Георгий Гуревич. Подземная непогода
страница №6
...ипродукты на завтрак, обед и ужин. Обо всем этом должен был подумать Кашин,
великий мастер заглядывать в будущее.
Печатное истолкование пунктира выглядело так:
ПРИКАЗ по Управлению Вулканстроя.
С 1 июля с.г. приступить к бурению паропроводов на северном склоне
сопки Горелой на отметке 4410. Для выполнения этой работы создать высотную
группу.
1. Начальником высотной группы строительства назначаю инженера Мурашова
Д.А., старшим буровым мастером Мовчана Г.О.
2. Тов. Мурашову с 20 июня с.г. начать переброску людей и механизмов на
отметку 4410.
3. Начальнику транспортного отдела обеспечить колонну автомашинами и
тракторами.
4. Начальнику технического снабжения обеспечить колонну оборудованием,
буровыми и строительными механизмами, запасными частями, строительными и
горюче-смазочными материалами.
5. Начальнику столовой N_3 выделить повара для походной кухни и выдать
ему продукты на 10 суток для трехразового усиленного питания всей высотной
группы.
Управляющий трестом Вулканстрой - М.Кашин.
Машинистки размножили приказ, прикололи его кнопками на доске
объявлений в конторе. И сразу десятки людей пришли в движение: счетоводы
начали выписывать продукты и детали, кладовщики открыли склады, шоферы
заправили машины горючим, подали на погрузку. И вот по склонам Горелой
сопки, пыхтя, пыля, лязгая гусеницами, обрушивая потоки щебня, буксуя,
подтягивая друг друга на канате, поползли тракторные колонны с грузом для
высотной группы.
- Эй, ребята, сюда ко мне!
- Завяз, что ли?
- А ну-ка, нажмите. Все как один. Разом... взяли!
Тракторы уже были на середине склона, а в кабинете Кашина не переставал
звонить охрипший телефон:
- Михаил Прокофьевич, поддержите! Почему нам выдают БУ (бывшее в
употреблении)?.. У нас же ответственное задание! Запорем скважину,
кладовщик отвечать не будет.
- Михаил Прокофьевич, Кислицын бюллетенит... грипп. Разрешите послать
Степанюка.
- Михаил Прокофьевич, машины еще не выделены. В Транспортном отделе
настоящие бюрократы. Мы же не можем грузить после полуночи!
И Кашин терпеливо, не повышая голоса, отвечал каждому, звонил сам,
выслушивал оправдания, распоряжался. Он знал, что в печатном приказе
нельзя изложить все, что-то приходится объяснять на ходу. И эти добавочные
хлопоты тоже подразумеваются в черточках пунктира.
У Ковалева была своя доля забот. Во-первых, он сдавал экзамен по
буровому делу. Как и полагается, он волновался, что-то забывал, вспоминал,
ругал свою "заскорузлую старческую память", в последнюю минуту листал
конспекты. Он считал себя человеком пожилым, солидным и боялся осрамиться,
ответить хуже зеленой молодежи, на которую ворчал так часто.
Но все сошло благополучно. Ковалев, получив пятерку, сразу с курсов
отправился на склад. Как староста группы, он обязан был считать вещевые
мешки, горные ботинки с шипами и банки с консервами - трехдневный
неприкосновенный запас пищи. Группа бурильщиков должна была выйти в
понедельник на рассвете. Но в субботу вечером на курсы пришел приказ:
Мовчану с лучшими учениками на следующий день в десять утра явиться на
площадку базальтолитейного комбината.
Комбината, собственно говоря, еще не было. Но площадку для него уже
отвели. Это был пустырь у подножия вулкана, огороженный забором, вплотную
примыкающий к склону горы. Небольшая речка, протекавшая здесь, размыла
древние базальты и обнажила отвесные шестигранные столбы. Они были похожи
на подпорную стенку, поставленную человеческими руками. Даже не верилось,
что природа вытесала эти ровные плоские грани, выстроила шеренги столбов.
Мовчан не отличался особой точностью. Когда он привел своих учеников,
инженеры во главе с начальником строительства уже собрались возле
базальтовых столбов. Мовчан хотел шумно рапортовать, но Кашин остановил
его жестом. Сам он и его спутники внимательно и даже настороженно глядели
на откос.
"Что они там высматривают?" - удивился Ковалев. Но расспрашивать
постеснялся.
Инженеры молчали; казалось, они прислушиваются к чему-то. Ковалев
прислушался тоже. Он различил непонятный, все усиливающийся лязг и
скрежет. Внезапно столбы дрогнули, мелкие камешки посыпались вниз,
послышались новые удары, все более отчетливые. И тут гора раскрылась, как
в арабской сказке, и изнутри выглянула зубастая морда какой-то неведомой
машины. Запахло озоном и пылью. Машина нажала, столбы рухнули, и, лязгая
гусеницами, из горы выползло стальное чудовище. Оно остановилось тут же, у
речки, как будто уморилось от тяжелой подземной работы и не могло сделать
ни шагу больше. Затем сзади открылась дверца, и из зубастой машины вышел
обыкновенный человек небольшого роста, круглолицый, курносый, с лысиной и
редкими усами, желтыми от табака.
- Поздравляю с победой! - Кашин обнял человека, явившегося из-под
земли, потом обернулся к бурильщикам: - Познакомьтесь, товарищи! Это
инженер Котов, конструктор электродискового проходческого комбайна. А это
наши бурильщики, старший мастер Мовчан...
Мовчан засыпал вопросами конструктора:
- Вы говорите - режет камень током? Каким током? Я видел, как металл
режут и сверлят искрой. У вас тоже искра? Ах, вот как, у вас раскаленные
зубья. Значит, вы берете температурой? Из какого же материала зубья? Они
должны быть тугоплавкие. Металлокерамика? Это, конечно, подходит. И
сколько же вы проходите в час? А как с креплением? А если горное давление
растет?
Глаза у Мовчана горели. Ему так хотелось испробовать силу незнакомой
машины, взвесить этот меч в своей руке, ринуться с ним в бой на
"огнедышащего дракона".
- Нравится? - спросил Кашин.
- Спытать надо, - ответил Мовчан, скрывая нетерпение.
- Испытать придется, - сказал Кашин. - Для того вас и вызвали. Комбайн
этот будет сооружать штольню для выпуска лавы - очень важный объект.
Машина новая, машинистов для нее нет. На первых порах изобретатель сам
поведет комбайн и будет обучать помощников, кого-нибудь из вас. Кому
пришлось по вкусу?
- Разрешите мне, - заторопился Мовчан. - У меня к новым машинам
призвание.
- А из учеников кто-нибудь? Кто у тебя отличник?
- Отличники есть, опытных машинистов нет.
- А Ковалев? Ведь он человек солидный.
Бывший летчик удивился, что Кашин помнит его. Они не встречались уже
несколько лет.
- Про Ковалева я скажу, - начал Мовчан. - Ты не обижайся, Степан, я
выложу всю правду, как есть. Ковалев работник усидчивый, ровный,
исполнительный. Пожалуй, лучший из выпуска. Но нет у него чутья, нет
настоящей охоты к делу. Сто процентов давать будет, а сто двадцать от него
не ждите. При хорошем машинисте дельный помощник будет. Если разрешите, я
возьму его с собой в комбайн.
- А что вы сами думаете, товарищ Ковалев?
- Я человек дисциплинированный, работаю, где поставят.
Кашину понравился этот ответ. Он всю жизнь работал там, куда пошлют, и
очень гордился этим.
- Тогда мы сделаем так, - решил он. - Наверху двенадцать скважин -
широкий фронт. Там нужен опытный руководитель. И мы направим туда Мовчана.
А Ковалев, поскольку он хороший помощник, пойдет помощником к товарищу
Котову. Вы не теряйте времени, Ковалев, оформляйтесь на курсах и
знакомьтесь с делом. А в среду мы проводим вас в путешествие к центру
вулкана.
В своей жизни Ковалев много странствовал. Он налетал около миллиона
километров и тысяч двести проехал по железным дорогам и на пароходах.
Теперь ему предстояло еще одно, совсем небольшое путешествие, всего девять
километров, - от площадки лаволитейного завода к огненному сердцу вулкана.
Всего девять километров!.. Но таких путешествий еще никто не совершал.
Впервые люди решились проникнуть в недра вулкана.
Проводы были торжественные, с речами и музыкой. Когда оркестр заиграл
гимн, инженер Котов и Ковалев вошли в кабину и плотно захлопнули
герметическую дверь. Котов сел за рычаги, включил мотор. Тяжело
переваливаясь, комбайн проехал несколько метров, порвал цветную ленточку
старта и тупым рылом уткнулся в базальтовую скалу... Котов потянул рычаг
на себя. Из рыла выдвинулись тупые зубья. Их кромки были раскалены, даже
при дневном свете можно было различить оранжевое сияние. Зубья входили в
базальт с трудом, как нож в замерзшее сало. Наконец они вонзились до
отказа. Надрезанные камни откололись почти одновременно. Трехгранные
обломки с грохотом выкатились по желобу из-под комбайна. Котов снова
включил мотор и продвинулся вперед на двадцать сантиметров.
Новый цикл: зубья вонзаются, откусывают, сбрасывают камни, машина
делает шаг вперед. На каждый шаг - шесть минут, за полчаса - метр, два
метра в час. Через час Ковалев приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Комбайн
стоял на прежнем месте, только голова его спряталась в скалу. Провожающие
разошлись, остались самые терпеливые, но и они уже не аплодировали, когда
машина отвоевала очередные двадцать сантиметров.
Так началось это медлительное путешествие: два метра в час в лучшем
случае, как предел. Бывший летчик странствовал на этот раз среди камней.
На его пути была застывшая базальтовая лава, туфы из слежавшегося пепла
вперемежку с вулканическими бомбами, прослойки льда. В машине имелось
маленькое смотровое окно с куском искусственного кварца вместо стекла. Но
Ковалев редко смотрел в окошко. Вскоре он научился узнавать породы по
сопротивлению рычага. Идти базальтом было тяжелее всего, по туфу легче,
еще легче - по пластам погребенного льда. Лед легко таял и скатывался по
желобу аккуратными треугольными плитками.
Больше всего затрудняли путь кристаллические жилы. Они встречались
изредка в глубине вулкана и состояли из той же базальтовой лавы, но
застывавшей медленно, постепенно, так, что в растворе успели вырасти
кристаллы. Жилы были гораздо тверже окружающих пород и резко снижали
скорость комбайна. Зато геологи радовались каждой жиле, потому что в них
попадались ценные минералы и пустоты с гнездами прозрачных, цветных и
лаково-черных кристаллов.
У выхода из штольни дежурили и археологи. Они тоже осматривали осколки,
плывущие по транспортеру.
Путешествие вглубь вулкана было одновременно и путешествием в прошлое.
Ведь вся Горелая сопка образовалась из лавы и пепла, выброшенных
извержениями. На самой поверхности лежал пепел последнего извержения,
сгубившего Виктора Шатрова, под ним - пепел и лава извержений 1953, 1945,
1938, 1932 годов, извержений XIX и XVIII веков, времен Крашенинникова и
Атласова и еще более ранних, когда русские еще не открыли Камчатку.
Вероятно, люди во все времена старались не приближаться к вулкану. Но
все же следы их пребывания остались. В пепле XVIII века обнаружилось
кремневое ружье, возможно принадлежавшее кому-нибудь из сподвижников
Атласова. В пепле XV века нашлась костяная острога, в пепле XI века -
каменные наконечники копий.
Котов старательно собирал такие находки. У него образовалась большая
коллекция. Поутру, приступая к работе, он говорил Ковалеву:
- Сегодня мы в начале девятого века. Камни, которые мы режем, - старше
Рюрика и Киевской Руси. Через несколько дней мы попадем в пятый век, в те
времена, когда гунны громили древний Рим. Но Горелая сопка существует пять
тысяч лет. Мы еще найдем изделия доисторических художников.
Комбайн странствовал по минералогическому и одновременно по
археологическому музею. Кроме того, он продвигался к высоким температурам.
На поверхности стояло прохладное камчатское лето с температурой
десять-пятнадцать градусов. В центре вулкана находилась расплавленная
лава, нагретая до тысячи ста - тысячи трехсот градусов. В среднем жара
возрастала на один градус на каждые семь метров - в пять раз быстрее, чем
обычно под землей.
Правда, в первые дни температура вообще не поднималась, а падала. На
девяносто седьмом метре машина вступила в толщу льда, и в разгар лета
Котов и Ковалев работали при десяти градусах мороза.
На пятый день комбайн пробил насквозь погребенный ледник. Вскоре
температура поднялась выше нуля, растаял мохнатый иней на металлических
деталях, снова началась весна. Она продолжалась около недели, пока комбайн
полз от нуля до пятнадцати градусов. Еще неделю подземные путешественники
прожили при самой благоприятной температуре между пятнадцатью и двадцатью
шестью градусами, которую климатологи называют "зоной комфорта". Вслед за
тем началась зона знойного лета. Температура грунта неуклонно росла -
сегодня тридцать градусов, завтра тридцать два, послезавтра тридцать пять.
Стены туннеля дышали жаром, как протопленная печь. Вступили в строй мощные
вентиляторы. Они гнали в забой прохладный воздух. Прохлада спорила с
жарой, техника - с подземным зноем.
В километре от входа температура стен превысила сто градусов. В
обеденный перерыв рабочие варили яйца вкрутую или кипятили себе чай, ставя
котелок на камни. А позади, в каких-нибудь десяти минутах ходьбы, осталась
"зона комфорта" и даже лед. В перерыв некоторые любители прохлады ходили
обедать туда. Они успевали остыть и даже продрогнуть.
В забое рабочие ходили в несгораемых асбестовых костюмах, похожих на
водолазные. В них было неудобно работать, передвигаться трудно, потому что
приходилось таскать на спине ранец с холодильником, аварийный запас
кислорода и термос с холодной водой, чтобы напиться, не снимая шлема, даже
обрызгать себя при желании. Но при всех ухищрениях температура в костюме
была не ниже пятидесяти градусов.
Изо дня в день в накаленной, пышущей жаром кабине сидел Ковалев в
трусах и несгораемом скафандре. Пот заливал ему глаза, с кончика носа
капал на грудь. Ковалев моргал, встряхивал головой, протирал очки.
Обязанности были несложны: рычаг от себя, кнопки, рукоятка, большой
рычаг... Так каждые шесть минут. За шесть минут - двадцать сантиметров.
- И как только вы выдерживаете? - удивлялись соседи по общежитию.
Ковалев скупо улыбался. Он выдерживал двойную петлю и пикирование с
восьмикратной перегрузкой, когда человек весит полтонны. Он выдерживал
лобовую атаку, когда гибнет тот, у кого нервы сдают раньше. Его подвело
зрение, а не выдержка. Подумаешь, жара! Невелик подвиг - переносить жару!
Ковалев быстро освоился с комбайном, и Котов доверил ему рычаги.
Правда, сам конструктор не оставлял машиниста без наблюдения, никогда не
уставал повторять: "Полегче! Немножко терпения. Силой здесь не возьмешь.
Плавно. Теперь - рукоятку..."
Котову было за пятьдесят, но годы не уменьшили его подвижности. Это был
худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Говорил он быстро и громко,
будто убеждал собеседника и сердился на непонятливость. Часто обрывал
разговор на полуслове, выбегал из комбайна в туннель, возвращался,
присаживался, вскакивал, заглядывая в окошечко. Вероятно, из-за своей
непоседливости он и передал рычаги так охотно новичку. Самому Котову
трудно было высидеть неподвижно несколько часов.
Летая, Ковалев привык к постоянному напряжению, настороженности, к
ежесекундной готовности встретить смертельную опасность. На подземном
комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и терпение.
Ковалев скучал за рычагами. Руки у него не уставали, голова была свободна,
и он с удовольствием слушал рассказы разговорчивого изобретателя.
Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела рассуждал об
уличном движении, об орошении пустынь, о статистике и строении гор, но
вскоре Ковалев понял, что все мысли Котова связаны в один узел, и узел
этот - электродисковой комбайн.
- Сохнет Каспийское море, - говорил, например. Котов; он начинал
разговор без всяких предисловий, как будто слушатель давно уже знает, о
чем идет речь. - Сохнет и сохнет. Уровень падает, гибнут рыбные угодья.
Предлагаются разные планы: спасать Каспий водой из Печоры, из Онеги, из
Оби. Неверно это. Пресная вода - драгоценность, она нужна для орошения.
Решать вопрос надо простейшим способом: поставить десяток комбайнов и
гнать туннель от Батуми к Дербенту, чтобы заимствовать воду из Черного
моря. Идти по кратчайшему пути, не стесняясь, прямо под хребтом. Чем
глубже, тем богаче недра. По пути мы обязательно наткнемся на руды.
Туннель себя оправдает, я уверен.
На другой день он говорил, шурша газетой:
- Новая задача строительства - обеспечить всех москвичей загородными
дачами. Пусть отдыхают на чистом воздухе. А почему воздух в городе не
чистый? Я скажу: главный отравитель - уличный транспорт с бензином и
пылью. Так нужно смотреть в корень: убрать транспорт под землю, наверху
оставить только дома и сады. Метро - это самое начало. В больших городах
все проезжие дороги должны быть подземными. И движение быстрее, и полная
безопасность. Под землей места хватит. Нетрудно пробить отдельные пути для
грузовых и легковых машин, а все пересечения сделать в разных уровнях.
Сейчас построить туннель не проблема. Есть у нас комбайны. Каждая машина в
месяц может дать три километра подземной дороги и больше.
Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его роман
о туннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию. С восхищением
Котов отзывался о Родных, остроумном авторе, который в начале нашего века
выпустил тоненькую книжечку - незаконченный роман в две с половиной главы,
- и в этих главах описал фантастический туннель из Петербурга в Москву по
хорде. В таком туннеле поезда могли бы идти почти без затраты энергии:
половину пути катиться вниз, набирая скорость, а затем с разгону
подниматься вверх...
- Мы еще построим хордовые туннели, - уверял Котов. - Не для поездов.
Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять пресную
воду, например, из устьев северных рек на юг, в пустыни, туда, где
требуется орошение.
Котов раскладывал карты, исчерченные разноцветными линиями. Этот
энтузиаст составил план подземного строительства на триста лет вперед.
Кажется, дай ему волю - он на всех заводах строил бы подземные комбайны,
все дороги заменил бы туннелями.
На все это было в далекой перспективе. Пока что Котов строил свой
первый туннель, его комбайн сдавал ответственный экзамен. И надо было
видеть, с каким волнением Котов относился к успехам и неудачам своего
детища!
Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, занятый
любым разговором, Котов слышал машину.
В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня, каждого
шкива, каждой шестеренки, безошибочно определял, какая деталь сработалась,
какую нужно сменить заблаговременно. На людях он не стеснялся
рекламировать машину, а сам неустанно размышлял о переделках и очень часто
после смены говорил:
- Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку: понимаешь, если
прорези сделать поуже, тогда плавить придется меньше и мы будем быстрее
резать. Правильно? Надо отрегулировать подачу, а зубья чуть-чуть
наклонить...
Ковалев никогда не отказывался. Он относился к своему начальнику с
сочувствием, немножко с завистью. Так пожилые, усталые неудачники смотрят
на юных мечтателей, еще не думающих о мелях и подводных камнях. Ковалев
был моложе инженера лет на пятнадцать, но сам себе казался гораздо старше.
И он оставался после смены на часок, на два, на четыре, помогал
отрегулировать подачу, чуть наклонить зубья, и не ворчал, когда на
следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался:
- Пожалуй, хуже стало: заедает чаще. Ты уж извини, Степа, придется
задержаться вечерком, переделать по-старому.
После неудачной пробы Котов ходил пришибленный, обескураженный. Но
проходил день, два, и он готов был к новым опытам.
- Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Это все пояски на зубьях,
надо их сточить. Сегодня мы поработаем после смены...
Начиная со ста семидесяти градусов температура круто пошла вверх. До
сих пор она за смену поднималась на один-два градуса, а теперь стала
повышаться на десять-двенадцать. Котов встревожился, остановил машину,
потребовал усиленной разведки. И в тот же день в забой пришли два существа
в глазастых шлемах - одно в костюме большого размера, другое - в самом
маленьком. Они принесли с собой знакомые Ковалеву подземно-рентгеновские
аппараты. Устанавливал их высокий геолог, а тот, что меньше ростом,
указывал и поправлял. Они долго объяснялись между собой, а потом с
Котовым, и так как смена уже кончилась, все вместе пошли к выходу.
Раздевалка находилась в зоне комфорта. Здесь строители лавопровода
оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой
костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг из асбестового
шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза.
- Тася! Целый час шел рядом и не узнал тебя!
- А я все время знала, что это вы, Степан Федорович. Нарочно говорила
басом.
- Напрасно старалась: здесь все мы ухаем, как из бочки. Воздух сырой,
словно в бане, да еще микрофон искажает.
- Значит, вы теперь на подземном комбайне?
Ковалев горестно махнул рукой:
- Приземлился окончательно. Забился в нору, света не вижу. Не помню,
какого цвета небо.
Тася промолчала, понимая, что сочувствие только бередит рану. Ковалев
сам перевел разговор:
- Я искал тебя, когда приехал из Москвы. Где ты была?
- Все лето в разных местах. Последнее время на побережье, километров
двести отсюда. Вели съемку подземного очага. Он большой, восточная часть
под океаном.
- А теперь к нам?
- Нет, я наверху буду, с бригадой Мовчана. А к вам прикреплен товарищ
Тартаков. - Она показала на своего высокого спутника.
- Жалко, лучше бы ты...
- Нет, он гораздо лучше, - горячо запротестовала Тася. - Он настоящий
ученый, в Москве в университете лекции читал... Сейчас пишет книжку о
вулканах, приехал к нам собирать материал.
- Хорошего лектора из Москвы не отпустят.
- Какой вы подозрительный, Степан Федорович! Товарищ Тартаков очень
знающий человек... и культурный, любит театр, сам играл на сцене...
- А зачем это геологу?
Ковалев брюзжал бы гораздо больше, если бы вспомнил, что Тартаков - тот
самый редактор, который в свое время задерживал статью о Викторе. Но те
споры давно прошли, фамилия редактора-интригана забылась. Мысли Ковалева
пошли иным путем.
"Почему Тася так расхваливает этого москвича? - подумал он. - А Грибов
уже в отставке? Эх, девушки, девушки!"
И он сказал вслух, как будто не к месту:
- Когда я был в Москве, видел там Сашу Грибова.
Тася встрепенулась:
- Ну, как он? Собирается к нам?..
- Нет, к нам он не собирается. Ему дали большую работу в Бюро подземной
погоды. Директором там профессор Дмитриевский, а Саша его заместитель по
Сибири и Дальнему Востоку.
- Значит, не приедет!..
Ковалев пытливо заглянул ей в глаза.
- Вот что, девушка, - сказал он, - я человек одинокий, в летах, этих
ваших сердечных тонкостей не понимаю. Саша ждет тебя, томится, тоскует.
Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Кто тебя держит?
- Никто! Я сама... - возразила Тася запальчиво. - Камчатка, родное село
меня держит. Вы приезжаете сюда на три года по контракту, а я здесь
родилась. Эта электростанция для моей земли, для меня лично, а я вдруг
брошу стройку на кого-то и уеду!
- Это заскок, девушка. Здешняя электростанция не только для твоего
села. Родина - это не село у реки. Я сам челябинский, а контузило меня над
Клайпедой. Вот как бывает. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве
работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь -
поезжай к нему, а не любишь - напиши прямо, откровенно.
- Непонятливые вы, мужчины! - сказала Тася с горькой обидой. -
Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь... А если я все
брошу, чтобы варить ему обеды, он сам уважать меня не будет. Привыкнет и
начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко
поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович... - Тася махнула
рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы
и отвернулась.
Ковалев молчал смущенный, не зная, как ее утешить. Да, не все
получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот у него,
например...
Но тут в разговор вмешался Тартаков.
- Что я вижу? - воскликнул он. - Мой бесстрашный инструктор расстроен,
собирается плакать, как обыкновенная девушка... как Эвридика в подземном
царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть вашим Орфеем. Идите за
мной, я выведу вас к Солнцу, к небу... и к ближайшей столовой, где нам
дадут дежурные биточки в томатном соусе...
Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин.
Неизвестно было, возникли очи недавно или прежняя разведка упустила их.
Горячие пары пробивались из недр вулкана по этим трещинам, накаляя
окружающие породы. Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен
был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву.
Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.
В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле
появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков
был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе
для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, подробно рассказывал
про московский балет, напевал арии, называл девушку Эвридикой и все
твердил, что это он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.
Но как только Орфей - Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась
к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему - посещение
Гипровулкана.
Ковалев описывал ей многолюдные залы, заставленные чертежными досками,
и особенно лабораторию, которую Грибов показал ему.
- Это не лаборатория, это настоящий цех, научно-исследовательский
завод, - восхищался Ковалев. - И Грибов там полный хозяин. Не понимаю,
почему он ушел оттуда. Я бы остался...
- Я знаю, что вы не понимаете, - сказала Тася однажды. - Вы никак не
поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу -
в бюро, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя
линия... свое настоящее дело... призвание, как говорится.
Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Грибов толковал о
своем месте в жизни, Мовчан - о чутье... И эта девчонка туда же...
Призвание, линия!
- "Свое, свое"! - вспылил он. - Эгоисты вы оба, и ты и Грибов! Все для
себя, поступиться ничем не хотите! Призвание для себя, и любовь для себя,
и... все, как мне лучше. Вам настоящее дело... а другим бросовое, третий
сорт...
- Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть...
Но Ковалев уже взял себя в руки.
- Пустяки. Нервы... - пробормотал он. - Ошалел от этой жары. Ты не
обращай внимания, Тася.
Но Тася обратила внимание и через несколько дней решилась возобновить
щекотливый разговор. Она приступила к нему издалека - пожаловалась, что на
вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два
дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать.
Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был
вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что
в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила
любительские права.
- А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы
помогали бы мне аппарат ставить... и вертолет водили бы.
Ковалев невольно рассмеялся:
- Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом
глазу двадцать процентов зрения.
- Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с
вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими
новенькими правами.
- Значит, летать под твоей маркой? Ну нет! Ковалев - летчик-миллионер,
у него свое имя есть...
Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее
предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо,
облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет
один-единственный раз, один час счастья. За этот час можно отдать десять
лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.
И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление:
"Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я
инвалид второй группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном
производстве..."
Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за
управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка
переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести
рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но
интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и
поглядывал на часы чаще, чем нужно.
И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на
комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами
клепальщиков.
Ковалев кинул взгляд в окошечко... Кварц помутнел, дымка застлала
каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет
горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в
безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод.
Хорошо, если все рабочие в скафандрах... Ведь если кто-нибудь вздумал
снять шлем в эту минуту...
Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул
металла и свист пара. Послышался топот, рабочее спасались в укрытие.
Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова, ожидая
команды. Что делать? Остановить машину и бежать?
Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой
"Ц", включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку
комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали
подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова
комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор
крикнул что-то. Ковалев разобрал слово: "...телом!"
Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"? Вылезти и заткнуть
трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки
атмосфер, его не удержишь - пар отшвырнет, разорвет на части... Потом он
понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел
загородить выход пару.
И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение,
единственный выход... Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему
пару...
Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и
гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что-нибудь
погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома,
а каждый рычаг - в смертоносный клинок, и люди будут искромсаны в хаосе
рухнувшего, металла.
Кажется, начинается... Вот уже струйка пара с шипением бьет из
невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары... Нет, все в
порядке... Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий...
Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное... Перед комбайном
освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на
двадцать сантиметров и вытеснить пар... Рычаг вперед... Машина дрожит от
напряжения. Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные
катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование,
этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по
силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.
Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской
машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается
вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко
вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл
вздувается пузырем, расходятся пазы... Котов пытается удержать окошко...
Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где
сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера вовремя. Кварц вылетает, как
ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в
густом желтоватом дыму. Ковалев успевает открыть герметическую дверь, и
пар устремляется туда.
Теперь дверь открыта, но давление в кабине слишком велико. Пар
пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым
запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели... Ничего не
поделаешь, надо терпеть... Двадцать сантиметров выиграны, но они не
принесли победы - трещина еще не закрыта. Может быть, удастся закрыть ее
при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед!
Котов исчез. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Закрепив рычаг,
Ковалев ощупью ищет своего начальника. Находит его в углу. Котов
полулежит, прислонившись к стене, словно прижатый силой пара. Потерял
сознание? Нет, увидев машиниста, он показывает рукой вперед... только
вперед!
Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро
выпускает кислород. Что получится в скафандре из смеси кислорода и
горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск... Что
такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать
их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать, а на
десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться.
Только бы не потерять сознание, во-время включать и выключать! Нужно
вытерпеть еще шесть минут, или двенадцать, или восемнадцать, или...
Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород! Кислорода
хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с трудом
доходит до сознания. По радио спрашивают:
- Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось?
Ковалев кричит что есть силы:
- Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий пар.
Сдерживаю натиск. Сдержу...
Трещину удалось закрыть через полчаса.
Дежурный врач грустным тоном сказал, что состояние Котова внушает
опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине. Для пожилого человека с
утомленным сердцем это серьезно. Оказалось, что у Котова был пробит
скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы
иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, - он мог бы
свариться заживо.
Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему, но,
увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать только на животе,
однако неподвижность его не устраивала. Каждую минуту он пытался
перевернуться, охал от боли, морщился, приподнимался на локтях, снова
падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева, он закричал, не
здороваясь:
- Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два письма! Сейчас
нужно нажимать, работать вовсю!
- Погоди! Как ты себя чувствуешь?
- Неважно. Впрочем, это не имеет значения. Тебе придется налечь,
Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем, что
нашей машине: не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а
послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят процентов плана. Обязательно
поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд в мастерскую. И
еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать не могу.
Зайди в контору, скажи, чтобы сюда прислали чертежницу, а то меня не
выпускают. Эти бюрократы-врачи не понимают, что такое план. Им попадись в
лапы...
Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок,
советов.
- Иди скорее, Степан, принимайся за дело. Тебе теперь работать за
двоих.
В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали - он
не любил навязываться в знакомые начальству, - но Кашин подозвал его.
- Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату.
- Лучше, чем говорят доктора.
- К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он
уже не вернется под землю.
"Вот еще один летчик потерпел крушение", - подумал про себя Ковалев.
Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.
- Ко мне поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник. - Я
не буду держать вас насильно, здоровьем надо дорожить. Видимо, мы дали
маху с лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не
отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная,
конструкторы требовали два года на проект и еще два - на испытание и
освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, и мы
поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед.
Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите... Кто будет работать
на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц, полтора, пока мы подготовим
машинистов на три смены? Я напишу на вашем заявлении: "Уволить с первого
октября". Не возражаете?
А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова у него была занята
катастрофой, болезнью изобретателя, его поручениями, новым тормозом и
укреплением окошка... Он взял листок из рук Кашина и спокойно разорвал
его.
- Сделаем, - сказал он. - Для Ковалева не бывает нелетных погод.
Не бывает нелетных погод... Эти слова он говорил, когда требовалось
доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами сейчас он
пробивается к сердцу вулкана.
Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над его головой -
миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется мокрого
места. Вулкан коварен и беспокоен, он встречает пришельца духотой, зноем,
горячим паром, он может напасть каждую минуту. Но летчик Ковалев не
подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного, самого опасного
на стройке поста. "Надо пробиться вперед", - сказал Кашин. Сделаем,
товарищ начальник!
"Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных погод". Получилось в
рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами... Пусть
песня нескладная и не подходит для подземного машиниста, но это первая
песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо.
2
В таком городе, как Москва, два человека могут прожить всю жизнь и не
встретиться ни разу.
Территория Вулканстроя была гораздо обширнее Москвы. Недаром Ковалев
несколько месяцев не мог найти Тасю. Она была тут же, на строительстве,
только за двести километров от городка, в разведочной партии.
Тартаков, отправляясь на Камчатку, думал, что встретит Елену в первый
же день. Но Елена не попадалась на улицах городка. В списках сотрудников
Вулканстроя не оказалось ни Тартаковой, ни Кравченко. Только случайно два
месяца спустя Тартаков узнал, что Елена работает на уединенном острове
Котиковом. Она жила тоже в Камчатской области, но ехать к ней было не
ближе, чем из Москвы в Горький, и гораздо труднее.
Инженеры Вулканстроя знали свой участок, в лучшем случае - соседние.
Чтобы объехать всю стройку, нужно было потратить неделю. Пожалуй, только
Кашин имел возможность осматривать ее каждый день, даже не выходя из
своего кабинета.
Он делал это с помощью нового аппарата - видеофона. Эти телефоны,
передающие изображение, были в то время новинкой, как радио в 20-х годах.
В довольно громоздких аппаратах рядом помещались иконоскоп - передатчик
изображения и кинескоп - приемник изображения. В городах видеофоны еще не
могли вытеснить телефонную сеть. В сущности, при обычных телефонных
разговорах нет необходимости видеть собеседника. Но на крупных заводах и в
особенности на больших, разбросанных стройках видеофоны пришлись к месту.
И Кашин с удовольствием поставил такой аппарат рядом с письменным столом.
Теперь, не тратя времени на разъезды, он мог видеть, что происходит на
самых отдаленных площадках.
Это было так легко! Протянул руку, вставил вилку в штепсель - и видишь"
пенистые гребни волн, простор океана, портовые краны, похожие на журавлей,
вместительные грузовые суда, тяжело осевшие в воду.
Поворот ручки - и на экране появляется вереница машин, идущих по шоссе.
Еще поворот - железнодорожная станция, забитая составами, толкутся
маневровые паровозы, переговариваясь крикливым тенорком... Еще поворот -
подмостки длинных пакгаузов, мешки, прикрытые брезентом, деревянные
строения, запорошенные белой известковой или серой цементной пылью, -
центральный склад стройки... Новый поворот - и перед глазами широкая
улица, ряды двух- и восьмиквартирных сборных домиков с крутыми крышами,
прямоугольные узоры фундаментов, над ними - краны. Там, где возвышается
один из кранов, строится клуб, другой обозначает больницу, третий -
будущий горсовет будущего Вулканограда.
После жилого городка Кашин осматривает мастерские - механические,
авторемонтные, арматурные, столярные. Визжат дисковые пилы, распиливая
дрожащие доски. Грохочут бетономешалки, мотая угловатыми головами,
сплевывают в кузовы самосвалов серый студень бетона. Затем на очереди
базальтолитейный комбинат. Сейчас это голое изрытое поле с кучами рыжей и
черной глины. Но Кашин хорошо знает, как преобразится этот пустырь. Вот
отсюда придет лава, здесь будут формы для базальтового литья, отсюда пар
пойдет на турбины, а горячая вода - в оранжереи, на южный склон горы, где
уже торчат железные ребра будущих строений.
Кашин распорядился, чтобы видеофоны стояли не в кабинетах начальников,
а на строительных площадках.
- Ведь я не врач, - сказал он. - Мне не важно, как выглядят мои
инженеры. Как выглядит площадка - вот что меня интересует.
Кашин осматривал всю стройку, а прорабы видели только его лицо, высокий
лоб, сливающийся с лысиной, заметные мешки под усталыми глазами, и,
дожидаясь своей очереди, слушали ровный, никогда не повышающийся голос:
- Отодвиньтесь, товарищ Власов, вас я уже видел, хочу посмотреть склад.
Теперь разглядел - порядок. А что это за кучи справа? Нет, вы не туда
смотрите: от меня справа, от вас слева. Экран искажает? Хорошо, я буду у
вас завтра с утра и посмотрю, кто искажает: экран или вы... Я вас
спрашиваю, сколько уложили бетона в фундамент. Не сколько уложите, а
сколько уложили... Я вижу, вам придется сдавать дела. Чхубиани справится с
двумя участками. Что? Хотите кончить опору? Нет, так не выйдет, чтобы вам
досталось легкое, а тяжелое другому. Сдавайте дела немедленно, по
состоянию на сей час. Дать отсрочку? Да нет, зачем нам обманывать друг
друга? Вы же слабый инженер, поучитесь работать у Чхубиани... Завтра вам
дадут два вагона стекла, товарищ Лапшин. Приступайте к изготовлению рам
для парников. Как вы разместили новых рабочих? Нет, временных бараков я не
разрешаю, это самые долговременные сооружения на свете. Сейчас тепло,
пусть рабочие неделю пробудут в палатках, но через неделю должно быть
готово настоящее жилье. В следующую среду я проверю. Вы же знаете, я
никогда не забываю проверить.
Неподалеку от оранжереи - вход в лавопровод. На экране - длинная
галерея, облицованная вогнутыми плитами. Галерея слепая, она упирается в
стенку. Но это не забой, в стене видна стальная дверца. Вот она
открывается, изнутри выходит человек в комбинезоне, с гаечным ключом в
руках.
- Здравствуй, Ковалев! Как там погода, летная? - спрашивает Кашин.
И бывший летчик, подтянувшись, рапортует:
- Температура грунта плюс триста пятьдесят. Прошли за смену
девятнадцать метров.
- А вот я посмотрю сейчас, близко ли вам до конца.
Ковалев своей цели не видит, но Кашин может взглянуть на нее.
Видеофон мгновенно переносит начальника строительства в палатку
геологов-разведчиков. Черноволосая девушка сидит у аппарата. Это Тася.
Аппарат обыкновенный подземно-рентгеновский. На его экране, как обычно,
серые полосы различных оттенков - пласты горных пород. Среди них - косой
след, словно ход дождевого червя. Кашин с удовлетворением глядит, как
ползет к нижней кромке темное пятнышко - электрический бур.
Еще поворот - и Кашин взлетает на вершину горы. Внизу - лето, а наверху
- нетающие льды. Сейчас там пасмурно, вершина в облаках, идет густой снег,
вместо вышек видны смутные тени. Перед Кашиным возникает лицо бурового
мастера. Из-под меховой шапки, усыпанной снегам, торчит задорный чуб,
блестят щеки, мокрые от снега, блестят глаза, блестят ровные зубы. Так и
хочется сказать: "Экий бравый парень! Что за молодец!"
- Как дела, Мовчан? - спрашивает Кашин, невольно улыбаясь.
- Лучше всех, товарищ начальник! Правда, старик-вулкан ворчал ночью и
на крышу камни кидал. Но нас не запугаешь. Мы, Мовчаны, лихой народ,
запорожских казаков потомки. Дед мой самых горячих коней объезжал. Другие
подойти боятся, а деду чем злее конь, тем приятнее. Но старому и не
снилось, что внук его сядет на вулкан верхом и будет шпорой его горячить.
- Ну, ну, распетушился! Видел я твою шпору. Отстает. Сколько процентов
сегодня?
- Сто семнадцать, товарищ начальник.
- А у Ковалева сто девятнадцать.
- Не может быть! Тогда завтра у нас сто двадцать будет, даже сто
двадцать пять. Это я, Мовчан, говорю.
- Что же, так и запишем.
- Запишите, товарищ начальник.
- Запишем и проверим... Дал слово - держись!..
При горной болезни ощущаются головная боль, головокружение, слабость,
сонливость, одышка и тошнота. Все эти неприятности зависят от недостатка
кислорода и подстерегают человека выше трех-четырех километров над уровнем
моря.
Бригада Мовчана работала на высоте четырех тысяч четырехсот метров.
Когда она прибыла наверх, по календарю стоял июль, но вокруг лежали снега,
и ртуть в термометре держалась ниже нуля. Вода в кастрюлях кипела при
восьмидесяти градусах, и повар жаловался, что приходится варить пищу вдвое
дольше, чем полагается, и все-таки она полусырая.
Конечно, можно было бы создать для повара нормальные условия -
построить герметическую кухню и поддерживать в ней привычное давление,
температуру и влажность. Можно было создать нормальные условия и в домах
бурильщиков. Но ведь должен был кто-то, работая снаружи за стенами,
собирать из бетонных блоков дома, электростанции, устанавливать мачты,
монтировать паропроводы, турбины, решетки, генераторы. Должен был кто-то
доставлять и блоки, и мачты, и лопасти турбин по снежным склонам, вести
тракторы-тягачи с прицепами, нагружать, перемещать, сваривать,
укладывать...
Герметические домики были запроектированы, но оказалось, что резкие
переходы от привычного давления к пониженному и наоборот действуют
неприятно. Предлагалось также проводить рабочий день в высокогорном
воздухе, а вечер и ночь - в нормальных условиях. Но, допустим, нужно во
время работы зайти в контору. И как быть инженеру, который выходит из
конторы десять раз в день? Вечером сидеть взаперти? А если тебе хочется
навестить друга в соседнем домике, если нужно провести комсомольское
собрание, собрать кружок, организовать турнир? В конце концов, жители
высотного городка распахнули настежь герметические окна и двери... дня три
помучились и привыкли...
Все-таки легким не хватало воздуха. На всякий случай тяжелые баллоны с
кислородом стояли на всех строительных площадках и в каждой комнате у
изголовья кровати. В перерыв вместо перекурки рабочие шли к баллонам,
заряжали подушки и с удовольствием вдыхали бодрящий газ.
- Вдохнем по маленькой, - балагурил Мовчан.
Иные неумеренные потребители кислорода прикладывались к подушке каждые
пять минут. Дышали до легкого опьянения. Таких дразнили "кислородичами".
Их пробирали на производственных совещаниях, высмеивали в стенгазетах и
после двух предупреждений "спускали с горы", то-есть переводили на работу
в долину. Это считалось величайшим позором. "Спущенные с горы" по неделям
ходили в контору, давая торжественные обещания исправиться и никогда в
жизни не прикасаться к подушке, лишь бы их вернули на "Примус".
Это Мовчан окрестил Примусом высотный городок. В километре от буровых
находился кратер, и в первый же выходной бригада отправилась на экскурсию
к жерлам. Правда, спуститься в кратер в этот день не удалось... Вулкан
беспокоился, дымил, как паровоз на подъеме, и с грохотом извергал рои
каменных бомб. Земля под ногами дрожала и гудела. Рабочие с уважением
прислушивались к отзвукам подземной бури, и Мовчан сказал, прикрывая
шуткой опасливую неуверенность:
- А я и не знал, что мы ночуем на примусе.
С той поры и пошло: "Примус" и "Примус". "Опять разжигают Примус" -
шутили рабочие, когда их домики вздрагивали от подземного удара. "Живем на
Примусе" - с гордостью говорили высотники обыкновенным людям, работающим в
долине. Диспетчер кричал по телефону: "Эй, Примус, как с монтажом? Почему
не даете сводку?" И никто не улыбнулся, когда Кашин сказал на летучке:
"Примус опять подводит. Надо накачать его как следует".
Жители Примуса поднимались раньше всех на стройке, потому что на
макушку вулкана солнце приходило на полчаса раньше. Пока рабочие
умывались, делали зарядку и завтракали в столовой, розовый свет озарял
ледники на соседних вершинах, спускался по бугристым склонам, и тьма
стекала вниз, в долину. Постепенно становились видны светло-желтая паутина
дорог, рабочие поселки, сверкающие крышами из свежего теса, прямоугольники
взрыхленной земли на строительных площадках, молочные извивы реки и далеко
на горизонте серо-голубой простор Моря с дымками пароходов.
Мовчан работал в диспетчерской. Он нажимал цветные кнопки, и, повинуясь
его указаниям, послушные механизмы поднимали тяжелые трубы, ставили их
одну на другую, увеличивали и уменьшали нагрузку, прибавляли и убавляли
скорость. Сидя за пультом на вершине вулкана, выше всех на стройке, Мовчан
чувствовал себя значительным лицом. Это для него дымят пароходы, доставляя
из-за моря механизмы и нефть. Для него стараются тракторы, волоча по
склонам обсадные трубы. Инженер Кашин сел за письменный стол, чтобы ему,
Мовчану, отдать приказ. Хлопочут секретарши, машинистки, радистки,
диспетчеры, чтобы этот приказ дошел до сведения Мовчана. Кто добудет пар?
Он, Мовчан. А без пара не будет электростанции. Поистине важное задание
получил потомок запорожских казаков.
Только одного соперника признавал Мовчан на стройке... и каждый день,
как только заканчива...
