Алексей Каплер. Двое из двадцати миллионов
страница №2
...и сало в две пальца толщиной — все было, но где взять бешеныеденьги? Картошка — сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.
Шум рынка, людской говор перекрывались стуком костылей и самодельных
деревянных ног, подцепленных к культе. Скрипели на разные голоса, трещали
инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес.
Слепые, безногие, безрукие — сколько их было на рынке, не сосчитать...
Только что ушла в прошлое великая война, но остались беды, осталось
горе, принесенное ею.
Маша проходила по рядам, держа закутанную в одеяло девочку, и
приглядывалась к торгующим женщинам, все не решаясь обратиться к
какой-нибудь из них.
А женщины пропускали невнимательным взглядом худенькую фигурку в
шинельке, в кирзовых сапогах, с ребенком на руках, не видя в ней
покупательницу.
Маша приглядывалась к публике, к торговкам, ища такую женщину, кому
можно бы довериться: ведь продавать хлеб, полученный по карточкам,--
преступление. Попробовать, что ли, обменять впрямую буханку на молоко, на
кусочек масла? Все-таки не так опасно...
Вот, кажется, подходящая старушка — ласковая улыбка, добрый взгляд...
Маша неуверенно остановилась возле нее.
— Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко и
масла кусочек?..
Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась.
— Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты нуждаешься... Мы
должны помогать друг другу...
— Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации...
— А у самой-то что — нету молока? Нисколько?
— Нет.
— Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь
за свою буханку?
— Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так?
— Что же, по-божески просишь... не нахально. Ну, покажи-ка свою
буханку. Да осторожно, чтобы не заметил кто, а то знаешь, как с хлебом...
сразу заарестуют...
Маша незаметно передала буханку. Старушка взвесила ее в руке и,
наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок.
Когда она выпрямилась, это была уже совсем другая женщина — злобная,
мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом:
— Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная.
— Ходят тут...-- ворчала старуха,-- хлебом спекулируют... Вон
милицейский идет — кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у
тебя брала что-нибудь? Должна я тебе, что ли?.. До чего же нахальный народ
пошел,-- обратилась она к соседке,-- только и смотрят — обмануть,
стащить... шваль, голодранцы проклятые...
Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка.
Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг
крикнула:
— Эй ты! Постой.
Маша оглянулась.
Старуха протягивала ей бутылку молока.
— Возьми, черт с тобой, не тебе — ребенка ради... ходят тут,
понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают...
Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской.
Анатомичка.
Хромой сторож вытащил железным крюком из холодильного отделения
каталку...
— Получайте. Как огурчик,-- сказал он..
Студенты подхватили каталку и повезли ее на свободное место у большого
окна.
Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала
над "своим" трупом.
Маша осталась в стороне у колонны.
— Ну, что будем делать? — подошел к ней Шаров.
— Не знаю, Митя. Не могу. Чувствую, что просто упаду, потеряю
сознание...
— Но ты же на фронте не такое видала...
— Это другое, совсем другое...
— Именно другое — там кровь, страдания, а тут высохший,
наформалиненный — уже не человек, не труп даже — материал для работы...
Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно...
К ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида парень.
Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо.
— Мария,-- сказал он,-- на вот — бери папироску,
закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не
почуешь, ни тебе ничего. Бери...
Он протянул Маше пачку дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила
от зажженной
Иваном спички, затянулась и закашлялась.
— Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь.
— Слушай, Пастухов,-- откашлявшись наконец сказала Маша,-- что там у
тебя случилось?
— Бред какой-то,-- сказал Шаров,-- кто-то у него из-под тюфяка
тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было?
— Что?.. Дневник был...
— Ну и что ты там?..
— Мысли писал. Подумаю и запишу.
— Ну, это, брат, смотря какие мысли. Ты там, небось, Гитлера
расхваливал... Пастухов засмеялся.
— Ладно, не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...-- хлопнул Шаров
Ивана по плечу.
— Ребята, что же вы?..-- крикнул кто-то из их группы, и они
направились к окну.
Шло заседание комсомольского бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел
на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации.
Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем — Ниной
Орловой — сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель
партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал
их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они
помещались за толстыми стеклами — то были глаза серьезного, внимательного
и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки — вдруг
обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.
Но очки снова надеты, и снова перед нами серьезный, значительный
человек.
Нина Орлова, абсолютно убежденная в правильности каждого своего слова,
не сомневающаяся ни в чем, говорила:
— ... Михаил Степанович ясно раскрыл сущность Пастухова. Обсуждать,
по-моему, нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле
и не место в институте. Ставлю на голосование...
— Подожди,-- сказала Маша,-- все-таки конкретно — что там у Ивана в
тетрадке?
Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал:
— Там явно выраженная субъективно-идеалистическая философия,
солипсизм, если хотите...
— У Ваньки — философия? — насмешливо спросила Маша.
— Да, представьте себе. А насчет солипсизма — прочти-ка, Орлова, я
отчеркнул это место.
— "Ходил вчера в Петровский парк,-- прочитала Нина,-- и подумал: если
я закрою глаза — сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою
глаза — снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"...
— Ну, вот, куда дальше — солипсизм чистой воды! И там у него еще и не
такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не
понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы
зачем-то выписаны...-- сказала Нина,-- например: "Конец борьбе, когда
противник повержен. Овидий". "Добродетель, которая требует, чтобы ее
постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так
далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со
званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для
члена организации.
— Прочти.
— Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему
неприличие снится — читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно,
стал мужчиной — потому у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно,
не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.
— Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,--
сказал декан,-- речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно
идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом
разговор.
— Ставлю на голосование...
— Подожди,-- сказала Маша,-- у меня вопрос.
— Давай.
— Кто украл у Ивана тетрадку?
— Это не имеет никакого отношения к делу.
— Имеет, и самое прямое. Раньше, чем решать судьбу Пастухова, мы
должны выгнать из организации вора и доносчика.
Поднялся шум. Маша встала.
— Я требую. Ты не имеешь права скрывать. Никто таких прав тебе не
давал.
— Ну, хорошо. Пусть только Пастухов выйдет.
— Зачем же ему выходить? Оставайся, Иван. Его это больше всех
касается!
— Я взял тетрадь,-- встал с места красивый паренек.
— Ты?..-- привстал потрясенный Пастухов.-- Ты?.. Быть не может...
— Хорош дружок,-- сказала Маша. Пастухов продолжал с недоумением
смотреть на своего друга.
— Да, я, Савельев, это сделал. Это мой долг. И твой, между прочим,
тоже...
— Вот что, ребята,-- вмешался декан,-- так у вас бюро кувырком пойдет.
Решайте вопрос, который стоит в повестке дня,-- о Пастухове. А потом можете
заниматься чем угодно.
— Хорошо,-- сказала Маша,-- только я хочу вслух сказать этому
Савельеву, что я о нем думаю: подонок ты, Савельев, дерьмо ты, Савельев. И я
буду категорически требовать, чтобы очистили комсомол от вора и доносчика. А
теперь голосуйте Пастухова. А может быть, вы ему тоже дадите слово?
— Будешь говорить, Пастухов? — спросила Орлова. Пастухов встал.
— Ты с какого года, между прочим? — Орлова заглянула в бумаги.--
двадцать восьмого?
— Ага, с двадцать восьмого.
— Не из кулаков?
— Точно. Угадала. Из этих. Идиотка ты, я вижу...
— Но, но... язык придержи.
— Почитала бы хоть личное дело... Батю кулаки убили и мать сожгли..
мне три года было. Родных ни души. Сдох бы, если б не общество, не чужие
люди.
— Ладно, ты нас не жалоби. Речь идет о твоих идеалистических взглядах.
— Слушай, Нинка, что ты из себя тут строишь?..
— Я тебе, Пастухов, не Нинка.
— Я в эту тетрадочку все пишу, что думаю. И вопросы и мысли пишу. Мне
скрывать нечего. А вот в чем признаю вину — не наловчился отличать змею от
человека. Это я про тебя, Савельев.
— Ладно, вопрос ясен,-- сказала Орлова,-- садись, Пастухов. Переходим
к голосованию. Кто за то, чтобы исключить из рядов комсомола за
идеологические искривления и субъективное мировоззрение Пастухова Ивана,
прошу поднять руки.
Маша демонстративно подложила руки под себя и села на них. Поднял руку
декан, подняла Нина, затем еще два члена бюро. Митя Шаров сидел прямо против
Маши, опустив голову, и не поднимал руки.
Декан посмотрел на него.
— А ты, Шаров, что — против? Или тебе особое приглашение требуется?
И все еще не поднимая головы, не глядя на Машу, Шаров поднял руку.
— Кто против?
Поднялись две руки — Машина и еще парнишки, молча сидевшего в конце
стола.
— Кто воздержался? Итак, за исключение Пастухова пять, против — два.
Воздержавшихся нет, заседание бюро объявляю закрытым.
— Бумажные души,-- сказала Маша.
— Много себе позволяешь,-- ответила Орлова.
— Да...-- Маша собирала со стола свои вещички:
авторучку, блокнот.-- Насчет совести у вас тут, братцы...
— Поучи, поучи нас...
— Нет, я просто говорю, что думаю. В жизни ведь, знаешь, как, сделал
подлость — и все. Это тебе... ну, не шахматы — сбросил фигурки и давай по
новой... по-другому сыграю...
— Тут, Ковалева, подлостей никто не делал,-- сказал декан,-- и ты не
очень...
— Это кто как считает,-- отрезала Маша,-- что подлость, а что
достижение. И вышла в коридор. Ее догнал Шаров.
— Знаешь, Маша, декан меня вызывал... Не останавливаясь, Маша сказала:
— В разведку с тобой не пошла бы, Шаров. Прощай, герой.-- И ушла.
Подняв воротник своей железнодорожной шинели, поеживаясь от холода,
Шаров топтался против общежития, поглядывал на освещенные окна второго этажа
и не решался зайти. Даже сквозь закрытые рамы доносился на улицу веселый шум
свадьбы.
Она справлялась все в той же комнатке общежития. По этому случаю мебель
была вынесена, а вместо нее из столов и гладильных досок составлен один
общий праздничный стол. Катю вместе с бельевой корзиной на этот вечер взяла
к себе комендантша.
Во всю мощь хрипел патефон. Объединенными усилиями хозяев и гостей стол
уставлялся тарелками с капустой, свеклой, турнепсом, который в те времена
перешел из кормушек животных на столы москвичей. Народу набилось
видимо-невидимо. Кому не хватило места за столом, уселись на подоконнике, на
фанерных ящиках, на сложенных стопками книгах.
— Одни, правда, гарниры, но зато от пуза! — кричал летчик Андрей,
разливал по кружкам и стаканам разбавленный спирт.
— А где же Маша? Что за свадьба без невесты?
— Одевается у комендантши.
— Э, нет, нет,-- говорил Сергей, пересаживая гостей,-- так не пойдет.
Что ж это получится — мединститут с одной стороны, а наши ребята отдельно.
А ну, давайте, давайте, пересаживайтесь.
Шло веселое переселение однокурсников Сергея --
студентов-автодорожников — к студентам-медикам, а более всего — к
медичкам.
— Интеграция, интеграция!-- кричал кто-то.-- Девушки, сюда!
Кончилась очередная пластинка, и тут как раз появилась Маша с двумя
подружками.
Вместо старой гимнастерки, защитной юбочки и кирзовых сапог — платьице
в горошек, туфли на высоких каблуках и прическа — самая настоящая
парикмахерская прическа: светлые волосы, уложенные крупными волнами.
— Братцы!-- крикнул Ваня Пастухов.-- Вы смотрите, Маша, оказывается,
почти красавица!
— Спасибо, Ваня, за "почти". Видно, у тебя остатки совести
сохранились.
Смеялись, шумно рассаживались за столом.
— За вас, ребята; Маша, Сережа...
— Нет,-- сказал Сергей,-- за тех, кто не вернулся. Все поднялись,
молча выпили. Постояли.
— Ну, а теперь за молодоженов!
— Горько!
— Горь-ко! Горь-ко!
Обняв Машу, Сергей шепнул ей на ухо:
— Подумай, мы живы...
Шумела свадьба, наперебой выкрикивались тосты, пытались петь, сыпались
анекдоты.
— Да это что — детский сад? — кричал прежде всех захмелевший студент
по прозвищу Тихоня.-- Я вам сейчас потрясающий анекдот расскажу. Где у вас
тут отдушина?
Смеялись.
Затаскивали на свадьбу всякого, кто проходил по лестнице общежития.
— Можно к вам?
В проеме дверей показался декан мединститута Проскуряков.
— Вы?..-- Маша с удивлением смотрела на него.
— Простите, что без приглашения...
— Заходите, Михаил Степанович. Вслед за деканом вошла его жена. Оба
были нагружены свертками, тяжелыми авоськами.
— Не обессудьте, мы тут с некоторым харчем, так сказать... Это жена --
Валентина Алексеевна. Проще — Валя.
— Знакомьтесь, ребята, кто не знаком. Это наш мединовский декан Михаил
Степанович и его жена...
— Валя... Валя,-- говорила жена декана, протягивая студентам пухлую
руку в кольцах,-- просто Валя...
— Еще раз простите, что ворвались без приглашения...-- говорил
декан,-- примите в компанию.
— А вы извините, что так тесно. Садитесь, пожалуйста. Только вот
продукты зачем же?..
— Ну, это ты, Серега, брось,-- усаживал Сергея на место Толкунов.--
Продукты как раз очень уместны... Э... да тут и вино и водочка... братцы,
тут и колбаска и сыр — живем! Ну, товарищ декан, это очень симпатично с
вашей стороны. А то у нас тут, -честно говоря, одни только гарниры, гарниры,
гарниры...
— Позвольте мне тост,-- поднялся декан.
— Тихо, ребята, дайте послушать...
— Сегодня у нас с Машей произошло на комсомольском бюро нечто вроде
столкновения. Принципиальное расхождение, если хотите... И тем не менее --
вернее, тем более — мне захотелось зайти, поздравить ее...
Декан говорил гладко, как человек, часто выступающий и привыкший к
тому, что его внимательно слушают. За толстыми стеклами очков в черной
роговой оправе его глаза смотрели строго и умно,
Он говорил хорошо поставленным низким голосом:
— ... удивительный процесс происходит ныне в вузах: свежий ветер
ворвался в наши аудитории. Вместо мальчиков и девочек со школьной парты,
вместо детей, не нюхавших еще жизни, пришли вы, люди, опаленные войной,
знающие о жизни такое, о чем иной старый мудрец не подозревает... Хочу
выразить вам, товарищи, свое глубокое уважение, особенно же вам. Маша, и
таким, как вы, девушкам, прошедшим дорогами войны, дорогами крови и
страданий,-- нашим дорогим сестрам. Земной вам поклон. Простите за некоторую
высокопарность, но, поверьте, она от переполненного сердца. Декан сел на
место, и все шумно зааплодировали.
Тихоня, может быть, даже более шумно, чем требовалось, бил в ладоши,
высоко поднимая руки и скандируя:
— Вер-но! Вер-но! Мо-ло-дец, де-ка-ни-ще!
-- За тост спасибо,-- сказала Маша, наклоняясь через стол к декану,--
но Ваню Пастухова не отдадим. Вы про фронтовиков еще не все знаете.
— Ребята,-- кричал кто-то из коридора,-- дали бы для атмосферы музыку!
— Пластинки у меня не первой молодости,-- оправдывался Толкунов,
вращая ручку патефона.
— Ничего, крути давай! Летчик Андрей налил декану.
— Ему нельзя...-- зашептала Андрею за спиной мужа Валя, жена
Проскурякова.
— Ничего, это же разбавленный.-- Андрей протянул свою кружку.-- Давай,
декан, чокнемся. Ты хорошую речь толкнул. Правильную речь. Давай. И чтоб до
дна.
Они чокнулись, выпили.
— Бр-рр...-- Декан поспешно закусил и опустился на место.-- М-да...--
сказал он, оглядывая комнату,-- невелика жилплощадь. Надо будет поставить
вопрос... семья-то перспективная...
Андрей рассмеялся:
— Настолько перспективная, что вот справляем свадьбу, а у них уже
имеется Катерина восьми месяцев от роду.
Зашипел патефон. При первых же аккордах Маша и Сергей переглянулись.
Послышался голос певицы:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось...
Маша закрыла уши руками.
— Только не это!-- крикнул Сергей.-- Сними, сними, пожалуйста...-- И
сам бросился к патефону, остановил его.
— Ладно, не надо музыки. Семи давайте споем... Пели. Пели и пили. Валя
безуспешно пыталась удержать мужа, когда ему подливали спирт в стакан.
— Товарищи, пожалуйста, вы не знаете, ему нельзя пить...
— Отстань,-- говорил досадливо декан.
Он быстро хмелел. Подпевал студентам. Пил то с одним, то с другим на
брудершафт.
Он снял очки, и лицо его оттого необыкновенно преобразилось: глаза
теперь не казались уже ни умными, ни строгими — это. были круглые, глупые и
страшноватые глаза совы.
. Общий разговор сменился множеством частных — по два, по три человека
говорили, каждая группа о другом, и все сливалось в невообразимый гул.
Приходилось перекрикивать его.
Одни кричали о смысле жизни, другие о карточках, третьи выясняли, что
есть любовь...
Кто-то доказывал, что он умнее всех, кто-то поносил чинуш и
бюрократов...
Валя все тревожнее смотрела на мужа и перехватывала стакан, когда
Проскуряков протягивал к нему РУКУ.
Увлеченный беседой с сидящим рядом, летчиком Андреем, декан не замечал
маневров жены... Пьянел декан — жестче становилось лицо, злее глаза, резче
голос. Внешне опьянение ни в чем больше не выражалось.
Но он уже не болтал, как прежде, то с одним, то с другим. Разговор
теперь шел только с Андреем, только к нему обращался Проскуряков.
--...общество наше,-- говорил он,-- разделено теперь вот так, красной
чертой: по одну сторону вы, фронтовики, по другую — все мы, остальные,
второй сорт. Я не оспариваю — были на фронте подвиги, конечно, были. Но,
если разобраться, понимаете, копнуть. поглубже... Что такое фронтовая жизнь?
Мы сидели на голодной норме, в иных местах просто голодали, а все шло куда?
Фронту, фронту, фронту...
К Проскурякову постепенно стали прислушиваться. Затухали другие беседы,
и в конце концов декан оказался в центре общего внимания...
Он не замечал этого и продолжал говорить, обращаясь только к Андрею.
— ...Конечно, определенный риск быть раненым или убитым... Но риск был
далеко не всегда. Знаем, как жили офицеры...
— Миша,-- дергала мужа за рукав жена,-- Миша, нам домой пора,
послушай, Миша.
— Знаем и про трофейные шоколады и французские коньяки... Было ведь
это? Было. Давайте справедливо.
Сергей сидел, повернувшись в сторону декана, как бы напряженно ожидая
чего-то.
Маша, побледнев, взяла было его руку.
Но Сергей встал, обошел стол и остановился рядом с Проскуряковым.
Глаза декана зло поблескивали, ноздри острого носа раздувались, зубы
хищно посверкивали за тонкими губами.
— ... А как раздавались награды...-- говорил Проскуряков,-- что ж мы
не знаем, сколько штабным деятелям сыпали боевых орденов?.. А девицам тоже
знаем, за что давали... не секрет...
Жена декана, видя, что катастрофы не избежать, опустила голову.
— ... Что такое одна женщина среди сотен мужиков? Фронт, фронт, а
физиологию не отменишь... Ведь не отменишь, верно?
— Встать! — крикнул Сергей, схватив декана за грудки, и поднял его с
места.
Не поняв, что произошло, не протрезвев,. Проскуряков с недоумением
уставился мутным взглядом на Сергея:
— Что случилось?..
— То случилось, что "позвольте вам выйти вон", как сказано у Чехова.
Сергей и Андрей повели декана к дверям и вывели на лестничную площадку.
Кое-кто из студентов попытался выйти туда же, но Андрей плотно прикрыл
дверь, сказав:
— Не надо, ребята, у нас тут будет разговор. Подайте только его
вещички...
Сергей между тем хлестнул декана по физиономии — раз, другой и третий.
— Будешь отвечать! — неожиданно высоким, женским голосом взвизгнул
Проскуряков.
— Ответим, ответим.-- сказал Андрей. Кто-то просунул в дверь деканову
шубу и шапку, шепнув:
— Ребята, может, подсобить?
— Не волнуйся, справимся,-- ответил Андрей и снова закрыл дверь.
Продолжая по-прежнему держать декана левой рукой за грудки, Сергей
поднес к его носу большой костлявый кулак:
— Помни, мразь, слякоть обывательская, если еще раз посмеешь сказать
слово "фронтовик" своим поганым ртом, узнаю и убью, помни, сволочь, не
спрячешься, найду...
В дверь просунулась рука с куском колбасы:
— От его колбасы вот осталось. Вместе с Андреем Сергей свел декана
вниз и открыл дверь.
— Пусти...-- просительно сказал Андрей и, отодвинув Сергея, поддал
декану так, что тот вылетел на улицу прямо в снежный сугроб.
Сергей кинул ему шубу, шапку и захлопнул дверь. Андрей подобрал с пола
колбасу, открыл дверь и тоже кинул вслед.
Митя Шаров, только было собравшийся уходить со своего поста, увидел,
как некто вылетел из двери общежития и хлопнулся в сугроб. Подойдя ближе и
узнав декана, Митя растерянно сказал:
— Михаил Степанович... что ж вы ушли так рано...
Плакала навзрыд Валя, деканова жена, и сквозь слезы бормотала:
— Стыд... Стыд какой... Боже мой, какой ужас... идти надо...
— Да плюньте вы на него, садитесь к столу... Все успокаивалось,
студенты рассаживались на свои места.
Сергей шепнул, усмехнувшись, Маше:
— Кажется, я наладил твои отношения с деканом.
— Переживу как-нибудь,-- ответила Маша и поцеловала его.
Общее настроение, однако, было испорчено. Все молчали.
— Черт, нехорошо все-таки получилось. Декан как-никак...-- сказал
Тихоня,-- подлец, конечно, но декан...
— Да, пожалуй, скандала не избежать...
Ничего, однако, не произошло. Ровно ничего.
Никто никого никуда не вызывал, никого ни о чем не спрашивали — будто
ничего не случилось.
Декан, держался как ни в чем не бывало. Нормально здоровался со
студентами, в том числе и с Машей. Деловито отвечал на деловые вопросы,
словом, исполнял свои обязанности так, будто никогда ни на какой свадьбе и
не бывал.
И промолчал, когда общее комсомольское собрание не утвердило решение
бюро об исключении Пастухова, ограничившись выговором с предупреждением.
Зима в тот год стояла свирепая и тянулась бесконечно. Холодно было в
аудиториях, холодно, в общежитии.
Комендантша Котеночкина забирала к себе каждое утро Катю, возилась,
кормила, ухаживала за ней, как за родной, но при этом, зайдя за ребенком,
всякий раз с некоторыми вариациями выражалась примерно Так:
— Уроды, чистые уроды... и кто только дал вам права. детей рожать?.. У
самих в кармане вошь на аркане, а туда же — семья, детей производят... И
нет, чтобы ребенка ростить,-- куда там... "Мы ученые, мы книжки читаем, мы в
тетрадочки пишем, мы по институтам бегаем"... День-деньской бегаем, бегаем,
а дите Котеночкина пеленай, Котеночкина смотри, Котеночкина корми...
Котеночкина обстирывай...
Когда же комендантша оставалась наедине с ребенком, она давала волю
своей любви, без конца целовала Катю, давая ей ласковые прозвища.
Дурно сложилась жизнь этой женщины — без любви, без детей, и все
доброе, что накопилось, что требовало душевного выхода,-- все обратилось к
чужому ребенку, что стал ей родным и так нуждался в ней, так радостно
отзывался на ее ласки.
Стоило Кате увидеть Котеночкину или только услышать ее голос, как
круглая Катина мордочка расплывалась в улыбке.
Как только грозная комендантша брала ребенка на руки. Катя хватала ее
за нос или за губу и беззубо смеялась, ни за что не соглашаясь отпустить.
И эти часы были счастьем, отпущенным Котеночкиной.
Маша женским чутьем разгадала все это и старалась не задеть, не обидеть
ее чувство.
Комендантша принесла керосинку и велела Маше ставить ее с
прикрученными, чуть-чуть горящими фитилями под бельевую корзину, в которой.
спала Катя, ибо холод в комнате стоял ужасающий.
Однажды ночью Маша проснулась оттого, что под одеяло к ней забрался
мышонок. Маша не испугалась, не' почувствовала ни отвращения, ни
брезгливости. Она просто вытряхнула его и плотнее завернулась в суконное
одеяло, подоткнув края со всех сторон под себя.
Однако через некоторое время мышонок снова оказался под одеялом и
замер, прижавшись к Машиному бедру. От холода, что ли, спасался? Маша спала
одетой, под суконным одеялом, и то никак не могла согреться.
В общем, мышонок остался и каждую ночь стал забираться к Маше под
одеяло, а к утру исчезал.
Сергей смеялся и оставлял в углу то крошки, то корки хлеба.
Так из-за холодов их семья увеличилась на одну мышь.
Случалось, что комендантша Котеночкина, все так же грубо отчитывая Машу
и Сергея, приносила им то супу в кастрюльке, то несколько картошек.
Благодарить ее было невозможно. При первой же попытке она так их
срезала, что больше они ей никогда и ничего не говорили, молча принимая
драгоценные дары.
Возвратясь однажды домой, Маша увидела на подоконнике небольшую
закопченную кастрюлю. Заглянула — видимо, суп. Его было немного — примерно
одна тарелка.
Хоть и голодна была Маша, не прикоснулась, оставила суп Сергею.
— А это что?-- спросил он, увидя на столе кастрюльку, возле которой
лежала ложка и кусок хлеба.
— Котеночкина супу принесла, Я разогрела.
— А ты-то ела?
— Конечно. Ровно половину. Ешь, Сережа. Катя гуляет, скоро явится.
Она уселась против Сергея и стала смотреть, как он ест.
Сергей ел, набирая ложкой прямо из кастрюльки, и закусывал хлебом.
Маша всегда любила смотреть, как он ест. На этот раз был миг, когда
Маше показалось, что в глазах Сергея мелькнуло странное — не то удивление,
не то другое что-то.
— Не нравится?-- спросила она.
— Да нет. Очень здорово. Молодец комендантша. Когда Сергей расправился
с супом, пришла Котеночкина с ребенком. В свободной руке она держала
тарелку, на которой лежали четыре картофелины. Ворча, как всегда, она
швырнула тарелку на стол и сунула ребенка в корзину.
— Интересно, что б вы делали, если бы не Котеночкина? Сколько я буду с
вашим дитем нянькаться? Завели моду сбрасывать на меня ребенка...
Интеллигенция... А где же кастрюлька? Я в ней картошку варила в мундирах да
грязную воду оставила.
Маша и Сергей переглянулись.
— Вот ваша кастрюлька, — сказал Сергей, — я ее вымыл...
И, едва дождавшись ухода комендантши, они бросились, хохоча, друг к
другу.
В институте у Маши возникла серьезная проблема: она не могла привыкнуть
к анатомичке.
Казалось бы, после всего пережитого, после тысяч раненых, после
бесчисленных смертей — что ей эти наформалиненные, отпрепарированные трупы,
которые всеми воспринимаются просто как материал для работы... Но стоило
войти в анатомичку, Маше становилось дурно от специфического запаха,
стоявшего тут всегда. Она заставляла себя подойти к прозекторскому столу, но
сейчас же шла прочь.
Что только Маша не проделывала по советам бывалых студентов --
пробовала курить, глотала какие-то таблетки, ничего не помогало.
На других девчонок ни запах, ни вид подготовленных для работы трупов не
производили ровно никакого впечатления. Они болтали, разворачивали в
перерывах занятий пакетики с едой, жевали свои бутерброды тут же, присев на
оцинкованный стол, рядом с наполовину отпрепарированным трупом.
Однажды, сбросив халат и выйдя в отчаянии из анатомички, Маша села на
ступеньку гранитной лестницы. Тошнота постепенно проходила.
Но что делать? Неужели бросать медицинский из-за этой дурацкой
реакции?..
— Дочка, а дочка...-- услышала она хриплый голос.
Рядом стоял старик — тот, что выдавал студентам трупы для занятий,
вытаскивая каталки железным крюком из холодильника.
Старик был какой-то весь дергающийся — то дернется него плечо, то
вертанет головой, то на ходу одна нога зайдет за другую.
Курил он непрерывно, сворачивая толстые скрутки махорки. Другой раз,
поднося скрутку ко рту, он вроде бы промахнется, ткнет раньше в щеку или в
подбородок, а уж потом только схватит губами. Некогда седые, а теперь
ржаво-желтые прокуренные усы тоже по временам у него дергались.
Как звали старика по-настоящему, никто не знал, а прозвище у него было
Периформис. Это было название одной из мышц, и студенты давних еще наборов
почему-то окрестили им странного старика.
И, несмотря на то, что слово было иностранное, а старик очень русский,
название подходило к нему.
К старику обращались: "Дедушка Периформис, выдайте нам покойничка номер
семь".
И старик, дымя махрой, вытаскивал крюком седьмой труп из холодильника.
Периформис уселся рядом с Машей и спросил:
— Так что ты, дочка, на фронте была?
— Была, дедушка..
— Ну и что же — страшно тебе было?
— Конечно, страшно.
— И я думаю, кто храбрится — мол, ничего не боялся, — врет или вовсе
войны не нюхал.
Маша взглянула на старика.
Он сидел, держа в пожелтевших пальцах самокрутку. Под раскрывшимся
халатом был виден старенький пиджак с неумелыми штопками у краев карманов.
Пронзительно жалко вдруг стало Маше этого человека.
— Дедушка,-- спросила она,-- а кто у вас... семья у вас какая?..
Дед ответил не сразу. Посидел, помолчал, затянулся и выпустил дым.
Потом посмотрел искоса на Машу.
— Мне такого вопроса не задавали лет, может быть, тридцать, а то и
больше, пожалуй, гораздо больше. Давно нет тех, кого бы это касалось.
Периформис и Периформис... Не то, что семьи, дочка, ни единой живой души не
осталось из тех, что жили со мной в одно время. Ведь живет человек, как-то"
чувствуя вокруг себя свое поколение. Кого-то любит, кого-то не любит. Одних
знает, другие его знают. Это какой-то, ну, единый коллектив, если хочешь...
И случается ли с тобой что-то, совершил ли ты что-то — невольно делаешь
поправку на людей, примеряешься к людям, к их мнению, сравниваешь себя с
ними и их с собой... и что они о тебе думают...
Старик говорил совершенно интеллигентным языком, не вязавшимся как-то с
его внешним обликом.
Говорил он скорее сам себе, чем Маше.
— ... Случится у тебя хорошее — и нужно, чтобы друзья радовались,
враги завидовали... Или она... Ну, что она, бросившая меня, сейчас думает?..
Может быть, и не буквально такие мысли, но все это есть в подсознании, в
атмосфере твоей жизни... Я и сам не подозревал тогда, как необходимо это
окружение, они... И вот наступает время, когда не осталось никого и ничего
от твоей жизни... Никого... Пустота... И ты живешь среди нынешних чужих для
тебя людей и среди призраков тех, кого знал. Они остались только в твоей
памяти, остались только в твоих снах... Проснешься, либо опомнишься --
вокруг молодежь, которой до тебя, естественно, ровно никакого дела нет...
Периформис...
Старик замолчал, и Маша спросила:
— Дедушка, а кем вы были раньше?
— Профессором теологии был. Знаешь, что такое теология? Наука о боге.
Курс читал в Петербурге. Потом офицером был. И белым офицером был.
Расстреливали меня красные за то, что я белый, и белые за то, что красный.
Однако жив остался, как видишь... Долго был в Сибири... в разном качестве...
Семья? Была семья и родительская, и моя, собственная моя семья... И много
друзей и очень много знакомых... Все там...
— Ну, а почему же?..
— Сам я себе выбрал эту работу. Так мне легче... Да, совсем забыл,
зачем я вышел и что хотел тебе сказать, девочка... Возьми — тут в коробке
сушеная трава. Пожуй ее и всякий раз перед входом в анатомку пожуй. Никакой
дурноты, никакой тошноты не будет. Гарантирую. А через месяц и травка не
понадобится — привыкнешь. Проверенная штука. Ну, я пойду...
С того дня кончились Машины мучения — трава!
Действительно, она оказалась волшебным средством. Когда жуешь ее,
какой-то острый запах, похожий на мяту, появляется во рту, и только этот
запах да вкус мяты чувствуешь в течение. нескольких часов. И еще ощущение
легкости в теле появляется, и ясность мыслей поразительная — такая то была
трава.
Очень хотелось Маше чем-то отблагодарить деда, да чем?..
Хотела много раз подойти просто так, сказать что-нибудь хорошее, но
боялась быть навязчивой: старик умный, тонкий, поймет, что жалеет его,
обидится, а то и рассердится.
Так и не подошла...
Думала позвать домой, познакомить с Сережей, Катьку показать... Да
как-то странно... Впрочем, может быть, по человечеству вовсе и не странно
было бы?..
Как часто мы не понимаем, что нельзя ждать, надо делать добро тотчас,
как только мелькнет душевное чувство.
А дед вскоре скончался, Узнали, об этом не сразу — был перерыв занятий
в анатомичке, а когда пришли, стали звать: "Дедушка Периформис!"-- вместо
деда вышел молодой парень, новый служитель.
Узнали — болел дед один и умер один.
Один!..
Навсегда, на всю жизнь. остался этот шрам на Машином сердце. Как могла
она все-таки не подойти даже, - не сказать ему ничего — ведь ей одной он
открылся, одной поверил, что. поймет... Дедушка Периформис... Пронзительно
одинокий дед...
ГОД 1977. 9 МАЯ
Андрей легко перебежал улицу перед надвигающимися машинами и
остановился у подъезда высокого дома, сверяя его номер с записанным на
листке бумаги адресом.
Улица была заполнена людьми, мотались по ветру воздушные шарики.
Нестройно пели песни.
А навстречу по мостовой лилось. обычное движение машин и автобусов.
Номер дома оказался верным, и Андрей вошел в подъезд.'
Серый, отлично сшитый костюм подчеркивал спортивность, мускулистость
фигуры.
Андрей не стал дожидаться лифта и взбежал по лестнице.
По мере того, как он поднимался, усиливался разноголосый шум, он шел с
площадки третьего этажа. Тут творилось нечто невообразимое: двери обеих
квартир, расположенных. друг против друга, были настежь распахнуты, женщины,
дети, мужчины, заполнившие обе квартиры, то и дело переходили из одной в
другую, кто-то звал ребенка, кто-то прогонял собаку, кто-то переносил
чемоданы. Какие-то девчонки гонялись, хохоча, друг за другом.
Два симпатичных беспородных пса вертелись под ногами у людей, изредка
огрызаясь на кошек — их тут было тоже несколько штук.;
Андрей остановился в некотором. недоумении, еще раз сверился с бумажкой
и номером, обозначенным на одной из квартир.
Высокая девочка: лет двенадцати, перебегавшая через площадку, заметила
две звезды Героя на лацкане серого пиджака, взглянула на Андрея и
остановилась.
— Простите — обратился к ней Андрей — восьмая квартира...
— А вы Андрей? — ответила она вопросом.
— Андрей... Откуда вы знаете?
— Только на карточке у вас одна звезда... — А вы кто?
— Я Аня. — Позвольте, чья же вы дочь?
— Мою маму зовут Катя.
— Боже мой! Боже мой... Катя... Я ее последний раз видел спеленутой в
бельевой корзине.
Аня рассмеялась:
— Ну, мама с тех пор немного подросла.
— С ума сойти! А Сергей, Маша — здесь они?
— Конечно.. Дед дома, бабка в больнице на дежурстве. Да вы заходите...
— Аня, а что здесь происходит? У вас гости? Аня снова рассмеялась.
— Это все наши. Просто съехались на День Победы. Нас очень много. А
сегодня все приедут до одного. Даже Володя прилетит с детьми из Америки...
Пойдемте. Я вас к деду проведу.
Аня взяла Андрея за руку и повела за собой.
В комнатах было более шумно, чем на лестнице: здесь еще грохотал
маршами включенный телевизор. Повсюду устанавливались и накрывались столы.
Из кухни доносился звон посуды.
Аня вела Андрея по коридору.
Двое подростков безуспешно стучали в дверь ванной и кричали наперебой в
два голоса:
— Юлька! Чего ты закрылась? Нам мать велела под душем помыться!..
Юлька!..
На кухне Сергей, сидя за столом, кормил с ложечки годовалого мальца.,
— Ну, ну, — сказал, входя Андрей, — до чего же вы размножились!..
— Андрюшка! — закричал Сергей.
Он передал Ане мальца и бросился к Андрею.
Молча постояли они, взявшись за плечи и разглядывая друг друга. Седые,
крупные, сильные.
И пока длилось это объятие, в кухне шла своя. жизнь — кто-то вбегал,
кто-то выбегал, кто помешивал манную кашу в кастрюльке, кто ставил чайник на
плиту, кто забирал у Ани ребенка и уносил его, кто-то кого-то звал.
На стариков просто не обращали внимания, их не замечали. "Старики"
выглядели молодо, и только седина выдавала их возраст.
— Пойдем,-- сказал наконец Сергей,-- здесь не поговоришь. Они прошли
на балкон.
— Сколько же мы не виделись?
— Последний раз это было на твоей свадьбе в сорок шестом.
— Где же ты пропадал?-- спросил Сергей,-- Я искал тебя, но нигде
ничего не мог узнать. Андрей улыбнулся.
— Да и я не мог связаться с тобой. Далеко я был. И вот: только
вернулся — сразу к тебе. Не знал даже, жив ли. А ты, оказывается, вон какую
мультипликацию затеял... Сколь же у тебя?
— Пятеро. Да у старших свои семьи — вот и получается такая орава.
Послушай, мне кажется, у тебя какой-то акцент появился.
— Да я, если хочешь знать, удивляюсь, что вообще русскую речь не
забыл... Акцент... Я думаю-- акцент...'
— Поздравляю тебя, между прочим, со второй звездочкой.
— Вчера только вручали. Еще не обмытая.
— Вот сегодня у нас и обмоем. — Скажи хоть, чем занимаешься. Где ты,
что ты?
— Директор таксомоторного парка... до позавчерашнего дня.
— То есть?
— То есть позавчера сняли. Вот она жизнь — кому звезду, кого под зад.
Да нет, шучу... Что сняли — ерунда. Просто этап борьбы. Я там большую драку
затеял. Расскажу потом, если интересно.
— Еще бы! А Маша? Как Маша?
— Маша — молодец.
— Она что — врачом стала?
— Да. Могла бы ученую карьеру сделать. Ее на кафедре физиологии
оставляли... Да вот — жизнь, ребята... Стала рядовым детским врачом. В
больнице работает и на полставки в поликлинике. Педиатр. Да ты ее увидишь.
Она должна сейчас прийти...
— Ура!-- закричала, выбежав на балкон, и перегнулась через перила
Аня.-- "Американцы" приехали! Дед, смотри — вон они подъезжают...
Она замахала рукой выходящим из машины.
— Володя!.. — кричала Аня вниз, с высоты третьего этажа. — Здорово!
Парик мне привез? Севка, Севка! Ура!
Прибывшие "американцы" тоже махали руками и что-то кричали Ане в ответ.
Таксист помогал разгружать машину. Потом все они — Владимир, его жена и
двое близнецов Савва и Сева — вошли в подъезд.
— Он что, дипломат — Володя?
— Дипломат. Современный малый. Практичный. Вот отпуск подогнал к
празднику — это хорошо... Пойдем-ка встретим их.
— И как только вы тут разместились?.. — Соседи в Ленинград укатили,
оставили свою квартиру...
В переднюю входили нагруженные чемоданами и сумками "американцы". Войдя
в комнаты, они целовались со всей шумной гурьбой родичей.
— Здравствуй, отец! — подошел Володя к Сергею.
— Здорово, здорово,-- поздоровался с ним за руку Сергей,-- знакомься.
с Андреем.
— Владимир,-- представился дипломат. Подошла его жена — с ней Сергей
поцеловался и с детьми тоже. Представил всех Андрею.
— Ну, как, Нина,-- спросил он невестку,-- не надоел он тебе еще, не
занудил?..
— Ничего,-- улыбнулась она,-- вы меня недооцениваете. Я, может быть,
из него человека сделаю.
Сергей указал Андрею на долговязого парня в вытертых до белизны на
коленях джинсах.
— Вот этот не подведет.
— А чем занимается?
— Нефтяник. Из Тюмени прилетел.
Они шли по квартире, и по пути Сергей знакомил Андрея с членами семьи
— взрослыми и маленькими.
— А вот это та самая Катя... — сказал Сергей. Катя пыталась ножом
открыть задвижку в двери ванной комнаты.
— Давайте еще раз знакомиться,-- протянул ей руку Андрей.
Катя удивленно взглянула на него.
— Первый раз вы лежали в бельевой корзине...
— Легендарный Андрей...-- рассмеялась Катя. — А что это вы?.. Давайте
помогу.
Он взял у Кати нож и легко открыл дверь. Катя вошла с ванную. Там
сидела перед зеркалом рыжая Юлька и, плача, терла резинкой свои веснушки.
Они не поддавались. Их было очень много — россыпи на носу, россыпи на
толстых щечках, на лбу.
— Опять! — возмущенно сказала Катя и отобрала резинку. — Сколько раз
тебе сказано...
— Мамочка,-- всхлипнула Юлька,-- я замуж не выйду...
— По-моему,-- вмешался Андрей, стоявший в дверях,-- ты все равно уже
упустила время.
Все столы были уставлены закусками, из кухни неслись вкусные запахи.
Гости бродили из комнаты в комнату, то и дело подхватывая вилкой шпротину
или кусочек сыру.
— Отец, может быть, сбегать за мамой?.. — Катя всерьез
расстраивалась: праздничный обед погибал.
— Ладно, я сам схожу. Андрей, двинем вместе? Больница тут недалеко...
— Мария Ивановна в изоляторе,-- ответила Сергею медсестра,-- у нас
мальчик тяжелый очень... Никак не выведут его... Там и главврач и
завотделением... Вы подождите, пожалуйста... Посидите...
Друзья уселись у окна в коридоре. Закурили. — Ну, так что же у тебя
все-таки стряслось с твоими таксистами?-- спросил Андрей.
— Как тебе сказать... Пытаюсь установить у них порядок.
— Не больше не меньше?
— Да, представь себе. У нас ведь ничего не делается без "лапы".
Достать деталь — "лапа". Помыть машину — "лапа". Механику — "лапа".
Сторожу — "лапа". Ни шагу без "лапы". Всеобщий смазочный материал. Как же и
шоферу не брать "лапу" с пассажира? Чем он будет затыкать все эти дыры? Вот
я и вызвал огонь на себя. Придрались, конечно, не к этому. Впрочем, драка
только разгорается. Меня, конечно, восстановят, и начнем сначала... Тебе мои
дела кажутся, наверно, муравьиными?
— Почему же? Устанавливать порядок — дело серьезное.
— Люди разлагаются — вот что страшно, хорошие ребята становятся
барыгами. Ну, а ты, ты как?
— В общем, тоже не все гладко. Спокойной жизни, видно, не бывает. Если
хочешь быть человеком. И все-таки, Сережа, жизнь прекрасна. Завидую очень
тебе, твоей семье...
— А ты женат?
— Был. Дважды. Да вот не сложилось... Верно, я не приспособлен для
семейной жизни... Или мне просто такая Маша не встречалась...
Сергей взглянул на часы:
— Шесть. Они там, верно, умирают с голода... — И обратился к
проходившей медсестре: — Не выходила еще Мария Ивановна?
— Нет, отвезли ребенка в операционную. И она там. С утра от него не
отходила.
— Будем ждать? — спросил Сергей.
— Будем ждать.
В коридоре возле операционной стояла мать больного мальчика. Она
старалась быть спокойной, но по тому, как то сжимала руки, то принималась
ходить и вновь подбегала к матово-белой стеклянной двери, можно было понять
тревогу ее, отчаяние.
Прошел в предоперационную молодой врач, и мать попыталась заглянуть
туда.
Вышла медсестра. Мать — к ней.
— Пока все так же... — сказала та и прошла мимо. Вокруг операционного
стола стояли врачи. Маша в марлевой маске со страхом смотрела на освещенное
тельце мальчика на операционном столе.
— Группа? — спросил хирург.
— Первая.
... И вот уже вечер наступил. Зажгли фонари на улицах.
Сергей с Андреем расхаживали перед больницей.
Вышла медсестра в плаще с сумочкой — видимо, кончилась ее смена.
— Все ждете? Я сказала Марии Ивановне.
— А ребенок?
— Еще в операционной.
И ушла.
...Вот наконец раскрылась дверь, и в коридор стали выходить врачи. Мать
бросилась к Маше.
— Все хорошо,-- устало улыбнулась она, и мать, разрыдавшись, обняла
ее.
— Ну, ладно, ладно,-- гладила ее Маша по голове, как ребенка,-- все
хорошо, Юрочка будет жить, будет здоров...
Женщина, всхлипывая, успокаивалась. Маша усадила ее на белую скамью и
пошла дальше.
Один за другим выходили из больницы врачи и медсестры. Вот уже никого,
видимо, не осталось. В вестибюле погас свет, а Маши все не было. Сергей
тревожно переглянулся с Андреем, и они вошли в больницу.
В полутьме вестибюля. на скамье сидела Маша. Плащ был надет только на
одну руку. Другая висела вдоль тела. Маша спала, прислонившись к стене.
Друзья осторожно взяли ее под руки, подняли.
— Пойдем домой, Машенька,-- сказал Сергей,-- пойдем, родная...,
Маша с трудом открыла глаза. Посмотрела на Сергея, на Андрея. Не сразу
поняла, кто это, а узнав, сказала удивленно:
— Андрюша?.. Неужели?..
— Я, я, Машенька. Собственной персоной. Специально приехал, чтобы
разбудить тебя и доставить домой...
Криками восторга встретили Машу дома. И в этих криках было, наверно,
столько же радости по поводу ее прихода, сколько счастья, что можно наконец
садиться обедать.
Рассаживались шумно, дети вперемешку со взрослыми. Маша сидела во главе
стола. За ней темнело большое распахнутое настежь окно.
— Налить бокалы! — распорядился Сергей. Водку и вино наливали
взрослым, красный морс из кувшина — ребятам.
— Дорогие мои...-- начал Сергей, держа рюмку водки. Но продолжить тост
ему не удалось...
— А бабушка заснула!-- объявила. рыжая Юлька.
Сергей взглянул на Машу. Она действительно крепко спала, уронив голову
на спинку кресла. Сергей улыбнулся и приложил палец к губам:
"Тс-с-с..."
И вдруг в окне, за Машиной спиной, взвились в небо тысячи звезд. Один
за другим сверкали и рассыпались за Машиной спиной праздничные фейерверки.
Гремел салют в честь Великой Победы.
Маша спала. За столом сидела вся ее большая семья. Вспыхивали за окном
соцветия праздничных огней.
Но вот все замерло и осталось неподвижным: повисли, не рассыпаясь, огни
фейерверка, застыли сидящие за столом...
СНОВА ЛЕТО 1942-го
Немецкий пулеметчик с изумлением смотрел на девушку в старой
гимнастерке, в
зеленой некогда юбчонке, в кирзовых сапогах, на худющую — тень
человека — девушку, что вышла из расщелины каменоломен на яркий,
ослепительный дневной свет.
Девушка держала в руке ведро.
В прорезь прицела видно было: она зажмурилась, прислонилась к стене и
закашлялась. Долго кашляла, сплевывая на землю черную слюну.
Борьбу долга и жалости можно было угадать в мальчишеском лице немецкого
солдата. Палец лежал на гашетке пулемета, но солдат не стрелял. Вот
отчаянная девчонка оторвалась от скалы, поправила пояс на гимнастерке,
взглянула на небо и двинулась вперед, к колодцу. Ствол пулемета неотступно
следовал за ней. Сквозь прорезь прицела видно было, как Маша подходила к
колодцу, обходя убитых, как склонилась на миг над богатырем, что лежал с
открытыми глазами, наполненными дождевой водой.
Из расщелины скалы люди напряженно следили за каждым Машиным шагом. Вот
опустила она ведро в колодец и выбрала веревку. Полное прозрачной воды ведро
стало на сруб колодца, и Маша припала к воде. Она пила, останавливаясь,
чтобы вдохнуть воздух, и снова пила.
Следил за ней немец. Следили глаза людей из-за скалы — глаза умирающих
от жажды.
Напившись наконец, Маша еще раз опустила и подняла из колодца ведро.
Оно было снова полным до краев.
Немец увидел, как девушка поправила пояс на гимнастерке, взяла ведро и
неторопливо пошла обратно ко входу в каменоломню. Ствол пулемета следовал за
ней шаг за шагом.
Шла Маша. В великом напряжении смотрели. и ждали ее люди в подземелье.
Казалось, уже целую вечность идет Маша к расщелине.
Дрогнул палец немца на гашетке пулемета.
И в ту сторону, где залег он, в сторону врага, не стреляющего в нее,
щадящего ее, взглянула Маша и улыбнулась, перед тем как скрыться за скалой.
Но тут немец нажал на гашетку. Простучала короткая очередь. И сквозь
прицел стало видно, как падает девушка, уронив ведро.
Крики ужаса слышались из расщелины.
Немец вытер пилоткой вспотевший лоб и дал для верности еще одну
очередь. Очередь по мертвой, по жестяному ведру.
Маша лежала рядом с тем убитым солдатом, в чьих открытых глазах стояли
лужицы дождевой воды.
Ручеек Машиной крови стекал по земле и соединялся с ручейком воды,
вытекавшим из расстрелянного ведра. Соединясь, потекли они дальше вместе --
кровь и вода.
Убили Машу Ковалеву. Задушенный немецким газом, умер, в муках Сергей.
Не были, не состоялись эти две жизни, как не состоялись жизни тысяч
пленников Аджимушкая, как оборваны были, не состоялись двадцать миллионов
жизней советских людей...
Двадцать четыре чудом уцелевших, живых аджимушкайца с цветами в руках
шли ко входу в подземный музей Славы, к могиле своих товарищей.
Они спустились по деревянным мосткам в подземелье и подошли к плитам
братской могилы. Положили цветы и с
