Несколько
счастливых сцен... У бригадира заело стрелу, и она так и торчит в окнах
Варфоломеевой резиденции, как большая елочная игрушка, радуя
Варфушумладше-младшего своей упорной, пожарной окраской; сам бригадир
устанавливает назад выставленную раму, после знакомства с аптечкой Форцепса
все более успешно, но не сразу...
Форцепс, разобрав наконец, где у пациента нога, а где голова, разложив
точно так же, как у двери, свой инструмент (пилу тоже) и с великими трудами
разобрав всю эту постройку из шапки, шарфов, бинтов и шины ("Какой коновал
натворил вам это?"), забрав его милейшую, чуть припухшую, слегка грязноватую
ножку в свои красные вареные лапищи, нежно, как бы лаская и согревая ее,
вдруг резким и страшным движением будто отрывает ее напрочь и тут же
приставляет обратно; Варфушенька, как сказал один, хотя и янки, но
достаточно точно, "опережая звук собственного визга", взлетает под потолок и
там порхает некоторое время, кружа вокруг лампы, как ангелок; герцогиня
лежит в обмороке, а когда приходит в себя, видит уже приземлившегося,
совершенно здоровенького сына и нехорошо выражающегося Форцепса, пытающегося
прибинтовать назад, шину, но это безнадежно.
"У вас дверь настежь",-- говорит Варфоломей просто-младший, вводя
прехорошенькую девицу, которую Варфоломей не надеялся больше увидеть.
"Мэгги! — восторженно восклицает королева-мать.-- Как я рада вам, милая!
Поправьте мне чуть-чуть, у меня, кажется, сбилось..." И пока прекрасная
Мэгги взбивает ей обратно что-то невероятное--башню XVIII века; пока старший
сын отчитывается перед матерью (к счастью отца, от него сегодня ничем таким
не пахнет и лишь чуть-чуть пивом); пока Форцепс складывает свой инструмент в
саквояж, доставая оттуда аптечные пузырьки... Варфоломей наконец обращает
внимание на большой и грязный узел, и ему кажется, что где-то он его уже
видел... Ну да, это ошметки его шубы! С большим интересом развязывает король
узел: что бы там могло быть?..
Когда король Варфоломей входит в общую залу в этой шубе, то неудержимое
веселье поселяется в его резиденции, и больше оно не исчезнет из нашего
повествования, по крайней мере пока не кончится Рождество, а мы не знаем,
что будет за ним, ибо Рождество — СЕГОДНЯ.
Шуба, если можно было бы такое вообразить,-- целая! Она сложена в более
прихотливом, чем шахматный, порядке, где оставшиеся волчьи лоскутки
соседствуют с огненными шкурками пока еще неведомого животного, то ли
кролика, то ли кошки. Во всяком случае, шуба цела, но неспокойна: кажется,
клубок дерущихся, как и положено кошке с собакой, животных входит в комнату
— а это король Варфоломей в своей шубе... То ли гибнет в волчьей пасти
бедный зайчик?.. но скорее все-таки кошка, ибо Василий Темный насторожился и
выгнул спину и отошел к батарее центрального отопления, у которой при-грелся
бригадир, и каска его съехала набок. А может, не шубы вовсе, а самого
Варфоломея сторонится степенный кот, видя такую утрату королевского
достоинства: в шубе, надев бригадирскую оранжевую каску, заняв у
королевы-матери колокольчик для вызова прислуги, Варфоломей выплясывает
посреди залы, как собственный королевский шут, ко всеобщему восторгу и
удовольствию...
"У вас дверь вся нараспашку...-- говорит уже давно стоящий в дверях и
наблюдающий пляску Варфоломея его придворный Вор с пушистенькой елочкой в
руках.-- Что, нравится шубка?* — спрашивает он с нескрываемой гордостью. "К
нам, к нам, дорогой Самвел!" — приглашают его к общему веселью, но турок
серьезен, как никогда: "Можно вас на минутку, ваше величество?" — вызывает
его в коридор,
В коридоре, поблескивая всеми своими марсианскими частями, стоит
пропавшая с утра коляска, "Это последняя модель!--гордо говорит турок.
