Владимир Орлов. Альтист Данилов
страница №17
...анилова, однако показались ему знакомыми. "Где же я их слышал?"- думал Данилов. И в нем, почти сломленном и сдавшемся, объявилось вдруг
предчувствие, что, если он поймет, что это за звуки, ему, возможно, выйдет
облегчение. Звуки были нервные, порой растерянные, порой усталые, но
иногда в них ощущалась и воля. Некоторые из них жили сами по себе,
некоторые выстраивались в неожиданные ряды. Но между всеми этими звуками,
и одинокими, самостоятельными, и образующими какие-то фразы, чаще всего
скорые, рваные, несомненно, существовала связь. "Это музыка! - решил
Данилов. - Музыка!" И дело было даже не в том, что многие звуки
произносились земными музыкальными инструментами, - если бы их издавали и
несмазанные тележные оси, или крылья ветряной мельницы, или шланги
пожарных машин, или пыльные смерчи желтой планеты, то и тогда бы Данилов
сказал, что тут музыка. Звуки подчинялись законам и открытиям земной
музыки, ему известным. "И ведь я не в первый раз слышу их, - говорил себе
Данилов, - не в первый! Это своеобразная музыка, но интересная музыка". Он
не мог не отметить, даже и в теперешнем своем состоянии, что качество
воспроизведения звука - изумительное. Впрочем, чему тут было удивляться...
Внезапно Данилов услышал тему из финала "Рондо" Жанно де Лекюреля,
движение трехголосого хора передала виолончель, но тут же застенчиво
вступила в разговор, будто успокаивая тихой надеждой, бамбуковая флейта
сякухати, и Данилов чуть было не выскочил из стула, чуть было не оборвал
ремни. Он все понял. Это была его музыка! Его!
"Вот оно что! Вот оно что!" - думал Данилов.
По распоряжению Валентина Сергеевича воспроизводили запись звуков,
какими Данилов передавал ход своих мыслей и чувств. Это была его
внутренняя музыка. Но всегда эта музыка звучала в нем, именно внутри него.
Теперь он впервые стал ее слушателем.
И не из ямы он слушал, а будто бы сидел сейчас в десятом ряду
Большого консерваторского зала. Появление темы из финала "Рондо" Жанно де
Лекюреля Данилова несколько удивило, в последнее время он стремился к
самостоятельности. Впрочем, он посчитал, что в использовании темы старого
мастера нет ничего дурного, ведь он переложил ее, доверив виолончели, и
развил.
"Когда я так думал и чувствовал?" - прикидывал Данилов. И понял. В
черном Колодце Ожидания. Именно там. Вот что они записали! Однако зачем
прослушивают? Что Валентин Сергеевич желает уточнить? И тут Данилову
пришло в голову: "Они запутались. Они не смогли понять, что услышали, что
восприняли их чувствительные аппараты! И ничего они не поймут!" Данилов
знал, что, возможно, он и преувеличивает, и все известно. И все же он
позволял себе сейчас торжествовать, он позволял себе в некоем упоительном
состоянии слушать свою музыку.
"Вот сейчас там, в колодце, - вспоминал Данилов, - явился Валентин
Сергеевич с метлой и в валенках с галошами, вот сейчас он принялся
сморкаться и шуршать чем-то..." Но не было слышно ни сморканий мнимого
Валентина Сергеевича, ни его вздохов, а звучала свирель, и с совершенно
необязательными интервалами ударяла палочка по белой коже большого
барабана. Ушел Валентин Сергеевич, тот, колодезный, и свирель, чуть
всхлипнув, проводила его.
Потом обрушивались на Данилова видения, возникали перед ним галактики
и вселенные, толклись, преобразовываясь и давя друг друга, сущности вещей
и явлений, и было открыто Данилову ощущение вечности, позже выкорчеванное
из его памяти. Все это вызывало музыку, выражавшую отклики Данилова.
Теперь он ее слушал!
Иногда на звуки - отражения его мыслей и чувств - находили мелодии,
намеренно, как сопротивление тишине Колодца Ожидания, осуществленные в
себе Даниловым, - его альт исполнял темы из симфонии Переслегина или же
классический секстет играл "Пассакалью" Генделя. А то будто маятник стучал
- Данилов вел про себя счет времени. Исследователи, не разобравшись,
записали два слоя звуков, возникавших в Данилове, совместили их, в этих
местах и качество записи было неважное, что-то дрожало и потрескивало. Но
Данилову никакие наслоения, никакие посторонние шумы не мешали слушать
главную музыку.
Данилов был ею удивлен. И был доволен ею. Правда, некоторые сочетания
звуков вызывали в нем протест, но Данилов вскоре склонился к тому, что
протест неоснователен, а и такие сочетания возможны, просто они и для него
свежи. Но он-то хорош! Сам же их создал и им удивляется! Сам же
причудливым образом - но вполне сознательно и с удовольствием - смешивал
звуки, ту же валторну сводил с ситарами, выхватывал дальние обертоны, и
прочее, и прочее!.. "Нет, что-то есть, - думал Данилов, - есть! Эту музыку
исполнить бы в другом месте!.." Музыка звучала и трагическая, даже паузы -
а паузы были частые и долгие - передавали напряжение и ужас, но в ней была
и энергия, и вера, и случались мгновения покоя, надежды. Данилов был
свободен в выражениях и звуковых средствах, и даже инструменты, каким он
не всегда доверял раньше, - тенор-саксофон, электропианино, губная
гармоника, синтезатор - оказались в колодце уместными... Танцевальную
мелодию начала скрипка, и тут механический щелчок, похожий на щелчок
тумблера, остановил ее.
- Все, - сказал Валентин Сергеевич. И обратился к Данилову: - Что
это?
- Как что? - удивился Данилов. - Что именно?
- То, что мы сейчас вынуждены были слушать.
- Кто же вас вынуждал?
- Ведите себя серьезнее. Что это?
- Это музыка...
- Что?
- Это музыка, - твердо и даже с некоторым высокомерием сказал
Данилов.
- Какая же это музыка? - в свою очередь удивился Валентин Сергеевич.
- Это музыка... - тихо сказал Данилов.
- Хорошо, - произнес Валентин Сергеевич. - Предположим, это музыка. В
вашем понимании. Но отчего она звучит в вас? И так, словно в вас - сто
инструментов?
- Это и есть уточнение?
- Отвечайте на вопрос, - строго сказал Валентин Сергеевич.
- Я же музыкант! - сказал Данилов. - Я - одержимый. Я и сам страдаю
от этого. Но музыка все время живет во мне. Деться от нее я никуда не
могу. Это мучительно. Что же касается множества инструментов и голосов, то
что поделаешь, я - способный.
- Но это странная музыка, - сказал Валентин Сергеевич.
- Вся новая музыка странная, - сказал Данилов. - Потом она становится
тривиальной. Эта музыка - новая. Она, простите, моя. В последние годы я
увлекся сочинительством. Это как болезнь. Возможно, я музыкальный
графоман, но сдержать себя я не могу. Где только и когда я не сочиняю!
Порой с кем-нибудь разговариваю или делаю что-то, а сам сочиняю. Вот и
теперь музыка рождается во мне. И я не волен это прекратить.
"Наверняка и сейчас пишут мои мысли", - думал Данилов.
- Вы помните, при каких обстоятельствах вы сочинили и исполнили
только что прослушанную... музыку?
- Да, - сказал Данилов. - В Колодце Ожидания.
- Это звуковая реакция на увиденное и пережитое там?
- Не совсем, - сказал Данилов. - Нет, это скорее самостоятельная
музыка. Конечно, я многое видел тогда и о многом думал. О чем - вам
известно. Но я и сочинял одновременно. Такая у меня натура.
- Он и теперь сочиняет! Но только не музыку.
Вскричал, как Данилов понял по звуку, тот самый демон, что поддержал
Валентина Сергеевича.
- Он сочиняет, но не музыку! И слышали мы не музыку! Я сам играл на
чембало и на клавикордах. Таких звуков в музыке нет. И не должно быть.
- Я имею в виду настоящую музыку, - сказал Данилов. - Ее звуковые
ресурсы неограниченны. Я стараюсь осваивать эти ресурсы.
- Все, что звучало, бред, не музыка! Возьмите хоть это место, - и
демон с репейником в петлице включил запись особо возмутившего его места.
Данилов сидел чуть ли не обиженный. Все, видите ли, бред! Но что они
поняли? Ведь в его музыке (Данилов после прослушивания иначе не думал)
были эпизоды и совсем простые, с хорошо развитыми мелодиями, и даже
игривые мотивы, и совершенно ясные фразы в четыре и в восемь тактов, и
танцевальные темы, где же сумбурно! Конечно, временами шли места и очень
сложные, но то, на какое указывал любитель чембало, к ним не относилось.
- Что тут сомнительного или непривычного? - сказал Данилов с
горячностью. - В земной музыке такого рода сочинения известны с начала
века. Это не мое изобретение. Моя лишь тема. Я использовал принцип
двенадцатитоновой техники - равноправие исходного ряда, его обращения,
противодвижения и обращения противодвижения. Есть такая латинская формула:
"Пахарь Арепо за своим плугом направляет работы". Выстрой ее по латыни в
пять строк и читай как бустродефон, то есть ход быка по полю - слева
направо, справа налево и так далее, и смысл будет равноправный... Вот и
мой бык ходит в этом отрывке по полю с плугом...
- Хватит, - оборвал его Валентин Сергеевич. - В дальнейших разговорах
о музыке нужды нет.
- Но как же, - возмутился Данилов, - мне приписывают музыкальную
несостоятельность, а я профессионал, и я не могу...
- Хватит, - грубо сказал Валентин Сергеевич. - Все.
Он замолчал. А Данилов чувствовал, что Валентин Сергеевич хоть и
грозен сейчас, но находится в некоторой растерянности. Пауза затягивалась.
Валентин Сергеевич либо ждал новых материалов или сообщений, либо проводил
с приближенными особами совещание. "Не поняли они ничего, - думал Данилов.
- И уточнение им не помогло!.. Пожалуй, этот двенадцатитоновый отрывок
слишком математичен и, наверное, скучен, но только невежа может вычесть
его из музыки. А невежам спускать нельзя..."
- Итак, - сказал Валентин Сергеевич, - прослушав эти звуки, мы
убедились, что и они свидетельствуют об одном. В Колодце Ожидания Данилову
были представлены картины и действия, какие должны были и у демона, и у
человека вызвать определенные реакции. Причем они требовали откликов как
чисто бытового свойства, так и откликов, связанных с сутью мироздания. И
опять, и в мыслях, и в толчках крови, и в движениях биотоков, и в так
называемой музыке, Данилов в Колодце Ожидания проявил себя человеком.
Явления, дорогие демонам, вызывали в нем дрожь, а то и протест.
- При чем тут моя музыка! - не выдержал Данилов. - Вы ее разберите
всерьез. Где в ней дрожь? Где протест?
Он сам удивлялся своей дерзости, своему непослушанию. После того, как
он услышал музыку и опять признал себя Музыкантом, в нем и вскипела
дерзость. Он чувствовал себя со всем на свете равным. Что же ему робеть
Валентина Сергеевича! Он понимал, что сейчас все разберут с
математическими выкладками и анализом нотных знаков, укажут, где дрожь и
где протест, но молчать не мог.
- Разговор о музыке закончен, - сказал Валентин Сергеевич. - Впрочем,
эпизод с Колодцем Ожидания - так, мелочь, последняя проверка, можно было
бы и не проводить ее. Перейдем к другим доказательствам. Начнем просмотр.
Движение стула Данилова было остановлено, и он стал словно бы
независимым зрителем. Сначала, значит, слушателем, теперь зрителем. Но
если в звуках он был уверен, то сейчас следовало ждать конфуза, картины с
его участием могли пойти и самые безобразные. Что ж, пусть смотрят, коли
обязанности у них такие. Пусть! Так говорил себе Данилов, но опять сидел
скисший, ждал позора. Стена напротив Данилова тем временем побелела,
что-то щелкнуло, звякнуло - и пошли живые картины. И опять Данилов не мог
не отметить совершенства воспроизведения записей. И изобразительного, и
звукового, и обонятельного ряда. И всякая пылинка была видна и заметна. И
всякое шуршание доносилось. И всякий запах ударял в нос. Скажем, когда
показывали, как Данилов посещал Стишковскую с намерением поглядеть на ее
домашних зверей, запах притихшего попугая явственно отличался от запаха
саянского бурундука. Данилов видел реальную жизнь во всей ее объемности и
вещности, он, если бы не ремни, мог бы, кажется, шагнуть в эту жизнь и
стать собственным двойником. Но, впрочем, зачем?..
Показ сопровождался комментариями Валентина Сергеевича и его
заместителя. Коли была нужда, показ прерывался, и тогда спрашивали
участники разбирательства, а Валентин Сергеевич и заместитель разъясняли,
тыкая в застывшую картину длинными указками. То и дело привлекали к ответу
и Данилова. Тот выявлял себя спорщиком, с мнением Валентина Сергеевича он
часто не соглашался. Поначалу ему напоминали о мелочах. Вот он из
останкинских небес, прежде чем отправиться в Анды на раздумья, уловив
сигнал, бросился вниз и угостил стаканом водки учителя географии, у
которого оперировали отца.
- Жест чисто человеческий, - комментировал Валентин Сергеевич, -
добросердечие.
- Отчего же! - сразу же взбрыкивал Данилов. - Вы будто бы забываете,
что алкоголь зло. Он разрушает моральное и физическое здоровье человека.
Используя повод, я в понятных на Земле формах хоть немного, но отравил
учителя географии. В чем же я тут провинился?
Подобным же образом Данилов поставил себе в заслугу поджог спального
корпуса в доме отдыха "Планерское". Случай с домовым Георгием
Николаевичем, которого Данилов заразил вирусным гриппом, он истолковал как
попытку с помощью чихающего Георгия Николаевича вызвать хворь во всем его
доме. "А что это?! Что это?!" - вскричал неуравновешенный демон с
репейником в петлице. А было показано, как Данилов вел полуслепую старушку
через улицу возле метро "Щербаковская" (именно этого случая Данилов не
помнил, скольких старушек он переводил через улицы, и теперь подумал:
"Неужели они опустились до такого крохоборства?"). "Это я старушку веду",
- сказал Данилов. "Какая польза нам от этой старушки! - завопил демон с
репейником. - Как вы от старушки-то отвертитесь?" "Не вижу в ваших криках
и показе этого случая никакой логики, - сказал Данилов. - Если б я не
исполнял на Земле простейших людских правил, кто бы поверил мне?"
Последние слова, похоже, произвели некое впечатление на Валентина
Сергеевича. Он даже добавил: "Да и сохранить старушек надо, чтобы они
сидели на шее у молодых". Позже подобных эпизодов не показывали.
Ответственных за отбор материала, видимо, ждал нагоняй. Что же эдак
придираться к демону, которому по штатному расписанию внешне следовало
проявлять себя человеком.
Затем зрители наблюдали многие сцены московской жизни Данилова (в
частности, и то, как он примерял австралийское белье для Клавдии, и как
стоял в очереди к хлопобудам, потом струился в зал тяжелый табачный дым из
автомата на улице Королева и пахло останкинским пивом и еще многим:
перегарами, копченой красноперкой, аптечными напитками, туалетом).
Опускались участники разбирательства в яму театра и следовали за Даниловым
дорогами гастрольных поездок. С особым интересом, а возможно с
сопереживанием, были восприняты эпизоды любовных увлечений Данилова, порой
слышались и одобрительные реплики. Увлечения были давние, еще до встреч с
Клавдией Петровной, но и их просматривали. С дрожью ждал Данилов появления
Наташи. Но ни Наташу, ни Кармадона пока не демонстрировали. Может, и
впрямь не намерены были упоминать Кармадона и всего связанного с ним. Или
держали его на крайний случай. Оставалось сидеть и терпеть.
И хотя воссоздавалась реальная жизнь, Данилов, привыкший к
условностям искусства, и теперь будто бы смотрел то ли фильм, то ли
спектакль, то ли еще какое синтетическое зрелище. С удивлением он наблюдал
своих знакомых как актеров. И себе, естественно, удивлялся. Отчасти был
расстроен. Он имел иное представление о собственной внешности и о манерах,
нежели то, что складывалось у него теперь. "Рожа-то какая отвратительная!
- думал Данилов. - И осанка!"
Его обвиняли в том, что он, будучи в демоническом состоянии и
пользуясь неземными средствами, не позволил утонуть четырем судам в
Индийском и Тихом океанах. ("Это где же четвертое-то?" - притворно
удивился Данилов. Ему назвали место: на подходе к острову Сокотра, в
десяти милях от порта Хакари, сразу же были обнародованы и кадры
неожиданного спасения сухогруза.) Обвинили Данилова и в помощи в
африканских джунглях неким воинам, жаждущим свободы и справедливости (по
их понятиям), на которых напали вооруженные до зубов наемные солдаты.
("Это нехорошие люди!" - вскричал Данилов. Но было непонятно, кого именно
он назвал нехорошими людьми и какой смысл вкладывал в это определение.
Помощь он оказал тогда случайно. Летел куда-то над джунглями и учуял внизу
неприятные ему обстоятельства.) В вину Данилову ставили его чрезвычайно
бережное отношение к окружающей среде, памятникам архитектуры и населению
во время последних эпизодов его любви с демонической женщиной Анастасией -
не возникло никаких сдвигов земной коры, ничего не было сожжено или
разрушено (Данилов сразу с некоторым даже возмущением заявил, что дело тут
личное, интимное, мало ли о чем он в те мгновения думал, главное для него
- искренность отношений, а не какая-то там окружающая среда!). Ему
сказали: а когда в Исландии, то есть вовсе не на его участке и вовсе не
его усилиями, возникло извержение вулкана, то почему он, Данилов, направил
поток лавы мимо рыбацкого поселка? ("Случайно пролетал, - пробормотал
Данилов, - была температура, в театре все болели гриппом, ошибся... а
может, с перепоя...") И другие подобного рода случаи числились за
Даниловым. И не они одни. Данилов и еще немало напроказничал (это слово
Валентин Сергеевич, видимо, произнес, не подумав). При стараниях Данилова
поправились люди, какие должны были погибнуть от болезней или стать
калеками. После премьеры "Мертвых душ" в Большом театре Данилов устроил
фейерверк в Сокольниках. Выказывая себя якобы объективным болельщиком, не
помог "Спартаку" остаться в высшей лиге. ("Как, а он разве вылетел?" -
искренне удивился Данилов. Тут в разбирательстве произошла заминка.
Выявилась временная путаница. И "Мертвые души", и "Спартак" должны были
состояться лишь через несколько лет, и Данилову приписали будущие
прегрешения.) Еще: услышав о предполагаемом строительстве в Хохловском
переулке кооперативного гаража, Данилов сделал все, чтобы проект этого
"страшилища" (по его мнению) хода не имел. Когда не уродился лук, Данилов
искусными мерами, сам, естественно, оставаясь в стороне, склонил жителей
Ростова Великого к разведению лука, в том числе и дунганских сортов, и
Крестовский рынок был завален луком. Будучи на отдыхе на Валдае, Данилов
подсыпал в патронташи охотников холостые патроны. В своих разговорах,
особенно с детьми, Данилов поддерживал неприязненное отношение
собеседников к профессору Деревенькину, справедливо разрушавшему веру в
пришельцев. Данилов отучил способного попугая Стишковской ругаться
матерными словами. И прочее. И прочее.
Данилов всякой мелочи пытался дать разумное объяснение. Старания с
луком он, например, истолковал как чисто эгоистический порыв, у него не
хватало времени выстаивать очереди в овощных магазинах, вот он и суетился
с луком. Кораблям он якобы облегчал участь в Тихом и Индийском океанах,
чтобы сберечь их для Бермудского треугольника. Матерные слова попугай
Стишковской произносил не в той тональности, оттого и был наказан.
- А что касается Деревенькина, - говорил Данилов, - то мне не
спускали новой методической разработки относительно пришельцев...
- Все, - сказал Валентин Сергеевич.
- Как все? - не понял Данилов.
- Все. Хватит. Просмотр доказательств закончен. За нами последнее
слово.
- Но как же... - не мог остановиться Данилов.
И тут до него дошло. Все. Сейчас объявят приговор. А Кармадона не
вспомнили! И потому Наташу не упомянули! Что же ему дальше дразнить судей
и лезть на рожон. Ведь возьмут и упомянут! Данилов замолчал.
- Последнее слово, - объявил Валентин Сергеевич. - Материалы дела вы
видели. В своих объяснениях Данилов был порой изобретателен и энергичен,
слушать его было занятно. Но его слова - одно, а то, что мы знаем о нем, -
другое. Я сообщу вам данные специальных исследований. - Валентин Сергеевич
принялся называть цифры и нотные знаки, размеры кривых и постоянных,
отклонения от фиолетовой горизонтали, степени брутальных импульсов,
показания приборов, измеряющих чешуекрылость, инфернальный гипердриблинг и
прочее. - Все свидетельствует о том, что теперешние свойства ощущений и
намерений Данилова в самых разных критических моментах были человеческие.
И музыка его к нам отношения не имеет. Итак, я поддерживаю формулу
наказания: демона на договоре Данилова лишить сущности и память о нем
вытоптать.
"А сами-то у меня Альбани украли!" - обиженно и жалобно подумал
Данилов. Но тут же осадил себя. Это для него кража Альбани была делом
непорядочным, но не для них. Да и что теперь вспоминать про Альбани, коли
формула выговорена, а с исполнением ее не задержатся. Был ли Данилов, не
было ли его... Все. Кончено.
- Настало время выслушать ваши мнения, - объявил Валентин Сергеевич.
Раздалось:
- Лишить!
- Лишить!
- Вытоптать!
"Трое лишить... - слышал Данилов, - четверо... пятеро..." Другие
выкрики были не столь решительные. Некоторые даже имели в виду облегчение
кары. "Превратить в безумного и отправить на пустую планету!" ("Вариант
старца, не Нового ли Маргарита это милосердие?" - думал Данилов.) "Лишить
сущности, но не убить, а перевести в расхожую мелодию типа "Чижика" или
"Ладушки", но современнее их и пустить в мир!" ("Ужас какой! - содрогнулся
Данилов. - Ведь могут превратить и в "Лютики"! Лучше лишить и вытоптать.
Пусть сейчас же и лишают... Но дали бы мне хоть на полчаса инструмент на
прощанье...")
- Все. Выговорено, - сказал Валентин Сергеевич. - Большинство:
лишить.
- Следует испросить утверждение, - услышал Данилов чей-то незнакомый
баритон.
- Я помню, - сердито и чуть ли не обиженно произнес Валентин
Сергеевич.
Теперь прямо перед собой и внизу Данилов увидел Валентина Сергеевича.
Именно там он в начале разбирательства в облике застенчивого счетовода
убирал мусор. Валентин Сергеевич ступал осторожно, будто чего-то опасался.
И действительно, перед ним разверзлось. Возникла то ли трещина, то ли
расщелина. Из нее шел гул. "Туда меня и столкнут", - понял Данилов.
- Демону на договоре Данилову, - произнес Валентин Сергеевич, в
голосе его чувствовалось волнение, - определено: лишить сущности и память
о нем затоптать.
Он замолчал. "Столкнут, испепелят - и теперь же..." - думал Данилов.
Но тут он услышал тихий, хриплый голос: - Повременить.
Расщелина пропала. Валентин Сергеевич стоял в тишине озадаченный.
Наконец он поднял голову и сказал: - Объявляется перерыв.
Все куда-то двинулись, Данилов это чувствовал. А он не смог бы
подняться с места, даже если бы исчезли ремни.
Однако стул его взлетел и оказался в помещении, устланном коврами
восточной работы. Помещение деревянным барьером с балясинами было поделено
на две неравные части. В большей части зала теперь прогуливались и сидели
на мягких диванах судьи. Перед ними разъезжали низкие подсвеченные столики
с напитками, лакомствами и табачными трубками. Лежали на них и целебные
травы. В судьях, видимо, предполагалось нервное утомление или головная
боль. А возможно, и истощение вредности. Стул Данилова стоял за барьером.
Данилов все еще видел перед собой расщелину и слышал гул из нее.
Мгновения назад там, в судебном зале, он сидел сам не свой, что ему тогда
была пуля, или удар ножа, или жестокая давильня жерновов, все бы он принял
и сгинул бы в ничто. Но теперь он остывал, страх приходил к нему: "Вот как
могло кончиться..." Что - могло! Надолго ли - повременить? Может, и на
полчаса, чтобы дать судьям отдохнуть на диванах и промочить глотки...
Данилов сейчас не стал бы вымаливать инструмент для последней музыки - у
него дрожали руки. "А кто произнес - "повременить"?"... Данилов пытался
вспомнить, у кого положено испрашивать утверждение, но не мог.
- Данилов, подойдите, пожалуйста, - услышал он.
У барьера стоял демон средних лет в черном кожаном пиджаке и свежей
полотняной рубашке с галстуком. Данилов показал на ремни.
- Откиньте их, - сказал демон.
Ремни упали. Данилов встал, подошел к барьеру.
- Мне показался интересным отрывок из вашей музыки. Тот, что у нашего
ветерана с репейником вызвал сомнение.
- У него все вызвало сомнение, - сказал Данилов.
- Да, - кивнул собеседник. - Он глуп. Так вот, тот отрывок. Вы
вспомнили латинскую формулу: "Пахарь Арепо за своим плугом направляет
работы". Это ведь приблизительный перевод.
- Да. К тому же я передал лишь смысл...
- Меня заинтересовал магический квадрат, какой здесь возникает.
Напомните мне его текст.
- У вас есть на чем записать? - спросил Данилов.
Демон пошарил по карманам, покачал головой:
- Ну вот, если только на манжете.
Он вручил Данилову лучевой карандаш, а потом протянул левую руку,
вытрясывая манжет из-под рукава. Данилов писал старательно, однако
дрожание пальцев не прошло, и линии дергались.
На манжете вышло:
SATOR
AREPO
TENET
OPERA
ROTAS
- Смотрите, - сказал Данилов. - Теперь читайте снизу и наоборот. А
теперь ходом быка с плугом. Справа налево... А потом - сверху вниз, вверх,
вниз... И так далее... Видите?
- Да. Очень занятно.
- Неужели этот квадрат здесь неизвестен?
- Наверное, был известен. Но о нем забыли.
- Музыка же строилась так... - начал Данилов.
- Я понял, - сказал собеседник.
Он смотрел на свой манжет, а Данилов наблюдал за ним и вспоминал,
звучал ли его голос во время разбирательства. И вспомнил: "Следует
испросить утверждение..." Да, тот самый спокойный баритон. "И ведь не
полагалось ему по правилам, - подумал Данилов, - напоминать о чем-либо
Валентину Сергеевичу. А он напомнил. Как бы вынужденно. Будто Валентин
Сергеевич и не собирался ничего выслушивать ни у какой расщелины".
- Спасибо, - сказал демон. - Извините, я вам не представился. Меня
зовут Малибан. И еще. Эти хлопобуды... или будохлопы собираются в
Настасьинском переулке?
- Да, в Настасьинском... А что?
- Так, - сказал Малибан. И добавил, скорее шепотом: - Мне думается,
вы напрасно не внесли в Настасьинском переулке вступительный взнос...
Малибан отошел к мягким диванам.
Данилов в растерянности постоял у барьера, затем не спеша, тоже как
бы прогуливаясь, отошел к стулу. Сел. Совсем недавно, в начале перерыва,
он чувствовал себя обессиленным рабом, свалившимся на смоченный кровью
песок римской арены, меч его был сломан, а в проходе за решеткой ревели
оголодавшие львы. Демоны по ту сторону барьера тогда представлялись ему
зрителями из лож Колизея, какие могли дать знак и впустить львов. Теперь,
после беседы с Малибаном, Данилов ожил. Какие там рабы и какие ложи! А
напоминание Малибана о музыке и вовсе укрепило Данилова. Опять он знал,
что он Музыкант, и потому признавал себя равным каждому.
Новый Маргарит, попивавший во время разговора Данилова с Малибаном
прохладительный напиток в компании с незнакомыми Данилову основательными
демонами, оставил их, подошел к барьеру. Он был оживленный и
светски-легкий. Улыбался. Данилов не удивился бы, если б Новый Маргарит
принес и ему бокал с напитком. Однако не принес. Новый Маргарит как будто
бы явился из восемнадцатого века, на нем была черная судейская мантия
британского покроя и пепельный пудреный парик. Данилов встал, подошел к
Новому Маргариту.
- Ну как? - спросил Новый Маргарит.
- Что как?
- Ну так.
- Ничего, - сказал Данилов.
- Ты хорошо защищаешься.
- Тебе не повредит разговор со мной?
- Если всего опасаться... Потом, твои проступки и падения - они твои,
а не мои.
- А надолго - повременить-то?
- Я не знаю... Хотя и догадываюсь, - Новый Маргарит улыбнулся, в его
глазах было лукавство, был намек, мол, мне понятен твой секрет, но коли ты
о нем молчишь, так и молчи. - А ты ловок. Все думали - конец. И вдруг - на
тебе!
- А кто это произнес - "повременить"?
- Ты всерьез или шутишь?
- Я шучу, - быстро сказал Данилов. - А ты тут кто? Эксперт,
исследователь, знаток права?
- Всего понемногу.
- И знаток музыки?
- В известной степени... Я развил в себе многие способности. И даже
те, каких у меня не было. Но ты в музыке, естественно, сильнее меня. И не
только меня, - опять в глазах Нового Маргарита был намек.
- Ты тепло одет.
- Функции мои здесь таковы, что мантия и парик мне положены.
Маскарад, конечно. Но иногда приятно перерядиться. Эдак поиграть...
- Ты был вынужден просматривать мою жизнь? Велика радость!
- Ну и что? - Новый Маргарит говорил теперь тише. - Как вел себя, так
и веди. Из роли не выходи.
- Из какой роли?
- Из такой... И еще. К тебе подходил Малибан. Пойми, в чем был его
интерес. И в чем твоя выгода.
- Когда обсуждали приговор, ты промолчал?
- Нет. Я сказал: "Лишить!"
- Что же ты теперь даешь мне советы?
- Во всяком случае не из-за воспоминаний юности.
Ударили по рельсу. Вряд ли по рельсу. Но звук напомнил Данилову
рельс. Данилов не успел отойти от барьера, не сделал он и ни единого
движения, а ремни уже прижали его к спинке стула. И опять Данилов оказался
в судебном зале. Но зал преобразился. На лицейскую аудиторию он уже не
походил, а имел сцену, оркестровую яму, небольшую, какие устраивали в
драматических театрах в прошлом веке, был здесь и партер, там стояли
светлые кресла, обтянутые розовым шелком. В зале был полумрак, но
привычный, земной. Электрический синий свет, нервировавший Данилова,
иссяк.
Стул с Даниловым воздвигся на сцене в том месте, где полагалось быть
суфлерской будке. Вращений, полетов и карусели как будто бы пока не
ожидалось. А внизу, в партере, сидели участники разбирательства. Словно
художественный совет. Или приемная комиссия. О чем-то перешептывались.
"Кончилось повременение, - думал Данилов. - Но зачем подходил ко мне Новый
Маргарит? Из желания проявить себя либералом и независимым? Вот, мол, и
это могу. Тем более что сказал: "Лишить!" Но до него был Малибан, и его
интересовал Настасьинский переулок. Может, на самом деле, это
"повременить" что-то изменило? Неужели Большой Бык? Был в глазах Нового
Маргарита какой-то намек... И мне он советовал не выходить из роли..." Из
какой роли, Данилов знал. Он ее себе не придумывал. Все вышло само собой.
И для Данилова неожиданно.
- Решение судьбы демона на договоре Данилова продолжается, - объявил
Валентин Сергеевич.
- Есть ли что сообщить самому Данилову? - сказал заместитель
Валентина Сергеевича по Соблюдению Правил. - Есть ли у него раскаяние?
- Ни с какими раскаяниями я выступать не буду, - резко сказал
Данилов. - Не в чем мне каяться.
- Ой ли? - спросил Новый Маргарит.
- Не в чем... - сказал Данилов менее решительно.
- Вы очень легкомысленный, Данилов, - заметил заместитель.
- Вот-вот, легкомысленный! - словно бы обрадовался Новый Маргарит
этому слову, и в особенности тому, что не он первый его произнес. - И
раньше ведь не случайно здесь прозвучало слово "напроказничал".
- Это была оговорка, - сказал Валентин Сергеевич.
- Если оговорка, то логичная, - не уступал Новый Маргарит. Он глядел
на Данилова с выражением, как будто что-то подсказывал ему.
- Сожалеть о чем-то я не намерен, - хмуро сказал Данилов.
- Вот! - вскочил Новый Маргарит. - Данилов чрезвычайно
легкомысленный. Стиль его жизни и работы в последние годы, его теперешнее
поведение подтверждает то, что мы имеем дело с индивидуумом, который стал
поддаваться людским соблазнам, стал жить, как люди, не по каким-либо
серьезным умственным или тем более - программным соображениям, а по
легкомыслию, по душевному фанфаронству!
- Нам радоваться, что ли, что по легкомыслию? - сказал заместитель по
Соблюдению Правил. - Какой нам на Земле от Данилова прок? Если Данилов
причинял вред, то людям, кому, по нашим понятиям, требовалась бы от него
поддержка. А польза? Вот справка, в ней все анализы занятий Данилова. Это
вполне квалифицированная оценка его полезности.
Копии справки в виде брошюр были розданы участникам разбирательства,
зашелестели страницы. Брошюра возникла и перед глазами Данилова, листочки
ее поворачивались сами, на весу, давая Данилову возможность познакомиться
с документом.
- Много здесь истолковано неверно, - сказал Данилов. - Искажены
показатели. Надо создать комиссию.
Валентин Сергеевич только руками развел.
- И опять здесь возникла старушка, - сказал Данилов, - которую я
переводил через улицу. Долго меня будут преследовать этой старушкой?
Держал бы он копию справки в руках, он, наверное, сейчас в сердцах
швырнул бы ее на пол.
- В комиссиях нет необходимости, - сказал Валентин Сергеевич. - Их
было достаточно. Что же касается комедии, какую ломает Данилов, то она не
делает чести его уму.
- Да какой у него ум! - вступил Новый Маргарит. - Он всегда был
вертопрахом. И в детстве, и в лицейские годы. И я еще раз хочу
подчеркнуть, что то, что с ним произошло, это не бунт и не измена, а
просто легкомыслие и безответственность.
- Это меняет дело? - спросил Валентин Сергеевич.
- Меняет, - сказал Новый Маргарит.
- Вы были за: "Лишить!"
- Да. Был! - сказав Новый Маргарит. - Теперь считаю целесообразным
принять иное решение. Данилова надо наказать, но отказываться от него не
следует.
- Но зачем нам Данилов? - возмутился заместитель.
- Разрешите мне, - встал Малибан. - Раньше я не знал Данилова, но
теперь суть его мне ясна. Я ее понимаю несколько иначе, нежели наш коллега
(кивок в сторону Нового Маргарита), но это неважно. И такой Данилов, какой
он нынче есть, может оказаться для нас полезным. Вчера от него не было
прока, сейчас прока нет, а завтра вдруг будет. Пусть даже Данилов слишком
увлечен земным. А может, именно благодаря тому, что увлечен.
- Держать демона на договоре ради этого "вдруг"? - поморщился
заместитель Валентина Сергеевича.
- Ради "вдруг"! - сказал Малибан. - Пусть ваши безукоризненные
практики каждый день копошатся в служебном рвении, но это "вдруг" одарит
нас куда щедрее.
- Отчего такое высокомерное отношение к безукоризненным практикам? -
спросил Валентин Сергеевич. - И потом, видите ли вы поле деятельности, на
котором произрастет ваше "вдруг"?
- Вижу, - сказал Малибан. - Вот оно.
Между Даниловым и участниками разбирательства прямо над оркестровой
ямой возникло видение квартиры Ростовцева в Настасьинском переулке. В
коридоре толклись прилично одетые люди, явившиеся отметиться в очереди у
хлопобудов. Малибан рассказал о хлопобудах, представил наиболее
замечательных из них, сообщил об отношении хлопобудов к Данилову, о двух
звонках пегого секретаря.
- Данилов по легкости натуры, - сказал Малибан, - мог и не понять
всей привлекательности этой очереди. Но мы-то не можем допустить подобного
легкомыслия.
Он сел.
- Тут что-то есть! - заявил Новый Маргарит. - Есть.
- Да, - сказал Валентин Сергеевич. - Здесь направление действительно
перспективное.
Все сразу зашумели, одобряли Валентина Сергеевича. Было похоже, что
участники разбирательства стремились именно к такому повороту разговора и
теперь, когда поворот произошел, испытывали облегчение.
- Однако сам-то Данилов? - спросил заместитель. - Как он относится ко
всему этому?
- Что ж, - сказал Данилов, - если секретарь хлопобудов позвонит мне,
я соглашусь с ним встретиться.
- На мой взгляд, - сказал Малибан, - продолжать разговор нет смысла.
Деловые вопросы следует обсудить с Даниловым позже.
"Неужели все? - не мог поверить Данилов. - Неужели "повременить"
произнес Большой Бык?"
- Теперь меры, - сказал Валентин Сергеевич.
- Да, меры, - закивали его соседи.
- Я предлагаю люстру, - сказал заместитель.
- Люстру! Люстру! Люстру! - подхватили участники разбирательства.
Даже ветераны с репейниками в петлицах высказались за люстру. И Малибан
поддержал люстру. Согласился с ней и Новый Маргарит.
Над Даниловым возникла люстра. Она напоминала люстру, висевшую в
театре Данилова, но была и несколько иной. Данилов видел теперь люстру и
со своего стула. И видел ее и себя из глубины зала, как бы с кресла
заместителя Валентина Сергеевича. Люстра была роскошная, метров в семь
высотой, к ее центральному бронзовому стержню крепились три кольца из
позолоченной бронзы, одно, нижнее, поменьше, два других - значительно
шире, на бронзовых рожках и кронштейнах держались стаканы для ламп и
подсвечники. И все это было - в хрустальном саду. Хрустальные букеты,
подвески, гирлянды цвели и играли всюду. Смотри на них и забудь обо
всем... Люстра стала быстро снижаться. Она висела на металлической цепи,
цепь скрипела, вздрагивала, Данилов понимал, что люстра может вот-вот
сорваться. И она сорвалась, упала на Данилова, пропустила его в себя. С
кресла заместителя Валентина Сергеевича Данилов видел серый силуэт внутри
люстры. Сидя же на стуле с ремнями, он чувствовал, что люстра не только
захватила его, но и растворяет его в себе. Он потерял слух. А потом в нем
стало гаснуть все. И угасло... Когда Данилов очнулся, он понял, что
по-прежнему сидит на стуле, а люстра висит высоко над ним и раскачивается.
- Итак, люстра, - сказал Валентин Сергеевич. - Она будет теперь над
Даниловым, и, если его жизнь даст ей основания сорваться, ничего ее не
удержит.
- Я предлагаю добавить к люстре, - заявил Новый Маргарит, - чуткость
к колебаниям.
- Это в каком смысле? - спросил ветеран с репейником.
Новый Маргарит стал объяснять. Существует теория Бирфельда -
Таранцева. Она касается явлений в ионосфере Земли, исследования
проводились на Кольском полуострове, и есть в ней нечто, что приложимо к
нынешней ситуации. По этой теории Земля со всеми происходящими на ней
процессами представляет собой мощную колебательную систему. Дрожит земная
кора, пульсирует гидросфера, вибрирует атмосфера и так далее. Человек -
часть земной колебательной системы. Он живет в ней и чаще всего не
чувствует ее. Но увеличение частоты колебаний он переносит плохо. Если
интервал частот около десяти герц (тут Новый Маргарит извинился за
обращение к земным единицам), ему совсем худо. Особенно чувствительны к
колебаниям люди, обладающие развитым ощущением ритма. Прежде всего
музыканты. Одному ташкентскому мальчику, ученику по классу фортепьяно,
было плохо за несколько часов до известного всем толчка. Конечно, теория
Бирфельда-Таранцева - наивная и лишь обозначает серьезные явления, но
можно воспользоваться ее логикой. Данилов прежде был освобожден от
чуткости к колебаниям. Но теперь он стал слишком дерзким в своей музыке.
Так пусть обострятся его ощущения. Причем, коли он станет играть лучше,
достигнет в музыке высот, чувствительность его еще более разовьется, не
только земные толчки и дрожания уловит Данилов, ему обнажатся и страдания
людей, ближних и дальних, приступы чужой боли дойдут до него. Тяжкая ноша
может оказаться на его плечах. Пусть помнит о ней и думает, стоит ли ему и
дальше дерзить в музыке.
- Это убедительно, - сказал Валентин Сергеевич.
Все поддержали Нового Маргарита. Один Малибан пожал плечами.
- Разбирательство закончено, - объявил Валентин Сергеевич. И ремни
отпустили Данилова.
44
Утром Данилов налетел на Нового Маргарита. Данилов спешил заполнить
последние бумаги перед убытием и не был расположен к долгому разговору.
- Ну что, выкарабкался? - засмеялся Новый Маргарит. - Как это ты
устроил себе...
Тут Новый Маргарит замолчал. Данилов почувствовал, что Новый Маргарит
хотел произнести слово "повременить", а потом и поинтересоваться, каким
образом Данилов получил необъяснимое для всех покровительство, да, скорее
всего покровительство, хотя об этом можно было строить только
предположения. Но тема, видно, была запретная и для Нового Маргарита. "А
действительно, - думал Данилов, - неужели он пожалел меня из-за того, что
я костью чесал ему спину? Зачем же?.. Я ведь без всякой корысти..."
- Ловок ты, Данилов, ловок, - только и мог сказать Новый Маргарит.
- Слушай, - нахмурился Данилов. - Что это за огненная надпись была в
Колодце Ожидания? Насчет яснычковой икры? Я не понял.
- Она не имела к тебе отношения. Выпала из другой программы. Дефект
аппаратуры.
- А кожаный фартук?
- Он задержался более положенного. Нерасторопность одного из
операторов. Он наказан.
- Надеюсь, не слишком строго?
- Не слишком.
- И еще я хотел спросить тебя...
- О домовом и о Синезуде, - сказал Новый Маргарит. - Ты не в силах их
вернуть. И никто тебе не поможет.
- Что ж, это остается за мной.
- Смотри, - сказал Новый Маргарит.
- Почему меня так долго держали в ожидании?
- Какое долго! Ты был вызван не один. Да и у нас хватало хлопот. Ну и
надо было позлить твое нетерпение. Но ты был хорош. Ты мне понравился. И
дальше следить за твоей жизнью будет для меня удовольствием. Не со
служебными целями следить, не бойся, а просто так. Как любопытному
зрителю, неспособному на поступки. Очень интересно, какие еще повороты
будут в твоей судьбе. И как отнесутся к тебе личности, для кого ты -
заноза в глазу. - На том и разошлись.
Данилов сразу же вспомнил о железнодорожной пище, хотел было
остановить Нового Маргарита и спросить его, что собирались достичь этой
пищей, но Новый Маргарит был легок на ногу и слов Данилова уже бы не
расслышал. А кричать Данилов не стал.
"Удивил я его! - думал Данилов. - Я и самого себя удивил".
Во время разбирательства он взял да и повел себя так, будто он был
именно демон и готов доказать несправедливость и оскорбительность для
него, как добросовестного демона, обвинений. То есть так могло показаться
со стороны. А какой он демон? Конечно, он более человек, нежели демон. Да
что более! Скорее - он просто человек. Правда, с особенными возможностями.
Что же, он изменил своей сущности и ради того, чтобы уцелеть, отверг все
свое, дорогое? Нет, полагал Данилов, ничему он не изменил и ничего не
отверг. Он хотел дать всем своим словам объяснения, чтобы с этими
объяснениями жить дальше. Каким мог быть исход разбирательства? Либо его
гибель. Либо сохранение его демоном. И никакого Данилова - человека. Были
еще возможности: превратить его в расхожую мелодию, лишить разума и
поселить на пустынной планете и так далее, но все они виделись Данилову
оттенками первого исхода.
Данилов был готов и к первому исходу. Сколько раз он говорил
мысленно: "Нате, жрите!" Порой он представлял себя мучеником и чуть ли не
умилялся будущему мученичеству. Но что толку было бы в его мученичестве?
Конечно, он не изменил бы себе, одно это много значило. Но можно было и
по-иному не изменить. А так он погиб бы, тихо исчез, и все, никто бы не
узнал, почему он погиб и ради чего. Однако в начале разбирательства
Данилов был согласен и с тихим исчезновением. Он торопил судей: "Скорее,
скорее, что же тянете!" Но потом он вновь ощутил себя Музыкантом. Чем он
был хуже тех, кто судил его? Каким таким особенным пониманием смысла
существования своего собственного и, скажем, смысла существования людей
обладали они, чтобы иметь право выносить приговоры и определять, что
хорошо и что плохо? Нет, теперь Данилов не желал признавать за ними такое
право. Он получил жизнь и получил право на эту жизнь не менее, а куда, по
его понятиям, более значительное, нежели присвоенное ими право судить
других и направлять чужие жизни. Вот он и взъерепенился, и пошел на
Валентина Сергеевича и на его заместителя чуть ли не в атаку. Он не желал,
чтобы они взяли над ним верх. Он, на словах, ставил под сомнение
справедливость их оценок и выводов, пользуясь их же логикой и их правилами
игры. Да, и он играл, хотя и не лицедействовал. Все шло само собой. Он им
дерзил, стараясь дурачить их, и они, судя по первому приговору, поняли
это. Впрочем, может, некоторые и не поняли. Или же им понравилось, как он
держался. Они, по ощущению Данилова, с облегчением приняли "повременить".
Конечно, это "повременить" и решило ход дела. Но, может быть, то, как
он вел себя, и вызвало "повременить"?
"Не мог я дать им одолеть себя! Я должен был вернуться на Землю!" -
думал теперь Данилов. Думал как бы между прочим, словно в чем-то
уговаривая себя. Словно там без него действительно могли быть беды. Или
даже гибель чего-то. В первую очередь его музыки. Нет, он был обязан жить
и присутствовать на Земле. У них - свое, у него - свое. Потому он и
сопротивлялся. Как мог сопротивляться в нынешних обстоятельствах.
Поначалу, после разбирательства, его несколько смущало то, что он
чуть ли не обрадовался, услышав условие: "Никакого Данилова - человека!"
Потом он успокоил себя. И в ближайшем будущем, Данилов понимал это, даже и
при благоприятных условиях он вряд ли стал бы добиваться разрыва с Девятью
Слоями и превращения его, Данилова, в "чистого" человека. Это он держал
как бы на крайний случай. Почему? Зачем ему отношения с миром, ставшим
чужим? Не лучше ли было бы освободиться от Девяти Слоев, забыть о том, что
они есть, причем сделать это ловко и мирно, не возбудив желаний мстить
ему, и тихо жить себе в Останкине, играть на альте, любить Наташу?
"Это никогда не поздно будет сделать", - говорил себе Данилов, хотя и
понимал, что он вряд ли тут прав. Но он понимал и другое. Он не мог теперь
отказаться от многих своих привычек, освободиться от них, от купания в
молниях в частности, без них он стал бы иной Данилов. Да и как же это -
увидеть тяжелую грозовую тучу над Останкином и не взлететь, не слиться с
молнией! Он не мог себе этого представить. А перенесения к дальним
созвездиям? А полеты в Анды, в пещеру? То есть он, может быть, и не стал
бы купаться в молниях, летать куда-то или выводить мрачную, сырую тень
Филиппа Второго из подземелий Эскориала (он так и не побывал в Эскориале,
а все собирался побывать), но сама невозможность купаний, полетов, многого
другого, милого Данилову, удручала бы его. Нет, пусть браслет будет на
руке, полагал Данилов. При этом Данилов считал, что не только для утоления
его привычек нужен ему браслет. Что же, ему тогда в автомате на улице
Королева следовало дать юнцам поколобродить и навести страх на десятки
людей? Или не стоило проучить виолончелиста Туруканова, дельца и пройдоху?
Ну ладно, юнцы и Туруканов - мелочи. Он мог бы и сдержаться. Но случаи
более серьезные? Когда зло воспалится сильное и страшное - и он, Данилов,
окажется этому злу свидетелем? Тогда только ропот ему иметь в душе? А
потом с этим неслышным ропотом и жить? Или же лишь в игре на альте
выражать свое несогласие с явлениями, им неприемлемыми? Нет, он не простил
бы себе, что отказался бы что-то спасти или обезопасить от воздействия
зла, от его напора и наглости. Что же отказываться, зло-то не отказывается
от своих возможностей? Пусть его положение будет рискованным, сложным,
порой скверным, ему не привыкать. Что-нибудь придумает.
Однако люстра. Что ж, будет и люстра...
Зло и добро. Они вечно в столкновении. Но ведь и от столкновений
добра со злом бывает прок. И какой прок! Иногда, действительно, - скачки в
развитии. Все надо понять, коли оставил браслет на руке. Разве раньше он
всегда успевал подумать о последствиях своих действий, в особенности в
нервных случаях? Теперь, когда он сделал определенный выбор, Данилов
призывал себя к благоразумию, к объективности и осмотрительности, к
действиям - в крайнем случае (но как определить, где крайний случай?), и
обещал себе возможностями не злоупотреблять. Он не терпел вмешательств в
свою жизнь, так почему же люди должны были бы переносить чьи-то
вмешательства, хотя бы и с самыми добрыми намерениями? Он решил
использовать браслет лишь в ситуациях, какие, по понятиям самих людей,
могли оказаться безысходными, и лишь тогда, когда люди своими душевными
порывами, своими желаниями (их-то Данилов мог почувствовать) подтолкнули
бы его к действиям. А так бы он слишком много брал на себя... Данилов
понимал, что это он сейчас такой серьезный и ответственный, а потом
закрутят его земные дела, вспомнит ли он о благоразумии?
В мыслях Данилова не было теперь никакой стройности, да и откуда ей
было взяться? Порой к нему приходили соображения: а не заключил ли он
соглашение? Да, они понимают, кто он, но сохранили ему сущность, а он за
это должен стараться с их поручениями, особенности его натуры и позволяют
им надеяться на успех. "Ну это мы еще посмотрим", - говорил себе Данилов.
Нет, полагал он, это, может быть, у них с ним соглашение, у него с ними
никакого соглашения нет. Все их поручения он провалит или накормит их
воздухом. Пока он был и освобожден от мелких поручений. От всех дел
вообще. Ради перспективы с хлопобудами. Но это ведь - перспективы! Причем
он с некоторым даже высокомерием согласился встретиться с секретарем
хлопобудов (если тот позвонит), все это почувствовали. Сейчас ничего
постыдного, ничего непорядочного он в этом своем согласии не видел.
Хлопобуды, деловые люди из очереди, были Данилову неприятны. Он не любил
проныр, пройдох и доставал, отчего же с этими людьми не пошутить? Он не
знал, какие перспективы углядели Валентин Сергеевич и его коллеги в
хлопобудах, и теперь должен был направиться за наставлениями к Малибану.
Прежде Малибан, Данилов узнал это, служил в Канцелярии от Иллюзий.
Теперь он получил свою лабораторию. Данилову ее название не сообщили, да и
профиль, видно, держали в секрете. Малибан не подчинялся Канцелярии от
Того Света, хотя был с ней в отношениях, и Данилов не знал, остался ли он
в ведомстве Валентина Сергеевича или же отдан Малибану. Ни Валентин
Сергеевич, ни его помощники встретиться с Даниловым не пожелали, ему было
указано явиться к Малибану. Данилов вошел в кабинет Малибана. Каб...
