Павел Лукницкий. Путешествия по Памиру
страница №6
... не пошел "гулять", кипели по палаткам какие-то таинственныепререкания, споры, выкрики, уверения во взаимном уважении и такие же
уверения во взаимном невежестве. Работники других научных специальностей
шарахались от геологов, как прохожий шарахается от одержимого безумием.
Во всех криках, спорах, пререканиях из уст в уста перекатывалось новое,
никому из непосвященных не понятное слово:
— Фузулина...
С фузулиной обедали, с фузулиной ложились спать, с фузулиной на устах
чуть не дрались.
— Да что же это за чертовщина такая? — наконец взмолился один из
заинтригованных альпинистов. — Объясните же мне, пожалуйста...
Молодой, но уже известный геолог, белобрысый и ядовитый в речах,
смилостивился, наконец, и, усевшись вместе с альпинистом на большой
"верблюжий" вьючный ящик, поглубже уткнув подбородок в воротник полушубка,
изрек:
— Самый старинный вид фузулины называется: Fusulina granum avenae,
то-есть по-российски "фузулина зерно овса". Первая фузулина, — вот
слушайте, — была описана в России сто лет назад немцем-ученым. Написал он
статью, и называлась эта статья: "Об окаменелых овсяных зернах из Тульской
губернии". Понимаете, старый дурень принял фузулину, самую обыкновенную
фузулину, за окаменело... — геолог подавился смешком, — окаменелое овсяное
зерно. Вы думаете, история знает только один такой случай? Да я вам десяток
таких расскажу! Вот, например, известный современный английский палеоботаник
Сьюорд. Так он, бродяга, решил сделать ревизию окаменелых растений, которые
собраны в коллекции Британского музея. Однажды нашел он один образец
сердцевины окаменелого папоротника. Ну, такая гладкая, слабо изогнутая,
невыразительная загогулина. Недавно еще она была описана в ученом журнале с
таблицами. Чтоб не было сомнений, что образец, выставленный в музее, и есть
тот самый, который описан в этом журнале, на загогулине автором описания
была наклеена этикетка с латинским названием. Ходили люди, смотрели на
загогулину и не понимали: до дьявола она похожа на что-то знакомое. Вдруг
один из посетителей, — умный, полагаю, был парень, — возьми да и хлопни
себя по бокам и расхохотался на весь музей. "Что с вами, мистер?" --
подбежали к нему взволнованные ученые хранители. А он показал на загогулину
и опять хохочет, этот самый-то англичанин спокойный. Ну и оказалось, что не
папоротник это, а обыкновеннейшая обломанная ручка глиняного чайника...
Альпинист сдержанно улыбнулся:
Александр Васильевич... Ну, а фузулина здесь при чем?
Да ни при чем, просто я так рассказал. А фузулина... Ну, понимаете?
Вчера фузулину нашли. В куске валуна — фузулина. А фузулина — это такое
ископаемое, которое обязательно в палеозое бывает. А валун откуда? С
Заалайского хребта. Значит, какой же Заалай — мезокайнозой? Палеозой,
значит! Гораздо древнее. Понимаете? Ну, вот мы и спорим. Одни говорят, что
существующее представление о строении Заалайского хребта неверно, а другие
вопят, что находка палеозойских валунов в реке еще ничего не доказывает.
Мало ли? Были большие древние ледники. Они могли притащитъ материал из более
далеких мест. Во всяком случае — доказательство сомнительное. Надо найти
палеозой в коренном выходе. Значит, где-то высоко в снегах. Понимаете, к
чему речь веду?
Кажется, начинаю понимать, — задумчиво произнес альпинист.
Ага. Ну, отлично! Пусть будет вам ясно: у нас кое-кто говорит, что вы,
альпинисты, лазите хорошо, а собственно говоря, неизвестно зачем.
Слушайте... Достать бы палеозой! А? Наши больно тяжеловаты, туда не долезут,
а вам, как говорится, сам бог велел. Ну, что скажете?
Альпинист оживился:
Завтра же лезу. Организую небольшую группку, честное слово, Александр
Васильевич, вы меня разожгли...
Лезете?
Ну, конечно!..
Тогда имейте в виду: на дрянь не обращайте внимания.
Что — дрянь?
Да так, вы слишком обращаете внимание на окраску породы да на разные
дурацкие разводы, которые бывают на выветрелых камнях. Надо искать ракушку.
Понимаете: ракушку! Ракушка дороже золота.
Даже золота? Ну, это вы уж слишком!..
И золота! — обиделся геолог. — Поймите же, ведь она датирует возраст
слоев!.. Ну, ладно. Нумеруйте камни. Точно
указывайте место, где их нашли. Отмечайте: как лежат пласты, куда
наклонены, какие толщи покоятся одна над другой. А почему, — геолог
небрежно указал пальцем на скалы, торчащие над ледником, — почему вот они
там встали на дыбы? Все важно, все нужно определить... Впрочем... напрасно я
говорю...
Как это напрасно? В чем дело?
А в том, что уважающий себя геолог ни вам, ни даже своему коллектору ни
в чем не поверит. Он все должен увидеть своими глазами... Ваша задача найти,
рассказать, а потом помочь нам пойти по вашим пятам. И уже вместе мы будем
определять, всему искать причины: складчатости, горообразованию, разрывным
дислокациям, катаклизмам... Понятно?
Меньше половины! — смеется альпинист. — Но не беда. Мы завтра
полезем... Значит, эту самую, как ее — фузулину — искать?..
Вечер. Темнеет. Снова начинает накрапывать дождь. Низко-низко, отсекая
весь верхний ряд гор, опущены облака. Словно все живое здесь — под водой,
ниже ватерлинии судна, а там, наверху, на поверхности, наверно, и свет, и
солнце, и тепло, и радостно, и можно по-настоящему жить.
Геолог и альпинист расходятся по палаткам.
На следующий день группа альпинистов уходит в горы. Здоровые, веселые,
загорелые лица. Шутки и смех. Молодой парень в свитере, выбежав на зеленую
лужайку, лихо перекувыркивается через голову под хохот рабочих и
альпинистов.
— Вот мальчишка! — снисходительно улыбается геолог, которого зовут
Александром Васильевичем.
Веревки, шакельтоны, ледорубы, алюминиевые крючья — все проверено,
точно рассчитано, разделено. Альпинисты выходят из лагеря. Через час высоко,
на фирновом склоне, видны четыре крошечные черные фигурки с рюкзаками за
спиной. Медленно, как водолазы, они поднимаются к острозубому, черному
гребню, длинным мысом торчащему из лакированной белизны снежника. Светит
солнце, облака отступили: налево — за массив Корумды и направо, закутав
мятущейся пеленой подножие Кзыл-Агина.
Еще через час фигурки скрываются в облаке.
Внизу им завидуют:
Ишь, козлята, как ходят!
Вот я и говорю вам, — рассуждает другой, тощий и всегда угрюмый
геолог, о котором все говорят, что он хороший специалист, но грешит излишним
пристрастием к иностранщине. — Почему до сих пор Центральный Тянь-Шаеь не
изучен? Геология темна? Потому что, кроме немцев, никто там не был. Кто?
Мерцбахер, Кайдель. Они в равной степени и геологи и альпинисты, — они
члены альпийского клуба, могут лазать...
А мы, что ли, не можем? — с горячей обидой прерывает его молодой
краснощекий геолог.
Вы... Ну, ты-то полезешь, о тебе я не говорю. Ты, так сказать, молодое
поколение геологов. А вот я о Тянь-Шане... В царские времена поехали наши
туда — географы, статские советники, директора департамента, большие
животы. Доехали до ледника и повернули назад. Потому что для этого дела
нужна тренировка...
А что, я, по-твоему, не тренируюсь? — опять вспылил молодой. — Вчера
только все сапоги изодрал вон на этой чертовине...
Ты, опять ты! Ты больше привык сидеть в седле, чем читать доклады.
И то нужно, и это нужно! — рассудительно произнес угрюмый и тощий, с
козлоподобной бородкой. — Разве это геолог с одышкой и брюхом? Ты вот
видел, как вчера Дмитрий Васильевич вскочил в седло, не коснувшись ногою
стремени? Вот и профессор, известность, — Наливкин, — и скоро уже старик,
а как вскочил! Позавидовать можно. Надо, чтоб вся молодежь такою была...
Почему не полез сегодня с альпинистами?
Я-- я... Да просто нужно разобрать вчерашние образцы! — замялся
молодой, смущенный неожиданным поворотом разговора.
Угрюмый и тощий, с козлоподобною бородой, искоса хитро взглянул на
него:
А что твой коллектор делает?
Ну, ясно что, этикетажем заниматься будет...
Сказав это, молодой геолог глянул еще раз на облако, в котором скрылись
альпинисты, повернулся и, насвистывая, с совершенно независимым видом отошел
в сторону.
К вечеру альпинисты вернулись недовольные и усталые.
Нашли фузулину?
Найдешь эту пакость! — сердито буркнул один. — Вот какие-то тут
красные, — он протянул геологам мешочек с образцами, — и зеленые, и еще
какая-то дребедень... Поглядите сами...
И зеленые, говорите вы? А ну-ка...
Через час весь лагерь облетела весть, что альпинистами сделана новая
важная находка — зеленые метаморфические сланцы. Ага: сланцы... Такие же,
как в Саук-Сае, там у Алтын-Мазара!
И пошли рассуждения о том, что именно в Саук-Сае связано с такими же
сланцами. А Александр Васильевич кричал:
— Но ведь это же, товарищи, большое открытие!.. Вот что
значит не только ракушка, а порой даже и простой камень дороже золота!
Я говорил вам, хватит сувениров, всяких мелких кристалликов колчедана,
разводов, щеток кальцита!..
Так шли в Бордобе дни за днями. Отсюда, от Бордобы, начались те
догадки, которые определили работу многих геологов на целое лето. Ища фауну,
определяя возраст пород, слагающих гигантские горные хребты, геологи думали
о рудных богатствах, какими не может не быть чреват Памир.
К осени многие из гипотез, выдвинутых в ту весну, подтвердились,
превратились в теории, теория повела к практическим изысканиям и находкам.
В наше время уже никто не спорит о том, что альпинизм не только
прекрасный вид спорта, но и первый помощник науке в высокогорье. А в те
годы, о которых я говорю, советский альпинизм, особенно в Средней Азии, еще
только начинал развиваться, впервые — и именно здесь, на Памире, — заводил
тесную дружбу с наукой.
Мир становится шире
Лето на Алае проходит в оживленной работе. Геологи делают ряд маршрутов
по Алайской долине и Заалайскому хребту. Геолог Марковский слышит от
киргизов, что в районе КараМук есть уголь; он едет туда, но оказывается, что
киргизы ошиблись: это не уголь, это палеозойские углистые сланцы, которые
никак не могут гореть. Киргизы говорят, что у Дараут-Кургана, в арыке, есть
ртуть. Геолог Марковский находит несколько капелек ртути, но он осторожен и,
допуская, что это, может быть, явление случайное, рассуждает так: "комплекс
отложений, слагающих бассейн реки Дараут, близок к имеющимся в районе... " И
называет район, где с древних времен известны месторождения ртути:
"некоторые общие черты имеются и в характере строения... Эти обстоятельства
заставляют отнестись к данному явлению осторожно, впредь до более детальной
работы в этом районе... " Ох, как осторожны геологи! Сотню раз взвесить,
много ночей думать, много раз обсудить... Что может быть хуже, чем
раскричаться о несуществующем месторождении? Но и что может быть вреднее
бездоказательного, легкомысленного "закрытия" ценного месторождения?
Геологи пьют кумыс в Дараут-Кургане, в урочищах Курумды-Чукур и
Арча-Булак; размышляют о новых сообщениях киргизов. А кочевые киргизы
называют места, где имеются древние разработки, штольни, отвалы рудоносных
пород... Каждое сообщение нужно проверить. Может быть, далеко не все
интересно. Но важно, что алайские киргизы активны, что они уже не таят
стариковских тайн и легенд, что они приезжают в лагери экспедиции, хотят
помочь тем, кто помогает им посоветски изучать и развивать их малоизведанную
страну.
Попрежнему верещат сурки и, вставая на задние лапки у своих норок,
удивленно, по-человечьи, глядят на проезжих. Попрежнему цветут эдельвейсы,
тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. Попрежнему кузнечики нагибают
серебристые метелки сочного ковыля. А вокруг Дараут-Кургана попрежнему дики
кусты эфедры, пронзителен запах полыни, жестки заросли облепихи, чия,
тамарикса. И ветер все тот же — тысячелетний. Но в Дараут-Кургане --
советском центре Алая — звонит телефон. В Дараут-Кургане кочевники толпятся
у кооператива, а другие, организовав добровольный отряд, стерегут от лихих
людей склады и табуны и свой сельсовет, непосредственно подчиненный
киргизскому ЦИКу. В Алае уже есть партийные группы, и десятки кандидатов
партии, и много комсомольских ячеек — сотни комсомольцев, ведущих яростную
борьбу с вредными байскими пережитками, с дикостью и неграмотностью... И
главное, в Алае уже нет басмачей. Их уже никогда больше не будет! Алайцы
становятся колхозниками, посылают своих детей в школы.
Небольшая группа сотрудников экспедиции, сложив палатки, отправляется
из Бордобы в дальний маршрут. В этой группе — топограф, ботаник, несколько
альпинистов, художник Н. Котов и начальник пограничной заставы, который
хочет получше узнать свой район. Они едут верхом пока можно, пока горы не
слишком круты, а снег не слишком глубок. Они оставляют лошадей там, где уже
невозможно ехать верхом. Неделю они скитаются по ледниками и белым склонам
восточного Заалая. Их осаждают бури, и они отсиживаются в заваленных снегом
палатках. Они ушли из Бордобы на юг, через КизылАрт на Памир. Они
возвращаются в Бордобу с севера, из Алайс-кой долины, откуда их никто не мог
ждать. Они перевалили Заалайский хребет там, где он от века считался
непроходимым.
Они открыли новый перевал и назвали его перевалом Контрабандистов,
потому что этот неведомый перевал мог оказаться единственным до тех пор
бесконтрольным путем для незваных пришельцев из-за рубежа. С этого времени
на картах в Заалайском хребте будет помечено не два перевала, а три. И чужой
человек уже не проскользнет к Алайской долине в обход пограничной заставы!
Какие неожиданности предстоят дальнейшим исследователям? У перевала
Контрабандистов обнаружен восемнадцатикилометровый ледник Корумды, текущий
параллельно Заалайскому хребту, питаемый пятью мощными ледниками,
чрезвычайно крутыми, с множеством ледопадов. И ползет этот ледник не по
самому Заалаю, а между ним и параллельным ему, до сих пор неизвестным
гигантским хребтом, не названным, не описанным. Сделана топографическая
съемка — район оказался не маленьким, во всех отношениях интересным.
На Памире все так: чуть только в сторону от известных путей — и
неожиданностей целый ворох. Многие величайшие хребты и вершины до сих пор
еще даже не замечены ни одним исследователем! Здесь совсем иные масштабы.
Здесь еще бесконечно многое надо сделать.
Первыми идут топограф, географ. За ними в неизвестную область вступают
геоморфолог, геолог, ботаник, зоолог, метеоролог... За ними приходят
строители и изменяют первозданный облик еще недавно никому не известного
края. Так расширяется мир!
Что я думал о будущем? (Из записей 1932 года)
Алай... Я не оговорился, сказав, что люди в нем кажутся микроскопически
малыми. Это оттого, что над волнистой зеленой степью долины гигантским
барьером, колоссальным фасадом Памира, высится Заалайский хребет. От
солнечного восхода до солнечного заката тянется цепь исполинских гор,
величие и красота которых поистине необычайны.
Июнь. Кончается период дождей. По Алайской долине незримо малыми
пунктирными линиями тянутся караваны. Мелкими жучками проползают автомобили,
— в тридцатом году их еще не было, в тридцать первом они появились
впервые... В тридцать втором — в экспедиции работает шесть машин, а от Оша
до Алая ходят десятки.
Я всматриваюсь в даль Алайской долины и хорошо представляю себе ее
близкое будущее.
Нет лучше пастбищ, чем в Алайской долине. Она может прокормить миллиона
полтора овец. Не кочевые хозяйства киргизов-единоличников, а колхозы и
огромные, оснащенные превосходной техникой совхозы разрешат задачу создания
здесь крупнейшей животноводческой базы. Всю Среднюю Азию обеспечит Алайская
долина своим великолепным скотом. Потому что мало где есть такие
пространства сочнейших альпийских трав. Здесь будут образцовые молочные
фермы. У подножия гигантских хребтов возникнут санатории для легочных
больных, здравницы для малокровных, дома отдыха для всех, кто нуждается в
целительном горном воздухе. Туристские базы расположатся над обрывами, у
ледяных гротов, на горбах морен. Отсюда комсомольцы всего Союза, всего мира
станут
штурмовать памирские снеговые вершины. Вдоль и поперек по Алаю лягут,
как стрелы, автомобильные шоссе. На просторах Алая будут происходить
состязания призовых лошадей, вскормленных на конных заводах Киргизии.
Все, что делалось в тридцатых годах, было только началом. Самое трудное
всегда начало. Тогда я думал о том, что киргизы Алая скоро станут не темными
кочевниками, зябнущими в рваных халатах, бедняками, еще боящимися злобы и
мести баев, а иными людьми — зажиточными, образованными, культурными,
гордыми своей свободой и независимостью.
Теперь все то, о чем мечтали мы в те давние годы, осуществилось. Теперь
я думаю о том, как поразительно быстро все это произошло! Сознательно и
умело пользуются теперь мирные, трудолюбивые колхозники огромной
высокогорной долины всеми благами советской науки и экономики; умно и
деловито управляют богатым социалистическим советским районом — цветущей
долиной Алая.
ГЛАВА V. НА ВОСТОЧНОМ ПАМИРЕ
От Алая до озера Каракуль
Перевал Кизыл-Арт. Развалины рабата Бордоба. Утро 7 июля 1930 года.
Ясная, хорошая погода. Оделись тепло: свитеры и овчинные полушубки. Довольно
долго возились с вьюками.
Едем, как всегда, шагом. Геологические определения мест, которые
проезжаем. Интересные антиклинали и синклинали. Гипс, сланцы, песчаники. До
двух часов дня — подъем на перевал Кизыл-Арт. Мутнозеленая от растворенных
в ней глинистых пород вода речки Кизыл-Сай, которую переходим вброд. Как и
вчера — дорожные знаки: кучи, сложенные из камней. Слияние вод: мертвенно
зеленой и красной. Снеговые хребты все ближе к нам по мере подъема.
Причудливая фигура из глины, эолового образования, похожа на сурка, словно
памятник этому обитателю здешних мест. Множество архарьих рогов, усеивающих
подножия горных склонов и даже дорогу. В полушубке сначала жарко, а когда
поднялись высоко — в самый раз.
Ущелье красноцветных пород. Бесчисленные трупы животных по пути:
верблюды, лошади, ослы. Иногда — скелеты, чаще — полуразложившиеся. Наши
лошади пугаются их. Помня о басмачах, скрывающихся где-то поблизости и,
несомненно, следящих за нами, внимательно осматриваемся по сторонам.
Подъем на Кизыл-Арт не очень крут, дорога прекрасно выработана, зигзаги
достаточно широки и пологи, чтобы подниматься без особого труда. Верблюжий
караван, вышедший позже нас, — до двухсот верблюдов, — остался далеко
позади. Красноармейский отряд, сопровождающий нас, ушел вперед.
Приближаемся к перевалу. Под кучей камней — дорожным знаком — видим
человеческий труп, иссохший, засыпанный камнями. Обнаружила его наша собака,
обнюхав груду камней. Караванщики утверждают, что это кашгарец (как они
говорят: кашгарлык), умерший в пути, — много беженцев из Кашгарии умирают
на памирских высотах.
В два часа дня — перевал. Здесь — граница между Киргизией и
Таджикистаном. По нашему барометру — высота 4 080 метров. По карте — 4 444
метра. На перевале — могильня: груды камней и воткнутые в них шесты, на
шестах меховые привески и вороха разноцветных тряпок. Вся могильня желтеет
архарьими рогами. Наши караванщики, встав на колени, молятся.
Спуск с перевала, лошадей ведем в поводу. Меня поздравляют: "Вот вы и
на Памире!"
Громадная перспектива: долина Маркансу и широкое ложе одноименной реки.
Оно падает с запада, река уходит в Китай. Горизонт окаймлен горами --
снежными и разноцветными. Внизу виднеется рабат Маркансу — одинокое,
полуразрушенное, каменное строение.
Пустыня Маркансу. Спустившись с перевала Кизыл-Арт пешком, опять сели
на коней, и вот она перед нами — Маркансу, "Долина смерчей", или, как ее
называют чаще, "Долина смерти", песчаная пустыня на четырехкилометровой
высоте над уровнем моря, пустыня, в которой природные опасности усугублены
угрозой нападения басмачей. Отсюда до Китая верст тридцать — прямая дорога.
Отряд красноармейцев, сопровождавший нас, ушел далеко вперед, в
последний раз мы видели его с перевала, и заметили, как за ним, когда он
проходил Маркансу, следила басмаческая разведка: два всадника, укрывшиеся за
сопками.
Сейчас, на случай нападения, мы предоставлены только собственной
защите: одна винтовка (у меня), один винчестер (у Е. Андреева), несколько
охотничьих ружей да пистолетов. Впрочем, студент-геолог Е. Андреев --
отличный охотник, бывший пограничник — спутник надежный.
Позже, снова соединившись с отрядом, мы узнали, что отряд стрелял здесь
по басмачам, они скрылись, и больше их уже никто из наших людей не видел.
Гладкий — как зеркало, гладкий и блестящий песок, да справа и слева --
невысокие сопки. До рабата Маркансу, где мы предполагали стать лагерем,
осталось два километра. И удивление наше было весьма велико, когда, подойдя
к рабату (такому же полуразрушенному, как и все другие в нашем
пути), мы не нашли никого. Песок, да река, да чахлая травка, да горы с
ущельями, пологими скатами и иззубренными бровками, — горы, как и весь
день, со всех сторон.
Мы рассуждаем об отряде. "Ушли!" — "Неужели на Каракуль?" — "Сколько
до Каракуля отсюда?" — "Верст тридцать!" — "Нет, они, очевидно, решили
остановиться ближе, на Уй-Булак-Беле, там есть травянистая площадка... " --
"Несомненно, там стали, вряд ли ушли к Каракулю, ведь мы же условились!.. "
Идем дальше. Ветер в спину, густая пыль — самумы и вихри, слепящие нас
и скрывающие от нас весь мир. Пыль в глазах, на зубах, пыль забирается
всюду, — облако окутает нас и бежит дальше, сзади набегает новое облако.
И нам понятно, почему это — "Долина смерти". Был бы посильнее ветер,
— куда бы деваться?
Надеваю очки-консервы, но и они помогают мало. Пути в пустыни, кажется,
нет конца; ни птицы, ничего, ничего живого. Сзади — контрастом нашей
серости — ослепительный блеск снеговых вершин. Солнце жжет, а в полушубке
— не жарко.
Справа, в млеющей дымке показались шесть всадников. Мой спутник Е. Г.
Андреев спешился и в двенадцать раз увеличил всадников своим великолепным
биноклем. Ему удалось разобрать, что всадники были в халатах и малахаях.
Тогда мы, вдвоем, сняли с плеч винтовки и отделились от каравана.
Если бы не песок, конь Андреева померился бы с моим быстротой. Мы
спешили навстречу всадникам. Но они исчезли. Пустыня была бугристой,
плоской, и всадники исчезли бесследно.
Мы выехали на большой песчаный бархан. Ветер расчесал на мелкие волны
его крутую поверхность. Андреев наклонился и, не спешиваясь, что-то поднял с
песка. Он посмотрел находку на свет и передал мне. Это был полуистлевший
кадр кинофильма. Если бы Андреев сказал мне, что за тем вон ущельем, в
роскошном шатре, нас ждет к ужину сам Тамерлан, я бы скорее поверил ему, чем
верил сейчас этой находке. Уж не явью ли были и те зыбкие фонтаны, сады и
бассейны, что мы все видели сегодня на горизонте, когда нас закружил
свирепый, рыжий самум? Мы смотрели, и никто из нас не ошибся, но мы сказали
друг другу: "мираж" и, выплюнув песок, набившийся в наши рты, пока мы
произносили это слово, поехали дальше.
Сейчас я готов был поверить чему угодно. Осторожно, в обе ладони, я
вложил ветхий клочок целлулоида и сдувал с него маленькие песчинки. Потом,
еще осторожней взяв его за уголок двумя пальцами, посмотрел сквозь него на
свет. Я увидел женщину с оголенными плечами, в вечернем платье, и эту
женщину я узнал: с обрывка целлулоида мне улыбалась Лия де Путти,
и я на секунду представил себе мертвящий свет "юпитеров" и количество
веских, придирчивых слов режиссера, требующихся для производства такой вот,
предназначенной для обольщения бюргеров и буржуа великолепной улыбки.
И все-таки, откуда же здесь кинофильм? Забыв о тех шести всадниках, я
углубился с Андреевым в перечисление памирских экспедиций, снабженных
киноаппаратурой. Перечисление не удалось: только две киногруппы здесь
проходили за все времена, только две, — одна из них работала в экспедиции
1928 года, вторая пересекла Маркансу в прошлом году, но и они не таскали же
с собой на Памир старые фильмы! Мы ни до чего не додумались и вернулись к
нашему каравану.
Справа, после холмов и сопок, открылось широкое, ровное пространство:
мы подъезжаем к У-й-Булак-Белю, который вот, за этой грядкой, впереди.
Песчаные дюны. Уй-Булак-Бель: зеленая луговинка, чахлая травка. Никого, ни
души...
К этой записи я могу добавить: много позже, в Хороге я нашел ответ на
заданную мне пустынею Маркансу трудную задачу о кинофильме.
Нигде на Памире к тому тридцатому году еще не было выстроено
кинотеатра. Но в 1929 году культработники Памира организовали
кинопередвижки. Они должны были посетить все военные посты Памира и
демонстрировать серию фильмов. Опыт удался наполовину: часть каравана с
фильмами была в Маркансу разграблена басмачами, наскочившими из Кашгарии.
Басмачи не поняли истинного смысла и назначения странного груза, но
убедившись, что странные ленты отлично горят, поделили фильмы между собой и
разжигали ими кизяковые костры... Говорят, что слава об этих кострах пошла
по Кашгарии!
... В Уй-Булак-Беле отряда не оказалось. Значит, он ушел к Каракулю.
Останавливаемся на площадке, поросшей чахлой травой, — вокруг нас пустыня,
волнистые дюны, горы. Уже шесть часов вечера, лошади изморены, а до Каракуля
еще пятнадцать верст. После долгого обсуждения все же решаем двинуться
дальше.
Спуск с Уй-Булак-Беля. Внезапно открывшийся вид на озеро и окружающие
его горы. Лошадей стараемся возможно больше вести в поводу, но на такой
высоте, тяжело одетым, нам трудно итти. Моренный остаток — спуск к озеру.
Еще два-три километра крутого спуска, — выходим на равнину, в котловину
озера Каракуль, но до воды остается еще километров десять.
В девять вечера, после заката солнца, подходим к стоящему лагерем
отряду, ничего не говорим его командиру, но он сам, опережая наши попреки,
объясняет: он не знает пути, а вел его проводник Таш-ходжа, который явный
трус и потому очень спешил и все время обманывал, преуменьшая расстояние до
озера, и — "вы уж не ругайте меня, так вот все и вышло!".
У озера Каракуль
... Каракуль — великолепен: дикий, особенный, первозданный мир! На
ровном, на гладком песке восточного берега — редкие альпийские цветы и
мелкая травка. Речка, бегущая в озеро. Ставим палатки возле нее. Светит
зеленая, призрачная луна. И, наскоро поев консервов, выпив чаю, не чувствуя
никакой усталости, а напротив, ощущая необычайную бодрость и легкость, я
брожу один, захваченный и вдохновленный суровой красотой местности.
Июльское утро 1930 года. Путь по гладкой, пустынной местности, по
мягкому песку, вдоль берега Каракуля. Берег изрезан глубокими заливчиками,
бухтами, мысами, к берегу примыкают мелкие острова.
Озеро — голубое, как разрез зеркального стекла. Безветрие. Солнце жжет
до боли, обжигает лицо, руки и — сквозь рубашку — тело. Жарко до одури, а
ночью все маленькие ручьи замерзли; вода иссякла к утру, как обычно здесь, и
тонкий слой льда образовал над пустыми руслицами воздушные полые перекрытия.
Трупы животных. Испугавшись одного из них, лошади обезумели,
разбежались во все стороны. Вьюки полетели на землю. Мы задержались почти на
час, собирая ящики и мешки, ловя и завьючивая лошадей.
Песок — и белые хлористые выцветы. Местами набухшая, мягкая почва, в
которой ноги лошадей проваливаются. Под нами — подпочвенный лед. В летнее
время покрывающая его почва превращается в предательские трясины.
Пройдя восемнадцать километров, становимся лагерем у восточного берега
озера. Ставим палатки, иду собирать кизяк, приношу полный мешок.
Бреду один на озеро, прогуливаюсь по берегам, по лабиринту мысков,
перешейков, полуостровков. Вдоль берега — никаких следов рыбы, но чайки,
пища, носятся над зеркальной поверхностью. Одна долго играла со мной,
пролетая, опускалась к моей голове.
Подальше — берег с откосом. По откосу — кладбище, сложенные из
сланцевых плит могилы, многие зияют и пусты.
В одной — человеческий череп. Здесь близко был рабат Ходжа Кельды,
вероятно потому и кладбище. Закат солнца, и сразу лунный лик над горами --
полная луна на востоке.
Возвращаюсь в лагерь, обед еще не готов. Егор Петрович Маслов варит для
всех суп с фрикадельками. Брожу по степи с геологами. Разговоры о том, что
широкая котловина Каракуля, повидимому, тектонического происхождения. Сухая
часть котловины местами вспучена и ближе к горам покрыта моренными
отложениями. Высота озера над уровнем моря — 3 954 метра, горы, окружающие
котловину, превышают ее метров на триста-четыреста, а местами — снежные
гребни — на километр и, пожалуй, даже на полтора километра. Горы сильно
оглажены и, по всем признакам, завалены продуктами собственного распада
эолового характера, не снесенными с них, ибо нет стоков. Из-под этих
продуктов распада ныне вырезаются только, как зубы из десен, острые, резкие,
угловатые бровки. В средней части котловины морены отсутствуют (или, что
вероятней, скрыты под аллювием).
Геологи высказывают предположение: плоскостной ледник — ледяной щит,
когда-то покрывавший котловину, стаивая, погреб себя под "остаточными
продуктами стаивания", — эти "продукты" и являются сейчас почвой котловины.
Известный здесь подпочвенный лед — не остаток ли ледника?
Н. А. Северцов — первый исследователь, побывавший на озере Каракуль в
1878 году, — утверждал, что озеро имеет два стока. Но он ошибся, — озеро
на самом деле бессточно. А первым, кто обратил внимание на "почвенный лед",
был Г. Е. Грумм-Гржимайло, в 1884 году. С тех пор на Каракуле побывало
немало исследователей, и все же на многие научные вопросы без организации
систематических наблюдений и глубокого изучения озера нельзя ответить и до
сих пор.
... Красноармейцы в палатках поют хором. Странно и приятно слышать
русскую хоровую песню здесь, на озере Каракуль!
Вечером, после обеда, разбираем, чистим оружие.
А верблюжьего каравана все нет, весь вечер его высматривали в бинокль.
И разговоры в лагере такие: если к ночи не придет, значит можно не
беспокоиться: наш груз, наше продовольствие делятся басмачами в Кашгарии!
... Утро раннее... Из-под одеяла вылезать холодно. Я хочу сейчас
поговорить о шахматах. Маленькие, дорожные шахматы — неотъемлемое достояние
Хабакова и Юдина. Оба они больны особой болезнью, похожей на одержимость, --
хронической и прогрессивной шахматоманией. Не бывает у них такой свободной
минуты, какую они не отдали бы этой игре.
Весь день я бродил вдоль высочайшего в мире большого озера, тревожимый
и волнуемый таким похожим на лунный
рельефом обступивших озеро гор. А Юдин и Хабаков лежали на животах и
передвигали по квадратам фигуры. Они лежали на животах весь день и весь
вечер. Им носили пищу и ставили ее на землю, рядом с шахматной доской. Днем
была разрывавшая камни жара, к вечеру — ураганный ветер и холод, а они все
лежали, словно приросли животами к земле. Иногда одного из них сменял
командир сопровождавшего нас полувзвода. Они заразили и его той же
шахматоманией.
Солнце утонуло в вечных снегах, над вечными снегами всплыла луна.
Совсем необыкновенная, будоражащая сердце луна, а они все играли, подложив
под себя одеяла и укрывшись полушубками.
Я видел все сочетания пустынной воды, лунного света и снега. Я видел
все оттенки млеющих в зеленом ветреном воздухе гор. Они не видели ничего,
кроме пешек, ферзей и тур. Я думал о тысячелетнем покое и мертвенности этих
мест. Они думали только об очередном мате.
Юдин, проигрывая, хмурился и мрачнел. Он молчал, и его глаза наливались
кровью. Хабаков, проигрывая, не мог сохранить спокойствия — язвил и нервно
жестикулировал. Командир рассеянно и потерянно улыбался, надеясь, наконец,
отыграться, но улыбка его была напряженной и неестественной. Весь лагерь
спал, и, наконец, я тоже пошел в палатку. Когда они кончили игру, я не знаю.
... Пора вставать. Сейчас выходим. Наш путь сегодня — в долину
Муз-кол. Верблюжий караван пришел ночью. Опасения были напрасны.
Путь из Алая до Каракуля, описанный мною, я повторил дважды, в
следующие, 1931 и 1932 годы. И мне хочется рассказать о тех удивительных
переменах, какие совершались у озера Каракуль на моих глазах.
До 8 июля 1931 года на озере Каракуль было все то же вековечное
безлюдье да безмолвие, нарушаемое только посвистом ураганных ветров. В этот
день, едучи впереди всех дозором, поднимаясь верхами вчетвером на перевал
Кизыл-Арт, геолог Е. Г. Андреев, геолог Одинцов, художник Данилов и я
заметили на откосе береговой террасы множество архарьих следов: архары были
кем-то вспугнуты и, кинувшись с верхней террасы вниз, разбежались в разные
стороны.
Внимательно изучая следы, мы проехали это место, выехали наверх, с
трудом пересекли глубоко размытое русло ручья, заполненное вязкой, усыпанной
камнями глиной. Кони проваливались по брюхо, мы сооружали себе тропу руками,
нас нагнал здесь вместе с бойцами начальник той заставы, которая
в этот день должна была впервые обосноваться на берегу озера Каракуль.
Бойцы взялись за дело, и, по быстро разделанной ими тропе, мы все вместе
двинулись дальше, к перевалу, дав несколько выстрелов по двум показавшимся
вправо, на склоне кийкам.
И опять на перевале, под грудой камней, лежал труп человека, очевидно
замерзшего здесь в снежной пурге, и кругом сверкал снег, было холодно, но
погода в тот день была хороша. И на ходу я читал бойцам популярную лекцию по
геологии, и так мы проехали пустыню Маркансу, и возле Уй-Булак-Беля мы сами
вспугнули архаров, а потом убили двух крупных, жирных куропаток и, наконец,
покинули седла у развалин рабата, возле трех притулившихся к ним киргизских
юрт, на берегу озера Каракуль. И, быстро поставив палатки, дождались всех
сотрудников экспедиции, следовавших за нами.
А на следующее утро в половине десятого я выскочил из палатки, услышав
— первый в истории высочайшего в мире большого озера — автомобильный
сигнал. Выскочил — и увидел два быстро приближающихся, тяжело груженных
полуторатонных автомобиля. Они протяжно сигналили, давая нам знать о своем
прибытии, казавшемся всем нам чудесным.
Из юрт выскочили киргизы, женщины, дети, испуганные и изумленные. Стадо
яков внезапно сорвалось с места и кинулось навстречу автомобилям, приняв их,
очевидно, за странных зверей.
Я на ходу вскочил на подножку первого автомобиля — за его рулем сидел
начальник погранотряда тов. М. Начальник заставы, ночевавший вместе с
бойцами в наших палатках, вытянулся перед ним с докладом о том, что на
"вверенном ему участке все в порядке!".
Так началась постоянная служба пограничников на озере Каракуль.
Мы, сотрудники экспедиции, пригласили командира к большому брезенту, на
котором были разложены вчерашние куропатки, вареное мясо и консервы,
сливочное масло и шоколад.
Минувшую ночь автомобили провели в Маркансу, пройдя накануне путь туда
из Бордобы через перевал Кизыл-Арт. Несколько часов спустя вдали показался
весь пограничный отряд и огромнейший караван верблюдов. Две тысячи
верблюдов, становясь исполинским, многоголосым и пестрым табором вдоль
берега, развьючивались, и десятки караванщиков сооружали себе из вьюков и
брезентов "дома"; большой город палаток выстроился рядами вдоль озера, — по
улицам "города" прогуливались люди, спокойно любуясь озером.
А из Мургаба, навстречу отряду, приехал вместе с представителями
местной советской власти, киргизами Камчибеком и другими, начальник
кавалерийского памирского отряда, мой и Юдина старый знакомый С, которому
предстояло передать все памирские посты и охрану Памира пришедшим на смену
пограничникам.
И впервые в многотысячелетней истории Каракуля на его берегу началось
общее собрание огромной массы людей.
Один из автомобилей был превращен в трибуну. Командиры и киргизы --
представители местной власти заняли места за сооруженным из ящиков и
покрытом красной материей столом. Первым длинную речь по-киргизски произнес
Камчибек, — его слушали дети, и женщины, и пастухи из трех каракульских
юрт, и караванщики экспедиции и отряда. После него выступил С, сказав, что
сменяющийся отряд поручает новому отряду охрану границ. А потом в громадной
бараньей дохе, у "стола" встал маленький, экспрессивный М., прекрасный
оратор. Его речь была о символах спокойствия границ — о зеленой и синей
фуражках, о синих петлицах кавалеристов, выполнивших свой долг и впервые
здесь, на Памире, сменяемых зелеными петлицами пограничников; о том, что
задача его отряда — повесить замок на дверь, которую, впрочем, еще нужно
найти на границе; о том, что советская культура идет на Памир и Памир
перестает быть дикой окраиной; о том, что пограничники помогут дехканству и
будут с дехканами мирно и дружно работать; о строительстве местной власти и
о многом другом.
Обоим командирам рукоплескали, обоих, сняв с кузова автомобиля, качали,
и собрание кончилось.
Зарокотали моторы машин: началось катанье киргизов, их жен и детей
вдоль озера Каракуль, — и пассажиры машин отнеслись к катанью восторженно.
Позже, проходя по обставленной палатками улице, я пошел на разливы
гармони, к толпе пограничников, стоявшей вокруг разудалых бойцов-плясунов.
Трепак и русская отплясывались в сумасшедшем темпе, в полном пренебрежении к
почти четырехкило. метровой высоте над уровнем моря, на которой находится
озеро Каракуль. И я убедился, что русскому солдату не страшен и разреженный
воздух высот, — веселье шло впрок, никто не задыхался и не жаловался на
сердце.
Вечером я разговаривал с шоферами машин Стасевичем и Гончаровым. Они
рассказывали подробности о своем походе сюда — о переправах через реки,
промывины, щели, о победе над перевалами. Весь путь от Оша они прошли без
аварий и без поломок, но с энергичной помощью бойцов-пограничников в трудных
местах. Шоферы утверждали, что при современном состоянии дороги весь путь от
Оша до Поста Памирского
можно покрывать за четыре дня, а после исправления дороги — разделки
перевалов и сооружения мостов — за два дня.
В этот вечер пограничники мне сказали, что в районе южного берега озера
появилась банда в двадцать пять человек, была там накануне. Начальник отряда
С. полагает, что это басмаческая разведка, следящая за продвижением отряда.
Конечно, именно она и спугнула накануне стадо архаров, следы которых мы при
подъеме на Кизыл-Арт наблюдали.
Можно было не сомневаться: с приходом пограничников, басмачеству на
Памире наступал конец.
А на следующий день, 10 июня 1931 года, когда наша экспедиция двинулась
к южному берегу Каракуля, на восточном егo берегу заработал движок новой
электростанции. Электрический свет впервые осветил Каракуль!
Получив на все месяцы дальнейшей работы восемь бойцовпограничников для
охраны, экспедиция разделилась: партия Е. Г. Андреева с двумя бойцами
направилась к ущелью реки Кудара, партия Г. Л. Юдина и петрографа Н. С.
Катковой с остальными шестью — к Посту Памирскому.
Мы ушли вперед от отряда и опять на долгие месяцы погрузились в
безмолвие и безлюдье восточнопамирских высей.
В следующем, 1932 году, когда я проходил Каракуль в третий раз с
караваном Таджикской комплексной экспедиции, здесь было уже обжитое многими
людьми место, заново отстроенный рабат служил гостиницей для проезжающих,
метеорологи и гидрологи катались по озеру на своей лодке, о басмачах никто
уже и не вспоминал, по вечерам люди смотрели кинокартины, здесь было
оживленно, спокойно и многолюдно.
А еще через несколько лет на Каракуле вырос уже настоящий, большой
поселок, мимо которого по великолепному Восточио-Памирскому тракту ежедневно
мчались сотни машин, пробегавших расстояние Ош — Мургаб ровно за сутки. В
поселке жили работники научной станции, основанной на озере Каракуль,
дорожники, колхозники киргизских животноводческих колхозов, торговые
работники, учителя построенной здесь школы, медицинский персонал амбулатории
и ветеринарного пункта, почтовые работники и много других людей, работавших
в многочисленных учреждениях Восточного Памира.
Мое свидетельство здесь — лишь о первых днях строительства новой,
советской жизни.
Но вернемся к моему дневнику 1930 года.
Долина Муз-кол и перевал Ак-Байтал
10 июля 1930 года... Дорога входит в ущелье, и, охраняя свой караван,
я, Е. Андреев и другие едем вместе. По горам — архарьи тропы, здесь архаров
много, всюду, как и прежде, валяются архарьи рога.
За небольшим перевальчиком — спуск в долину Муз-кол. В долине, слоем в
метр-полтора толщиной, лежат лед и снег. Они быстро тают, река разлилась
широко, вся долина набухла и истекает тысячами ручейков. Мы переправляемся
через реку. Ландшафт — открытый, видно все далеко вокруг. Еду ускоренным
шагом, рядом с Хабаковым и слушаю его геологические рассуждения. У меня с
утра болит голова: первый признак тутэка — горной болезни. Солнце сильно
жжет и щиплет лицо. "Сахарной Гренландией" назвал эти места один из моих
спутников, и в самом деле холод и жара уживаются здесь, кажется, не
смешиваясь и не воздействуя друг на друга.
Долина Муз-кол — троговая, ледниковая, всюду "заплечики" — следы
проползавших ледников.
У рабата Муз-кол мы нагоняем расположившийся здесь на короткий отдых
красноармейский отряд, вместе движемся дальше. Путь все время вверх, вдоль
русла реки, по правому ее берегу. Пересекаем участки льда, покрывающего
долину. Превышение гор над нами небольшое, но они снежные, нетающий снег на
них местами очень глубок.
В конце долины, перед поворотом дороги к зигзагам подъема на перевал
Ак-Байтал, располагаемся лагерем на глинистой, усыпанной остроугольными
камнями почве. Рядом с нами — широкий "конус выноса" впадающей реки:
бугристый, зеленый, набухший водою — кочкообразное болото.
Из-за головной боли, едва расставив палатку и разобрав вещи, ложусь.
Рис на этой высоте не разварился, поэтому пловом все недовольны. Пьем чай.
Сильный шумящий ветер, попытки неба дождить, а потом — тихая ночь.
Утром 11 июля все пишут письма, чтоб отправить их в Ош, со встречным
караваном ослов.
Предупреждение Юдина: тщательно следить в пути за лошадьми, чтобы на
такой высоте они не пали; чуть что, спешиваться и вести их в поводу.
Высота дает себя знать, — все движения в лагере, как в ускоренной
киносъемке, замедленны; однако никто друг за другом этой замедленности не
замечает. При быстрых резких движениях — сердцебиение и одышка, при
физическом напряжении — легкое головокружение. Кажется, никто не избавлен
от этих особенностей.
9 П. Лукницкий
Выехали в девять вместе с отрядом. Но одна из наших вьючных лошадей
завязла в мокрой глине и упала посреди речки. Пока возились с ней,
развьючивали и завьючивали снова, отряд ушел вперед.
Подъем на зигзаги Ак-Байтала. Лошади тяжело дышат, останавливаю свою на
каждом зигзаге. Подъем очень пологий, постепенный, медленный. Ближайшие
вершины без снега, дальние — в очень глубоком снегу. Навстречу нам --
караваны ослов.
Перевал. Высота 5 200 метров. Крутой, по зигзагам, спуск в долину реки
Ак-Байтал, ведем лошадей в поводу. Путь по каменистому и галечному руслу.
Высокие берега. После крутого поворота на юго-восток дорога выходит на
террасу и дальше идет по этой открытой террасе, в речной долине. Я выезжаю
вперед и обгоняю караваны ослов, идущие в Хорог и на Ишкашим с грузом
железа, ведер, тазов, всего, что басмачам грабить неинтересно. Мануфактуру
сейчас не возят.
Перед самым рабатом Ак-Байтал догоняем отряд. Река у рабата широка и
глубока небывало. В русле там и здесь — толстый лед. Переправа через реку
на левый берег, а против рабата — на правый. Обе переправы опасны.
Рядом с рабатом — юрта, возле нее, на берегу, трое русских в халатах
поверх обычной одежды. Это промысловые охотники' из группы приехавшей в
Мургаб год назад. Здороваемся, вместе с Юдиным иду с ними в юрту. Они
угощают горячим молоком, свежими лепешками и свежими новостями. Все трое
едут на этот раз охотиться за Боабеком, — тем самым Боабеком, который едва
не прикончил меня и Юдина полтора месяца назад. Мы рассказываем охотникам
подробности о нападении басмачей на нас 22 мая, об убийстве Боне, о нашем
плене и нашем спасении. Охотники сообщают нам сведения о Погребицком и
других, которых мы видели в банде в их последние часы перед смертью.
Единственный человек из этой группы, которому удалось спастись, — таджик,
шедший сзади, пешком, отдельно от других, не был захвачен в плен и находится
сейчас в Мургабе (который, кстати, по старинке все еще часто называется
Постом Памирским).
Охотники спросили нас, не знаем ли мы чего-либо о пропавшем без вести
дорожном технике Астраханцеве? Он вышел из Мургаба в Ош дней через десять
после группы Погребицкого. Был один, хорошо вооружен и на хорошей лошади.
Мы ответили охотникам, что могила техника Астраханцева встретилась нам
в Бордобе, перед подъемом на Кизыл-Арт: бугорок земли, на котором лежал
прижатый камнем его окровавленный плащ и шест с красной тряпочкой --
флажком. Эту могилу мы сфотографировали. Астраханцеву басмачи дали
переночевать в юрте, а утром, когда он отъехал от юрты, зверски убили.
Охотники рассказали нам много легенд, в которых можно найти указания На
месторождения полезных ископаемых, отметили на карте место, где мы найдем
остатки древней плавильной печи, и дали много других полезных сведений. Один
из охотников рассказал нам о своем посещении так называемой Ваханской
пещеры, — он лазал туда с двумя фунтами шпагата, но шпагата не хватило,
чтобы дойти до конца. В глубине пещеры встретились замурованные стены. Две
стены удалось проломить, за ними оказалась груда пепла и пыли, а дальше --
три колодца, но исследовать их не пришлось из-за недостатка воздуха. В этой
пещере мой собеседник нашел древние самострелы и боевой щит. Местный ишан
заявил, что найденный щит выдержит десятипудовый камень. "Мы сажали на этот
щит троих человек — выдержал". Ценнейшая находка увезена работником ОГПУ
Степановым в Ленинград для передачи в музей (в какой именно, мой собеседник
сказать не мог).
... Утром мы выехали к Мургабу. Едем, не переправляясь через реку, все
время по широкой ее долине, вниз. Долина травяниста и пастбищна, однако
киргизских юрт в ней не видно: киргизы живут по боковым ущельям. Только в
одном месте мы видели пасущийся скот и трех пастухов киргизов.
Вдали — красносиреневые пятна, лужайки с клевером. Могилы. Тропа влево
— к озеру Ранг-Куль. Караваны ослов. Широкие дали. Жарко. Дорога широка,
ровна и вполне была бы пригодна для автомобиля (на всем пути я примеряюсь
глазом и убежден, что почти всюду автомобиль по Восточному Памиру может
пройти!). Надо только соорудить мосты через реки и отремонтировать
полуразрушенные рабаты. Впрочем, перевалы! Перевалы надо разделывать заново,
но и это вполне возможно!
Долина реки Пшарт — широкая, и в ней — широкое ложе реки, в которой
почти нет воды, ток ее очень узок. В нетерпении увидеть Мургаб (Пост
Памирский) отделяюсь от каравана, выезжаю вперед один. После Пшарта,
направо, последний мыс, против него — могилы, а за мысом виден Пост
Памирский, но ехал я до него не меньше часа. Обогнал караван ослов,
спустился к берегу многоводного сейчас и широкого Мургаба, — его долина
широка, зелена, кочковата. Тучей налетели на меня комары, мгновенно заели
меня и моего коня, не помогли ни табак, ни отмахиванье, и я погнал коня
рысью, и на рыси подскакал к террасе, на которой виднелась обнесенная стеной
полуразрушенная крепость: Пост Памирский...
Мургаб (Пост Памирский)
Долина реки Мургаб в июле заболочена, поэтому нас одолевают злые,
неотступные комары. Речная терраса, на террасе — обнесенная стеной крепость
с мачтой радиостанции — единственной в этом 1930 году на весь Восточный
Памир. Ниже крепости — два больших, казарменного типа, здания: одно из них
еще не достроено; в другом — амбулатория и квартиры начальствующего состава
Поста.
Ниже этих зданий, на ровной площадке — кишлак, домиков двадцать, тесно
сросшихся один с другим, покрытых, в сущности, одной общей крышей. Домики
расположены буквой "П" и потому обводят образовавшуюся внутри площадь. Между
некоторыми узкие проходы. Чайхана с подобием веранды, — крыша веранды
сквозистая, из ветвей терескена, а место, где все сидят, — глинобитная
площадка — покрыто разноцветными паласами. Стена обтянута красной, с
цветами ситцевой материей.
Два магазина, точнее, склада: Госторга и Узбекторга.
В домиках живут служащие: русские, человек десять, и остальные, два-три
десятка, — таджики, киргизы, афганцы и кашгарцы. За домиками, на южной
стороне, — вторая площадь, образуемая вторым рядом — разрушенных и нежилых
домиков. Здесь мы становимся лагерем.
Кишлак — на обрывистом берегу Мургаба. На крышах, по углам, и на
земле, перед кишлаком, — архарьи и киичьи рогатые головы. Перед кишлаком
они свалены в кучи. Тут же сушатся шкуры. Высушенные сложены штабелями.
Чуть подальше, к югу, — примитивный мост через реку. Мургаб в этом
году разлился необычайно. Широк, глубок, многоводен. Мост подобен острову:
чтоб подъехать к мосту с правого берега, нужно сначала пройти по воде метров
сто, а вода по брюхо лошади. Пройдя эти сто метров, окажешься на первом
островке, но мост начинается со второго, до которого добратьс...
