Юрий Дольд-Михайлик. И один в поле воин
страница №10
...ерках было трудно прицелиться, и Миллеру пришлосьразрядить весь автоматический пистолет, пока удалось ранить или убить
преступника. Во всяком случае тот нырнул в воду и больше не выплыл.
На место происшествия тотчас были вызваны солдаты. Метр за метром они
баграми ощупывали речное дно, но тела так и не нашли - быстрое течение,
очевидно, отнесло его значительно дальше того места, где он был убит. С
наступлением утра поиски пришлось возобновить в значительно более широком
масштабе. Несколько специальных команд производили их одновременно в
различных местах вниз по течению. Миллер сам руководил работой всех групп,
даже спал в автомобиле, несмотря на ненастье. Но бурная горная речка словно
насмехалась над ним, вырвав добычу из-под самого носа.
Поиски тела длились уже шестой день, и офицеры в интимных разговорах
все чаще высказывали предположение, что Миллер в деле Шенье "спрятал концы в
воду".
Каково же было всеобщее удивление, когда на седьмой день стало
известно, что тело найдено.
В Сен-Реми тотчас прибыл тот самый эсэсовский офицер, который выступал
на совещании у генерала Эверса, и с ним еще какой-то человек в штатском. Они
немедленно выехали к месту, где был обнаружен труп.
Предварительный осмотр подтверждал, что это Поль Шенье. Правда, бурное
течение сильно разбило тело о каменное дно, особенно лицо. Изуродованное
ударами о валуны, распухшее от пребывания в воде, лицо настолько
деформировалось, что необходимость сверять его с фотографией Поля Шенье
сразу же отпала. По этой же причине непригодными оказались и
дактилоскопические отпечатки, привезенные оберстом - их тоже нельзя было
сверить с отпечатками пальцев утопленника. Но было одно неопровержимое
доказательство, наводившее на мысль, что Миллер действительно подстрелил
беглеца с подземного завода номер 2948, ясно видный на руке трупа. А
тюремная одежда, тождественная той, какую носили заключенные на заводе,
только подтверждала мысль, что преступник, хоть и мертвый, но пойман.
Некоторое сомнение у штатского вызвало то обстоятельство, что одежда на
утопленнике была поношенная, а, по данным завода, Поля Шенье, когда он
взялся за изучение чертежей, переодели во все новое. Но Миллер напомнил, что
беглецу много дней пришлось лазить по горам и ущельям, и штатский согласился
- при таких обстоятельствах одежда могла не только износиться, но и
порваться в клочья.
Все-таки для окончательного опознания личности убитого и составления
официального протокола решено было создать специальную комиссию. В ее
состав, кроме уже упомянутых эсэсовского офицера и человека в штатском,
вошли Миллер и представитель штаба дивизии Генрих фон Гольдринг.
В мрачном настроении выехал Генрих к месту сбора комиссии. Все дни,
пока длились поиски тела, он нервничал не меньше самого Миллера. А что, если
это действительно Поль Шенье, то есть Андре Ренар? Неужели маки не сумели
увести его в горы? Очень странно! Особенно странно то, что на беглеце
тюремная одежда. Это уже совсем непонятно. Когда Генрих виделся с Ренаром в
Ла-Травельса, Андре был в нижней сорочке и пижамных штанах. А может быть,
Генриху показалось? Полосатые штаны могли составлять часть тюремной одежды.
Возможно, маки не успели прийти вовремя, и Андре пришлось спасаться так
быстро, что он не успел даже сменить платье? Следовало еще раз съездить в
Ла-Травельса, чтобы лично удостовериться, что Андре Ренар в безопасности.
Генрих не сделал этого из осторожности и, выходит, допустил ошибку.
А расплатился за это Андре Ренар, прекрасный, мужественный человек,
который так помог ему.
Еще издали Генрих увидал кучку людей на берегу реки. Очевидно, члены
комиссии были в сборе. Надо спешить, а ноги словно налились свинцом, сердце
бешено колотилось. Нет, он будет идти медленно, пока на его лице не появится
обычное беззаботное выражение. Кстати, барон фон Гольдринг и не обязан очень
спешить. Пусть чувствуют, что это не кто-нибудь, а сын самого Бертгольда.
Члены комиссии действительно встретили его почтительно - на такое
почтение никак не мог рассчитывать обычный обер-лейтенант - и тотчас
приступили к осмотру трупа. Вместе со всеми склонился над утопленником и
Генрих. Рост такой же, как у Андре, лицо неузнаваемо избито и искромсано...
номер на руке тот же, что был и у Андре: 2948! Погодите-погодите, что-то в
номере не так... Ну, конечно же! У Андре он был вытатуирован ближе к
запястью, да и рисунок цифр выглядел иначе - не было маленькой петельки на
цифре "2"!
Генрих склонился еще ниже, и взгляд его упал на правую руку
утопленника, вытянутую вдоль тела, ладонью вниз. Черный ноготь с запекшейся
кровью. Таким именно ногтем водил по списку подозрительных лиц тот доносчик
из Ла-Травельса, которого Генрих передал начальнику службы СС.
"Так вот почему Миллер не сообщил, чем кончился допрос Базеля!"
Генрих взглянул на Миллера и встретил его настороженный взгляд. "Нет,
надо сделать вид, что я ничего не понял. Иначе остальные члены комиссии
заметят волнение начальника службы СС!"- промелькнуло в голове Генриха, и
он, приветливо улыбаясь, подошел к герою дня.
- Разрешите, герр майор, искренне поздравить вас со счастливым
завершением поисков Шенье!
Выражение тревоги исчезло из глаз Миллера, на губах заиграла радостная
улыбка.
В тот же день в казино перед обедом эсэсовец вручил начальнику службы
СС пять тысяч марок за пойманного, хотя и мертвого, беглеца. Пакет с
официальным протоколом комиссии был уже послан в Берлин, в штаб-квартиру.
- Не кажемся ли вам, Ганс, что я могу рассчитывать на хороший ужин за
ваш счет?- чуть иронически спросил Миллера Генрих, когда после обеда они
вместе выходили из казино.
- О, с радостью! Возможно, за мной остался должок очень прошу напомнить
о нем, ведь я несколько раз брал у вас мелкие суммы и не помню, все ли
отдал.
Миллер прекрасно чувствовал себя после получения пяти тысяч марок и был
готов рассчитаться с долгами, чего никогда не делал.
- У меня на эти мелочи слишком короткая память, и я не помню наших
взаимных расчетов. Кроме последнего долга.
- Какого именно?- спокойно поинтересовался Миллер.
- Моего молчания.
Миллер остановился. Лицо его побелело.
- Пошли, пошли, Ганс! Ведь мы друзья, а между друзьями не бывает
секретов. И, должен признаться, я просто в восторге от вашей находчивости и
изобретательности: подсунуть Базеля вместо Поля Шенье!
Генрих почувствовал, как дрогнул локоть Миллера, которого он взял под
руку.
- У меня на это, признаюсь, не хватило бы смекалки!.. Да не волнуйтесь
же, Ганс! Мне самому осточертело лазить по горам в поисках этого неуловимого
Шенье. Я очень доволен, что вы освободили меня от этой неприятной
обязанности!
- Послушайте. Генрих, вы не можете сказать мне, как вы узнали об этом?.
- Это моя тайна, Ганс! Миллер молчал, словно собираясь с мыслями.
- Я буду более откровенен, Генрих, и открою вам одну тайну, которая
касается вас. Хотите?
- Выслушаю с большим вниманием.
- То есть не непосредственно вас, а мадемуазель Моники, которая вам так
нравится. Нам удалось установить, что за несколько дней до нападения маки на
эшелон с оружием мадемуазель ездила в Бонвиль, пробыла там несколько часов и
вернулась неизвестно каким путем. На поезде, по нашим сведениям, ее не было.
Кроме того, ваш денщик Курт Шмидт знал номер поезда и время его отправки из
Бонвиля. Сопоставьте эти два факта и скажите - не кажутся ли они нам
подозрительными?
Генрих задумался на одну секунду и весело рассмеялся:
- Дорогой Ганс! Если ваша служба СС и в дальнейшем будет так работать,
я не гарантирую вам благосклонности высшего начальства, как бы я не
отстаивал вас перед Бертгольдом. К тайне, в которую вы меня посвятили,
прибавьте следующие подробности: за два дня до своего отъезда в Бонвиль
мадемуазель Моника получила телеграмму без подписи такого содержания:
"Помните про обещание". Если службе СС трудно будет узнать, кто ее послал, я
могу сказать точно - Генрих Фон Гольдринг! Тот же самый Гольдринг через два
часа после прибытия мадемуазель в Бонвиль выехал на собственной машине в
направлении Сен-Реми и на заднем сидении вез еще одного пассажира, вернее,
пассажирку. И этой пассажиркой была не кто иная, как мадемуазель Моника...
Более интимными подробностями этой тайны вы, надеюсь, интересоваться не
будете.
У Миллера в этот момент было такое растерянное, даже обиженное лицо,
что Генрих расхохотался.
- И все же я очень благодарен вам, что вы мне это рассказали. Было бы
очень досадно, если бы из-за меня мадемуазель Моники возникла неприятности.
Слово чести, очень вам благодарен!
- Рад, что все объяснилось так просто. Знаете что, Генрих? Переходите
служить в СС! При ваших способностях и связях вы бы могли сделать блестящую
карьеру! Мы бы с вами отлично работали. Согласитесь, что и я умею кое-что
делать!
- Я уже думал об этом, но боюсь, что у меня не хватит необходимой для
этого выдержки. Особенно если учесть некоторые недостатки в моем характере,
которые хотя и объясняются молодостью, но от этого не становятся меньшими.
Вам я могу сказать об одном по секрету - люблю красивых женщин.
Теперь смеялся Миллер.
- Вы думаете, новая профессия вам помешает? Милый Генрих, как раз
наоборот! Любая женщина, вам понравившаяся, без всяких хлопот - ваша. Не
нужно тратить времени на ухаживание...
- Подумаю, подумаю, Ганс. Это предложение, откровенно говоря,
заинтересовало меня больше, нежели ваша тайна.
- О, у меня есть еще одна, которая вас, наверное поразит! Зайдемте ко
мне и вы убедитесь, что я настоящий ваш друг!
Они молча свернули в переулок, где в густом саду стоял особняк, в
котором разместилась служба СС.
У себя в кабинете Миллер отпер сейф, взял с полки папку, разыскал в ней
небольшой конверт и протянул его Генриху. Тот небрежно взял конверт за
уголок и бросил ленивый взгляд на почтовый штемпель.
- Монтефлер? Вам пишут из Монтефлера? Так это надо понимать, Ганс?
- Я бы не сказал, что в это городе живет ваш друг!
- Можно прочесть? Если, конечно, это не очень длинно.
- Всего полстранички...
Пожав плечами, Генрих вытащил из конверта сложенный вчетверо листок и,
развернув его, прежде всего взглянул на подпись. Но письмо было анонимное.
Неизвестный корреспондент более или менее точно передавал обстановку
перехода Гольдринга к немецким войскам и высказывал предположение, что
именно он передал русскому командованию план операции "Железный кулак", а
возможно, и операции "Зеленая прогулка". Автор письма советовал еще раз
проверить личность Гольдринга.
Генрих взглянул на дату. Письмо было написано за несколько дней до его
поездки в Лион. Значит, проверка, которой его подвергли в гостинице Шамбери,
связана с этим письмом.
Второй раз перечитывать Генрих не стал, чтобы не показать Миллеру, что
придает письму какое-либо значение. Натренированный глаз и так запечатлел
все особенности почерка. Очень знакомого почерка! Генрих уже догадался, кто
написал донос.
- Спасибо, Ганс! Вы меня немного развлекли. Автор письма, очевидно,
очень наивный человек. Было бы хуже, если бы эту писанину увидал Бертгольд.
По секрету вам скажу - он лишен чувства юмора и может расценить это письмо
как материал, направленный лично против него. Этого он вам никогда не
простит.
Миллер растерянно хлопал глазами.
- Боже мой, Генрих! Ведь я сам рассматривал эту дурацкою анонимку как
курьез и сберег ее только для того, чтобы показать вам! А теперь, когда мы с
вами посмеялись...
Майор так быстро выхватил из кармана зажигалку и поджег анонимное
письмо, что Генрих не успел остановить его.
- Вот это напрасно, Ганс! Что ни говори, а документ!..
- Нигде не зафиксированный. Мы регистрируем лишь материалы, поданные
нашими агентами.
- И все-таки жаль! Автор письма так повеселил нас, а мы отплатили ему
черной неблагодарностью! Теперь не прикажете ли гостю подумать и о хозяине?
Ведь вы столько ночей недосыпали, столько у вас было хлопот с этой
комиссией.
- Что вы, Генрих! Я всегда рад вашему обществу И очень доволен, что вы
получили доказательства моего самого искреннего расположения к вам.
- Так же, как и вы моего!
Вернувшись домой, Генрих бросился к одному из чемоданов, где хранился
тщательно спрятанный в конверте подарок майора Шульца - фото генерала
Даниеля на фоне карты. Но Генрих не стал рассматривать фотографию. Он
пристально вглядывался в сделанную на ней надпись, сопоставляя почерк майора
с почерком автора анонимного письма.
Да, ошибиться было невозможно - донос написал, как и думал Генрих,
именно майор Шульц!
ГЕНРИХ ВЫПОЛНЯЕТ ПРИГОВОР
- Милая девушка, ты не умеешь себя держать! Не забудь, что ты сидишь со
своим женихом, который зашел к тебе выпить вина. А ты глядишь на меня такими
глазами, словно мы уже десять лет женаты, и я вот-вот швырну тебе в голову
эту бутылку.
- Франсуа! Как ты можешь шутить, всегда шутить, даже сейчас! Ну, скажи,
почему Людвина приезжает именно теперь, когда так опасно?
Моника была поражена известием о приезде своей "кузины" из Бонвиля и не
могла скрыть своего волнения.
- Улыбнись... пригубь вино. На нас уже обращают внимание! Я и так
поступил неосторожно, зайдя в ресторан. Ну вот, так лучше! Теперь ты в самом
деле похожа на девушку, в голове у которой только любовь... Тебя удивляет,
почему Людвина приезжает именно теперь? Да потому, что началось, наконец,
нечто похожее на настоящую борьбу с оккупантами! В этом случае связь с
Бонвилем должна быть постоянной.
- А у нее есть пропуск?
- Я знаю не больше тебя. Приедет Людвина Декок, надо ее встретить - вот
и все, что мне известно.
- А каким поездом?
- Сегодня в шестнадцать двадцать.
- Ладно, я встречу ее.
- Встречать пойдем вдвоем. Но не вместе. Я буду ждать на перроне с
правой стороны главного входа, ты с левой. Тот, кто первый увидит Людвину,
пойдет в толпе рядом с приехавшей, не подавая вида, что с ней знаком.
Второй, выждав две-три минуты, пойдет позади, наблюдая, нет ли слежки. Сразу
за вокзалом, на углу Парижской и Виноградной, тот, кто встретил Людвину,
сделает ей знак остановиться у киоска с водой. Ни у кого не вызовет
подозрений, что два пассажира остановились рядом напиться. Тот, кто
наблюдает,- проходит мимо. Когда он убедится, что слежки нет, может
присоединиться к компании. Если заметит что-либо подозрительное, проходит
дальше. Поняла?
- Все, кроме того, что же делать тому, кто пьет воду с Людвиной у
киоска?
- В случае опасности он, не оглядываясь, пройдет дальше, и Людвина
больше не его забота. Поблизости дежурят наши люди, которым даны
соответствующие инструкции.
- За десять минут до прихода поезда я буду на вокзале.
- Рано. Приди в шестнадцать девятнадцать. Не надо, чтобы тебя видели на
перроне. Сделай вид, что пришла на вокзал купить иллюстрированные журналы. А
теперь давай лапку, попрощаемся, как надлежит настоящим влюбленным, и я
побегу...
Франсуа долго пожимал руку девушке, заглядывал ей в глаза и, наконец,
крикнув с порога, что первый танец за ним, помахал беретом и скрылся за
дверью. Моника тоже помахала рукой, улыбнулась, хотя ей было вовсе не до
смеха.
Девушку очень беспокоил приезд "кузины", как она назвала Генриху
Людвину Декок. Чем объяснить такой неожиданный приезд, да еще теперь, когда
гестапо ввело пропуска для всех, кто выезжает из Бонвиля или едет туда?
Людвнне, как и всем прочим пассажирам, наверно, придется простоять несколько
часов на привокзальной площади, окруженной солдатами, в ожидании, пока
гестаповцы проверят документы. Кто знает, чем кончится для нее эта проверка!
Те, кто ее послал сюда, верно, пошли на такой риск лишь ввиду важности
поручения. Тем более, что всего три дня назад Моника отправила Людвине
письмо. Для постороннего глаза оно было совершенно невинным - обычная
переписка двух обывательниц, погрязших в своих домашних делах. Моника
писала, что снег в Сен-Реми выпадает часто, чего раньше почти не бывало,
дуют холодные, неприветливые ветры, очень трудно с продуктами, и цены снова
подскочили вверх. А читать это следовало так: в Сен-Реми участились аресты,
чего до сих пор почти не было, партизаны стали активнее, приезд в Сен-Реми
теперь рискован...
И после такого предупреждения Людвину все-таки послали сюда!
Несомненно, она едет по очень важному делу!
Да и события теперь разворачиваются так, что каждый день надо быть
готовым к неожиданностям. С того времени как русские окружили немецкую армию
под Сталинградом, Моника и ее мать каждое утро и вечер слушают радио. Утром
- сводки немецкого командования, ночью, если удастся поймать нужную волну,-
передачи из Лондона на французском языке.
До сих пор для Моники, как и для мадам Тарваль, Советский Союз был
страной не только неизвестной, но и совершенно непонятой. Женщины говорили:
"Там все не так, как у нас" Но в чем заключалась разница - они не знали, да
и не старались узнать.
И вдруг, из неведомой дали эта загадочная Россия стала приближаться. И,
наконец, стала почти так же дорога сердцу Моники, как и Франция. Моника
чувствовала себя в долгу перед русскими и оплачивала этот долг единственным
сокровищем, каким владела: любовью, восхищением, преклонением перед
несокрушимой силой духа и искренним желанием самой примкнуть к этой великой
армии борцов за справедливость.
Каждую газетную строчку, где шла речь о боях на далеких просторах
России, девушка прочитывала с неослабевающим вниманием. Она научилась у
Франсуа читать между строк и уже знала: если речь шла об исключительном
героизме немецких частей, защищающих тот или иной населенный пункт, это
означало, что упомянутый город русские или уже освободили или по крайней
мере окружили, когда сообщалось о планомерном отходе на заранее
подготовленные позиции это означало, что гитлеровцам пришлось бросить все и
спасаться бегством.
Читая газеты, Моника бросала благодарный взгляд на уголок полки, где
отдельно лежала единственная книга, которую она могла найти здесь, в
Сен-Реми, чтобы лучше узнать Россию. Как мало и одновременно как много!
Томик Ромен Роллана, где он пишет о Толстом... Эту книжку когда-то
забыл у них дядя Андре и она долго лежала никем не читанная на чердаке и
большом кофре, куда мадам Тарваль складывала ненужные вещи: сломанные замки,
свои старые шляпки, проспекты различных фирм, оторванные дверные ручки,
платьица Моники и потертые штанишки Жана. Разыскивая что-то среди этого
хлама, Моника случайно наткнулась на книгу, забрала ее к себе, как
драгоценное сокровище, и всю ночь читала, стараясь сквозь душу одного
человека постичь душу всего народа. Как трудно было девушке разобраться в
том, что писал Ромен Роллан! Она сама ведь не читала ни строчки Толстого, и
ей приходилось на ощупь идти за мыслями своего великого соотечественника,
который непонятно перед чем больше преклонялся: перед гениальностью
художника или перед величием человека, страстно всю жизнь в тяжелом борении
духа искавшего истину... Но как же мог писать Толстой о непротивлении злу?
О, Моника хорошо знала, что злу надо противиться, иначе оно раздавит.
Ибо у зла на вооружении все: пушки, бомбы, автоматы, концлагеря, насилие,
коварство, жестокое равнодушие к людям, к человеческому сердцу... Выходит, и
великие люди ошибаются! Что же тогда может она, обычная девушка из
маленького городка, приютившегося в предгорье Альп? И почему все-таки так
бьется ее сердце, когда она читает об этом неведомом ей русском? Ведь и его
народ не согласился не противиться злу: он восстал против своих угнетателей
и сбросил их, он и теперь взял оружие в руки, чтобы защищать свою жизнь,
свою правду.
Иногда Моника раскрывала книжку на том месте, где был портрет Толстого,
и долго вглядывалась в лицо писателя. Чего требует от нее этот странный
взгляд, обращенный в себя и в то же время направленный прямо ей в глаза?
Суровый, острый, проницательный, требовательный взгляд, который рождает в ее
сердце такую тревогу? Он, верно, так действовал на всех, кто видел его в
жизни. Он требовал правды, истины, и если он ошибся в выборе пути к этой
истине, то звал людей искать, достигать! Вероятно, эта жажда правды
свойственна всем русским! Именно это и сделало их такими непоколебимыми в
борьбе?
А разве она, эта жажда, не живет и в ее сердце, не мучает ее вот уже
долгое время?
Как ясно и просто было все раньше для Моники. Ей посчастливилось
родиться в такой прекрасной стране, как Франция, она благодарна судьбе за
это, она безгранично любит свой народ, свою родину... И народ, и Франция
были для девушки понятиями слишком необъятными, чтобы их постичь. Как же она
была удивлена, когда поняла, что о Франции знает немногим больше, чем о
России. И о французах тоже. Есть Лаваль, правительство Виши, которое продало
ее родину, мерзкий Левек, выдающий честных людей и выслуживающийся перед
врагами. И есть Франсуа, дядя Андре, Жан, сотни, тысячи людей, которые не
покорились Гитлеру и гитлеровцам и ушли в горы, чтобы бороться с врагом.
Выходит, есть два лагеря французов и две Франции? А может, не две, а даже
больше? Почему к маки из их городка ушли те, кому родина давала меньше всех?
Именно те, то созидал в ней все - выращивал виноград, пас в горах стада,
работал в мастерских, прокладывал дороги по крутым горным склонам. А те, кто
наживался на их труде, словно мыши, попрятались по норкам, да изредка, когда
поблизости никого не было, попискивали о своем патриотизме, о своей любви к
Франции... Ну, а, допустим, гитлеровцев прогонят... Что же будет тогда?
Пастухи вернутся к своим стадам, каменщики к своим кайлам, виноградари к
виноградникам, рабочие снова согнутся над станками. А эти мыши повылезают из
норок и примутся подтачивать тело народа, открывать новые магазины и заводы,
покупать шикарные, последнего выпуска, автомобили? У них в городке снова
появятся откормленные, привередливые курортники. И в ее прекрасной Франции
снова будет все, как было. Прекрасной... А ты уверена в этом?
Как тяжко тебе, Моника, просыпаться от безоблачного сна юности, в каких
мучениях рождается на свет твоя новая душа, ведь тебе даже не с кем
посоветоваться! Разве с Франсуа? Но есть ли у него время наводить порядок в
твоей глупенькой девичьей головке? Пошутит, как обычно, и все...
Однако Моника все же обратилась к Франсуа. И он, к ее удивлению, на
этот раз не пытался отделаться шутками.
А события, между тем, развивались, и Монике казалось, словно на далеком
горизонте разгорается розовая полоска зари, предвещающая приход солнечного
дня после длинной тревожной ночи.
А может, Людвина как раз и привезет важные известия? Ведь ее прислали
те, кто руководит всеми маки. Франсуа, конечно, ей об этом не говорил, но
Моника не ребенок, сама догадывается: достаточно было сказать "кузине" номер
поезда, час его отхода из Бонвиля - и эшелон пошел под откос. Людвина
немедленно сообщила об этом кому следует. А сейчас она везет им важные
указания. Франсуа, вероятно, знает в чем дело, но он все еще считает Монику
девочкой. Сколько раз она просила взять ее на какую-либо важную операцию, а
он только улыбался и говорил, что она и так сделала больше, чем он ожидал. И
к Генриху Франсуа теперь относится совсем по-другому. Он уже не призывает ее
к осторожности, а однажды недвусмысленно намекнул, что и среди немцев есть
много антифашистов. Нет, сейчас нельзя думать ни о Генрихе, ни о том, с
каким поручением едет Людвина. Надо стараться, чтобы все прошло гладко. Вот
уже гудит паровоз, надо идти быстрее, чтобы попасть на вокзал к моменту
прихода поезда.
Моника выходит на перрон и, не обращая внимания на гестаповцев, которые
тут слоняются, подходит к газетному киоску, расположенному слева от главного
входа. Купив газету, она берет с прилавка номер иллюстрированного журнала и
внимательно рассматривает моды весеннего сезона, напечатанные на последних
страничках.
Поезд подошел, остановился. Монике надо сделать вид, что она с чисто
женским любопытством рассматривает туалеты дам, каждую измеряя глазами с ног
до головы. Но в каком же вагоне Людвина? Ага, вот в окне мелькнуло ее лицо.
Вот Людвина выходит. На ней светлое пушистое пальто модного покроя и
маленькая черная шапочка, красиво оттеняющая золотистые волосы, элегантная
дама, никому и в голову не придет... Боже, что это?!
Моника даже закрывает лицо развернутым журналом и поверх него глядит на
Людвину.
Да... Один гестаповец справа, один слева, третий позади. Людвина
арестована! Видел ли это Франсуа? А если видел, то почему не бросился на
помощь?
Моника делает шаг вперед и встречается с суровым предостерегающим
взглядом. Людвина в сопровождении гестаповцев исчезает в одном из служебных
выходов.
У Моники хватило сил не вскрикнуть, не пошевельнуться, когда мимо нее
проводили арестованную, но перед глазами все закружилось. Девушка прижалась
к стенке газетного киоска, чтобы не упасть.
- Иди домой и не делай глупостей! - словно издали, донесся до нее
сердитый шепот Франсуа.
Моника повернулась и медленно пошла.
У гостиницы ее нагнал Франсуа.
- Я войду с черного хода,- бросил он на ходу и скрылся в воротах.
Все происшедшее казалось Монике страшные сном. Сейчас она войдет в свою
комнату, в свою маленькую крепость, и кошмарное видение исчезнет. Нет, это
правда - на стуле сидит Франсуа, лицо у него бледное, осунувшееся.
- Франсуа, - вырвалось у девушки, - неужели мы не можем спасти Людвину?
Ведь нас много. Совершить налет на гестапо и отбить ее!
Франсуа горько улыбнулся.
- Я для того и зашел к тебе, чтобы предупредить: ни одного
неосторожного жеста, шага, взгляда! Арест Людвины может быть случайным, но
не исключено, что они напали на след. Надо быть готовым ко всему, Просмотри
все свои бумаги, веши. Помни - каждая мелочь может привести к очень
серьезным последствиям. Ты уничтожила билет, с которым ездила в Бонвиль?
Вынь все из сумочки и еще раз проверь. Как меня найти - ты знаешь, связь в
дальнейшем будем поддерживать через приказчика галантерейной лавки. Если
возьмут и меня, он будет знать, как действовать дальше - я оставлю ему
инструкции. Против тебя у них могут быть только два обвинения, твоя поездка
в Бонвиль и встречи со мной. Встречи со мной естественны - я твой жених. Что
касается Бонвиля... Ага, можешь тоже сослаться на меня: я-де, мол, ревновал,
и ты поехала в Бонвиль, чтобы провести время наедине с Гольдрингом. Он это
подтвердит, ведь внешне оно так и выглядело. Мне кажется, что человек он
порядочный. Но прежде всего спокойствие! Ложись, Отдохни, забудь о
случившемся.
- Но они замучат Людвину!
- Они могут замучить Людвину, меня, тебя, кого угодно. Но всех они не
убьют. А мы знали, на что шли, правда, девочка? Но это я так, на всякий
случай. Я уверен, что все будет хорошо. И я потанцую на твоей свадьбе.
Моника обняла Франсуа и крепко поцеловала его.
- Это тоже на всякий случай. За все, что ты для меня сделал. И... и я
хочу, чтобы ты знал - на меня ты можешь положиться!
- Я знаю...- голос Франсуа дрогнул.
Но как только Моника осталась одна, мужество покинуло ее. Перед глазами
возникало лицо Людвины, ее стройная фигурка в модном светлом пальто, а рядом
зловещие фигуры гестаповцев. Неужели нельзя спасти Людвину, неужели она
погибнет от рук палачей?
Моника почувствовала, как холодная волна прокатилась по ее телу. Нет,
нельзя так сидеть, надо действовать. Прежде всего уничтожить все письма, еще
раз проглядеть фотографии, перебрать все в сумочке. Ну вот, она купила в
Бонвиле роговые шпильки, а они завернуты в рекламу магазина. Франсуа был
прав, когда твердил, что каждая мелочь может привести к серьезным
неприятностям. Проездной билет в Бонвиль она уничтожила. А, впрочем, зачем
ей это скрывать? Вероятно, ее видели в поезде. А как отвечать, если спросят,
где она останавливалась? У Генриха в номере. Ведь портье в гостинице
пристально посмотрел на нее и, верно, запомнил. Можно будет сослаться на
него. Надо предупредить Генриха, чтобы он молчал о том, что видел ее с
"кузиной". Она не будет объяснять ему, что и как, а просто скажет, что
кузину арестовали, когда она приехала к Монике, и что это какое-то
недоразумение.. А что, если попросить Генриха спросить у Миллера о Людвине?
Совершенно естественно, что ее волнует судьба родственницы...
Моника вихрем влетела в вестибюль, снова поднялась на второй этаж в то
крыло дома, где была расположена комната Генриха, и, не колеблясь, постучала
в дверь.
- Что с нами, Моника? На вас лица нет, а руки, как две ледышки.
Генрих тоже побледнел, увидав девушку в таком состоянии. Моника, не
отвечая, упала на стул. Горячие ладони Генриха сжимали ее холодные пальцы.
Они казались такими надежными, эти крепкие руки. Довериться ему, сказать всю
правду, он должен помочь ей спасти Людвину!
- Генрих, то, что вы сейчас услышите, я, возможно, не имею права вам
говорить. Но я в безвыходном положении. Арестовали кузину, которую вы видели
в Бонвиле. Тут, на вокзале. Она ехала к нам... ко мне. Каждую минуту могут
арестовать и меня. Не спрашивайте почему и как! Если б это была моя тайна, я
бы ее вам доверила. Но я не могу ничего сказать. Что мне делать? Может быть,
вы мне поможете?
Генрих так сжал пальцы девушки, что она чуть не вскрикнула.
- Я сделаю все возможное, Моника. И не буду вас ни о чем спрашивать.
Кроме того, что поможет мне сориентироваться в этом деле. Но... в чем может
заподозрить гестапо вас?
- Бонвиль, встреча с кузиной, если они узнали о моей поездке.
- О поездке они знают. Но я убедил Миллера, что вы ездили на свидание
со мной, и он, кажется, поверил. Простите мне это признание. Но Миллер
связывал вашу поездку и нападение маки на эшелон с оружием, и я должен...
Моника густо покраснела.
- Я вас понимаю. Спасибо, Генрих! В случае чего я могу сказать, что
остановилась у вас?
- Безусловно. Но в тот момент, когда Курт передавал мне разговор с
Фельднером, вас в номере не было. Запомните?... А теперь, что касается
кузины... Она может вас скомпрометировать?
- Уже одно то, что она ехала ко мне...
- Так, понимаю... Имя вашей кузины?
- Я не знаю, под каким она сюда приехала, но зовут ее...- Моника с
минуту колебалась,- я вам доверяю, Генрих, ее настоящее имя Людвина Декок.
Но если она назвалась иначе, вы должны забыть это имя.
- Можно сослаться на то, что из симпатии к хозяйке гостиницы я
заинтересовался судьбой ее родственницы?
- Нет, Людвина нам не родственница.
- Это осложняет дело. Но я все-таки постараюсь разузнать. Хотя не
уверен, что мне это удастся.
- Боже, неужели она погибнет и нет ни малейшей надежды на спасение? -
простонала Моника. - Если бы дело касалось только меня, я сама пошла бы в
гестапо и настаивала, требовала...
- Вы этого не сделаете, Моника! Условимся так: идите к себе и ждите.
Абсолютно никуда не выходите, даже и ресторан. Я попробую разузнать,
насколько серьезные обвинения против Людвины Декок, и немедленно оповещу
вас. Но запаситесь терпением, с Миллером мне надо встретиться в более или
менее интимной обстановке, а сделать это можно будет лишь вечером.
Договорились?
Моника в знак согласия кивнула головой и молча протянула маленькую,
чуть шершавую руку. Генрих наклонился и прижался к ней щекой.
- Я сделаю все возможное и даже невозможное, только чтобы эти пальчики
не дрожали от волнения! - прошептал он.
Когда Моника ушла, Генрих позвал Курта и приказал ему заказать мадам
Тарваль шесть бутылок коньяку, лимонов, сахару и все это отнести в машину.
- Куда поедем, герр обер-лейтенант?
- Поеду я один. А сейчас немного посплю - мне что-то нездоровится. Не
буди до восьми, если не произойдет ничего из ряда вон выходящего. Когда я
уеду, можешь идти к себе в казарму, я вернусь поздно.
- Будет выполнено!
Генрих лег спать, надеясь, что к вечеру голова его прояснится, но
заснуть не мог. Тревога за Монику и сомнения отгоняли сон.
"Имею ли я право браться за это дело?"- снова и снова, в который уже
раз, спрашивал он себя.
После взрыва в Бонвиле Гольдринга предупредили, что он не должен
подвергать себя риску. Выходит, он сейчас собирается нарушить приказ? Но
разве дело только в приказе? Ведь он и сам хорошо знает: чем дольше его не
раскроют, тем больше он сможет сделать для родины, значительно больше, чем
кто-либо другой, - ведь барону фон Гольдрингу доверяют вполне. Он может
пойти на риск лишь в крайнем случае. Но молча наблюдать, как опасность
нависает над головами честных людей! Ведь если Людвина не выдержит и
сознается, что ехала к Монике... к той самой Монике, о которой у Миллера уже
возникли подозрения...
Генрих чувствует, как он весь холодеет при мысли, что девушка может
попасть в когти к гестаповцам. Нет, он этого не может допустить! Тем более,
что сам затянул ее в эту петлю. Не скажи он ей про этот поезд с оружием, она
бы не поехала в Бонвиль, не встретилась с кузиной и теперь все было бы
хорошо. Но ведь он хотел, чтобы оружие не попало к месту назначения, и лишь
через Монику мог предупредить маки. А если так...
Генрих вскочил с кровати. Да! Как же он не подумал об этом сразу!
Единственный источник, откуда Моника могла узнать о поезде, он, Генрих фон
Гольдринг! Сразу же после ареста Моники ему придется давать официальные
показания, и тогда он будет лишен доверия, ко всем его поступкам начнут
приглядываться внимательнее. И провал его как разведчика неминуем.
Может быть, впервые в жизни Генрих обрадовался, что опасность грозит и
ему самому. Итак, он должен вмешаться, пока не поздно, должен, пока не
поздно, спасти Людвину Декок! Когда Курт ровно в восемь постучал в дверь,
Генрих уже был в полной форме, словно собрался на банкет.
Удостоверившись, что бутылки с коньяком в машине, он сел за руль и
через несколько минут въезжал во двор резиденции Миллера. Часовые пропустили
машину, даже не спросив пропуска - они хорошо знали, что обер-лейтенант
Гольдринг здесь - свой человек.
Миллер был в кабинете не один - напротив него сидел молодой очень
красивый офицер в форме лейтенанта.
- Знакомьтесь, дорогой Генрих, мой заместитель, лейтенант Заугель.
Вернулся из отпуска. Я говорил вам о нем.
- И, должен добавить, очень много хорошего. Очень жалею, что до сих пор
не имел возможности с вами встретиться, герр Заугель.
Щеки лейтенанта, окрашенные нежным румянцем, зарделись, как у девушки.
Со своими золотыми вьющимися волосами, большими голубыми глазами и детским
пухлым ртом он вообще больше походил на девушку. Лишь подбородок лейтенанта,
заостренный и чересчур удлиненный, нарушал общую гармонию черт и делал лицо,
невзирая на красоту, неприятным.
- Какой счастливый случай привел к нам такого дорогого гостя? -
воскликнул Миллер, двумя руками пожимая руку Генриха. - Нет, действительно,
что навело вас на счастливую мысль заглянуть сюда?
- Я привык видеться с друзьями каждый день, в крайнем случае через
день, но сегодня третий, как я не встречаю вас даже в казино во время обеда.
Итак, мой приезд объясняется лишь вашим невниманием к моей особе.
- Милый барон, вы меня обижаете! Вы знаете, как я к вам отношусь. Но
сейчас столько работы! Просто совершенно одеревенел, нет времени даже
пройтись.
- Это намек, что я и сейчас помешал вам?- на лице Генриха было написано
явное разочарование.- А я надеялся, что мы посидим, поболтаем, и даже
захватил с собой несколько бутылок коньяка.
- Барон, дорогой! Неужели я бы прямо не сказал? Ведь, мы друзья, а
между друзьями церемонии излишни. Герр Заугель, заприте, пожалуйста, дверь и
прикажите меня не беспокоить. А где же эти волшебные бутылки?
- Они в машине. Прикажите принести их сюда и пусть захватят пакеты с
лимонами и сахаром.
- Какая предусмотрительность! Сейчас поручу адъютанту... хотя нет,
получится неудобно. Герр Заугель, не в службу, а в дружбу, притащите все сами
в мою комнату. А я пока все приготовлю. Генрих, пожалуйста, проходите сюда!
Миллер открыл дверь в смежную комнату, служившую ему и спальней и
столовой в те дни, когда он задерживался в гестапо. Кроме широкого дивана,
здесь стояли небольшой стол и буфет.
- Обойдемся без услуг денщика, так будет интимнее,- говорил Миллер,
расставляя рюмки и тарелочки.
- Это хорошо, что не будет посторонних, сегодня, кажется, и я напьюсь.
Такое настроение, что хоть волком вой.
- Что и говорить, веселого мало...
- Заслали нас в такую глушь! Ни развлечений, ни веселья! - пожаловался
Генрих.
Миллер двусмысленно улыбнулся.
- А как же мадемуазель Моника? Уже надоела?
- То-то и оно, что не успела надоесть! Как всякая порядочная девушка,
она смотрит на наши отношения очень серьезно, значительно серьезнее, чем я
хотел бы. С ней без прелюдии - воздыханий там всяких - не обойдешься. А я не
хочу привлекать внимание откровенным ухаживанием! Вы, возможно, не знаете,
но у меня есть невеста, с которой мы в ближайшее время должны обменяться
кольцами
Вошел Заугель и поставил на стол бутылки. Миллер от удовольствия
причмокнул.
- Тогда первый тост за вашу невесту! Но, Генрих, кто она, эта будущая
баронесса?
- Лорхен Бертгольд!
- Дочь генерал майора Бертгольда? - переспросил Заугель.- Прекрасная
партия! - голубые глаза лейтенанта сияли, словно он сам должен был
обручиться с дочкой Бертгольда.
Миллер поздравил Генриха сдержанно, подчеркнуто почтительно.
- За будущую баронессу Лорхен фон Гольдринг! провозгласил он, поднимая
рюмку.
Все трое дружно выпили. Генрих немедленно налил еще по одной.
- Ну, теперь, барон, сам бог велел вам переходить к нам на работу: вы
связаны с генералом двойными узами, и для вас он сделает все. Это вам
говорит ваш друг, старый контрразведчик, который немного понимает, как надо
делать карьеру!
- Герр Миллер прав,- поддержал Заугель - Представьте, как бы мы отлично
работали втроем!
- Мы с Гансом уже говорили об этом... Погодите, налью еще по одной.
Нехорошо, когда пустые рюмки... Так вот, мы с Гансом уже говорили, и я
высказал ему свои сомнения. Боюсь, у меня не хватит таланта. А работа в
гестапо требует способностей, я бы сказал, дарования.
- Вы правы,- охотно согласился Миллер.- Но я думаю, что лучшую
кандидатуру для работы в нашем ведомстве трудно найти. Кроме того, ваш
названный отец и будущий тесть сможет во многом вам помочь. Вот, скажем,
гауптман Лютц в нашем ведомстве был бы совсем чужим человеком, он слишком
мягок...
- Герр Миллер дал вам чудесный совет, барон! Взять меня - я всего
третий год работаю в гестапо, но даже не могу представить, как бы я жил,
если мне пришлось сменить место работы,- признался уже немного охмелевший
Заугель.
Коньяк начинал действовать. Румянец на нежных щеках Заугеля становился
все ярче, голубые, почти синие глаза посоловели. Миллер был более трезв, но
и он уже расстегнул воротник и все чаще вытирал платком вспотевший лоб.
- Заугель прирожденный следователь,- подтвердил Миллер.- Он может с
утра до вечера вести допрос, но своего добьется. Он поэт допросов, если
можно так выразиться.
- Но поэту нужно вдохновенье, а оно, говорят, приходит не каждый день,-
заметил Генрих.
- О, тогда вы не понимаете смысла нашей работы, вкуса! Именно она и
рождает вдохновение! Она опьяняет меня, как этот коньяк. Нет, лгу! Разве
можно сравнить обычное опьянение с тонким наслаждением от ощущения своей
полной власти над человеком? Прикинуться наивным, снисходительным, дать
допрашиваемому почувствовать, что он выскользнул из капкана, и вдруг одним
ударом захлопнуть перед самым его носом! Резко сменить тактику: ошеломить
арестованного, не дать опомниться, заставить упасть перед тобой на колени,
молить, кричать, целовать руки! О, в такие минуты действительно чувствуешь
себя сверхчеловеком!
- Белокурая бестия!- пьяно расхохотался Миллер.
- О, Ницше мой бог! Он вылечит нас, немцев, от слюнявого идеализма.
Пусть гибнет человек, сотни, тысячи, миллионы людей во имя сверхчеловека!
Почему вы так на меня смотрите, барон? Ха-ха-ха! Вы боитесь переступить
черту, отделяющею человека от сверхчеловека. Один-два допроса, и вы
убедитесь, что это не так трудно, если вы родились настоящим аристократом
духа, а не жалким рабом!
Заугель все больше пьянел. Его золотистые волосы рассыпались, глаза
покраснели, длинные пальцы холеных рук то судорожно сжимались в кулак, то
снова медленно разжимались.
Генрих едва сдерживался, чтобы не запустить этому "аристократу духа"
бутылку в голову.
- Так принимаете мое предложение, Генрих? - спросил Миллер, которому
надоела пьяная болтовня его помощника.
- Я должен посоветоваться с отцом. И, если он даст согласие, я думаю,
мы втроем как-нибудь уговорим генерала Эверса отпустить меня в СС.
- Я уверен, что герр Бертгольд согласится и даже благословит! Так
выпьем за его согласие! И за то, чтобы мы поскорее увидели здесь, в
Сен-Реми, баронессу Лорхен Гольдринг! - поднял рюмку Миллер.
- Боюсь, что это будет не так скоро! Повенчаться мы решили, когда
кончится война. Но помолвка состоится в начале февраля, в день рождения моей
невесты.
- И вы хотите убедить меня, что все время будете вести себя, как святой
Антоний?- улыбаясь, спросил Миллер.
- Бог мой, вы не так меня поняли! Надо быть действительно святым, чтобы
устоять против красивой женщины. Но положение жениха обязывает меня быть
осторожным и, по секрету вам скажу, скрывать свои шалости! Хотя, собственно
говоря, скрывать нечего: тут, в Сен-Реми, я вынужден терпеть такой режим.
Заугель наклонился к своему начальнику и что-то прошептал ему на ухо,
Миллер захохотал.
- Хотите немного развлечься, святой Антоний? вдруг спросил он.
- Смотря как.
- Герр Заугель, вы уже допрашивали француженку из Бонвиля?
- Вторая стадия,- бросил тот, икнув.
- Не понимаю, о чем речь? - насторожился Генрих.
- Герр Заугель разработал свой метод допроса. Он имеет три стадии
первая, как вы уже слышали,- внутренняя обработка, вторая стадия - внешняя,
а третья - комбинация из двух первых,- смеясь пояснил Миллер
- И что ж дала ваша обработка, герр Заугель? Она призналась? - спросил
Генрих и, почувствовав, как дрогнул его голос, закашлялся.
Заугель недовольно поморщился.
- Пока нет, но это меня не волнует - ко второй стадии обработки мы
только приступили! Сегодня как это, как это говорят? Ага! Сегодня она
увидела лишь цветочки, а завтра попробует и ягодки! Будьте уверены,
почувствует их вкус и сразу скажет, зачем и к кому ехала.
- Но женщина, может быть, не виновата?
- Дорогой Генрих! - вмешался Миллер.- Вам как будущему нашему
сослуживцу надо знать: из гестапо человек может попасть на тот свет или в
концлагерь. Концлагеря поблизости нет, поэтому остается одно - тот свет! И
на месте Заугеля я бы с ней долго не возился, я придерживаюсь принципа:
меньше французов - меньше врагов. Эту, правда, жаль выпускать, не
приголубив,- очень красивая.
- Красивая женщина, и вы мне ее не показываете!
- Герр Заугель, барон прав. Прикажите!
Пошатываясь, Заугель вышел из комнаты и, открыв дверь кабинета, крикнул
дежурному.
- Приведите Людвину Декок!
Генрих почувствовал, что его волнение достигло предела. Мозг
лихорадочно работал: сделать вид, что очарован красотой женщины, попросить
оставить с ней вдвоем, а дальше действовать в зависимости от
обстоятельств... Но как? Симулировать побег отсюда невозможно. Предложить
этим двум тварям поехать кататься на машине, захватив с собой арестованную
якобы для развлечений? Это, вероятно, единственный выход. Но их надо еще
больше подпоить, чтоб не помнили, на каком они свете! Заугель уже близок к
этому, а вот Миллер...
Делая вид, что пошатнулся, Генрих локтем сбил свою рюмку со стола,
злобно выругался и потребовал стакан, чтобы все пили из стаканов. Одни
желторотые студенты пьют коньяк из рюмок. Миллер, тоже нетвердо державшийся
на ногах, принес три больших бокала и налил их почти до краев. Заугель выпил
свой до дна. Миллер, пьяно хохоча, тоже попробовал осушить бокал залпом, но
закашлялся так, что едва отдышался.
- Черт, у меня все плывет перед глазами! - простонал он и сжал голову
руками.
- У меня, признаться, тоже какие-то круги перед глазами,- засмеялся
Генрих, разыгрывая пьяного. Своего бокала он даже не пригубил, резонно
рассудив, что этого никто не заметит.
Послышались шаги, и автоматчик ввел в комнату молодую женщину. Она была
в одной рваной сорочке и дрожала от холода. От левого плеча через грудь
тянулась кровавая полоса.
Увидев Заугеля, арестованная отступила назад к двери, и все ее тело
тотчас напряглось. Но на окаменевшем лице не дрогнул ни один мускул. Эта
неподвижность казалась неестественной, словно мысленно женщина уже
переступила границу, отделявшую ее от смерти. Мертвецкое спокойствие застыло
в ее больших карих глазах.
Заугель попробовал подняться, но пошатнулся и мешком свалился на стул.
Его посоловевшие глаза мгновенье тупо смотрели на Людвину Декок и вдруг
блеснули.
- Ма-мадам может сесть! Я пригласил вас не на допрос, а... а на
поминки. Согласитесь, очень любезно и оригинально пригласить даму на ее
собственные поминки.
Женщина не шелохнулась. Казалось, она не слышала Заугеля, не видела
присутствующих в комнате.
- Ах, вы брезгуете?- лейтенант снова попытался подняться, сделал даже
шаг вперед, но его занесло вправо, и он изо всей силы больно ударился локтем
об острый угол буфета.
- У-у-у! - пискливо застонал он, и его раскрасневшееся лицо так
побледнело, что казалось, он вот-вот потеряет сознание. Миллер подбежал к
своему помощнику и обхватил его руками за плечи.
- Я же говорил вам - нечего с ней возиться! Везите к обрыву! - И Миллер
щелкнул пальцами, имитируя звук выстрела, как обычно.
- Да, да, к обрыву, к обрыву, к обрыву! - стучал кулаком по столу и
вскрикивал Заугель.
Миллер, пошатываясь, прошел в свой кабинет и через минуту вернулся с
книжкой.
- Вот реестр, распишитесь!
Заугель проворно схватил авторучку и склонился над книгой. Генрих
увидел, как против фамилии Людвины Декок появились четыре слова. "Приговор
приведен в исполнение. Заугель"
- Ганс!- Генрих тронул Миллера за плечо.- Можно вас на минутку?
Миллер отошел с Генрихом чуть подальше от стола.
- У меня к вам маленькая просьба. Ганс, разрешите мне выполнить этот
приговор! Ваш Заугель все равно не способен это сделать. А мне эта женщина
нравится... вы меня понимаете?
- А, святой Антоний не устоял перед искушением! Пожалуйста! Развлекайся
сколько угодно!- Миллер перешел на ты.- Хочешь остаться здесь или желаешь
отвезти ее к себе? Только чтобы ни одна душа не видела!
- Можешь быть спокоен, у меня есть ключ от черного хода.
- И до утра постарайся все кончить! Заугель, объясните барону, где вы
это делаете! Тьфу, он уже спит! Ну, тогда я сам тебе расскажу. Из нашего
переулка вверх идет дорога прямо к скале, что над речкой. Ты ставишь ее на
край обрыва, стреляешь или толкаешь - и ни одна душа не знает, кто здесь был
пущен в расход, река отнесет тело далеко на юг и так его изуродует...
- Понятно. А теперь прикажите отвести красотку в машину и во что-нибудь
завернуть. Пусть ее постережет автоматчик, пока мы с тобой выпьем еще по
одной. Ну, наливай, а то у меня руки дрожат... верно, с непривычки.
- О, в первый раз всегда так бывает.- Миллер снисходительно потрепал
Генриха по плечу.- Ничего, привыкнешь!
Был третий час ночи, в гостинице уже все спали, и Генрих незаметно
провел Людвину Декок к себе в комнату. Женщина всю дорогу молчала и по
лестнице шла, словно лунатик, не глядя под ноги, не касаясь руками перил.
Только в номере она словно проснулась - впервые за весь вечер Генрих услышал
ее голос.
- Мерзавец! - крикнула Людвина. - Еще отвратительней того палача с
лицом херувима!
Обессиленная взрывом ненависти и гнева, она пошатнулась, но когда
Генрих приблизился, чтобы помочь ей сесть, оттолкнула его с неожиданной
силой.
- Не подходите, я все равно не дамся живой!
- Хорошо, я не подойду. Но вы все-таки сядьте, Людвина Декок! Я сейчас
позову мадемуазель Монику, и она...
- Я не знаю никакой Моники!
- И она вам все объяснит.
- Повторяю, я не знаю никакой мадемуазель Моники!
- Тогда я вам напомню: это та девушка, которая передала вам в Бонвиле
сведения о поезде и которая сегодня встречала свою кузину на вокзале.
- У меня здесь нет ни одной знакомой души, и никто меня не встречал.
- Хорошо, мы сейчас проверим...
Генрих подошел к телефону и набрал номер. Очевидно, звонка ждали,
трубку тотчас сняли.
- Моника, прошу немедленно зайти ко мне в номер, услышала Людвина
спокойно произнесенные слова, и сразу же глаза ее застлал туман, и она
почувствовала, что проваливается в бездну.
ПОМОЛВКА, ПОХОЖАЯ НА ПОХОРОНЫ
"Получил отпуск с двадцать пятого января на десять дней. Четвертого
февраля ты должен быть в Мюнхене. Целую. Отец".
Это скорее напоминало приказ, чем приглашение.
Телеграмму Бертгольда Генрих получил на адрес штаба и тотчас же пошел к
генералу.
Но Эверс не стал читать телеграмму.
- Знаю, знаю! Мне позавчера звонил Бертгольд, и я пообещал отпустить
вас. Но больше чем на пять дней отпуск предоставить не могу. Проинформируйте
моего друга об обстановке, в которой мы живем, чтобы у него не создалось
впечатления, что я чересчур строг со своими офицерами. Впрочем, я уверен, он
не хуже вас осведомлен о том, что здесь происходит. В другое время я охотно
отпустил бы вас на месяц, но...
