страница №1
Сергей Снегов. Тридцать два обличья профессора Крена
Сергей Снегов. Тридцать два обличья профессора Крена
___________________________________________________
http://www.enet.ru/win/digitalKenig/writers/snegov/
Памфлет-фантазия
К начальнику полиции вошел следователь. Начальник, энергичный
старичок с провалившимися щеками и злыми глазками, недовольно повернулся к
нему. Тот походил скорее на тренера команды тяжеловесов, чем на юриста.
Начальнику не нравилась в помощнике слишком оптимистическая внешность и
доверие к людям. За три года работы в полиции этот самодовольный боров
довел до смертного приговора всего четверых и не добился для других своих
подопечных полных ста лет тюремного заключения. Начальник не одобрял
методов следователя. Тяжелый кулак был веским аргументом не всегда. "Вину
из обвиняемого лучше не выдавливать, а выдалбливать, - говорил начальник.
- А невиновные если и существуют, то лишь в ближайшем окружении господа
бога, да и то потому, что туда не добраться". Начальник не позволял себе
чертыхаться, но господа бога вспоминал с благоговением часто.
- Я вас не звал, Симкинс, - заметил начальник.
- Совершенно точно, господин полковник, - ответил следователь,
кланяясь. - Я, с вашего разрешения, в связи с загадочным вопросом
профессора Крена...
- Вы олух, Симкинс, - почти вежливо сказал худой начальник. - Никаких
загадочных вопросов в деле Крена не существует. Как этот прохвост Крен?
- Бредит. Третий день не приходит в себя. Врачи ни за что не
ручаются.
- Никто бы не дал врачам медной монеты, если бы они за что-нибудь
поручились. Врач в самом простом случае должен сомнительно качать головой
- этим он повышает себе цену. Зато я поручусь, что меньше двадцати пяти
пропойца Крен не отхватит. Если, конечно, вы не испортите заварившуюся
кашу своим всепрощением.
- Постараюсь, господин полковник. Сделаю все возможное. Между прочим,
Крен не пьет. Никогда не пил!
- Вы оглохли, Симкинс? В сотый раз спрашиваю, что вам надо?
- Если позволите... Обгоревший дневник Крена восстановлен почти
полностью, много интересного... В парламенте выступал Поппер, я отчеркнул
в газете важнейшие места.
- Давайте Поппера! Так, так. Ага, вот: "Я лично осматривал эти
великолепные заводы, - произнес оратор в своей речи, - и убежден, что с
божьей помощью и дополнительными капиталовложениями их можно
переоборудовать для выпуска военной продукции. Что же до мошеннических
проектов нынешних акционеров, то от них приходится отказаться как от
беспардонного блефа".
Начальник поднял голову и осмотрел своего помощника с головы до ног.
- Вы слишком плотно ужинаете, Симкинс. К сорока годам у вас будет
свыше ста килограммов. Жир вреден, ибо развивает добродушие. У хорошего
человека злость сидит в костях, а не в жире. Сколько их было, этих
искусственников? Тридцать два, вы сказали?
- Сорок восемь. Крен говорит о тридцати двух потому, что они ему всех
ближе. Но всего их было сорок восемь. Ни один пока не пойман.
- Оставьте дневник и можете идти.
Когда следователь осторожно закрыл за собой дверь, начальник
пододвинул обгоревшую тетрадь. От первых страниц ничего не осталось,
многое отсутствовало и на следующих, но середина и конец составляли почти
связный текст. Начальник читал с интересом, временами качал головой и - не
то удивленно, не то восхищенно - бормотал про себя: "Прохвост же! Ну и
прохвост! Двадцать пять - и ни года меньше!"
*
...потрясенный. Я стремился лишь к этому восемь мучительно трудных
лет - нет, я не мог поверить! Это было слишком хорошо, немыслимо хорошо! Я
заметался по комнате, чуть не плакал; думаю, взгляни кто со стороны, решил
бы, что я сошел с ума, - так я был рад! Потом я сказал: возьми себя в
руки, он настал, наконец, час твоего торжества - весь мир вскоре падет к
твоим ногам! Я прикрикнул на себя: и на меньшее, чем мир, не соглашайся,
руки у тебя достаточно сильны, чтобы поиграть этим шариком; нет, говорю
тебе, нет, ты не напрасно потрудился, человечество отметит тебя среди
величайших благодетелей! После этого я приблизился к аппарату. Колени у
меня дрожали. Шарик жил, пульсировал, расчле...
...пошел на убыль: четыре дня реального существования после восьми
лет горячечных мечтаний и математических расчетов! Здесь важен факт - мне
удалось материализовать мысли, остальное - детали; детали можно
переделывать и дорабатывать. Я почувствовал усталость: четверо суток без
сна - даже для меня это многовато. Я в последний раз полюбовался
рассасывающимся в растворе комочком. Я знал, что когда проснусь, комочка
не будет. Он был - лишь это имело значение! Я повалился на диван...
...Черт! - сказал он. - Счет электрической компании за этот месяц
чудовищный! Вы не жуете эти проклятые киловатты, профессор Крен?
- Не понимаю, чего вы хотите, доктор Паркер? - сказал я, сжимая под
столом руки. Я не хотел, чтобы он заметил, что я волнуюсь.
- Отлично понимаете! То, что легко разрешают себе частные компании,
нам недоступно. Налогоплательщики раскошеливаются на полицию, а не на
науку.
- Вычтите из моего жалования за лекции. Хоть за три года вперед!
Он фыркнул. У него была рожа самодовольной жабы. Он растянул до ушей
синеватые губы. В его выпуклых глазах мерцали зеленые огоньки. Я его
ненавидел.
- Вы нахал, Крен! Может, вы припомните, видали вы в последнем
семестре кого-нибудь из своих студентов?
Я молчал. В эту зиму я не прочитал ни одной лекции. Я ссылался на
нездоровье, на неполадки с аппаратами, находил тысячи других причин, чтобы
не появляться в аудитории. Меня корчило от мысли, что придется забросить
эксперименты хоть на час. Изредка встречая студентов во дворе колледжа, я
отворачивался и торопился пройти мимо.
- Вы израсходовали свое жалование за десять лет вперед, - продолжал
Паркер. - Два таких профессора, как вы, выпустят в трубу любой
университет...
...миллиарды лет! Я содрогнулся, представив себе безмерный
однообразный бег столетий, начавшийся с момента, как первый комочек
протоплазмы стал развиваться в мыслящую субстанцию. Продолжительность
человеческой жизни рядом с продолжительностью процесса, создавшего ее, -
песчинка у подножия Монблана! Что сложнее? Быть готовой песчинкой или
нагромождать гору, порождающую песчинку? Я задал себе этот вопрос и
ужаснулся - ответ был иной, чем я ожидал. Ровно три миллиарда лет
понадобилось природе, чтобы даровать женщине умение за девять месяцев
породить новую жизнь. Труд женщины и природы несоизмерим. "Монблан и
песчинка!" - твердил я себе, шагая по лаборатории из угла в угол.
Да, конечно, я совершил открытие. Я нашел способ миллиарды лет,
потраченные природой, сжать в недели и дни. Я уверен: мне поставят
памятники во всех городах мира, каждое слово, набросанное мной на листке,
будут изучать под микроскопом. "Он был в волнении, когда писал эту букву
"а", в ней чувствуется нервозность", - скажут знаменитые историки. "Нет, -
пойдут доказывать другие, - буква "а" спокойна, но взгляните на "б"! Мы
берем на себя смелость утверждать, что в момент, когда Крен чертил эту
букву, его полоснула ослепительная идея, может, та величайшая его мысль -
об искусственно созданном усовершенствованном человеке. Макушка буквы "б"
набросана с гениальной свободой и широтой!" Все это будет, не сомневаюсь.
Ничего этого не будет! Рожденное мной детище беспомощно. Я - мать,
вышедшая из больницы одинокой во враждебный мир. Я сижу на камне с
ребенком в руках, у меня нет денег, нет еды, льет дождь. Ребенок корчится
и тихо плачет. Что мне делать? Нет, что же мне...
- ...Мак-Клой! - сказал он, пожимая руку. - Я представлял вас другим.
Мне думалось, что вы черный, как паровозная труба. У вас вполне приемлемое
лицо, док, уверяю вас.
- И мускулы боксера! - пискнул второй, очень маленький и юркий, с
мышиным личиком, желтозубый и редковолосый. Он хихикнул и поправил
галстук-бабочку. Рука его была покрыта красноватой шерстью. - Я -
О'Брайен. Вы не выступали на ринге, профессор? Я хорошо помню, как некий
Рудольф Крен нокаутировал любимца публики Джойса во втором раунде. Судья
сделал все, что мог, но что он мог сделать, если Джойс пришел в себя лишь
на другой день? Нет, вспоминаю, того парня звали Карпер. Он вам не
родственник?
- Садитесь, Крен! - проговорил третий. Этот не протянул руки, лишь
указал на кресло. Мне показалось, что он у них главный. Он был худ и
угрюм. Я еще не видал таких колючих глаз: он ударял ими, как гвоздями.
Кстати, они были цвета гвоздей. - Моя фамилия Гопкинс. Я читал ваш
меморандум. Вам не кажется, что это может плохо кончиться?
Я сразу понял, что с ними нельзя быть искренним. И великан Мак-Клой,
и карлик О'Брайен, и железный сухарь Гопкинс были одинаково мне чужды. Их
возмутила бы, если не рассмешила, великая страсть, поддерживающая меня
восемь тяжких лет. Высокие мотивы моей работы могли им показаться лишь
подозрительными, результаты ее - ниспровержением основ. Я внутренне
съежился, когда Гопкинс кольнул меня страшными глазами, и еле удержался,
чтобы не убежать. Я крикнул на себя в душе: "Помни, это твой последний
шанс! Ты, кажется, считаешь их скверными людьми? Тебе остается
приподлиться к уровню их подлости - проделай это с достоинством!"
Я сел в кресло и закинул ногу за ногу.
- Скажите, джентльмены, - промямлил я, - кто из вас Эдельвейс, а кто
- братья?
Мак-Клой и О'Брайен разом ответили:
- Эдельвейс - это я.
Гопкинс хмуро добавил:
- А братья - я. Почему вас это интересует?
- Как бы вам объяснить? М-м!.. Я предпочитаю иметь дело с солидными
людьми. Фирма "Эдельвейс и братья", конечно, всемирно... Короче, я не
желал бы, чтобы мое открытие попало в недружественные руки.
Я значительно сжал губы и холодно посмотрел на них. Мак-Клой ударил
кулаком по столу и захохотал.
- Вот мошенник! Он подозревает, что мы левые. Признайтесь, док,
такого проходимца, как вы, еще не существовало со времен потопа! Как,
по-вашему, ребята, он сукин сын?
- Очень, очень стоящий человек! - прохихикал О'Брайен, излучив
морщинками серое личико. - Говорю вам, он не хуже своего родственника
Карпера смог бы нокаутировать великого Джойса. Думаю, мы сработаемся.
- Я могу удовлетворить ваше любопытство, - проговорил ледяным тоном
Гопкинс. - Старый дурак Эдельвейс закончил свою грешную жизнь в ночлежном
доме. Не думайте, что мы что-либо имеем против него: он был волк как волк,
пожалуй, даже зубастей других. Состояние его поделили Мак-Клой и О'Брайен.
Что до братьев, то Джим повесился на сорок четвертой минуте биржевой
паники 28 сентября 1995 года, а Джек пустил себе пулю в лоб часом позже.
Их акции достались мне. Мы решили не менять название нашей заслуженной
фирмы.
- Отлично! - объявил я, закуривая сигарету. - Можете держать себя
свободно. Вижу, что не ошибся, считая вас серьезными дельцами. Нам
остается договориться о пустяках - сколько миллиардов вы вложите в наше...
...Четыре миллиона киловатт? - ужаснулся Мак-Клой. - В жизни не
слыхал большей чепухи! Вы послушайте его, ребята! Он требует миллионов
киловатт на обслуживание одного автомата.
- И химического завода площадью в две тысячи гектаров, - добавил я. -
Не забывайте, что мой аппарат займется производством людей.
Мак-Клой энергично выругался.
- Я тоже занимался производством людей - и не без успеха, поверьте:
две черноглазые дочки и четыре голубоглазых сына - вот мое сальдо за
девятнадцать лет супружеской жизни. Но мне не понадобилась для этого
постель в две тысячи гектаров. И потребности в электроэнергии я не ощущал,
скорее - наоборот: ни разу не забывал выключить лампочку!
Я со скукой пожал плечами.
- Не собираюсь подвергать сомнению качество ваших детей. Но между
вашими и моими, машинными, есть разница. Я буду выпускать людей в массовом
масштабе, на конвейере, и притом с заранее заданными свойствами. Надеюсь
вы не собираетесь оспаривать, что ваше крохотное семейное производство не
больше чем работа вслепую. Вы заранее не знаете даже, кто получится,
мальчик или девочка, не говоря уж о таких важнейших элементах, как цвет
волос и глаз, влечения и рост, приспособленность к жизни, политические
взгляды и прочее. Средневековая кустарщина, Мак-Клой, просто не понимаю,
как в наш век поточного машинного производства вы, признанный мастер
современной индустрии, осмеливаетесь хвастаться жалкой ручной работой. И
вообще, я обращаю ваше внимание, джентльмены, на то, что мои машинные
создания представляют собой материализованную мысль, получившую на заводе
человекоподобное оформление. В наш век материалистического безбожия это
тоже кое-чего стоит.
- Стоит! Стоит! - любовно поскрипывал О'Брайен, не отрывая от меня
восхищенных глаз. От него исходил сладковатый запах восторга. - Это
кощунство, Мак-Клой, сравнивать своих неудачных личных деток с
конвейерными созданиями нашей компании. Даже Джон, самый сильный из ваших
сыновей, не простоял бы и двух раундов против Джойса. Что до меня, то я
требую, чтобы профессор Крен придал человекоподобным свое личное подобие.
Вы меня понимаете, Гопкинс? А вы, Мак-Клой? Хи-хи-хе! По десяти в ряд
Крены шагают из ворот завода - один к одному красавцы и силачи. Огромная
колонна, не иссякающая ни днем ни ночью, - и все на ринг, на ринг! Вот это
будет зрелище, говорю вам! Такого кулачного боя человечество не видывало.
Я посмотрел на Гопкинса. Решение зависело от него. Гопкинс уперся
гвоздями глаз в стол. Мне показалось, что дерево прогибается под его
взглядом: Гопкинс передвигал мысли с усилием, как рычаги. Если бы у меня
нашелся радиоскоп, я различил бы в его голове скрип приближающихся и
отодвигаемых мыслей. Наконец Гопкинс заговорил:
- Предложение заманчивое, конечно. Но откуда взять такую уйму денег?
Мы трое со всеми потрохами не стоим и половины того, что вы запросили для
одного себя.
О'Брайен вскочил и, махая ручонками, быстро заверещал:
- Не так, Гопкинс! Как вы все близоруки, джентльмены! Выпустим две
тонны акций, пусть их раскупают рабочие нашей компании - вот вам и
денежки!
- Нет, тут требуется что-нибудь посолиднее. Я вижу лишь одну
возможность - военное министерство.
- Военное?.. - пискнул О'Брайен. - А ведь в самом деле, Гопкинс,
великолепная мысль!
- Сногсшибательно! - загрохотал Мак-Клой. - Такого проныры, как вы,
Гопкинс, мир не видывал! Я настаиваю, чтобы док в своих человекоподобных
оподобил вас.
- Поручите это дело мне, - сказал Гопкинс, вставая. - Я имею в виду
переговоры с военными. Их, конечно, заинтересует конвейерная армия солдат
с заранее заданными свойствами. Сейчас я из своего кабинета кое с кем
потолкую в столице.
*
Пока Гопкинс вызывал столицу, мы мирно покуривали. Я старался не
показать волнения тем двум. Я непрерывно волнуюсь с того дня, как понял,
что у меня нет иного выхода, кроме как завязать опасную игру с этими
двуногими. Пока я сидел у них на спине, - а не в пасти, это было уже
хорошо. Я усмехнулся, вспомнив, как они запротестовали, когда я объявил,
что меньше, чем на половине доходов, не примирюсь. Мак-Клой подскочил до
потолка: "Вы бандит, док, зачем вам такая прорва денег?" Я отрезал:
"Собираюсь скупить фирму "Эдельвейс и братья". Я отвлек их от существа
проблемы. Только так и надо с ними держаться. Пусть они займутся
вырыванием денег у меня из глотки, у них не останется времени совать носы
в технологию. Я буду проводить эту линию неукоснительно - заставлю их с
боем добиваться того, что мне абсолютно не нужно. Я гордился своим
коварством - с такими людьми иначе нельзя.
- Долго же он там! - пропищал О'Брайен. - Поверьте, я никогда так не
волновался.
- Дышите глубже и разводите руками в такт вздоха, - строго сказал я.
- Приседайте, когда одолевает волнение.
- Вы невероятный человек, Крен! - сказал он восторженно. - В жизни не
встречал такой выдержки! Неужели вас не тревожит...
- Меня тревожит одно: успеем ли мы сегодня оформить финансовое
соглашение? Драгоценные минуты тратятся на телефонную болтовню, в то время
как мы могли...
Мак-Клой поспешил успокоить меня:
- Сейчас мы позовем Пьера Роуба, и он так быстро приведет вас в
форму, что вы и ахнуть не успеете. В мире еще не существовало мерзавцев,
равных Роубу.
- Пьером мы гордимся, - подтвердил О'Брайен. - Ни одна из
конкурирующих фирм пока не сумела обзавестись таким сотрудником.
- Роуб - ваш адвокат?
- Нет, наш доносчик. Главный клеветник нашей фирмы.
Я понятия не имел, что подобные должности введены официально.
Мак-Клой поглядел на меня и загрохотал. О'Брайен тоненько дребезжал.
Я все же овладел собой.
- Люблю специалистов своего дела, - сказал я. - Так вы утверждаете,
этот Роуб?..
- Да, утверждаю! - радостно закричал Мак-Клой. - Вы будете целовать
его руки, док, когда узнаете старину Пьера поближе. Он и на вас напишет
поклеп, не сомневайтесь. У этого человека фантастические способности.
Покажите ему молча язык, и он докажет, что вы собираетесь взорвать Дом
правительства. Достаточно поглядеть на Роуба, чтобы коленки у вас
затряслись и мучительно захотелось признаться в чем-нибудь страшном.
Сейчас вы это испытаете! - Он снял трубку телефона и распорядился: - Роуба
- поскорее!
- Роуба мы нашли не сразу, - продолжал О'Брайен. - Когда мы прибрали
к рукам наследие папаши Эдельвейса, встал вопрос: кого из сотрудников
приставят... вы понимаете, Крен? И вот тут мы услыхали, что некоего Роуба
прогоняют с десятого места за доносы и полную неспособность к чему-либо
иному. "Стоп! - сказал Гопкинс. - Уверен, что это нужный нам парень!"
Ровно через неделю после появления у нас Роуб донес куда следует, что мы
продались врагам нашего государства и расширяем производство, чтобы
неизбежная в последующем безработица стала безысходней. С этой минуты
участь Пьера Роуба была решена. Мы удвоили ему жалование и приблизили к
себе. В мире теперь нет сил, которые принудили бы нас расстаться с Пьером.
- А не благоразумней ли наоборот - прогнать Роуба ко всем?..
О'Брайен ужаснулся.
- Какая наивность, Крен! Это ведь свой доносчик. На него надо
молиться как на святого!
- Что значит - свой? Он ведь доносит на вас!
- Ну и что? Кто-нибудь обязательно будет доносить, без этого нельзя.
От каждой фирмы должно исходить установленное количество порочащей
информации - таков закон. А так неудобно, если не знаешь, кто из твоих
ребят и что именно доносит! Роуб же заменяет одии целый полк информаторов.
Из него изливается столь мощный поток порочащих сведений, что в других
клеветниках больше нет нужды. Любимое его изречение о себе: "Роуб шерстью
чувствует врага". И в самом деле, когда он видит незнакомого, у него
встают дыбом волосы.
- Можно подумать, что вы описываете работу кибернетической машины! -
заметил я.
- А что вы думаете? - загремел Мак-Клой. - Наука навета нуждается в
автоматизации. Я узнал, что Министерство дознаний недавно заказало
двенадцать электронных мозгов повышенной скорости - каждый для обработки
пяти миллионов доносов в час! Масштаб, не правда ли, док?
В комнату, раздувая ноздри широкого, как мастерок, носа, вошел Роуб.
Я собирался возражать Мак-Клою, но запнулся, ошеломленный. Роуб бросил
настороженный взгляд в пустой угол комнаты, поглядел налево, и лишь потом
обернулся ко мне. Я впоследствии узнал, что его волнует пустота. "То, чего
нет, подозрительней того, что есть" - эту мысль я слыхал от него не раз.
Но в тот момент меня поразила не философия Роуба, а его облик. В его
морщинистом лице, сработанном из синеватого воска, не было ничего живого.
Он уперся мутными, как холодец, гляделками и зашевелил оттопыренными
ушами. Больше всего он напоминал огромную взъерошенную летучую мышь. Но
это впечатление исчезало, когда он раскрывал рот. Он не говорил, а блеял.
К тому же он так торопливо выбрасывал из себя слова, что они, сшибаясь,
создавали невразумительный гул.
- Я вас слушаю, джентльмены! - быстро-быстро заблеял он. - Я готов к
услугам, джентльмены, понимаете, какая штука.
- Поглядите на посетителя, Роуб, - приказал Мак-Клой. - Что вы
открываете в его лице?
Роуб так жадно впился в меня, словно хотел сожрать живьем.
- Ничего сногсшибательного! Десять процентов невразумительного, сорок
процентов инфантильности, остальное - нормальная тупость пополам с
пижонством, понимаете, такая... Стандартное лицо. В последнее время за
такие лица уже не арестовывают.
Мак-Клой шумно ликовал:
- Нет, каково, док? С одного взгляда понял, что вы гениальны.
Слушайте, Роуб, вас нужно четвертовать.
- Стараюсь, шеф! - Роуб поклонился. - Вы преувеличиваете мои скромные
способности, такая штука.
- Роуб, - запищал О'Брайен, - заготовьте проект соглашения о
вступлении профессора Крена в совет директоров компании "Эдельвейс и
братья". Он будет одним из братьев.
- Оговорить долю участия, джентльмены?
Мак-Клой и О'Брайен поспешно сказали одинаковыми голосами:
- Долю участия пока не оговаривайте!
Появившийся в дверях Гопкинс знаком приказал Роубу убираться. На
сером лице Гопкинса подрагивало что-то отдаленно напоминающее улыбку,
глаза посветлели. Он торжественно положил ноги на стол.
- Все в порядке, ребята! Парни из Военного министерства страшно
заинтересовались нашими живыми игрушками. В расходах рекомендуется не
жаться и времени зря не терять. Теперь о сути. Ваши претензии, профессор,
больше чем неисполнимы - они недопустимы. Наши окончательные условия: вы
входите в компанию на правах некоторой части старика Эдельвейса и
получаете...
...совершенной автоматики. Тысяча двести сорок чанов, каждый размером
с трехэтажный дом, обслуживаются одной кибернетической машиной. В чанах
первичная зародышевая клеточка, произведенная Электронным Создателем,
проходит все стадии эмбрионального роста, пока в конце химического
конвейера белковое образование из нескольких молекул не превратится во
взрослого живого человека. В последнем чане новосотворенный человек
очищается от технологической грязи, посторонних белковых включений и
заусениц, затем неторопливо двигается к выходу, бреется или завивается в
парикмахерской и получает одежду, соответствующую классу технологической
обработки. В одной из серий питательных чанов человекоподобное
новообразование подвергается действию психических стимуляторов. Именно
здесь наши искусственные люди приобретают все навыки, знания и стремления,
необходимые для функционирования в обществе.
При полностью освоенном производственном процессе от записи
генетической формулы до выхода из ворот завода искусственного парня с
сигаретой во рту или кокетливой девушки с модной сумкой пройдет не более
пятнадцати часов. Завод спроектирован из расчета, что в каждом чане
находится не более одного изготавливаемого существа, то есть на
производство одновременно тысячи двухсот сорока людей. Грубо говоря, мы
рассчитываем вырабатывать около полумиллиона людей в год. Возможно,
однако, запустить в чан сразу двух существ. Природа показывает нам пример,
временами радуя родителей близнецами и тройняшками. Если чаны перевести на
выработку близнецов, то производительность завода поднимется до миллиона
человекоголов в год. Впрочем, я увлекся. Это уже дело инженеров с
политиками, а не ученого.
На Электронном Создателе я должен остановиться подробней. Он
составляет суть изобретения. Сказать о нем, что это искусственный мозг
неслыханной мощности - значит ничего о нем не сказать. Он, конечно, мозг,
ибо может молниеносно разрешать задачи любой трудности. В этом свойстве он
еще не отличается от любой другой логической машины. Создатель - творец
зародышевых клеток. На вводе он перерабатывает полученную информацию в
генетическую формулу заданного существа, подбирает нужную комбинацию
нуклеиновых кислот и спаивает их в микроскопичекую живую клеточку, готовую
для развития в чанах. Природа для создания новой жизни не придумала ничего
лучшего, чем непосредственное воздействие одной родительской клетки на
другую. Мой Электронный Создатель не нуждается в телесном слиянии с
партнером, не требует ласковых слов, страстных объяснений, нежных
взглядов. Он ограничивается связью по радио. Все совершается в полном
молчании: пакет электромагнитных волн - готово, ваша генетическая формула
воспроизведена, начинается копирование родителей. Да, копирование, а не
дележка свойств - от отца серые глаза, от матери остренький носик... Как
часто отец, не находя ничего своего в ребенке, гневно обвиняет жену в
измене. От детей, произведенный Электронным Создателем, не отречется ни
один из отцов. Зеркало, самооживляющее появившееся в нем изображение, -
вот что такое мой аппарат. И он будет копировать только лучшее: умниц и
красавцев, гениев разума и доброты - вот его назначение! Люди,
великолепные, как боги, - на меньшем я не помирюсь, нет!
Он возвышается надо мною. Он огромен, как небоскреб. В его недрах
клокочут миллионы киловатт - он в три раза мощнее всех остальных цехов
завода, вместе взятых. Моя лаборатория лишь щелка ввода в его электронное
нутро. Высокая решетка справа от стола - замаскированный фильтр приема. И
когда посетитель садится в кресло, я незаметно нажимаю кнопку...
*
- ...заболеете! Вам нужно перекусить перед сном. Вы вторые сутки
почти не едите.
Я оттолкнул поднос с едой.
- Убирайтесь к дьяволу, Мартин! Я сегодня вкусно пообедал. Салат,
кровавый бифштекс, сосиски... Великолепный обед! Вы мне мешаете, Мартин.
- Сосиски были вчера, а бифштекс вы ели на прошлой неделе, профессор.
Вся ваша сегодняшняя еда - черный кофе из термоса.
- Ваше счастье, Мартин, что я вам не жена. Без кочерги в руках с вами
невозможно разговаривать. Поставьте поднос на стол и исчезните.
Он примостил поднос на свободное от бумаг местечко и отошел в
сторону. Я грозно посмотрел на него.
- Вы оглохли, Мартин? Я сказал - исчезните!
- Будет исполнено. Вам нужно раньше освободить поднос.
Я понял, что споры с ним займут больше времени, чем еда. Этот человек
упрям, как столб. Из двух зол я всегда выбираю меньшее. Если мне не
удается сразу прогнать Мартина, я делаю то, на чем он настаивает. Я мог бы
уволить Мартина за непослушание, но новые слуги вряд ли будут лучше. Мне
со слугами не везет. Те, до Мартина, тоже ни во что меня не ставили. У
него к тому же есть неоценимые достоинства - он немолод, одинок, искренне
считает меня научным гением и видит свое счастье в обережении меня от
всего, что может помешать моей работе. Правда, дальше хозяйственных дел
его забота не идет.
- Пирожки необыкновенно сочные, а бутерброды выше всех похвал, -
сказал я, заканчивая еду. - Я, кажется, и вправду проголодался. Теперь вы
исполните мою просьбу, дорогой Мартин, и удалитесь?
- Непременно, профессор. В час ночи зайду, профессор.
- Зачем?
- Напомнить, что пора спать.
- Вы считаете меня ребенком, Мартин?
- Нет, профессор. Дети многое умеют делать без подсказки.
Я видел, что и на этот раз его переспорить не удастся.
- Позвоните по телефону, Мартин. Я лягу сейчас же, как вы напомните,
что пришло время.
Он с сомнением посмотрел на меня. Просто удивительно, как он не верит
в мою самостоятельность.
- Хорошо, - сказал он. - Я позвоню.
Это прозвучало угрожающе. Не обычное вежливое: "Слушаюсь!", а что-то
вроде: "Ладно, ладно. Не думайте, что это у вас пройдет гладко!" Мне
сегодня предстояли слишком важные дела, чтобы завязывать спор из-за
пустяков.
Когда Мартин убрался, я опять включил телевизор конвейерной линии.
Фигурка уже не походила на зародыш, это было вполне человекоподобное
существо. Оно бултыхалось в семьсот тринадцатом чане в почти непрозрачной
белковой массе, и я плохо различал его - что-то с головой, четырьмя
конечностями, плотненьким туловищем. В чане бурлил питательный раствор, и
человечек то забавно взмывал вверх, отбрасывая конечности, как крылья, то,
складывая их, скользил вниз. Я долго любовался моим созданием. У меня
сладко щемило сердце. Человечек был больше чем мой ребенок. Он был - я
сам.
Я погасил экран и снова, снова, в бесконечный раз вспоминал, как мне
явилась прекрасная мысль воспроизвести себя, удвоить себя в энергичном
молодом существе. Это буду я - со всеми моими знаниями и способностями, со
всем моим жизненным опытом, но без груза моих сорока восьми лет; я -
нынешний, но двадцатилетний, юный и умудренный, с порывистой душой и
рассудительным разумом; я - совмещающий в себе все преимущества молодости
и все достижения старости. У меня дрожали руки, когда я набирал нужный
шифр. На экране главного телевизора вспыхнуло светлое пятно - три миллиона
киловатт, собранные в пронзительные электронные пучки, просвечивали самые
темные уголки моего мозга, жадно усиливали его излучение. А затем пятно
погасло, и его сменили пляшущие черточки и точки - я был записан, шла
выборка из бездны данных того, что необходимо для моей генетической
формулы. Черточки и точки на экране загорались и тускнели, то замирали, то
вновь начинали метаться. Мне показалось, что я рассматриваю картину
известного художника под названием не то "Улыбка любимой", не то "Взрыв в
угольной шахте" - хаос световых вспышек, можешь думать о них что угодно,
они все равно ни на что не походят. Но я знал, что это я сам -
математический шифр моего тела и моей души: генетическая формула того
существа, какое называется, всего двумя словами, "профессор Крен", - ибо
общество не способно постичь меня глубже этих двух слов. Оно, познавая
меня, скользит по моей поверхности, а Электронный Создатель изучает и
бесконечно усложненную мою суть, и примитивно простую внешнюю мою форму.
Это было три дня назад, всего три дня назад! Генетическая формула
минут десять сияла на экране - черточки и стрелки, точки и тире, густо
заполнившие весь экран. Электронный Создатель творил меня из ничего,
создавал первую мою зародышевую клетку. Три дня минуло с того часа, всего
три дня! Зародышевая клетка прошла за это время сотни реакционных чанов,
две трети утробного конвейера - новый человек, мой двойник, собирается
твердой ногой вступить в мир!
Я снова включил технологическую линию. Мой двойник барахтался в чане.
При самом энергичном просвечивании нельзя было разобрать ничего, кроме
неясного силуэта. Надо набраться терпения. Я ждал восемь лет, придется
подождать еще часок! Я передал распоряжение двойнику - сейчас же по
рождении явиться ко мне - и откинулся на спинку кресла. Я мечтал.
Неторопливые, радужно сияющие мысли сменяли друг дружку в моем мозгу.
Вероятно, я задремал.
Меня разбудил неуверенный стук в дверь. Я вздрогнул и поднял голову.
Часы били полночь. Стук повторился, но по-странному - резкий,
нетерпеливый, как бы захлебывающийся. Я вспомнил, что скоро придет мой
двойник, и выругался. Посторонние могли испортить радость первого свидания
с собой.
- Да! - крикнул я и добавил потише: - Черт бы вам сломал ногу!
На пороге появился мальчик лет двенадцати. Я с изумлением смотрел на
него. Я его где-то встречал, но не мог припомнить где.
- Вам не мешало быть повежливее! - проворчал мальчик. - Вы
откликнулись лишь на второй стук. Выкладывайте, чего вам надо, я
тороплюсь.
- Вы ошибаетесь, я вас не звал, - сказал я.
- Я не из тех, кто ошибается, эти штучки вы бросьте! Гениальней меня
еще не существовало человека. Отойдите, я посижу в вашем кресле.
Усевшись, мальчик закинул ножки на стол и опрокинул технологический
телевизор. Я успел подхватить аппарат на лету. Мальчик даже не
шевельнулся: телевизоры его не интересовали. Я определенно знал когда-то
этого скверного мальчишку.
- Прежде всего я хочу услышать, кто вы такой? - проговорил я почти
спокойно. - И на каком основании вы вторглись ко мне?
- Разуйте глаза, - посоветовал мальчишка. - Вы или слепы, или тупы, а
вернее, и то, и другое. Я - вершина человеческих достижений и Монблан
научной мысли. Каждое слово, написанное мной, фотографируют под
микроскопом. Даже буквы в моих записных книжках сверхъестественны, так
пишут мои биографы. Во всех городах мира мне поставлены памятники. Что вы
так вытаращились на меня. Я этого не люблю!
Это была нечеловеческая схватка с собой, но я не дал вырваться наружу
бешенству.
- Не знаю, что удержало меня от того, чтоб выпороть вас. Но если вы
через минуту не вылетите в ту дверь, вам не поздоровится.
Он поспешно вскочил. Ужас исказил его наглое некрасивое лицо.
- Не смейте, я вас боюсь! - захныкал он. - Что вам от меня нужно?
Вычтите мое жалование за лекции, хоть за три года вперед, но не трогайте.
Я предпочитаю иметь дело с солидными людьми.
Я шел на него с распахнутыми руками, как на забившегося в угол
зверька. Никого я так не ненавидел, как это дрянное существо. Он полетел
на пол после первой же пощечины. Я добавил пинок ногой.
- Вставай и уходи! Нет, стой! Признавайся, не то вытрясу душу! - Я
бешено мотал его из стороны в сторону. - Тебя подослал Роуб? Неужели этот
идиот сумел так проникнуть!.. Будешь отвечать?
- Вы меня задушите! - пищал мальчишка. - Дайте глотнуть воздуха!
Восемь лет я одиноко работаю над усовершенствованием людей, а люди меня
ненавидят. Что я вам сделал плохого?
Я швырнул его на ковер. Мальчишка скорчился и тихо плакал. У меня
тяжело стучало сердце. Я начал понимать, что попал в скверную историю.
- Я думал, настал час моего торжества! - по-стариковски причитал
мальчик. - Мне так хотелось поиграть земным шариком, побросать его из руки
в руку-у-у!
Я не отрывал от него глаз. Все сходилось в одну страшную точку. У
меня оглушительно звенело в ушах.
- Прекрати плач! Я тебя больше и пальцем не трону, хоть ты
заслуживаешь и не такой взбучки.
К нему моментально возвратился прежний вид. Он подбежал к столу и
взгромоздился на него, сбросив на пол мои записи.
- Отлично, профессор! - сказал он. - Можете держать себя свободно.
Дышите глубже и размахивайте руками в ритм вздоха. Вижу, что не ошибся,
считая вас двуногой акулой. Пока я сижу у вас на спине, а не в пасти.
У меня оставался один шанс, только один шанс! Я в смятении
зажмурился, лишь потом заговорил:
- Ты упомянул о восьми годах работы? По виду не скажешь, что ты
изнурен. Мне кажется, тебе больше знакомы шалости, а не труд.
Он поглядел на меня с презрением.
- Я не собираюсь подвергать сомнению ваши интеллектуальные
способности. Вряд ли существовал более тупой осел, чем вы. Даже слепая
летучая мышь увидала бы, что я только что появился на свет.
- Из чана? - спросил я глухо.
- Откуда же еще?
- Зачем же ты говорил о годах работы?
- Без коварства с такими, как вы, нельзя. Вас интересуют пустяки. Сто
лет я работал или ни единой минуты - какое это имеет значение?
Я так глубоко задумался, что не слыхал телефонного звонка.
- Возьмите трубку, - сказал мальчик. - И пошлите к черту того, кто
мешает нам разговаривать.
Это был Мартин.
- Час ночи, профессор. Напоминаю, что пора спать.
- Я уже сплю, - сказал я. - И вижу страшный сон, Мартин.
- Лучше видеть плохие сны, чем проводить ночи без сна, - заметил
Мартин. Он любил изрекать максимы, почерпнутые из романов мисс Вудворт.
Я повернулся к мальчику. Надменно закинув крохотную голову, он
смотрел на меня свысока. Это был, конечно, я - вот отчего он показался мне
знакомым. Этот отвратительный уродец был собран из моих черт, нашпигован
моими мыслями, озвучен моими словами. Я не мог его принять, это было
слишком чудовищно!
- Скажете ли вы наконец, что вам нужно? - сварливо поинтересовался
мальчик. - Я ведь уже объяснял, что спешу.
Я закурил сигару, мне надо было успокоиться.
- Вы оглохли, профессор?
- Нет, я хорошо слышу. Вы куда-то спешите. Я хотел бы знать, куда вы
спешите?
На этот раз он, кажется, искренне удивился.
- Как - куда? Наружу! Если вы не глухой, то слышали, чего мне надо. Я
поиграю земным шаром, потом брошу его себе под ноги. Надеюсь, он далеко не
откатится. И я намерен полюбоваться своими памятниками. Вы имеете
возражения?
- Только одно: сейчас ночь, а земной шар не везде освещен. Вам
придется переночевать в нашей гостинице.
Он грозно нахмурился. Мне кажется, он колебался, не ударить ли меня
ногой.
- Что за тон, профессор? Придется! Это мне, что ли, придется? Поняли
вы наконец, с кем разговариваете?
Теперь я крепко держал себя в руках.
- Простите, я не хотел вас оскорблять. Я очень бы попросил вас
соскочить со стола и пройти за мною...
- Я пойду впереди вас, - сказал он высокомерно. - Показывайте, куда
идти.
Из лаборатории в гостиницу можно попасть по коридору. Гостиница -
небольшая, на полсотни номеров - была роскошна. Обслуживание в ней вели
автоматы: электронные швейцары охраняли здание, электронные горничные
убирали, электронные официанты подавали еду и вина. Она предназначалась
для наших гостей - акционеров, военных экспертов, членов парламента. Но
мне больше некуда было девать мальчишку.
- Ваш номер - первый! - сказал я. - Три личных комнаты, ванная,
гостиная на двадцать человек. Карточка занумерованных вин и блюд на столе,
номер набирайте на клавиатуре.
- Здесь неплохо, - сказал мальчик, задирая голову. - До утра побыть
можно. Этот ковер ручной работы? Не забудьте положить ключ на столик.
- Покойной ночи! - сказал я и поклонился.
Он повернулся ко мне спиной.
Я возвратился в лабораторию и в изнеможении упал в кресло.
Голова моя шла кругом. Я, кажется, заплакал.
*
Потом я сказал себе: слезами горю не поможешь, и заходил по
лаборатории. Мне лучше думается, когда я хожу. В ту ночь я не ходил, а
бегал. За стеной мерно гудел Электронный Создатель, осуществлявший на
холостом ходу самопроверку и регулировку. Это единственная в мире машина,
не нуждающаяся в постороннем наладчике: она сама налаживает и исправляет
себя. В бешенстве я пригрозил Создателю кулаком. Он налаживал себя, чтоб
выдать злую карикатуру, исправлял для искажения. Все его миллионы киловатт
работали на беспардонное, бесцеремонное вранье! Я топал ногами, обзывал
его последними словами. Утомившись, я прилег на диван. Мне было до того
плохо, что пришлось принимать лекарство.
- Ладно, - сказал я себе, глотая пилюли. - Ты откричался, пора и
порассуждать. Он, конечно, исказил тебя. Но почему? Неверная запись
генетической формулы или неправильная материализация формулы в зародыше? А
может, что-нибудь третье?
Нет, третьего быть не могло. В реакторных чанах человеческий зародыш
развивается, а не создается. Они не могут прибавить ему ни одной
существенной черты, отсутствующей в зародышевой клетке, - простая
столовая, удовлетворяющая потребность зародыша в пище. Конвейерная линия
чанов к искажению моего образа отношения не имела. Карикатуру на меня
сотворил Электронный Создатель. Он один отвечает за этого отвратительного
мальчишку.
Мысль о неправильной материализации генетической формулы я тоже не
мог принять. В конце концов, это техническая операция - подобрать по
расчету нуклеиновые кислоты. Любой школяр, не задумываясь, подставит в
алгебраическое выражение численные значения величин, это задачка для
начальных классов, а не для Электронного Создателя. Зародыш монтируется
правильно, в этом нет сомнений. Если бы Создатель совершал такие грубейшие
ошибки, как неправильная сборка зародышевой клетки, то грош бы ему была
цена, а заодно и мне.
Дело тоньше, дело гораздо тоньше!
Остается одно: генетическая формула записана с ошибками. Электронный
Создатель не разобрался в моих мыслях, неправильно прочитал биотоки мозга,
все дальнейшее было лишь развитием этого первоначального искажения. Но что
помешало произвести правильную запись? Почему он так обидно отобразил меня
двенадцатилетним мальчишкой? Не мог же Создатель прочитать в моем мозгу,
что я карликового роста, - у меня метр семьдесят семь, откуда же взялись
эти проклятые метр сорок? И вообще - случайны ли эти искажения или
закономерны? Несовершенства первого воспроизводства человеческого образа -
или природные свойства воспроизводящего аппарата?
Повторятся ли они в следующем акте творения моего двойника или
бесследно исчезнут?
- Надо проверить, - сказал я себе. - Стань под облучатель - и через
три дня ты узнаешь, таков ли твой новый двойник, как первый.
Я с содроганием отбросил эту мысль. Я заспорил с собой. А если ошибка
Электронного Создателя повторится? Один такой мальчишка способен уложить
меня в гроб, двоих я не вынесу! Нет, этот путь не для меня.
- Не дури! - сказал я себе. - Ты ученый. Ты должен со всем научным
тщанием...
- Глупости! - крикнул я на себя. - Я прежде человек, а потом ученый.
Если я еще раз увижу это мерзкое создание, я стану убийцей. Ты хочешь,
чтобы я гонялся за ним с ножом в руках?
- Я хочу, чтобы ты успокоился, - возразил я себе, пожимая плечами. -
Что за дурацкая манера - орать на самого себя! Пойми, у тебя нет никаких
других возможностей проверки.
- Чепуха. Я вижу тысячи иных вариантов. Разве я не могу воспроизвести
кого-нибудь другого, хотя бы того же Мартина или Пьера, и посмотреть,
соответствует ли их образ оригиналу?
- Можешь, конечно, - согласился я с собой. - Но если Мартин будет
воспроизведен точно, это не решит загадку, почему Электронный Создатель
наврал, воспроизводя меня. Нет, дружок, нужно еще раз повторить на себе, а
потом, найдя причину искажений, перемонтировать Создатель. У докторов
принято новые лекарства испытывать на себе. Наука без жертв не движется,
дорогой!
- Ненавижу жертвы! Слушай мой новый план. Создатель воспроизводил
меня по моим мыслям о себе. Сотни людей тоже думают обо мне. Почему мне
этим не воспользоваться? Я приглашаю знакомого человека, навожу его на
мысль обо мне, а Создатель записывает.
- Пожалуй, можно и так. Решено: записываем первого, кто появится
завтра в лаборатории.
Я рухнул на диван и, измученный разочарованиями этой ночи, быстро
уснул.
Первым появился О'Брайен. Восторженный карлик часто навещал меня. Он
хотел знать, как идет дело, обещавшее солидную жатву денег, и как себя
чувствую я. Приходя, он совал свою рожицу в бумаги и книги, чертежи
механизмов и образцы питательных сред из чанов. Дурно пахнущие коллоидные
растворы восхищали его не меньше, чем гигантские размеры Электронного
Создателя.
- Здравствуйте, Крен! - пропищал он, хватая своими лапками мою руку.
- Всю ночь думал о вас. Это счастье для нашей фирмы, что вы живете на
свете.
С О'Брайеном я церемонился еще меньше, чем с остальными директорами
компании.
- В чем же ваше счастье, дорогой О'Брайен?
- Как в чем? Вы делаете нам золото, профессор. Чем вы заняты, Крен?
- Собираю схему. Не обращайте внимания, сидите спокойно. Думайте обо
мне.
- Думать о вас истинное наслаждение для каждого из нас!
- Поговорим о золоте, О'Брайен. Зачем оно вам нужно? Лучше одеваться,
сытней питаться?
- Вы смеетесь, профессор. Пятнадцатый год я питаюсь одними сухарями.
Увы, хорошая еда для меня - несбыточная мечта! Крен, а вы? Я имею в виду
разные пикантные блюда - первое, второе, десерт... Хи-хи-хе, по глазам
вижу, по глазам - вы лютый чревоугодник, Крен!
- Отпираться не буду - иногда обжираюсь. У вас много наследников,
О'Брайен?
- Ни одного, дорогой Крен, ни одного. У меня не было времени
ухаживать за женщинами. Я растил не наследников, а деньги.
- Для чего?
- Удивительный вопрос, Крен. Для денег! Деньги порождают деньги,
других детей у них нет, разве вы не знали? Что вы крутите на столе?
- Сейчас окончу, и вы сможете побегать... то есть осмотреть
аппаратуру лаборатории, дорогой О'Брайен. Продолжайте думать обо мне.
Вошел Мартин с подносом. Я молча показал на стол и на дверь. Он молча
поставил поднос, но не ушел. Я молча топнул ногой. Он нерешительно
поглядел на меня, на О'Брайена и, все так же не открывая рта, медленно
направился к двери. Мартин знал, что, когда я вожусь с пусковой
клавиатурой Электронного Создателя, со мной лучше не разговаривать.
- Не очень вежливый у вас слуга, - сказал О'Брайен, когда Мартин
убрался к себе.
- Нахал. Если бы вы знали, что он иногда себе позволяет!
- Нокаутируйте его, - посоветовал О'Брайен. - Не понимаю, почему вам
нужно сдерживать благородные порывы души? Ваш брат Карпер ни одной бы
минуты не колебался. Карпер ведь приходится вам братом?
- Да, кажется. Или я ему, или он мне - точно не помню. Можете встать,
О'Брайен.
На экране главного телевизора сияла моя генетическая формула -
хаотическое переплетение стрелок, тире и пятен, линий и мазков, нечто
вздыбленное и перепутанное, нечто похожее на развалины небоскреба после
атомного взрыва. Это была та же формула, что я видел несколько дней назад,
я ощущал их схожесть. Вместе с тем, это была иная формула, я чувствовал:
что-то в ней изменилось, я не знал лишь - существенное или пустяки.
- Боже, как красиво! - пискнул О'Брайен. - У меня дома висит шедевр
Джексона Поллока - очень, очень похоже. У вас даже лучше, Крен. Скажите,
как вы это получаете?
- Почему вы не спрашиваете, что это означает? - поинтересовался я.
- Я не такой наивный, Крен. Это ничего не означает. Вернее, это
означает как раз то, на что оно нисколько не похоже. Должен вам сказать,
что среди друзей меня считают знатоком современной живописи.
Я посмотрел на него, возможно, слишком внимательно. Другой человек
счел бы такое разглядывание нахальным. Мне захотелось разобраться в
характере карлика. Это было важно не только для понимания его самого, но
еще больше для понимания моего второго двойника, создаваемого сейчас
Электронным Создателем, - О'Брайен, несомненно, видел во мне не то, что
видел в себе я сам, второй двойник не мог повторить первого.
- Дышите глубже, О'Брайен! Не суетитесь, не размахивайте руками! -
сказал я строго. - Сейчас я задам вам несколько трудных вопросов, а вы
ответите на них честно и исчерпывающе. Протокола пока заполнять не будем.
- Вы титан, профессор! - пропищал он восторженно. - Я готов для вас
на все. Вы подозреваете меня в уголовных преступлениях? Я и не
догадывался, что вы еще и криминалист!
- Я философ, это гораздо опасней, чем криминалист. И подозреваю вас в
философской извращенности. Обвинение грозное, я не отрицаю.
Впервые на его личике появилось что-то похожее на смущение. Он стал
заикаться.
- Профессор, уверяю вас... Нет, я никогда... В общем, никаких половых
извращений... Я не эротоман, можете мне поверить.
- Повторяю: речь идет о вечных загадках философии, а не о насущных
проблемах эротомании. Итак, соберитесь с духом. Сложите ручки на коленях.
Возвращаемся к зловещей тайне, которую уже мельком затрагивали. Итак,
зачем вам деньги?
Он поглядел на меня с искренним удивлением.
- Как зачем? Я же ответил: деньги нужны для денег. Одна монета растит
десять. Разве это непонятно?
- Темно, как в могиле. Глухой тропический лес в полночь. Для чего вам
десять монет, если вы неспособны потратить и одну? У вас нет наследников,
вы не поклонник женщин, желудок ваш не переносит изысканных блюд, вы не
тратитесь на драгоценности, на наряды, на выезды, на слуг, на дворцы...
Тысячи прекрасных вещей и дел есть на свете, к которым ваше отношение
исчерпывается единственной короткой фразой - "не нужно", даже еще сильней
- "не хочу!" Для чего же, черт подери, вам непрерывно, неустанно,
непомерно разбухающее состояние?
Он слушал меня с таким напряжением, что у него отвисла нижняя губа.
Видимо, я задел его больное место, у него внутри все заклокотало - на
углах рта вдруг появилась припадочная пена, тусклые глазки засверкали. И
отвечал он с жаром, какого я и ожидать не мог.
- Все правильно, профессор! Не нужно или не хочу! Воистину
божественно точная формула, ваш могучий ум сразу проник в нее. Но и всей
вашей несравненной проницательности не хватило, чтобы довершить эту
формулу главной ее частью: могу! Не нужно, не хочу, но могу! Понимаете,
профессор, - могу!
- Что вы можете? Что? Даже поесть нормального обеда...
- Все могу! Нет того, чего бы я не достиг и не получил, захотев
истратить хоть часть своего состояния! Одной трети его хватит, чтобы стать
президентом этой страны! Пятьдесят миллионов делегатам парламента, сто
миллионов газетам, двести на избирательную кампанию - и готово, я
президент. Могу, но не хочу. А вы можете? Сколько бы ни хотели, не
сможете! Женщины, вы сказали, эротомания? Мне доступны любые красотки, у
меня хватит золота, чтобы все они попадали передо мной на колени! Тысячи
красавиц у моих ног, молоденькие, голенькие, расфуфыренные - все, все мои!
Как часто я вижу, закрыв глаза, такую картину! Но не хочу, ни одной не
хочу. Могу, но не нужно. А вы, профессор, можете ли вы получить любую
женщину, на которую падет ваш взыскующий взгляд? Обеды, ужины, банкеты! Да
понимаете ли вы, что я могу на главной площади столицы расставить сотни
столов, а на каждый стол водрузить сотни изысканных блюд, сотни вкуснейших
блюд, вдохновенная фантазия лучших поваров мира к моим услугам!.. Любая
еда - любая может быть моей, я могу ее заказать и получить, но не хочу. А
вы смогли бы, как бы сильно ни захотели? Вот что дают мне мои монеты, те
самые, какие вы варите для меня в ваших чанах. Всевозможность,
вс...
