Леонид Сергеевич Соболев. Зеленый луч
страница №6
...,которое стало для него уже привычным, Решетников помчался в штаб. В
крохотной комнатушке Андрея Федотыча он застал всех троих конкурентов,
каждый из которых действовал своим способом.
Аккуратный и выдержанный старший лейтенант Сомов пытался получить
компрессор в полном согласии с установленным служебным порядком. Главным и
единственным его оружием были акты об окончательной непригодности
компрессора, подписанные самим же Андреем Федотычем.
Другой претендент, лейтенант Усов, рассудительный и тихий юноша с двумя
орденами, избрал обходный маневр: он великодушно предложил снять свой катер
с повестки дня, что заставило Андрея Федотыча вскинуть на него глаза. Тогда
Усов так же негромко и спокойно пояснил, что компрессор у него не так уж
плох и в умелых руках может работать как часы и если Андрей Федотыч
пообещает присматривать за ним сам при возвращениях катера в базу, то нового
и не потребуется (говоря это, Усов отлично знал, что Федотыч уже трижды
копался в его компрессоре и, выбившись из сил, обозвал его "дырявым
примусом").
Бабурченок же выдвинул совсем новое предложение. По его мнению, решить,
кому нужнее всего этот окаянный компрессор, без катерных механиков
невозможно. Надо собраться с ними на какую-нибудь конференцию круглого стола
и договориться по-хорошему, - в конце концов, им виднее, ведь командиры
катеров говорят с их слов. И тут же, забавно морща носик, добавил, что так
как утром на контрольном тралении у него на катере наглушили мировую рыбу,
то эту конференцию он предлагает устроить нынче же вечером, для чего
приглашает обоих своих конкурентов и их механиков, а также и самого Федотыча
"на классную уху под юбилейным соусом", намекая на коньяк, снова присланный
женой из Тбилиси.
Эта конференция была подсказана ему Петляевым, который уже договорился
с обоими механиками (решетниковский катер он в расчет не принимал по причине
отсутствия на нем серьезного командира). Смысл пакта заключался в том, что
Петляев предоставляет им из своего золотого фонда множество мелких, но
позарез нужных обоим приборов, инструментов и материалов. За это те
обязуются не только не драться за компрессор, но, наоборот, убедить своих
командиров, что можно пока походить и со старыми, а присланный уступить
Бабурченку, которому без него просто труба.
Однако ни документация Сомова, ни тихая подначка Усова, ни дипломатия
Бабурченка никак не срабатывали. Федотыч, соображая что-то свое, молча
копался в потрепанной записной книжечке, где у него значились бедствия и
претензии всех катеров, и, не дослушав Бабурченка, рассеянно махнул рукой на
всех троих:
- Не скулите в служебном помещении. Думать мешаете. Тут по
справедливости надо. Дам, кому всего нужнее.
- Тогда, значит, мне, - в каком-то внезапном вдохновении сказал
Решетников из-за спин своих конкурентов, и все трое возмущенно обернулись.
Федотыч, прищурясь, устало на него посмотрел:
- А в честь чего же именно вам?
- Очень просто, - уверенно ответил Решетников. - Вот вы послушайте,
товарищ капитан-лейтенант, и сами согласитесь.
- Попробуйте, - сказал Федотыч, не без любопытства рассматривая
Решетникова.
- Ну вот, скажем, старший лейтенант Сомов: он ведь последние ресурсы
добивает, все равно скоро поставите его на переборку моторов. Зачем же ему
сейчас новый компрессор, так ведь?
- Допустим, так, - кивнул головой Федотыч.
- А лейтенанту Усову на днях "катюшу" будут устанавливать, все уж ему
завидуют, - значит, тоже на приколе будет пока. Привезут из Поти еще
компрессор, ему и дадите, а этот мне: я скоро из ремонта выхожу, мне
плавать, а не стоять...
- Здрасте, Настя! - вскипел Бабурченок. - Что же, на всем дивизионе
одна ваша маслобойка в строю? А я, например, не плаваю, что ли?
Решетников, благоразумно пропустив мимо ушей "маслобойку", миролюбиво
повернулся к нему:
- Плаваете, Сергей Матвеевич, да еще как плаваете, сами того не знаете!
С контр-адмиралом нынче ночью идете, вас оперативный уже ищет...
- Неужто в Поти? - оживился Бабурченок.
- Сам слышал, - подтвердил Решетников и с непонятной самому себе
отвагой добавил: - Вот вы хвастаетесь, что все умеете достать. Неужели
компрессора там себе не достанете?
Он ожидал какого-нибудь ядовитого ответа, но, к удивлению его и всех
остальных, Бабурченок вроде даже обрадовался и весело подхватил:
- Факт достану, и даже в целлофане с бантиками! Все ясно, более того:
ясно и понятно! Товарищ капитан-лейтенант, отдайте компрессор юноше -
неплохо товарищ соображает! А себе я уж как-нибудь раздобуду...
Федотыч помолчал и, пометив что-то у себя в книжке, поднял глаза сперва
на Решетникова, потом на Бабурченка:
- Добро. Присылайте Быкова, завтра и начнем менять. А вы через час
зайдите, бумажку флагмеху возьмете.
- Да мне не надо, я и так достану, - самонадеянно сказал Бабурченок.
- Нет, возьмете, - настойчиво повторил капитан-лейтенант, - для всех
троих будете доставать. Хоть раз для общества постарайтесь, не всегда же для
своего хутора... У меня все. Не мешайте работать.
И Федотыч опять уткнулся в свою "колдовку", где значились ранения,
контузии, увечья и болезни, приобретенные катерами в боях и в походах, -
никому не видный и мало кем знаемый боевой послужной список маленьких
героических корабликов, второй год ведущих большую и тяжелую войну.
Каким-то образом, - может быть, благодаря Федотычу, которому Решетников
на этот раз понравился, - о находчивости и энергии нового командира "СК
0944", сумевшего отнять компрессор у самого Бабурченка, стало известно на
дивизионе. Дошел этот случай, конечно, и до Быкова, и тот по-своему оценил
его, увидев в поступке Решетникова самое драгоценное, по его убеждению,
командирское свойство: заботу о машине корабля. За долгую службу Быков
повидал и таких командиров, которые считали, что их дело - играть на мостике
рукоятками машинного телеграфа, а как ответит машинное отделение - это уж
дело механика, с которого нужно только построже спрашивать. Новый командир
опять приобрел его расположение, а о случае с ремонтом вала Быков
великодушно забыл, тем более, что, по совести говоря, с "трясучкой" можно
было и плавать и воевать, а с ненадежным компрессором нельзя было ожидать
безотказной заводки моторов, что, понятно, было важнее.
И это свое расположение Быков выразил в удивительной форме. Дня через
три Решетников ушел на весь день в море на катере Сомова. (Владыкин все чаще
стал посылать его на других катерах - "для освоения ремесла".) Вернувшись к
ночи и ложась на свою узенькую и короткую койку, он с удивлением
почувствовал, что ноги его не упираются, как обычно, в переборку, а свободно
вытягиваются в каком-то невесть откуда взявшемся пространстве. Лейтенант
включил свет и рассмеялся: часть переборки была вырезана и к отверстию был
приварен аккуратный, даже покрашенный железный ящичек, для которого, видимо,
пришлось занять в кают-компании виз левого посудного шкафчика (что утром и
подтвердилось). Он снова лег, впервые за все это время с наслаждением
протянув усталые ноги, и заснул вполне счастливым, успев только с гордостью
подумать о том, что, кажется, и впрямь сжился со своим экипажем и что с
каждым днем ему на катере все интереснее и легче.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В детстве человек обладает удивительной способностью одухотворять
окружающие предметы и явления, видеть в вещах живые, лишь не умеющие
говорить существа и воображать в них свойства почта человеческие. С годами
эта способность обычно теряется: жизнь заставляет трудиться, бороться, иные,
серьезные заботы занимают ум, сердце черствеет, воображение вянет - и
человек разучается творить из порядком надоевших ему за долгие годы
предметов и явлений особый мир, чудесный, волнующий, отдохновительный. И
только в состоянии высокого напряжения всего существа, в моменты большого
подъема - будь то любовь, вдохновенный труд, какое-то громадное горе или
такая же огромная радость - человек вновь обретает забытую способность
преображать мир. И мир снова, как в детстве, разделяет его чувства - все
смеется, торжествует или рыдает вместе с ним и говорит о его любви, замысле,
горе, победе.
Но спадает подъем, проходит любовь, закончен труд, утихает горе - и мир
снова тускнеет. Краски его гаснут, мечта отлетает, предметы теряют свой
голос, и чудесные их шепоты более не слышны: платок становится простым
куском материи, чертеж - листом бумаги, орден - привычным отличием, знаком
заслуг. И порой, глянув на них, затоскует человек о том прекрасном,
совершенном, волнующем, что было в нем самом тогда, когда целовал он этот
платок, спорил с чертежом и видел капли горячей своей крови в эмали ордена.
Хотел бы он оживить вновь эти предметы, придать им прошлую силу рождения
чувств, но сердце уже закрыто, и лишь воспоминание кольнет его тонким и
острым своим жалом.
Алексей Решетников был как раз в том приподнятом состоянии
нравственного подъема, когда восприятия обостряются, углубляются чувства, ум
становится гибким и быстрым, что объясняется высоким напряжением всех
духовных и умственных сил человека, и когда жизнь, работа, люди, природа -
все кажется ему в особом, одухотворяющем свете. Обычно такое состояние и
рождается успехом и само рождает новый. Так было и с Решетниковым: словно
пелена какая-то спала с его глаз, будто путы свалились с рук, - он видел
ясно, что ему надо делать, и все, даже мелочи, делал удачливо, верно, как бы
вдохновенно. Он сам не смог бы сказать, когда это началось. Видимо, один
успех дополнялся другим, тот - третьим, подобно тому как первые гребки
разгоняют тяжелый баркас, пока он не наберет ход и не приобретет того запаса
движения, при котором гребцам остается лишь подгонять легкими ударами весел
грузный его ход, разрезающий воду.
В этом счастливом состоянии Решетников сумел взять в руки свой первый в
жизни корабль значительно скорее, чем мечтал об этом сам. Решающим
обстоятельством было, несомненно, то, что с тех пор, как отношение его к
Хазову после разговора с Владыкиным резко изменилось, он неустанно и
действенно искал в отношениях с остальными подчиненными верного и точного
своего места. Так ему удалось это сперва с Артюшиным, потом с Быковым, так
продолжал он узнавать, определять остальных - и скоро небольшое его войско
начало для него проясняться.
Он не мог еще, конечно, сказать с уверенностью, кого, по выражению
Владыкина, можно на смерть послать, а за кем в бою присматривать надо, но
многое уже знал из своих постоянных встреч с людьми на занятиях, на ремонте
и на отдыхе, из шутливых или серьезных бесед на пирсе в вечерние часы, когда
бухта сумеречно темнела, но до очередного визита самолетов было еще далеко.
Все это нужно было как-то свести в систему, подытожить, запомнить. Так
возникла у Решетникова мысль завести записную книжку вроде той, которую он
часто видел в руках Владыкина и в которую тог при разговоре порой вписывал
что-то своим мелким, но очень четким почерком.
Эту книжку лейтенант Бабурченок по аналогии с известными "Мореходными
таблицами", предусматривающими все случаи штурманской жизни, называл
"психологическими таблицами". Он утверждал, что по ним Владыкин мог
определить, кто с кем поругается завтра из-за приемки горючего, кто когда
может рассчитывать на орден, а кто - на штрафной батальон, и кому какой сон
приснится в будущую среду, - до того, мол, подробно и точно составлены там
характеристики всех офицеров дивизиона, беспрерывно Дополняемые.
Впрочем, что именно помечал там командир дивизиона, никому не было
известно, в том числе и Решетникову, и, подумав, он решил сделать свою
книжку вроде той, о которой читал, кажется, в биографии Золя, куда
знаменитый романист записывал о своих героях решительно все, начиная с цвета
волос. Каждому из своих подчиненных Решетников отвел по равному числу
страничек и для начала два вечера подряд добросовестно заносил туда их
анкетные данные, места по боевому расписанию и прохождение службы.
При этом занятии выяснилось, что на катере все, за исключением лишь
Сизова и Жадана, были старше своего командира. Хазову оказалось на десять
лет больше, Быкову - на восемь, а "годком" лейтенанту нашелся только один:
командир отделения минеров старшина второй статьи Антон Чайка, с которым
Решетников действительно чувствовал себя свободнее, может быть, потому, что
Чайка был секретарем комсомольской организации дивизиона и с ним еще в
первые дни Решетников заговорил по душам. Именно Чайка раздобыл по его
просьбе маленькую фотографию Парамонова, с которой и был увеличен портрет,
висящий в восьмиместном кубрике. Обнаружилось еще одно не очень приятное для
Решетникова обстоятельство: не говоря об остальных, даже Микола Жадан был в
своем первом бою уже тогда, когда новый командир катера еще сдавал
государственные экзамены при окончании училища...
На третий вечер дело дошло до главного: теперь можно было коротко и
точно записать под фамилией каждого, что же представляет собой ее владелец,
как советский человек и как военный моряк. И тут Решетников понял, что
никакой он не Владыкин и даже не Золя.
Начал он с лейтенанта Михеева, который по должности помощника командира
катера открывал собой книжку. Решетников жил с ним бок о бок, все время
наблюдал его и в повседневной службе, и на ремонте, и в отношениях с
командой, но ничего не мог придумать, что о нем написать. Все в Михееве было
в меру правильно, спокойно, как говорится, нормально, ни плохого, ни
хорошего. Судя по рассказам матросов, в бою, где погиб Парамонов, держался
он неплохо. Но был какой-то "обтекаемый" - не привлекающий к себе ни
внимания, ни участия и в то же время не отталкивающий от себя. Бывают же
такие люди, о которых решительно нечего сказать!..
Решетников вздохнул и перешел к Быкову, фигура которого с недавнего
времени стала для него совсем ясной. Он уверенно начал писать: "Патриот
машины. Угрюм, но отзывчив. Скромен, неразговорчив..." - и вдруг вся эта
затея показалась ему вовсе не нужной.
Лейтенант в сердцах захлопнул книжку. Вероятно, Владыкин записывал
как-то иначе (он дорого бы дал, чтобы взглянуть, что там говорилось о нем
самом), - а тут получалась какая-то унылая казенщина, вроде классного
сочинения на тему "Характерные черты героев романа "Обрыв". Да и к чему,
собственно, эти записи? Не знает он, что ли, своих людей? Неужели надо
записывать, что при первой возможности следует списать с катера моториста
Лужского, проныру и шептуна, который никак не может примириться с тем, что
он, в прошлом шофер какого-то ответственного трестовского замзава, прозябает
на катере в должности рядового моториста и поэтому подкапывается под
старшину Ларионова и капает на Быкова? Или то, что Петросяна, заряжающего
кормового орудия, при ночной стрельбе надо ставить к прицелу, потому что он
горец-пастух и ночью видит лучше штатного наводчика Капустина?.. Нет,
книжкой можно только засушить то живое и ясное, что пробуждается в памяти
при каждом имени. Ну ее, эту литературу!..
Рассуждая так, он разделся и лег в койку, с удовольствием чувствуя, что
ноги никуда не упираются даже кончиками пальцев, и уже совсем собрался
заснуть, как вдруг его осенила неожиданная мысль. Он зажег свет и на
странице книжки, отведенной Быкову, неторопливо и аккуратно написал одно
только слово: ногохранилище.
Этим словом лейтенант Бабурченок, который после случая с компрессором
почувствовал к Решетникову внезапное расположение, перешел с ним на "ты" и
стал захаживать на "СК 0944", окрестил быковское изобретение. Конечно,
нельзя было короче и выразительнее записать всю историю взаимоотношений
механика катера с новым его командиром и одновременно объяснить, что за
человек этот "угрюмый, но отзывчивый" Быков. Решетников поздравил себя с
очередным открытием: вот так и надо вести эту книжку - записывать в ней не
"характеристики" людей, а их поступки, которые именно и характеризуют их!..
И тут же написал на странице Артюшина: сульфидин. Так же быстро нашлась
запись и для Жадана: магнит. Впрочем, подумав, Решетников написал то же
слово и на страничке Антона Чайки. Это было справедливо: именно Чайка пришел
на помощь Жадану, когда тот ошалело смотрел в воду у пирса, куда только что
в спешке вывернул бачок, в котором были им же самим положенные вилки, ложки
и ножи со всего катера. Свидетели этого несчастья покатывались со смеху,
глядя на его растерянное лицо, а Жадан чуть не плакал, ненавидя себя за
растяпистость и ужасаясь, как же будет он сейчас кормить матросов ужином И
когда Чайка, полностью оценив положение, не поленился притащить из
мастерских намагниченную болванку и начал удить ею погибшую было утварь,
Жадан ожил - и с тех пор готов был за Чайку в огонь и в воду.
Так начала заполняться решетниковская "колдовка", которую он носил
всегда при себе. То и дело в ней появлялись записи - короткие и никому не
понятные, но для него означавшие события, поступки людей, их свойства. И
только странички, отведенные боцману Хазову, оставались пустыми.
С каждым днем боцман становился Решетникову все ближе остальных.
Лейтенант настоял на том, чтобы он обедал и ужинал в кают-компании вместе с
остальным командным составом, утверждая, что боцман, какое бы звание ни
имел, по существу, является вторым помощником командира, и, подчеркивая это,
называл его вне службы Никитой Петровичем. Вечерами он часто уводил его к
себе в каюту или тащил прогуляться перед сном по стенке - и там они
разговаривали на самые разнообразные темы.
Обычно говорил Решетников, а Хазов больше молчал. Но молчал он как-то
особенно: в самом молчании его чувствовался несомненный интерес, а в
коротких репликах было явное понимание, и порой они наводили Решетникова на
новые мысли. Ничего другого для него пока не требовалось: он был из того
сорта людей, которым необходимо думать вслух и мысль которых в молчании
сбивается или вянет. Наоборот, в разговоре она в нем играла, он делал тогда
счастливые для себя находки и лучше их запоминал, а то, что собеседник
молчал, его даже устраивало.
Конечно, Решетников мог записать на боцманских страничках уже много
выразительных слов, которыми, как вехами, отметился бы его далеко не прямой
путь сближения с Хазовым. Но оттого ли, что из них трудно было отобрать
наиглавнейшее, самое определяющее, или из какой-то почти суеверной боязни
испортить едва начинающие крепнуть отношения, которые были для него так
дороги и которые он не смел еще называть дружескими, - он не решался начать.
Ему казалось, что если найденным им способом можно обозначить свое отношение
к любому другому человеку, то к Никите Петровичу, к его поступкам или
суждениям ярлычка никак не прилепишь, и что это так же невозможно, как
записать словами музыку.
Но, впрочем, он все-таки сделал первую запись, хотя событие, отмеченное
ею, само собой врезалось в память как некое открытие.
Произошло оно после одного значительного разговора с лейтенантом
Бабурченком. Тот нравился Решетникову все больше. Ему начинало даже
казаться, что Сережа Бабурченок в какой-то степени может заменить ему Ваську
Глухова, который теперь воевал на Балтике. Решетникову явно недоставало
именно такого дружка-сверстника, с которым можно было и пооткровенничать, и
посмеяться, и посоветоваться о разных пустяках, но от которого не к чему
требовать того, что связано с большим и значительным понятием "друг". А
именно такие беспечные, приятельские отношения у них сами собой и
налаживались.
Однажды, возвращаясь с командирских занятий (Владыкин собирал на них
всех, кто не был в море, и строго за этим следил), Решетников припомнил
почему-то разговор у Федотыча и поинтересовался, как же это Бабурченок так
легко, без боя, уступил тогда такую драгоценность. Тот, посмеиваясь,
признался, что новый компрессор, который он сумел в свое время раздобыть,
давно уже ждал его в Поти, но катер все не мог туда попасть, а когда
Решетников сообщил о походе с контр-адмиралом, обстановка изменилась.
- Повезло тебе, Сергеич, - заключил он, подчеркивая этим обращением
свое особое расположение к Решетникову, - прямо сказать, повезло... Кабы не
это, не видать тебе компрессора как своих ушей - такую хитрую механику мой
механик тогда подстроил...
Однако этой "хитрой механики" Решетникову он не раскрыл, умолчав и о
пакте Петляева и о дипломатической ухе, за которой пакт должен был оказать
свое рассчитанное действие. По правде говоря, рассказывать об этом
Решетникову ему совсем не хотелось: было в петляевском замысле что-то
циничное, отталкивающее, нечестное по отношению к товарищам, таким же
командирам катеров; и еще тогда, у Федотыча, лейтенант Бабурченок
раскаивался, что послушался Петляева и заварил эту паршивую уху. Потому так
и обрадовала его новость о походе в Поти, развязавшая ему руки, и потому же,
вероятно, он чувствовал невольную благодарность Решетникову, который, сам
того не зная, помог ему выпутаться из неприятного положения.
И тут же, как бы в отплату, Бабурченок великодушно предложил
Решетникову любую помощь в ремонте материалами и деталями.
- Твой этот Быков какой-то малахольный, с ним пропадешь, - сочувственно
сказал он. - Никакой оперативности, я еще Парамонову это говорил. Все он в
стороне, все в одиночку... А механикам дружно надо жить, колхозом, делиться
друг с другом: нынче я тебе клапан, завтра ты мне какую-нибудь, черт ее
знает, фасонную прокладку... У настоящих механиков, кто за свое дело болеет,
вообще между собой всегда какая-то спайка, товарищество, взаимовыручка, а у
нас на дивизионе, ты приглядись, особенная. А кто этого добился? Мой
Петляев. Вот твоего Быкова недолюбливают, а Петляева на руках носят. Чуть
что - к нему: всем поможет, все раздобудет, чего другим и не снилось.
Настоящий хозяин!.. Я тебе по дружбе говорю, Сергеич: простись ты со своим
мямлей, подыщи молодого, шустрого, делового - тебе же легче служить будет...
Да что далеко искать? - вдруг воодушевился Бабурченок, решившись
окончательно облагодетельствовать нового приятеля. - Хочешь, я тебе своего
Слюдяника отдам?.. Старшина первой статьи, орел, мотор знает - прямо жуть!
Второй год у меня командиром отделения мотористов плавает, я бы из него уже
механика себе сделал, если бы не дали из запаса Петляева... Да он ему и не
уступит, Петляеву, - ртуть-парень, и работа в руках горит, и все из-под
земли достанет, это тебе не Быков! Его давно пора в главстаршины произвести
да в люди выводить!.. Я весной его Парамонову сватал, да покойник привык к
своему Быкову - и ни в какую... А тебе зачем к нему привыкать?.. Ну, так
сговорились, что ли? Завтра к Владыкину, доложим - он тут же и приказ:
обожает выдвиженцев - из матросов да в офицеры, из мотористов - в
механики...
Бабурченок навалился на Решетникова со своим неожиданным предложением
так напористо, что тот растерялся и даже обещал подумать. И только
добравшись до катера и оставшись один, он точно пришел в себя, и ему стало
стыдно и неловко, будто, не сумев сразу ответить отказом, он как бы предал
Быкова.
Но, слоено нарочно, утром Быков принес ему на подпись повторную заявку
Федотычу на всякие мелочи, из-за которых задерживалась сборка левого мотора,
и Решетников предложил ему сперва поспрошать у мичмана Петляева, не выручит
ли тот, чем сможет. Быков, и так озабоченный своими неполадками, еще больше
насупился.
- Нет уж, товарищ лейтенант, как хотите, а к Петляеву я на поклон не
пойду, - твердо сказал он. - Выручить-то он выручит, да потом за два болта
цельный мотор из меня вытянет.
- Как знаете, - несколько раздраженно ответил Решетников, подписывая
заявку, и подумал, что Бабурченок, пожалуй, прав: тяжел Быков, неуживчив с
другими, и, конечно, катеру от этого пользы мало. И вчерашнее предложение
показалось ему не таким уж диким. Во всяком случае, о Слюдянике стоило
подумать, примериться, взвесить...
Но ни примерять, ни взвешивать ему не пришлось - так неожиданно
повернулось все дело.
Это произошло дня через три-четыре на партийно-комсомольском собрании,
втором за время службы его на дивизионе. На повестке стоял доклад
инженер-капитан-лейтенанта Менделеева (Решетников не сразу сообразил, что
это просто Федотыч) о мерах ускорения и улучшения послебоевого ремонта.
Прения пошли с места как-то вяло: словно на каком-нибудь производственном
совещании тянулась нудная перебранка мотористов, механиков и снабженцев,
упрекавших друг друга в технических неполадках, интересных лишь им самим, в
каких-то недоделках и недодачах. В зале (собрание шло в холодном, но зато
просторном зале полуразрушенного санатория) стоял шум, мешавший слушать, и
Решетников вдруг обнаружил, что его занимает не плохая отливка никому не
известной детали, а то, откуда это тянет подлая, тонкая струйка сквозняка,
леденящая колени. И, встретившись взглядом с лейтенантом Бабурченком,
который сидел поодаль, на подоконнике, он похлопал себя по губам, как бы
прикрывая зевок, в ответ на что Бабурченок завел глаза под лоб, смешно
клюнул носом, словно заснул, и, встряхнувшись, сделал
преувеличенно-внимательное лицо.
Наконец Владыкин, который, недовольно хмурясь, слушал выступления и не
раз уже наклонялся к другим членам бюро, встал и призвал коммунистов
говорить о главном, а не мельчить вопроса, главное - люди, а тут говорят
только о технике. Едва он сел, в пятом ряду поднялся со скамьи Хазов и
попросил слова, предупредив, что именно о людях и будет говорить.
Решетников не представлял себе, как Никита Петрович разговаривает на
народе, и потому с любопытством приготовился слушать. Первые же слова Хазова
насторожили его: тот, видимо, собрался говорить о том же, что недавно так
нахваливал Бабурченок, - о спайке и взаимной поддержке механиков дивизиона.
Начал он с того, что всякий хороший механик, как и всякий толковый
боцман, обязательно старается прикопить на черный день и инструмент, и
материалы, и все, что нужно ему в его хозяйстве: снабжение, мол, - дело
хорошее, а свой запас кармана не тянет. Не с нас это началось, не нами и
кончится ("Может, только при коммунизме, когда даже механикам всего будет
хватать", - добавил Хазов). Видимо, с такой запасливостью приходится
мириться, да, по совести говоря, неужели за каждой шайбой бегать к
начальству? Вот и получается, что у катерных механиков свои склады, без
всяких там накладных и фактур, а на веру, по товариществу: я тебе помогу, ты
мне. Дело не в самих запасах, а в людях, которые их создают, и в том, как их
создают.
И тут он неожиданно назвал мичмана Петляева, который ухитрился
нахватать столько дефицитного добра, что это создало ему среди катерных
механиков особое и не очень понятное положение.
- А чем плохо, что Петляев не такая шляпа-растяпа, как другие? -
вызывающе спросил с места лейтенант Бабурченок.
Хазов повернулся к нему и некоторое время молчал, отчего Решетников с
беспокойством подумал, что реплики, наверное, сбивают его. Но тут же Хазов
сказал спокойно и жестко:
- Хотя бы тем, что такой вопрос задает коммунист и морской офицер.
Бабурченок покраснел, и Решетников заметил, что Владыкин одобрительно
кивнул головой. Хазов продолжал говорить, смотря на лейтенанта Бабурченка,
как будто ему удобнее было беседовать с одним человеком, чем держать речь.
- По этому вопросу видно, - сказал Хазов, - что чуждые флоту деляческие
привычки Петляева, которые он принес с собой с "гражданки", не тревожат даже
командира катера, который наблюдает их чаще и ближе других Чего же тогда
удивляться, что они не тревожат остальных, - больше того, забавляют и
вызывают одобрение, вот, мол, деляга, все умеет достать, нам бы на катер
такого!.. И за что, собственно, придираться к человеку? Не ворует, не
мошенничает, просто умеет вовремя разузнать и вовремя раздобыть! Ну, а раз к
Петляеву так добродушно относятся, понятно, что у него уже появились
последователи, вроде, скажем, Слюдяника или механика "СК 0874" Страхова, - а
это еще хуже и опаснее. И уж совсем плохо, что никто не говорит о том, как
методы Петляева отражаются на боеспособности катеров.
- При чем тут боеспособность? - выкрикнул Бабурченок так, что
Решетников невольно обернулся на него. Весь красный, зло сощурившийся,
наклонившийся с высокого подоконника вперед, он чем-то напоминал сейчас
рассерженного, фыркающего кота, готового спрыгнуть с забора. - Наоборот,
только из-за Петляева у меня катер и ходит без отказа, все знают!
- Точно, товарищ лейтенант, - ответил Хазов, - так это ваш катер. А
другие?
И он заговорил о том, что "золотой фонд" Петляева (или, как он назвал
его, "петляевский лабаз") служит не для помощи другим, а именно для
обеспечения своего катера. Вот тут все валили на недодачи, на нехватки,
дивизионный механик руками разводил: не присылает, мол, главная база. А
никто не сказал правды, что зависит все не от главной базы, а от "лабаза":
получат там механики дефицитную деталь - выйдет катер на боевое задание, а
невыгодно окажется хозяину "лабаза" расстаться с ней - катер будет ждать,
когда пришлют из Поти. Вот и получается, что боеспособность катеров зависит
не от штаба, а от Петляева: как захочет, так и будет. И ведь об этом знают
все механики и мотористы, знают, да молчат. Почему молчат? Не хотят лишаться
такого удобного "лабаза", где на менку все достанешь? Или побаиваются его
хозяина, который такую силу забрал, что даже коммунисты о нем только
шепотком говорят, и то по уголкам? Известно ли коммунистам дивизиона, каким
не очень товарищеским способом кандидат партии Петляев недавно собирался
отнять у других катеров единственный присланный главной базой компрессор,
хотя, как потом оказалось, один они с командиром катера сумели уже раздобыть
в Поти?
Теперь уже все посмотрели на Бабурченка. Тот сидел, неестественно
выпрямившись, щеки его побелели и как бы опали, и Решетников с каким-то
странным чувством неловкости отвел взгляд.
Слушая Хазова, он стал понимать, что скрывалось за шутливым выражением
лейтенанта Бабурченка "хитрая механика моего механика".
Оказалось, что в безобидном "золотом фонде" Петляева были такие детали,
из-за отсутствия которых другие боевые катера подолгу не могли выйти в море,
то есть получалось так, что, припрятывая эти детали для себя или для
выгодного обмена, Петляев, по существу, играл на руку фашистам. Оказалось,
что эти дефицитные детали для "золотого фонда" послушно раздобывал
офицер-коммунист и что это занятие не было ни веселой игрой, ни своеобразным
спортом, каким оно казалось всем, в том числе и Решетникову: оно было, по
существу, грабежом других катеров, нуждавшихся в том, что перехватывал у них
"доставала" Бабурченок. Оказалось еще, что никакой взаимной поддержки и
товарищества среди катерных механиков не было и в помине: по существу, здесь
бытовали древние отношения оборотистого кулака и зависящих от него бедняков,
и Быков был прав, говоря, что за два болта Петляев вытянет потом целый
мотор...
И тут же Решетников с внезапным стыдом вспомнил, что вот-вот готов был
сменять Быкова на Слюдяника, который принес бы с собой на катер дух
беспокойного и алчного стяжательства, воспитанный в нем Петляевым, дух
грязной спекуляции на чужой нужде, отвратительный блатмейстерский дух,
который, как раковая опухоль, пополз бы с бабурченковского катера на
решетниковский, заражая людей...
После тех удивительно счастливых, каких-то светлых и чистых дней,
которые последнее время Решетников провел в начинающейся дружбе со своим
катером и его людьми, все это так ошеломило его, почти потрясло, что весь
дальнейший ход собрания пошел как-то мимо него, параллельно его смятенным и
трудным мыслям. И поэтому, когда внезапно захлопавшие залпы и вой сирены
прервали собрание, он выскочил из санатория, словно обрадовавшись.
Налет был не очень серьезный, но настойчивый: несмотря на плотный огонь
катеров, расползшихся на ночь по всему побережью бухты, самолеты пять или
шесть раз принимались кидать бомбы на транспорт, пришедший под вечер с
боеприпасами. Решетников добрался до своего катера к третьей атаке.
Стрельба как бы облегчила Решетникова, но, придя после отбоя в каюту,
он снова вернулся мыслями к тому, что происходило на собрании до сигнала
тревоги.
Все вспоминалось ему в каком-то тумане. Больше других запомнился
Бабурченок, растерянный, какой-то непривычно жалкий. Он подтвердил историю с
"пактом" и очень искренне сказал, что только из слов Хазова понял свою
глупую и позорную роль "доставалы" и что, не разобравшись в существе
петляевского "золотого фонда", казавшегося ему невинной забавой, простым
удобством для катера, он был плохим офицером и слепым коммунистом.
И в глазах Решетникова Бабурченок - беспечный, вечно веселый и
самонадеянный удачник, покоряющий каким-то особым своим обаянием, смелый и
страстный боевой командир катера, Бабурченок, еще вчера казавшийся тем, кто
может стать отзывчивым, надежным, веселым дружком, - стал совсем не таким,
каким представлялся воображению, вдруг потускнел, увял, сник.
Вся ночь понадобилась Решетникову, чтобы осмыслить то, что вызвали в
нем эти открытия, и заснул он лишь под утро. Больше всего он думал о самом
Хазове, который в обыкновенном как будто блатмейстерстве Петляева сумел
разглядеть угрозу боеспособности и жизненности всего дивизиона и, увидев эту
угрозу, немедленно показал ее всем коммунистам и комсомольцам.
Почему именно Хазов сделал это? Ведь, кроме него, многие хорошо знали о
петляевском "лабазе", но либо боялись заговорить о нем, либо не видели и не
понимали опасности, какую таил в себе этот чуждый боевому коллективу
обменный центр - какая-то черная биржа, тайный рынок, подобный тем, что,
словно поганки на сырости, вырастают возле больших гаражей, всюду, где есть
механизмы и машины и где для них не хватает нужных деталей и материалов.
Даже Быков и тот, отлично понимая природу и самого Петляева и его "лабаза",
тоже молчал. Почему - было непонятно, но уж, конечно, не из страха перед
Петляевым.
И Решетников долго искал слово, каким можно было бы обозначить это
самое "то", чего не хватало ни Быкову, ни ему самому, ни десяткам других
коммунистов и комсомольцев дивизиона. Так и не найдя такого слова, он
заснул.
Но для самого события определяющее слово он нашел (впрочем, сказал его
сам Никита Петрович): лабаз.
Этим словом Решетников и открыл наконец записи на страничках,
отведенных Хазову. Слово было странное, мертвое, вылезшее из старого,
разрушенного революцией мира купли-продажи, обмана, скопидомства,
стяжательства, - чужое, опасное слово, порождающее чужую, отравляющую
человека психологию. Однако найдено оно было удивительно правильно и
означало для Решетникова очень многое.
Хазов стал еще ближе, еще необходимее ему. И хотя думал он теперь о
боцмане с чувством глубокого уважения как о человеке, который стоит в
нравственном отношении много выше его самого, в вечерних разговорах их
появилась какая-то новая близость. Новостью в них было и то, что порой, -
особенно, когда бухта, притихшая и задумчивая, бесшумно сверкала лунной
дорогой, а в высоком светлом небе не брунчал еще надоедливый гул немецких
самолетов, выжидавших более выгодного освещения, - Никита Петрович начинал
говорить сам. То ли поддавался он молодой нетерпеливой жажде Решетникова
знать и понимать все, что его окружает, то ли подкупала его сердечность, с
какой рассказывал тот о семье, о детских своих годах на Алтае, о Ваське
Глухове, с кем мечтал о флоте, но Хазов начинал отвечать на его вопросы
охотнее и открывать кое-что и в себе.
Так Решетников узнал, что Хазов был из старинной флотской семьи. Домик
в Севастополе, в Петровской слободке, в котором выросло четыре поколения
черноморских матросов, пережил обе осады; по крайней мере еще в июне, в дни
самых ожесточенных бомбежек, Хазов нашел его пустым, но уцелевшим. Только
выбиты были все стекла, развалено крыльцо да в садике вырваны снарядами
деревья и исчезла скамейка под грушей, где слушал он рассказы деда Аникия
Ивановича о Севастопольской обороне и о бастионах, куда тот вместе с
мальчишками таскал арбузы и воду для отца и других матросов. Там, на
четвертом бастионе, французская бомба убила прадеда, артиллерийского
квартирмейстера с "Уриила", и место это Хазов отлично помнил, хотя дед
привел его на бастион лишь однажды, когда ему было всего восемь лет, - ровно
столько, сколько было самому деду в год Севастопольской обороны.
Утром того дня к ним пришел усатый матрос, весь обвешанный пулеметными
лентами (всего неделю назад в Севастополь ворвались полки Красной Армии), и
Никита, закричав на весь садик: "Батька приехал!" - кинулся к нему, потому
что именно таким и представлял себе отца, которого плохо помнил, расставшись
с ним шести лет от роду. Но матрос тихонько отстранил его и, подойдя к
Аникию Ивановичу, сказал, чтоб Петра больше не ждали, так как он погиб на
бронепоезде "Вперед за революцию" почти год тому назад на Украине в боях с
немцами. Мать упала на траву и закричала диким, истошным голосом, а дед взял
Никиту за руку и повел на четвертый бастион.
Всю дорогу Никита плакал, а дед спотыкался, будто плохо видел дорогу,
и, добравшись до бастиона, долго сидел на старинном орудии, молча глядя на
край бруствера, где из белых камешков был выложен в земле аккуратный
крестик. Потом вздохнул и сказал, что вот, мол, отец и сын его - оба погибли
в бою, как полагается матросам, а он все коптит небо в тягость себе и
другим. Он кряхтя наклонился, подправил выбитые чьей-то неосторожной ногой
камешки и сказал Никите, чтобы тот приходил сюда присматривать за крестиком,
потому что ему самому сюда больше не добраться. И правда: с того дня дед
либо сидел на скамейке под грушей, либо лежал на койке и года через полтора
умер, так и не выбравшись больше на бастион.
Дед в рассказах боцмана занимал главное место. От деда Никита узнал и
об отце - рулевом унтер-офицере миноносца "Гаджибей" и члене судового
комитета, а также о многих неизвестных событиях и понятиях. Отец,
оказывается, тонул в Цусиме - и Никита узнал, что такое Цусима. Второй раз
Петр Аникиевич тонул на миноносце "Живучий" - и так Никита услышал о первой
мировой войне. Отец топил в Новороссийской бухте "Гаджибея" - и Никита узнал
о революции и о том, почему и зачем черноморские матросы своими же руками
взрывали и топили свои же корабли. А погиб отец далеко от моря, в степи, - и
так из слов деда Никита стал понимать, что такое гражданская война и что
такое матросы революции. Дед же рассказывал ему о флоте, о кораблях, о
машинах, минах и орудиях, о турецкой войне, которую провел на пароходе
"Великий князь Константин", откуда спускали маленькие минные катера, об
офицерах, которых любили и уважали матросы, и об офицерах, которых
ненавидели. Флотское мужество, матросская крепкая спайка и гордость за флот
переходили из дряхлеющего сердца в открытое миру, жадное к жизни, маленькое
и горячее детское сердце, и к десяти годам Никита уже знал, что его жизнь
пройдет на флоте так же, как прошла жизнь отца, деда и прадеда.
Ремонт катера подходил уже к концу, и для таких долгих душевных
разговоров времени было все меньше. Последние недели Владыкин то и дело
посылал Решетникова в море - то на катере старшего лейтенанта Сомова, то с
Бабурченком, который, отделавшись в петляевской истории выговором, как-то
повзрослел, но в бою стал еще отчаяннее, то с командиром звена Калитиным.
Задание всегда давалось одно: присматриваться ко всему, что делается на
катере в походе, а случится - и в бою, и мотать все это на ус.
Сперва Решетников даже обиделся: не мальчишка же он, в самом деле,
чтобы изображать экскурсанта из подшефного колхоза... Но на первом же походе
понял, что такого рода "экскурсии" были на владыкинском дивизионе вроде тех
полетов, когда испытанный боевой летчик "вывозит" молодого. На этих походах
Решетников узнал все особенности дневного и ночного входа в бухту, тонкие,
лишь командирам катеров известные приметы навигационно-боевого характера -
вроде затопленной у Седьмого мыска канонерской лодки, возле которой надо
сразу ворочать на курс 84o, чтобы избежать прямой наводки скрытой за мыском
немецкой батареи. На катере Калитина, с уважением наблюдая мастерские
действия своего командира звена, он понял, что собственный бой его на "СК
0519" был чистейшей удачей и неприличным везеньем. Сомов познакомил его с
ночным десантом, а Бабурченок - со своим способом разведки огневых точек
противника: для этого он полным ходом трижды прокатил Решетникова ночью
вдоль берега, переведя моторы с подводного выхлопа на надводный, чем вызвал
яростный огонь, вспышки которого оставалось только засекать. Кроме таких
поучительных примеров Решетников на этих походах услышал кучу самых
разнообразных советов на все случаи беспокойной жизни сторожевого катера в
море.
Все это, возвращаясь к себе, Решетников пересказывал Никите Петровичу:
Хазов окончательно сделался самым необходимым для него собеседником.
Чем ближе узнавал его Решетников, тем чаще думал о том, что, конечно,
из всех, кого он видел вокруг себя, Никита Петрович больше всего подходит к
понятию "друг", несмотря на большую разницу в годах и на то, что подчинен
ему по службе, хотя по справедливости должно было быть наоборот. Только
настоящий друг мог так бережно и заботливо поддержать его на первых, трудных
порах командования кораблем, да вдобавок впервые в жизни. Владыкин был,
конечно, прав, говоря, что Хазов делает для него все то, что хороший
коммунист должен делать для комсомольца, а боевой моряк - для такого (тут
Решетников, не щадя себя, поправил владыкинские слова), для такого
салажонка, как он... Нет, даже больше: Хазов делал для него то, что мог
сделать самый верный, самый преданный и бескорыстный друг.
Но главнейшее во всем этом для Решетникова заключалось в том, что Хазов
все больше напоминал ему дорогого его сердцу Петра Ильича Ершова,
оказавшегося для него ближе и дороже отца, - человека, который сыграл в его
жизни решающую роль и которого так не хватало ему все эти годы
самостоятельной жизни.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
О той скрытной ночной операции, для которой "СК 0944" приближался к
занятому противником берегу, известно было, конечно, довольно значительному
числу людей, но знали о ней все они по-разному.
Команда катера видела в этом обычный ночной поход в глубокий тыл врага
для высадки разведчиков в той самой бухточке, где две недели назад катер
проделал это без особых хлопот.
Боцману Хазову, которому было поручено доставить разведчиков на берег и
привести шестерку обратно к катеру, было ясно, что нынче там могут
встретиться любые неожиданности и что поэтому надо быть особо осторожным.
Командир группы разведчиков лейтенант Воронин знал, что в горах, в
небольшом партизанском отряде, куда пробираться придется, может быть, с
боем, находится один товарищ, которого надо доставить в бухту Непонятную или
в другое, более отдаленное место, если здесь высадка пройдет негладко.
Командиру катера лейтенанту Решетникову было известно, что товарищ этот
располагает какими-то очень нужными сведениями, отчего с группой разведчиков
идет в операцию сам майор, и что в случае неудачи с высадкой в бухте
Непонятной нужно дать условное радио, по которому будет выслан еще один
катер с другой группой в другое место, чтобы попытаться все же получить
вовремя эти сведения.
Для командира дивизиона сторожевых катеров капитана третьего ранга
Владыкина операция была связана с готовящимся десантом морской пехоты, так
как ожидаемые сведения могли облегчить боевую задачу катерам его дивизиона,
который намечался штабом флота для первого броска десанта.
В штабе флота с разработкой этого плана торопились потому, что морской
пехоте необходимо было закрепиться на новой Малой земле к определенному
сроку, когда там должен будет высадиться крупный армейский десант с боевой
техникой и артиллерией.
Командующему флотом было известно, что высадка этого десанта, имеющего
задачей продвижение к Севастополю, связана с подготавливаемым новым ударом,
развивающим успех недавней Сталинградской победы, и зависит от обстановки на
всем приморском фронте.
Командующий же этим фронтом знал, что в ходе нового наступления все его
действия, в том числе и десант, будут лишь демонстрацией, отвлекающей
внимание и силы противника от подлинных намерений Главного Командования.
А об этих действительных намерениях никто даже из самых крупных
военачальников, управлявших ходом войны, не мог сейчас с уверенностью
сказать, осуществятся ли они именно в тот срок и именно так, как намечает их
новый обширный оперативный замысел, который сам был лишь одним из звеньев
общего стратегического плана. Это зависело от многих причин: и от того, как
осуществятся другие такие же намерения Главного Командования на других
участках фронта от Белого моря до Черного; и от того, сумеет ли Советская
страна вовремя прислать своей великой армии необходимое для того количество
боевых машин и припасов; и от того, до какой степени дружеского
предательства, дозволенной традициями военных союзов, дойдут генеральные
штабы капиталистических стран, вынужденных сражаться в одном лагере с
социалистической державой; и от того, окажется ли в свое время единственно
верным именно то направление главного удара, которое подготавливается сейчас
и для организации которого среди тысяч других предварительных действий
потребовалось послать в бухту Непонятную "СК 0944".
Из всех людей, по-разному знавших о ночном походе катера, одному майору
Луникову, кроме командования флотом, было известно, что товарищ Д.,
возвращающийся из крымского подполья, помимо сведений, полезных для
десантной операции, имеет еще и другие, важнейшие, интересующие
непосредственно Главное Командование. Поручая майору лично доставить на
Большую землю товарища Д., за которым из Москвы уже выслан самолет,
командующий флотом особо подчеркнул, что это надо сделать как можно скорее.
Именно поэтому майор и выбрал бухту Непонятную, хотя из всех предложенных
Владыкиным вариантов она казалась наименее надежной и безопасной.
Дело заключалось в том, что, когда сведения попали в руки товарища Д.,
партизаны, оттесненные в горы, лишились посадочной площадки для У-2, и ему
пришлось просить о присылке за ним катера. Для этого он указал известную ему
бухточку, удобную тем, что до нее было пять-шесть часов хода от
скрывающегося в горах небольшого партизанского отряда, где он очутился, уйдя
из Севастополя. Этой бухтой оказалась та самая, в которой на днях произошел
случай с катером "0874" (чего, конечно, он знать не мог) и которую Луников
назвал Непонятной.
В беседе с Владыкиным майор выяснил, что из других возможных мест
высадки до товарища Д. придется добираться шесть, а то и восемь суток да
столько же потратить на обратный переход с ним самим. Тогда он решил
рискнуть - и если не всю операцию выполнить в бухте Непонятной, то хотя бы
начать ее отсюда. В глубине души он был убежден, что все обойдется
сравнительно просто. Ведь и в самом деле было непонятно, что же могло
случиться с группой, высаженной здесь неделю назад. По характеру задания она
не имела возможности дать знать о себе, и приходилось только гадать.
Расспросив Владыкина об известных тому вариантах неудачных высадок, майор
понял, что все они обязательно отмечались шумом - взрывом, автоматными
очередями или хотя бы одиночными выстрелами. Тишина, сопровождавшая прошлую
высадку, показывала, что, вернее всего, произошло что-то не с разведчиками,
а со шлюпкой, когда она возвращалась с гребцами к катеру. Поэтому много
шансов было за то, что нынче группе удастся благополучно подняться в горы. А
там можно будет рискнуть на радиосвязь и запросить Решетникова, вернулась ли
шлюпка, - и если обратная посадка в бухте Непонятной состояться не сможет,
сразу же, не теряя времени на ожидание второй посланной группы, понести
товарища Д. навстречу ей к другому, дальнему месту посадки. Это ускорит
доставку сведений ровно вдвое, что, конечно, для Главного Командования очень
важно.
Но такой неудачный вариант представлялся майору маловероятным, и мысли
его все время вертелись вокруг шлюпки и ее возвращения, так как основной
задачей было обеспечить обратную посадку тут же, на следующую ночь. Именно
поэтому он и просил Решетникова прислать к нему того, кто назначен старшиной
шлюпки.
И, едва дождавшись, пока Хазов допьет "какаву", Луников стал донимать
его расспросами. Как там придется высаживаться - прямо в воду? Прыгать по
камням? Или можно приткнуться к гальке? Остается ли шлюпка хоть ненадолго
без охраны во время высадки? Какие берега внутри бухты: пологие или
обрывистые? Не нависают ли скалы над водой? Как шлюпка возвращается:
посередине бухты или должна идти возле берега, чтобы найти выход в море?
Каким образом она находит катер, стоящий на якоре в миле-полутора? Можно ли
каким-нибудь ложным сигналом направить ее мимо катера? Или перехватить на
пути?..
Вопросы его были неожиданными, порой наивными и даже, с точки зрения
Хазова, просто нелепыми, но за ними он чувствовал такую серьезную
озабоченность, что и в его глазах предстоящая высадка стала приобретать
какую-то необыкновенную значительность. И хотя Луников не говорил прямо,
боцман понял, что весь разговор потому и н...
