Владимир Викторович Орлов. Происшествие в Никольском
страница №4
...и все обойдется... Сколько случаев знаю!- Дай-то бог, - сказала мать, вздохнув.
Вера встала.
- Насчет меня будь спокойна. Ничего я дурного не выкину. Не хотела я в
милицию, но пойду. Пусть будет по закону.
Мать тоже встала.
- Оно и лучше так.
Вера бросилась к матери, обняла ее, заплакала:
- Что же делать-то нам с тобой, мамочка моя? За что же нас так?
7
Город стоял в тридцати трех километрах от Москвы, сорок, а то и меньше
минут электричкой, и норов имел уже столичный.
Мать шла чуть впереди, ступала твердо, а когда оглядывалась, никаких
слов не говорила дочери. Лицо ее было суровым и спокойным. Вера удивлялась
этому спокойствию матери, мать вообще казалась ей сейчас преображенной. Вера
привыкла видеть ее застенчивой и тихой на людях и уж тем паче во всяких
казенных учреждениях, в крови ее была робость крестьянки перед
присутственными местами, теперь же мать стала решительной и сильной, даже
ступала по земле она иначе, чем прежде, как будто выросла, словно бы
стараясь заслонить собой дочь, уберечь ее от дурных взглядов и слов. Вера
шла за ней и ощущала себя побитой десятилетней девчонкой, которая без матери
- ничто, чувство превосходства над ней, жившее в Вере в последние годы,
исчезло вовсе и казалось постыдным. Вера думала теперь о матери с нежностью,
страх, вызванный известием о болезни матери и скорой операции, не уходил и
холодил ее. Теперь, когда она смотрела на мать, плохо одетую, странную в
городской толпе в своем вдовьем, провисшем на плечах, ношеном платье,
тяжелым для Веры было воспоминание о вчерашнем легкомыслии и обмане -
пообещала купить матери что-нибудь хорошее и нужное, а сама принесла ей
беду. Впрочем, несколько успокаивали Веру, как ни странно, мысли о
собственной беде, о собственном страдании, то есть не то чтобы успокаивали,
а как бы уравнивали в ее глазах тяжесть их с матерью положения. И тем самым
и смягчали ее перед матерью вину. "У тебя жизнь может оборваться, тебе
горько, но ведь и мне не слаще, и я страдаю..."
Сердцевина города, сложенного из заводских поселков, временем и случаем
разбросанных по обе стороны железной дороги, была тесна и мала. Четыре улицы
с учреждениями и магазинами, километра в полтора каждая, расходились от
муравейника вокзальной площади к излучине Московского шоссе. В прежние дни
Вера облетывала городской центр и на пляж спускалась к запруженной реке за
двадцать минут, нынче же - годы тянулись.
Они с матерью шли в милицию. Вера никак не могла взять себя в руки,
наоборот, она волновалась все больше. В милицейском доме было сумрачно,
пахло сыростью и еще каким-то особым запахом, словно бы это был запах
деловитой озабоченности учреждения. В коридорах было пусто, редкие люди в
форме и в штатском шагали мимо быстро и молча. Дежурный посоветовал
Навашиным подняться на второй этаж и зайти в следственный отдел. На лестнице
Вера остановилась, сказала:
- Заявление надо написать. Что же мы так, с пустыми руками, придем?
- Пошли, пошли... Сначала расскажешь, а потом напишешь, что скажут.
- Нет, надо.
Матери следовало бы понять, что рассказывать Вере милиционерам о том,
какая с ней вчера приключилась беда, - все равно что прикладывать к коже
раскаленный утюг, куда легче было бы без слов положить на стол в
следственной кабинете бумажку - и пусть решают, как хотят.
- Хорошо, - сказала мать, - пиши заявление...
Но тут же добавила сердито:
- Дома, что ли, не могла...
- Мало ли кто чего мог! - огрызнулась Вера, огрызнулась вновь от
собственной слабости.
В полутемном углу стоял круглый, покрытый стеклом столик. Вера достала
ручку из сумки, но бумаги, естественно, не оказалось. Вера жалостливо
поглядела на мать, та вздохнула, проворчала справедливые слова и пошла по
коридору в соседний кабинет. Принесла два листа бумаги.
Вера ей даже не сказала "спасибо". Ей было сейчас не до матери, она
мучилась над листом бумаги.
- Сколько ж слез-то над этим столиком пролито было, - сказала мать, -
сколько ж горя человеческого тут записано было... Тяжелый дом-то этот,
слезный. Как больница...
- Что больница? - не поняла Вера. - Я не знаю, чего писать...
- Как было, так и пиши...
Долгим был Верин труд над слезным столиком, подсказки матери казались
неразумными и только раздражали ее; если уж рассказывать все случившееся по
порядку, тетради не должно было бы хватить, но слов у Веры нашлось лишь на
полстранички, и никак она не могла подобрать главное слово, которое бы
назвало то, что с ней сделали четверо, все выражения, приходившие в голову,
были плохими - или обидными для нее самой, или уж совсем не крепкими.
Наконец Вера придумала: "...и тут они меня опозорили". Она посидела над
этими словами, кручинясь, а поставив подпись и число, даже обрадовалась,
будто сбросила с плеч тяжкую ношу, но тут же расстроилась, сообразив: "Чему
радуюсь-то!"
- Ну вот, вроде и все.
К начальнику следственного отдела очереди не было, а лучше бы она была.
У двери Вера остановилась, словно забыла что-то важное и теперь старалась
вспомнить это важное, но мать не позволила ей отступить и открыла дверь.
В кабинете были капитан и старший лейтенант. Капитан сидел, а старший
лейтенант стоял и как будто бы собирался уходить.
- Можно зайти? - спросила мать робко.
- Вы уже зашли, - сказал капитан. - Что у вас?
- Вот. Заявление, - сказала Вера, подошла к столу.
Капитан взял исписанный ею листок, стал читать. И старший лейтенант,
собиравшийся уходить, вернулся к столу и тоже взглянул на Верино заявление.
Тут пошли минуты для Веры печальные, ей было стыдно и горько, сейчас они
прочтут, думала она, сейчас они все узнают о ней и составят мнение как о
последнем человеке, как о пропащей женщине, сейчас они отчитают ее и станут
мучить вопросами. Особенно боялась Вера теперь старшего лейтенанта,
пожилого, грузного, боялась и стыдилась его, ей казалось, что он, читая ее
заявление, ухмыляется, не верит ей, презирает ее, и ему-то, наверное, и
поручат заниматься ее делом. Господи, до чего тошно!
- Да-а, - сказал капитан.
- Там, наверное, не так написано, - заторопилась мать, - мы все
расскажем. Вы нам объясните, что написать, мы перепишем...
- Да нет, тут ясно, - сказал капитан. - Для начала ясно.
- Возраст не указан, - поднял голову старший лейтенант.
- Да, да, - кивнул капитан, - вот возраст вы, пожалуйста, укажите.
- Чей возраст? - спросила Вера.
- Ваш.
- Это с какого года, что ли, я? - спросила Вера.
Вовсе она не хотела прикидываться дурочкой, просто растерялась.
- Ну да, - кивнул капитан.
- С пятьдесят третьего я.
- С пятьдесят третьего? - удивился старший лейтенант.
Тут и капитан удивился, поднял на Веру глаза, а затем они переглянулись
и со старшим лейтенантом. "Что ж они во мне увидели такого занимательного? -
подумала Вера. - С какого же я еще года должна по-ихнему быть?"
- Несовершеннолетняя... - протянул старший лейтенант, и что-то в нем
погасло.
- Да, несовершеннолетняя, это она такая здоровая у меня вымахала, не по
летам, - сказала мать, заулыбалась при этом заискивающе, как бы прося
извинения за то, что дочь ее своим видом ввела милицию в заблуждение.
- Наши дети нынче быстро растут, - вздохнул старший лейтенант.
- А вот тем четверым, - спросил капитан, - а им по скольку лет?
- По скольку... - задумалась Вера. - Я не знаю точно, по скольку.
- Они взрослые или тебе ровесники?
- Они взрослые, - сказала Вера. - Но есть и мне ровесники... Ну,
Рожнову вроде девятнадцать. А другим по семнадцать. Мы ж на рождении
Турчкова гуляли, а ему сровнялось семнадцать... Я разве не написала?
- Значит, Борис Иванович, надо направить в прокуратуру, - сказал
капитан.
Что-то изменилось в отношении к ним милиционеров, так показалось Вере,
что именно изменилось - она не могла сказать, но изменилось.
- Так это... - неуверенно проговорила мать, скорее всего для того,
чтобы напомнить о себе с дочерью и продолжить разговор, в котором, на ее
взгляд, пока ничего существенного сказано не было.
- Сейчас мы направим вашу дочь, - сказал капитан, - на
судебно-медицинскую экспертизу. Сержант вас проводит... Потом, сегодня же,
наши работники проведут в Никольском в вашем присутствии
оперативно-розыскные действия на месте происшествия. Вашим делом не мы будем
заниматься, а районная прокуратура, скорее всего следователь Шаталов, он вас
вызовет...
- Да, наверное, Шаталов, - рассеянно произнес старший лейтенант, он
думал о чем-то своем и казался опечаленным.
- А когда же этих-то в тюрьму заберут? - спросила мать. - Не сегодня,
что ли?
- Прокуратура во всем разберется, - сказал капитан, - она и определит
меру пресечения...
- Нам теперь в прокуратуру идти? - уныло спросила Вера. - И туда
заявление писать?
- Не надо, - сказал капитан - заявление мы сами передадим, прокуратура
вон, напротив.
- Значит, не заберут их сегодня? - расстроилась мать.
- А когда заявление? - спросила Вера.
- Сейчас же и передадим.
- Мы, наверное, не так написали, - сказала мать. - Вы подскажите, мы
перепишем...
- Ничего переписывать не надо. Возраст мы сами пометим.
- Нет, - сказала мать, - почему же вы не сами, почему же в прокуратуру?
Вера ни в чем не виноватая, это они...
- Да поймите, - вздохнул капитан, - есть такое положение. Если в дело
замешаны несовершеннолетние, то им занимается не милиция, а прокуратура.
Беспокоиться тут нечего.
- Нет, - сказала мать, - как же так - без милиции?..
- Вы сейчас идите к врачам, - сказал капитан, - на экспертизу.
- Пошли, мама, - сказала Вера. - Ну что ты у людей отнимаешь время.
Сказано тебе - займется прокуратура...
Мать все еще стояла в растерянности, прокуратура была для нее далеким и
неясным учреждением, по всей вероятности незначительным и слабосильным, не
имевшим погон и револьверов, которое уж никак не могло заменить милицию или
сравняться с ней, а скорее всего было у милиции на побегушках и занималось
делами, с точки зрения милиции, бросовыми и пустяковыми.
"Как же так..." - с жалостливой улыбкой, все еще на что-то надеясь,
заговорила мать, но Вера сказала: "Пошли, пошли".
Пыткой был осмотр у врачей, хоть те и оказались людьми порядочными и
добрыми, и вроде даже верили ей и сочувствовали; сочувствие это вызвало
вдруг в Вере ненависть к самой себе: ведь не кто иной, а она допустила
такое, не смогла соблюсти себя, погубила себя, погубила свою жизнь, а может
быть, и жизнь матери. И хотя врачи успокаивали ее напоследок и просили не
отчаиваться, она уже не могла остановиться, казнила, казнила себя...
Солнце опалило их на улице, хотелось пить, Вера потянула мать к киоску
прохладительных напитков, та шла за ней, вконец расстроенная.
- Ну что ты? - остановилась Вера.
- Плохо, дочка, - безнадежно сказала мать.
- Чего уж хорошего...
- Нет. Я насчет прокуратуры.
- Тут ты зря. Все едино - милиция, прокуратура...
- Не-е-ет, - протянула мать убежденно и взглянула на дочь с сожалением:
неужели та не может понять столь очевидной вещи? - Нет. Тут что-то не так...
Деньги, небось, надо было нести...
Но и в Никольском, и после того, как оперативники, или кто там они,
осмотрели место происшествия и составили протокол, изменить мнение матери,
что с милицией дело у них вышло плохо, Вера не смогла. Мать сникла, опять
выглядела забитой и жалкой, страдала от того, что непременно надо было хотя
бы посоветоваться со знающими людьми, Монаховыми, например, а потом уж ехать
в город. Поначалу Вера старалась мать успокоить, объяснить ей ее
заблуждение, но вскоре она поняла, что дело это безнадежное. Разговор в
милиции опечалил и ее, но, естественно, не тем, чем опечалил мать, просто
произошло то, чего боялась и ожидала Вера, - ее страдание и ее позор, ее
погубленная жизнь превратились в дело, о котором говорили чужие люди и
которому теперь исписанными листочками предстояло копиться в канцелярской
папке. Эх, жизнь!..
8
Назавтра в Никольском появился следователь районной прокуратуры. Он и
точно оказался Шаталовым, как и предполагали в милиции. То есть он и вчера
был среди людей, приезжавших в Никольское, Вера даже говорила с ним, но ни
ему самому и ни его вопросам Вера во вчерашних волнениях не придала никакого
значения. Теперь, после обеда, он пришел к Навашиным, и Вере с матерью
поначалу не понравился.
Был он уже не молод, но и недостаточно стар - лет этак тридцать пять,
ну чуть больше - и, стало быть, не воевал. Отец еще в пору Вериного детства
внушал ей, что среди взрослых только те стоящие и порядочные люди, которые
воевали. Когда-то эту отцовскую истину Вера считала безусловной, теперь,
естественно, она не могла относиться к ней серьезно и все же при знакомстве
с новыми людьми по неискоренимой привычке прикидывала, воевали они с немцами
или не воевали, а иногда, особенно когда это было ей выгодно или облегчало в
сомнениях, позволяла себе верить в отцовский закон. Вот и нынче она сразу
посчитала, что следователь на войне не был и, значит, особого доверия
вызвать не может. По крайней мере, будь он серьезным человеком, он с утра
пришел бы к Навашиным. А так небось ходил по поселку.
Одет следователь был в светлый импортный костюм с голубой искрой, а в
руках держал черную гладкую папку. Он жаловался на жару и говорил, что
предчувствует грозу: у него ломило ноги, и к тому же он слышал, что в
прогнозе погоды по "Маяку" не обещали осадков. При этом следователь - звали
его Виктором Сергеевичем - проводил ладонью по мокрому лбу и теребил
пальцами жесткие белые волосы. Волос осталось у него на голове немного,
острижены они были коротко и зачесаны вперед. Росту Виктор Сергеевич был
среднего, широк в плечах и квадратен, шею имел короткую и, разговаривая,
прижимал подбородок к груди, отчего казался обороняющимся, но и в то же
время готовым ответить ударом на удар. Удивляли его вялая, вроде бы
расслабленная, манера говорить и неожиданно тонкий для такого атлета голос.
Тенор Виктора Сергеевича поначалу раздражал Веру и даже смешил ее, но потом
Вера привыкла к нему.
Разговор Виктор Сергеевич вел неспешный, о заявлении Верином пока не
напоминал, и Вера не могла понять, к чему он клонит и чего хочет от нее.
Возможно, пока он лишь приглядывался к ней и проверял, стоит ли верить ей
или нет. "Ну и пусть, - думала Вера, - ну и пусть, а мы тоже к нему
приглядимся, что он за гусь". Мать сидела рядом тихо и мирно, хотя Вера и
чувствовала, что следователь не нравится матери и расстраивает ее даже своим
видом. Мать лишь иногда вступала в разговор, желая дополнить Верины слова, и
все выходило невпопад.
Виктор Сергеевич интересовался, где и как Вера учится, что приходится
ей делать на работе в Вознесенской больнице и сколько она получает, сколько
вообще имеет средств их семья и как живет Верин отец на Дальнем Востоке.
Многие вопросы казались Вере никчемными и досужими, но Вера отвечала на них
терпеливо.
- Да, - сказал Виктор Сергеевич, - вот, знаете... Говорят, накануне вы
подрались с подругой.
- Было такое, - сказала Вера.
- Из-за чего, можно узнать?
- Ни из-за чего. Так. По глупости.
- Ну хорошо, по глупости. Допустим. А дрались крепко?
- Не так чтобы очень.
- Говорят, и туфлями?
- И туфлями.
- А не остались ли после этой драки у вас на лице и на теле ссадины и
синяки?
- Остались...
- Какие именно?
- Не знаю. Не помню.
- Угу, - сказал Виктор Сергеевич. - Это мы потом с вами уточним... А
врачам почему вы не сказали об этой драке? Они тогда бы по-иному написали
заключение.
- Не знаю, почему. Меня никто не спрашивал. Я и не сказала.
Вера произнесла эти слова обиженно, усмотрев в напоминании о драке с
Ниной недоверие к ней и ее ответам, она действительно не рассказала врачам и
в милиции о драке, но без всякого умысла и корысти не рассказала, просто
потому, что посчитала эпизод этот несущественным и вовсе не связанным с ее
делом. Да и стыдно было рассказывать. Следователь, видимо, имел по этому
поводу свои соображения, может быть ошибочные и невыгодные для Веры, но он
их не высказал, а вопросы прекратил. Это Веру насторожило и обидело. Кто ж,
интересно, наболтал ему про эту драку и какими словами? Могли ведь и
наврать, да еще и расцветить ложь никольскими фантазиями.
- Вы надумайте, - сказала Вера, - ничего лишнего я не хочу никому
приписать. Поругались мы с Ниной, и синяки были. Ну и что? Разве это меняет
дело?
- Нет, - сказал Виктор Сергеевич. - Просто мне надо знать все
обстоятельства. Вам уж придется привыкнуть к моему интересу. Ничего не
поделаешь.
- Да нет, мы ничего, - вступила мать.
- Знаете что, - улыбнулся Виктор Сергеевич и пальцами вновь провел по
мокрому лбу, - не откажите в любезности... водички какой-нибудь, а то ужарел
совсем.
- Квас у нас есть, - обрадовалась мать, - свой, правда, не покупной.
Если не побрезгуете...
- Ну отчего же...
- Вера, сбегай в погреб, принеси.
- Ну вот, я вам хлопоты причиняю, - огорчился Виктор Сергеевич.
Бежать Вера не побежала, пошла за квасом, намеренно степенно, давая
следователю понять, что просьбу его она выполняет без особой охоты и что
вообще они, Навашины, люди гордые. Веру раздражала суета матери, ее
унизительное старание оказать на всякий случай любезности малоприятному
гостю, - впрочем, какому гостю? - так, должностному лицу, которое могло бы и
не тратить свое драгоценное время на дальнюю дорогу, а опросить потерпевшую
в служебном кабинете. Пока Вера ходила, следователь все извинялся перед
Настасьей Степановной за доставленные хлопоты, просил вернуть Веру, если бы
он звал, что хозяевам придется беспокоиться, он бы и не заикнулся о воде. Но
когда Вера принесла запотевшую трехлитровую банку, он не стал отказываться
от кваса, а принялся пить его стакан за стаканом, да притом делал это так
аппетитно и шумно, ухая от удовольствия, словно бы хлебный напиток помогал
ему ощутить полноту жизни. Вера заулыбалась: "Вот дает, как рассол с
похмелья..."
- Прекрасный квас, - сказал Виктор Сергеевич.
- Пейте, пейте на здоровье, - радовалась мать.
- Спасибо, хватит. Как вы его готовите? Наверное, покупаете экстракт?
- Нет, из ржаных сухарей.
- А то вот сейчас экстракт хороший продается...
- Вы дома тоже делаете квас? - спросила мать.
- Нет. Вы знаете, - засмеялся Виктор Сергеевич, - нас, мужчин, больше
пиво волнует!
- У нас пива нет, - развела руками Настасья Степановна, расстроилась,
будто допустила губительную оплошность, которую теперь уж и не исправишь. -
Кабы мы знали...
- Нет, вы меня не так поняли, - нахмурился Виктор Сергеевич и еще
сильнее прижал подбородок к груди.
Теперь он сидел молча и теребил пальцами жесткие белые волосы надо
лбом. Вера держала в руке стакан и отпивала квас глоточками, словно это был
кипяток.
- Вы, Вера, на самом деле, - сказал Виктор Сергеевич, - не обижайтесь
на мои вопросы. У меня профессия такая. Вы уж терпите.
- А я терплю, - сказала Вера.
- Ну вот и ладно. А то я еще один вопрос приготовил, а спросить не
решаюсь. Про одно деликатное обстоятельство... Можно спросить?
Тут Виктор Сергеевич остановился и посмотрел на Веру своими голубыми
глазами, и в них Вера почуяла намек: мол, сами знаете, какие такие
деликатные обстоятельства, и если не хотите сейчас говорить про них, так и
не надо. Намек Вера не поняла, пожала плечами, сказала:
- Если надо, так спрашивайте.
- Мне в Никольском уже пришлось кое-что услышать. Возможно, что многое
из того, что я услышал, сплетни и так, пустое... Но одну вещь мне хотелось
бы уточнить. Слышал я, что вы находитесь... как бы это сказать... находитесь
в близких отношениях с неким Сергеем Ржевцевым. Так ли это?
Вера вспыхнула, поставила стакан, покосилась на мать.
- Ну и что? - сказала Вера угрюмо. - Я дружу с Сергеем... Ну и что из
этого? Кто вам чего наболтал?.. Я с ним дружу... Ну и что из этого?
- Ничего, - сказал Виктор Сергеевич.
Он видел, как Верин испуганный взгляд метнулся в сторону матери и как
насторожилась, утеряла вежливую улыбку Настасья Степановна, он видел это и,
замолчав, опять прижал подбородок к груди. Настасья Степановна теперь
смотрела на дочь и ждала от нее объяснений, и следователь со своими
вопросами ее не интересовал, то есть интересовал, но как некое подсобное
средство, которое могло бы прояснить неизвестные ей стороны жизни дочери.
Вера же сидела воинственная и надувшаяся.
- И все же, Вера, вы обязаны мне ответить, - строго сказал Виктор
Сергеевич, - была ли у вас с Сергеем Ржевцевым половая связь?
- Да! Я жила с ним! - с вызовом выговорила Вера. - Ну и что?
- Ладно... А какого числа вы родились? - спросил Виктор Сергеевич.
- В декабре, семнадцатого числа, - сказала Вера. - Была холодная погода
и еще что-то было. Дождь не шел.
- Угу, - кивнул Виктор Сергеевич, не оценив ее дерзости.
Потом он еще что-то спрашивал, о каких-то пустяках, говорил опять вяло,
словно стараясь успокоить Веру, а она не успокаивалась, думала о Сергее и о
том, что о ней судачат сейчас в Никольском, досадовала, что сказала: "Я
дружу с Сергеем", - может быть, сглазила их с Сергеем отношения, надо было
сказать: "Я дружила с Сергеем до вчерашнего дня"; она боялась новых вопросов
о Сергее, но и хотела, чтобы следователь спрашивал ее о нем.
- Ну, хватит на сегодня, - сказал Виктор Сергеевич. - Остается мне
составить протокол, а вы прочтите и подпишите.
Когда Настасья Степановна подписала протокол, он встал, и лицо у него
было такое, что неизвестно еще, кто кому надоел, он ли Навашиным или
Навашины ему. Папку свою из гладкого черного кожзаменителя с незастегнутой
"молнией" он взял со стола неаккуратно, и из нее на пол посыпались бумаги,
ни одной из которых во время разговора Виктор Сергеевич не вытаскивал. "Вот
черт!" - проворчал Виктор Сергеевич и неуклюже присел к своим бумажкам, стал
запихивать их в папку. Вера не сдвинулась с места, а мать тут же нагнулась в
ретивом стремлении помочь. "Ну что вы, Настасья Степановна, я уж сам, я
сам!"
Потом Виктор Сергеевич долго стоял у двери, не говоря ни слова и как бы
вспоминая, все ли он задал вопросы и все ли поднял бумаги.
Вера с матерью проводили Виктора Сергеевича до калитки, руку ему
пожали, обменялись вежливыми словами.
- Вот уж, - сказала мать, вернувшись в комнату, - как одно началось,
так все и пойдет.
- Что? - рассеянно спросила Вера.
- Непутевый следователь-то. Хитрый не хитрый, а непутевый.
- Откуда ты сразу поняла?
- Сразу-то и поймешь...
- Брось ты это.
- Я тебе вот что скажу. В милицию мы опоздали. Там уж побывал кто-то до
нас. Может, от Колокольниковых, может, от Чистяковых. И с деньгами. Вот и
сунули тебя в прокуратуру, и следователя подобрали на ихнюю сторону...
- Опять ты за свое.
- А за чье же, как не за свое! К нам он явился только к вечеру, а с
утра облазил Никольское да все, что ему хотелось, повыспросил.
- Напрасно ты...
- Что ж я, слепая, что ли, или еще какая? Я вижу... А ведь ему такое
могли навыдумать... Одних Монаховых возьми. Или Чугуновых. Или Творожиху!
- Мне бояться нечего. Я не виновата.
- Виновата не виновата, а так все повернут, так ославят! Им своих
защищать надо...
- Мать, я тебя прошу, давай кончим думать об этом следователе. Ну его к
лешему. Хуже, чем есть, мне не будет. Выкарабкаемся как-нибудь. Главное -
нам с тобой живыми быть. И здоровыми. Ты меня поняла?
- Поняла, - печально сказала мать.
Потом она спросила:
- Может, отцу написать?
- О чем?
- О тебе. Может, приедет или поможет. Он хотя и беспутный, но
деловой...
- Не надо, - нахмурилась Вера. - Нечего унижаться. Слушай, мне эти
разговоры надоели. Хватит мне следователя. Я ни в чем не виноватая, и мне на
все наплевать. А как тех накажут, посмотрим, спешить некуда. И хватит. Нервы
побереги, поняла? И давай перекусим. Девки под окном как голодные кошки
ходят...
Мать проворчала что-то в ответ, может быть, Верин резкий тон обидел ее,
но спорить она не стала, а вздохнув, пошла на кухню. Жара томила
по-прежнему, грозовая туча, обещанная следователем, так и не явилось.
Ужинали молча, и младшие сестры молчали, даже Надька, хоть она и ерзала
нетерпеливо на стуле и поглядывала со значением на Веру с матерью, будто
знала то, о чем они не знали, однако побаивалась открыть рот - вдруг старшая
сестра своей тяжелой рукой оборвет ее высказывания. В глазах Надьки были
ехидинки, и Вера понимала, что Надька слышала какой-нибудь разговор про нее,
но расспросить младшую сестру следовало где-нибудь наедине.
9
Вера, стараясь успокоить мать, в конце концов и себя убедила в том, что
следователь не такой уж плохой человек, и никто его не подкупал, не
натравливал на нее, просто разговор у него с ней был предварительный,
несерьезный, ради знакомства, а главное и существенное Виктор Сергеевич
скажет ей у себя в кабинете, куда он обещал ее в скором времени вызвать. И
все же неприятный осадок остался на душе у Веры, особенно от вопроса об их
отношениях с Сергеем, и, чтобы освободиться от него вовсе, Вера упрашивала
себя забыть о следствии и суде, а думать о матери и ее здоровье и о Сергее.
Она теперь не знала, чего ей хочется - явился бы Сергей в их дом сейчас
же или пусть он задержится в Чекалине еще на месяц. И того, и другого она
боялась. По ее подсчетам выходило, что Сергей должен вернуться из
командировки завтра. Но наступило завтра, а Сергей не приехал.
Не дождавшись его, Вера сказала себе с отчаянием: "Ну и пусть, ну и
ладно, и без него проживем, если уж у него нет совести. Хоть бы он мне на
глаза не попался теперь", и отправилась в город. Ей надо было в поликлинику,
на процедуры и на укол, а главное - попасть к врачам, смотревшим мать, и
вызнать у них все.
Она побывала у онколога, у других врачей, волновалась перед их
кабинетами, ожидая приема, дрожала и, несмотря на свою сознательность,
готова была молиться, чтобы у матери не было страшного. Врачи ее немного
успокоили, сказали, что они ничего не утаили от матери, а какого свойства
опухоль, покажет гистологический анализ, они надеются, что анализ будет
хороший ("На плохой, что ль, им надеяться!"), но операцию следует делать в
любом случае, и Вера, как будущий медик, должна это понять. "Да, конечно", -
кивнула Вера. Здоровье матери вообще нашли не ахти каким - и сердце, и
сосуды, и нервы, - и Вере ("Отец с вами не живет, да?"), как человеку уже
взрослому и вставшему на ноги, нужно было стараться, чтобы жизнь матери шла
сытая и спокойная. "Да, да, я понимаю", - сказала Вера.
На улице она снова жалела мать и кляла себя, обещала уберечь мать от
любых волнений. "Выросла скотина, - казнила она себя, - скотина и есть. Муж
у матери хорош попался, а теперь и дочка выросла!.." Сейчас она сама
подумала, не написать ли отцу в Шкотово, не упросить ли его со слезами
вернуться ради матери и младших дочек, но тут же решила, что и вправду не
стоит унижаться, да и вряд ли бы возвращение отца сделало жизнь Навашиных
благополучной. В Никольском долго гадали, отчего это человек надумал
завербоваться куда-то на Тихий океан, в дыру, провонявшую рыбой, да еще и из
сытого поселка, что у столицы под теплым боком. Почти из самой Москвы.
Длинный рубль в расчет не брался, потому как и на месте при желании можно
было иметь любые деньги. Посчитали, что Навашин, мужик в самом соку,
просто-напросто сбежал от жены, поскольку она женщина стала уже никакая.
Якобы спьяну он болтал так одному из своих приятелей, и слов этих, возможно
и приписанных ему, но вполне вероятных, Вера не могла простить отцу.
Разводиться он не стал, может, по лени, а скорей всего, чтобы при нужде было
к кому вернуться в Подмосковье. Дочерей он, видимо, любил и скучал по ним,
но деньги посылал не по правилам, редко был щедрым, а подавать на него в суд
мать по доброте своей не хотела. Наверняка были теперь у него в Шкотове
женщины или одна постоянная баба, хитрая или, как мать, несчастная, и писать
ему о тяжком положении матери и ее болезнях было бы сейчас нехорошо,
унизительно и даже стыдно. Вера не хотела сообщать отцу про свою беду, не
желала ни сочувствия его, ни совета, она вообще не хотела, чтобы он узнал о
случившемся. Они жили кое-как без него, проживут без него и теперь.
Сергей так и не появлялся, Вера сидела дома. Продукты мать закупала
сама, видно стараясь уберечь дочь от появлений на людях и лишних разговоров,
и Вера не противилась ее старанию, хотя и обещала себе не избегать
никольских жителей и не бояться их пересудов. Дома было одно и то же -
книги, телевизор, кухня, стирка, хлопоты на огороде, - и Вера неожиданно для
самой себя заскучала по Вознесенской больнице, красное генной, похожей на
крепость, и по своей несладкой службе санитарки.
Она представляла, как сердилась и расстраивалась Тамара Федоровна,
главный врач Вериного отделения, узнав, что Навашиной нет на месте, а потом,
когда Нина ездила в Вознесенское и рассказала о Вериной болезни, с какой
неохотой поставила в Верину смену Нюрку Слегину. Нюрка относилась к своему
делу цинично, нянечкой работала без году неделю, а уже набралась, как
говорила Тамара Федоровна, равнодушия. Нюрка Слегина вела себя нагло, знала,
что медперсонала в больнице не хватает и никто ее не уволит, не боялась даже
врачей и выказывала себя чуть ли не главным человеком в отделении. Впрочем,
врачей-то она не боялась, зато боялась Веру, та могла ее и высмеять, и
осрамить при народе. Поэтому сейчас вряд ли для Вериных больных, особенно
для тех, кого она привечала на Нюркиных глазах, наступили лучшие дни.
Хотя ей-то, говорила Вера себе, что теперь до этого... И все же она
думала о том, что Нюрка наверняка обижает сейчас безответного тихоню
Федотова, контуженного под Клайпедой, к которому каждое воскресенье,
пренебрегая мытарствами в электричках и автобусах, добиралась из Мытищ с
дешевенькими гостинцами в авоське мать, семидесятилетняя старушка, - при
виде ее глаза у Веры становились влажными, Федотову нужны особые слова и
ласковые руки, а Нюрке что он, что другие больные - уже и не люди вовсе, а
так, чокнутые, психи, которых все равно не вылечишь. Да разве Нюрка закупит
все как надо в Вознесенском гастрономе, куда санитарки и нянечки
отправлялись каждый день в мертвый час с наволочкой и списком заказов
больных на клочках бумаги... Небось Флорентьеву она возьмет "Прибой" вместо
обязательного "Беломора", а Григоровичу забудет варенье. И, наверное, в
пятой палате не сменит белье, раз уж она, Вера, не успела этого сделать. Да
и рубли с больных потянет.
Вера понимала, что, может, и не Нюрка подменяет ее сейчас и, может, она
преувеличивает Нюркины пороки, и тем не менее мысли о больнице текли в
прежнем русле - Вере все представлялось, как там безобразничает без нее
Нюрка. Вера никак не могла признаться самой себе в том, что она скучает по
Вознесенской больнице и по своей службе и что вообще она, видимо, любит эту
больницу и ее людей. Вера ругала Нюрку и этим как бы признавала, что без
нее, Веры Навашиной, ее больным сейчас, наверное, живется хуже. А значит,
что-то у нее получается, и это хорошо.
Даже Нине, навещавшей ее, Вера принималась рассказывать о своей
больнице, чего раньше никогда не делала. Расспрашивала она о подробностях
Нининого визита в Вознесенское, что она там видела, с кем говорила и как ей
понравилась Тамара Федоровна. Чувство нахлынувшей любви к больнице и своему
делу удивляло Веру, но и радовало ее, обнадеживая неким просветом в будущей
мрачной жизни.
Нина приходила к ней, как всегда, ладная, ухоженная, одетая будто в
театр, приносила новости. Мать на Верины вопросы отвечала односложно, у
сестер Вера и не желала ничего выпытывать, а Нина все знала, умолчать же о
чем-либо было выше ее сил.
- Рожнов, говорят, ходит в военкомат. Просит, чтобы его срочно забрали
в армию. Он-то единственный совершеннолетний...
- Этот сбежит... Кого хочешь обдурит...
- Никуда не сбежит, - категорически говорила Нина. - Сейчас на них
характеристики оформляют.
- Соседи, что ли?
- Ну да, соседи. На Колокольникова, скажем, сочинит Творожиха.
- Она неграмотная.
- Это я так, к примеру... Ну и что - неграмотная. У них соберется
военный семейный совет. И Творожиха, конечно, подаст голос из угла, как
выручить ребеночка, а тебя очернить...
- Неужели так все и за них?
- Ну что ты! И родители-то их волками смотрят на своих парней. Но ведь
жалко. Всех жалко. И тебя жалко. И их. Ведь посадят. Жалко.
- Тебе тоже, что ли, их жалко?
- Могла бы и не спрашивать. Но вообще-то я жалостливая... А есть в
Никольском которые и против тебя. Есть. Кому твой папаша насолил, кто
считает, что все зло от баб, кто просто так.
- А мне на них наплевать, поняла?
- Чего ты на меня-то злишься!
Вера сердилась, однако, не на Нину. Хотя она и убеждала Нину с матерью
и себя саму, что ее нисколько не волнуют разговоры никольских жителей, они
ее волновали, и Вера, стараясь показать, что все высказывания о ней соседей,
знакомых и малознакомых она принимает с безразличием и даже с презрением,
все же выспрашивала Нину, кто и что о ней говорит.
Каждый раз Вера ждала, что Нина скажет ей про Сергея, и каждый раз
боялась этого. Вдруг кто-нибудь видел Сергея в Никольском, или в городе, или
в электричке... Вдруг он уже вернулся из Чекалина, узнал о случившемся и не
желает появляться в Никольском... Нет, Нина Сергея не видела и ничего не
слышала о нем, она, как и Вера, была удивлена его задержке, - наверное,
чего-нибудь недоделали, не поставили по забывчивости пять столбов, аврал в
последнюю минуту, и еще предложат остаться на месяц в Чекалине. "Может быть,
может быть", - кивала Вера.
Забегали и другие девчонки, приятельницы по школе и соседки,
сочувствовали или просто болтали, но никто из них не радовал своим приходом
так, как Нина. "Хорошая она все-таки у меня, - думала Вера о ней с теплотой,
- добрая и хорошая". По-прежнему Нина удивляла ее своими нарядами, новыми
чуть ли не каждый день. Вера знала, что денег у Нины с матерью немного, а
вот из ничего, из старого и из дешевого, Нина умела шить такие платья,
блузки и юбки, что Вера чувствовала себя рядом с ней замарашкой. Нина была
прежней, но и как будто бы иной, изменившейся или, быть может, в чем-то
изменившей себе. Порой Нина смотрела рассеянно в пустоту, думала о своем, а
в глазах ее молчала печаль и жалость - к кому, неизвестно, возможно, к Вере,
а возможно, и к себе самой. Нина ни разу не предложила подруге съездить в
Москву - развлечься на демонстрации польских мод, или посидеть в кино или
просто пройтись знакомыми магазинами. Вера отказалась бы, но Нина ни о чем
таком разговор и не завела, удивив Веру. "А впрочем, мне-то что, - подумала
Вера, - мое-то дело конченое..."
10
Но ведь могло с Сергеем и что-нибудь случиться.
Вряд ли, говорила себе Вера. Что уж там с ним такое может стрястись? С
ней - да, стряслось. И она не Нина. Это только в Нининой сентиментальной
голове могли бы появиться мысли о том, что если с ней случилось несчастье,
то уж и на любимого ею человека в ста двадцати километрах от Никольского в
ту же самую минуту непременно упадет кирпич. Вера же полагала, что,
наоборот, раз уж у нее беда, то, значит, у Сергея все обстоит хорошо. Так
она успокаивала себя, упрашивала перестать думать о Сергее, перестать
ревновать его неизвестно к кому или к чему, перестать бояться того, что с
приездом Сергея все изменится к худшему в ее жизни, но и не надеяться на
хорошее. Спокойствие и благополучие дома, жизнь и болезнь матери, считала
Вера, зависели только от нее одной. Вера рвалась уже на работу, уколы она и
сама могла делать себе, велика задача, она ведь училась на медсестру и
колола в Никольском больных. На работе она собиралась поговорить с хорошими
врачами о матеря, а в случае нужды и достать в больнице редкие импортные
лекарства.
И она отправилась в город с намерением закрыть больничный лист. Ей
казалось, что она чувствует себя лучше, боли меньше беспокоили ее, а может,
она с ними и свыклась. Вера зашла и к врачам матери. Ее тревожило то, что
мать готова была потянуть с операцией - то ли из-за страха перед ней, то ли
желая дождаться дня, когда дело старшей дочери получит наконец ясный и
положительный ход.
Врачи о матери не забыли, она стояла у них в очереди, но место для нее
пока не освободилось. Вера вслух поворчала, однако известие это ее
неожиданно обрадовало. Больничный лист Вере не закрыли, сказали: "Не
спешите, не спешите..."
- Как же "не спешите"! - расстроилась Вера. - Легко сказать "не
спешите"!
Она побрела по городу, по скучным его улицам, горбатым и коротким, не
зная, куда податься и на что взглянуть, сразу же возвращаться в Никольское
не хотелось. Тоскливо ей было. Город походил сейчас на проходной двор или,
вернее, на проезжий двор, если такие существовали. Шуму, суеты и бензинного
духа в нем было больше, чем в Москве, да только там суета и шум радовали.
Когда-то... Тесное государственное шоссе давно уже отвели подальше от
города, в березовые рощи и картофельные поля, у северных и южных застав для
проезжих водителей повесили плоские кирпичи на черных орудовских
сковородках, а все равно в городе тише и спокойней не стало. По-прежнему
отовсюду неслись машины, все больше грузовые, потрепанные и свеженькие,
лихие и флегматичные, гремели, дребезжали, норовили проскочить на желтый
свет, действовали соседям и пешеходам на нервы. А уж Вере все действовало
сейчас на нервы. Толпа, еще несколько дней назад радовавшая Веру, опьянявшая
ее, сейчас угнетала, и Вера дважды давала выход своему раздражению, громко и
обидно обругав рассеянных деревенских теток, налетевших на нее. Все же, по
невытравленной еще привычке, она зашла в кое-какие магазины и даже постояла
у прилавков без цели и необходимости, а просто так. В конце концов толпа
завлекла ее в знакомый магазин галантереи, и в отделе белья на несколько
минут Вера застыла перед чудесным немецким гарнитуром за сорок пять рублей.
Когда она, расстроенная прозрачным, с кружевами видением, выбралась на
улицу, у нее чуть не отнялись ноги.
По той стороне шел Сергей.
Она сначала почувствовала, что Сергей где-то рядом, а потом уже увидела
его.
Он шел один, то есть он шел в толпе, но он был сам по себе, ни с каким
приятелем, ни с какой женщиной, шагал не спеша и как бы рассеянно, наклонив
голову, и казался Вере обиженным или расстроенным. Он был в голубоватой
нейлоновой финской рубашке, которую Вера однажды стирала, а перед самым
отъездом Сергея в Чекалин пришила к ней пуговицу, вторую снизу, хотя Сергей
и говорил, что такой пустяк он может сделать и сам. Галстук по нынешней моде
- широкий и короткий, с толстым узлом - Сергея, видимо, тяготил, и он
отпустил узел, а пуговицу расстегнул.
- Господи, Сергей... - шептала Вера, стояла остолбеневшая, думала о
том, что ей непременно тут же надо исчезнуть, убежать, улететь, но, как во
сне, не могла сдвинуться с места. Она знала, что сейчас Сергей поднимет
голову, остановится и увидит ее, не сможет не увидеть ее, она боялась этого,
а Сергей так и не взглянул в ее сторону, "Наде бежать, бежать, пока он меня
не заметил", - говорила она себе, но понимала, что если бросится бежать,
тогда уж Сергей точно обратит на нее внимание и узнает ее, не помешают ему
ее жалкая маскировка - монашеский платок и черные очки, прикрывшие синяки. И
все же она сдвинулась с места, пошла от двери галантерейного магазина, тихим
шагом, напряженная, прямая, ничего не видела, сердце ее стучало, а ноги
подгибались, но надо было идти, надо было дойти, добрести до первого угла,
до первого спасительного переулка... Она прошла метров сто до стеклянных
витрин булочной с запыленными кренделями и ситниками, оставалось пять шагов
до поворота, и тут она чуть было не смалодушничала, чуть было не нырнула в
дверь булочной и все же, победив искушение, добрела до Калужской улицы и,
свернув за угол, бросилась бежать прямо по мостовой. Она пронеслась добрую
половину улицы, пустую на ее счастье, обернулась и увидела, что никто за ней
не гонится и никто не просит ее вернуться. Она остановилась, прислонилась к
корявому невысокому тополю и заплакала.
- Тетенька, вы чего? - Мальчишка на самокате подъехал с интересом.
- Ничего, - сказала Вера. - Поезжай откуда приехал.
Она снова посмотрела в сторону булочной и, никого там не увидев, пошла
к вокзалу, спешила, боялась упустить электричку, говорила себе: "Скорее,
скорее в Никольское, домой, домой!"
А почему обязательно домой, почему нельзя было подойти к Сергею - этого
она не могла объяснить себе; впрочем, она и не задумывались - почему, она
просто сбегала... В электричке она все вспоминала, как она сначала
почувствовала, что Сергей рядом, а уж только потом увидела его. И теперь ее
удивляло то, что Сергей не заметил ее, ведь он была двадцати метрах, через
дорогу, и не только не заметил, а даже и не почувствовал ее присутствия, не
вздрогнул, не остановился, ничто его не толкнуло, когда она вышла из
магазина. Это ее не только удивляло, но и удручало, она просто не могла
понять, как это она его ощутила - шестым, седьмым или каким там, но уж
непременно самым главным чувством, а он вовсе не ощутил ее присутствия,
будто бы она была для него неживым предметом. Он не побежал за ней. Да и
зачем ему было бежать? "Значит, он не любит меня", - решила Вера.
Не то что не любит, но и вообще, видно, она ему безразлична, если он ее
не почувствовал. Она ведь не смогла его не почувствовать. Так размышляла
Вера в электричке, мучилась, и хотя и говорила себе: "Ну и пусть, ну и
подумаешь!" - успокоиться не могла, готова была не ждать автобуса, а бежать,
бежать домой, не стыдясь встречных, по унылой никольской дороге с горькими
голубыми цветами цикория у пыльных обочин.
Но автобус был уже на остановке, за десять минут довез до места. Дом
стоял пустой, мать ушла на фабрику, безнадзорная Надька гуляла где-то, а
Соню Вера, глянув в окно, увидела на огороде у дальнего забора. Там росли
помидоры, благо вокруг не было деревьев и ничто не мешало солнцу, там же
частью была посажены и огурцы, и теперь Соня полизала их. Когда-то отец то
ли с перепою, то ли просто так, от непонятного ему самому душевного зуда,
принимался за домашние дела и по нескольку дней трудился на огороде; в один
из таких приступов хозяйственной озабоченности он прикрутил к водопроводному
крану резиновый шланг, плохо где-то лежавший или выменянный на четвертинку.
Клумбы и ближние гряды поливали из шланга, до дальних его струя не долетала,
приходилось носить лейки и ведра. Соня и мучилась сейчас на жаре с лейкой -
может, мать попросила полить ее огурцы, а может быть, надумала сама. Росла
она работящая и совестливая, к жизни и ее заботам, как и мать, относилась
всерьез. Глядя на Сонину напряженную худенькую фигурку, Вера снова
почувствовала, как она любит Соню и как ей жалко среднюю сестру. Хотя Вере и
было не велено поднимать тяжести, она непременно бы подсобила Соне, но
сейчас, после поездки в город, ей не хотелось выходить из дома, даже во
двор. Она крикнула в окно сестре:
- Слушай, я лягу. Если кто ко мне придет, скажи - ее нет.
- И Нине?
- Ее пусти.
- Ладно, - кивнула Соня.
Она больше не спросила ни о чем и ничего не сказала, полную лейку,
поблескивающую серебром, понесла к забору. А Вера пошла в свою душную
комнату и, скинув стоптанные и запыленные туфли, легла на кровать. Теперь
она была недовольна собой, никак не могла объяснить себе, почему она так
малодушно сбежала из города, почему неслась как угорелая, будто за ней
кто-то гнался, чего боялась. "Нервы, что ли, совсем у меня разошлись? -
думала Вера. - Зачем я бежала? Зачем я прячусь?" Она возмущалась своим
малодушием, она задавала себе сердитые вопросы, а отвечать на них не
отвечала, да и ничего не могла бы ответить, и снова виделся ей Сергей,
приодетый, в чистенькой рубашке, с галстуком в жару, шагавший, опустив
голову, по тротуару напротив, и снова думала: "А он не почувствовал, что я
стою у магазина. Я как вышла на улицу, так сразу поняла, что Сергей здесь. А
он меня не почувствовал..."
Пришла с работы мать, гремела чем-то на кухне, потом отправилась на
огород, а может, стала кормить кур. В прежние времена, даже самые
благополучные для Навашиных, лежание дочери на постели без дела и днем было
бы расценено матерью как чрезвычайное происшествие, как явление позорное и
безнравственное. За него следовало стегать ремнем. Если и случалось такое с
Верой, мать сейчас же обрушивалась на нее: "Во, разлеглась! Тебе бы в нашей
деревне расти, тебе бы показали! Валяйся, валяйся, еще мужа заведи себе
лодыря, и будете вы с ним на диванах полеживать".
А вот теперь Вера лежала на постели, ничего не желала делать и не
могла. Вернуть бы прошлое, хоть и с руганью матери, и ругань бы эта сейчас
была сладка.
Во дворе или в прихожей возник разговор, голос матери звучал громче,
кто-то отвечал ей вполголоса, но вроде не Соня. Вера подняла голову,
прислушалась. Или показалось? Показалось, слава богу... Однако тут же вошла
Соня и сказала: "Тебя спрашивают". - "Меня нет! - закричала Вера. - И долго
не будет!" - "Да понимаешь, - покачала головой Соня, - мама сказала ему, что
ты тут. Парень там один..." - "Какой парень?" - "Да как тебе сказать...
Белобрысый такой, блондин... а может, русый... скорее каштановый..." - "Ну
ладно, иди поливай!" - проворчала Вера.
Соня исчезла. И тогда вошла мать, а за ней Сергей.
- Милости просим, - кивнула Вера.
- Вот к тебе товарищ, - сказала мать.
Вера встала, одернула юбку.
- Здравствуй, Вера, - сказал Сергей.
- Здравствуй...
Помолчали.
- Вот, понимаешь, - сказала Вера матери, - это Сергей.
- Очень приятно. - Мать протянула Сергею руку.
- Сергей, - сказал Сергей.
- Ну вот, - сказала Вера, - Сергей. А фамилию-то его я и не помню.
- Как же так? - спросил Сергей.
- Что-то она у меня из головы вылетела за последние месяцы.
- Ржевцев моя фамилия, - сказал Сергей. - Совсем не трудная.
- Точно! - как будто бы обрадовалась Вера и повернулась к матери: -
Точно, Ржевцев. А я-то думала - то ли с рожью, то ли с ржавчиной она у него
связана.
- Это она шутит, - сказала мать Сергею, улыбнувшись извинительно,
робко. - От нервов у нее. Она вас все ждала...
- Будто мне и ждать больше некого!
- Зачем ты так? - расстроилась мать.
- Зачем? - сказала Вера. - Это я от радости.
- Нехорошо так. - Мать сердилась, но и жалела при этом и дочь, и
Сергея. - Если я мешаю, так я уйду.
- Твое дело, - сказала Вера. Потом добавила: - Никто тут никому не
мешает.
Она замолчала, видела, что Сергей смутился и не знает, как ему быть, он
вообще говорун был не из важных, а теперь ее атака, видимо, выбила из головы
Сергея все приготовленные им слова. Вера и сама растерялась, хоть вспоминай
вслух припевку: "Здравствуй, милая моя, я тебя дождался...", - дождалась,
точно, а дальше что? Мать даже после обидного вопроса следователя ни разу не
завела разговора о Сергее, удивив Веру неожиданной деликатностью, но теперь
ее присутствие смущало Веру, и мать это, наверное, поняла. Но в то же время
Вере хотелось, чтобы мать ушла не сразу, чтобы прежде Сергей каким-нибудь
словом, пусть неловким, показал бы матери, что его отношение к ее дочери
серьезное, что он не чужой в их семье.
- Пойду я, - сказала мать как бы самой себе.
- Жалко, Настасья Степановна, - спохватился Сергей, - что знакомство у
нас с вами происходит такое невеселое...
- Я тут, в огороде, буду с Соней, дела у нас там, - сказала мать и на
секунду остановилась, словно бы давая ему понять, что не по ее вине не
получается знакомство и что в случае нужды ее можно будет кликнуть с
огорода.
- На огороде так на огороде, - сказала Вера торопливо, выпроваживая
мать. Последние слова Сергея ее не обрадовали, а, напротив, насторожили.
Отчего же, считал он, знакомство получалось невеселым: оттого ли, что она,
Вера, встретила его нынче неприветливо, или оттого, что сам он, узнав о ее
беде, все обдумал не спеша и приехал, чтобы прекратить их отношения?
Мать постояла еще немного, оглядывала Сергея, привыкала к нему, а потом
вздохнула и вышла.
- Что ты? - сказал Сергей.
- А что? - спросила Вера с вызовом, подошла к окну, стояла теперь
спиной к Сергею.
- Зачем глаза прячешь?
- Чегой-то мне прятать-то их! - Вера обернулась резко, глядела на
Сергея, губы сжав в презрении.
- Верка! - сказал Сергей.
Он подошел к ней, обнял ее, стал целовать ее и что-то ей говорил, а она
уже не слышала его слов, и что они значили, было ей неважно, она прижалась к
нему, повторяла: "Сережка, Сережка!" - и смеялась, и плакала, гладила ему
руки, и все, что передумала она в последние, горькие дни о Сергее, все, что
ее мучило и злило, все, что тлело надеждой и распухало в гордыне, все это
улетело сейчас легким облаком и растаяло вдалеке.
- Ты все знаешь, да? Знаешь?
- Знаю.
- Ты мне веришь? Скажи - веришь?
- Верю.
- Не бросишь меня теперь? Не прогонишь?
- Что ты...
- Спасибо, Сереж, спасибо, милый, - говорила Вера с нежностью и все
глядела в серые Сережины глаза, не могла утолить жажду. - Кушать хочешь? -
спросила вдруг Вера. - А то, может, голодный?
- Нет, - сказал Сергей.
- Я бы скоро приготовила.
- Правда, не надо.
- Когда ты вернулся?
- Вчера вечером. Задержали нас. Я уж хотел уехать, да нельзя - я за
бригадира.
- Все время, что ли, у тебя работа б...
