Аркадий и Борис Стругацкие. Туча
страница №2
...Разрешите мне. Давайте рассмотрим такую схему. Автоматизацияразвивается теми же темпами, что и сейчас. Тогда через несколько десятков
лет подавляющее большинство активного населения Земли выбрасывается из
производственных процессов за ненадобностью. Из сферы обслуживания тоже.
Все сыты, никто друг друга не топчет, никто другу другу не мешает... и
никто никому не нужен. Есть, конечно, миллион человек, обеспечивающих
бесперебойную работу старых машин и создание машин новых... Ну, и летающих
к звездам тысяч сто. Но остальные миллиарды друг другу просто не нужны.
Это хорошо, как вы полагаете?
- Не знаю, - говорит Нурланн сердито. - Это и не хорошо и не плохо.
Это либо возможно, либо невозможно. Нелепо ставить отметки социологическим
законам. Хорош или плох второй закон Ньютона? Квадрат гипотенузы равен
сумме квадратов катетов - это хорошо или плохо?
- Наверное, я неправильно выразился, - вежливо отвечает Циприан. - Я
хотел спросить: нравится ли вам лично такое состояние общества? Или вот
вопрос еще более общий: какое состояние общества представляется лично вам
наиболее приемлемым?
- Боюсь, я разочарую вас, - высокомерно произносит Нурланн. - Меня
лично вполне устраивает нынешнее состояние общества.
Смуглая девочка яростно говорит:
- Конечно, ведь вас устраивает, что можно схватить человека, сунуть
его в каменный мешок и вытягивать из него все, пока он не умрет!
Нурланн пожимает плечами.
- Ну, это никому не может нравиться. Я понимаю, вы молоды, вам
хочется разрушить старый мир и на его костях построить новый. Однако
имейте в виду, это очень старая идея, и пока она еще ни разу не привела к
желаемым результатам. То самое, что в старом мире вызывает особенное
желание беспощадно разрушать, - например, тайная полиция, - особенно легко
приспосабливается к разрушению, жестокости, беспощадности, становится
необходимым и непременно сохраняется, делается хозяином в новом мире и в
конечном счете убивает смелых разрушителей.
- Боюсь, вы нас неправильно понимаете, господин профессор, -
возражает Миккель. - Мы вовсе не собираемся разрушать старый мир. Мы
собираемся строить новый. Только строить! Ничего не разрушать, только
строить.
- За чей счет? - насмешливо спрашивает Нурланн.
- Этот вопрос не имеет смысла для нас. За счет травы, за счет
облаков, за счет текучей воды... за счет звезд.
- В точности как все, кто был до вас, - говорит Нурланн.
- Нет, потому что они вытаптывали траву, рассеивали облака,
останавливали воду... Вы меня поняли буквально, а это лишь аллегория.
- Ну что ж, валяйте, стройте, - говорит Нурланн. - Не забывайте
только, что старые миры не любят, когда кто-то строит новые. Они
сопротивляются. Они норовят помешать.
- Нынешний старый мир, - загадочно произносит Циприан, - нам мешать
не станет. Ему, видите ли, не до нас. Прежняя история прекратила течение
свое, не надо на нее ссылаться.
- Что ж, тем лучше, - говорит утомленно Нурланн. - Очень рад, что у
вас все так удачно складывается. А сейчас я хотел бы уточнить относительно
прогресса...
Но Миккель прерывает его:
- Видите ли, господин профессор, я не думаю, чтобы это было нужно. Мы
уже составили представление. Мы хотели познакомиться с современным крупным
ученым, и мы познакомились. Теперь мы знаем больше, чем знали до встречи с
вами. Спасибо.
Раздается гомон: "Спасибо... Спасибо, господин Нурланн...", зал
понемногу пустеет, а Нурланн стоит на кафедре, стиснув ее края изо всех
сил, и чувствует себя болваном, и знает, что красен и что вид являет собой
растерянный и жалкий.
Проспект между триумфальной аркой и черной стеной Тучи пуст. На
тротуарах и на мостовой огромное количество брошенных зонтиков - это все,
что осталось от эвакуированных. Три "корсара" в боевой готовности
выстроены шеренгой под аркой, пространство вокруг арки оцеплено солдатами
в плащах-накидках, а за оцеплением волнуются толпы Агнцев Страшного Суда в
клетчатых балахонах.
Дождь не очень сильный, и с вершины триумфальной арки черная стена
Тучи видна вполне отчетливо.
На часах без двух минут шесть.
Нурланн смотрит на Тучу в бинокль. Ассистент застыл на корточках у
приборов. В нескольких шагах от него стоит, расставив ноги и перекатываясь
с носка на пятку, командир дивизиона. Рядом с ним радист с микрофоном у
рта.
- Синхронизации хорошей не получится, - с улыбочкой сообщает
ассистент.
- Это несущественно, - отзывается Нурланн сквозь зубы.
- Готовность шестьдесят, - бросает командир дивизиона.
- Готовность пятьдесят девять, - бормочет в микрофон радист.
В этот момент Нурланн вдруг обнаруживает в поле зрения бинокля две
человеческие фигурки.
- Что за черт! - говорит он громко. - Там люди!
- Где? - Командир дивизиона утыкается лицом в нарамник стереоприцела.
- Это дети, - говорит Нурланн сердито. - Отмените стрельбу.
В поле зрения его бинокля отчетливо видны двое ребят, голоногих и
голоруких, они идут к Туче, причем один оживленно размахивает руками,
словно что-то рассказывает.
- Где вы кого видите? - рявкает командир.
- Да вон же, у самой Тучи, посередине проспекта!
- Нет там никого! Пусто!
- Никого нет, профессор, - подтверждает ассистент.
Нурланн дико глядит на него, потом на командира.
- Отменить стрельбу! - хрипло кричит он и бросается к лестнице. Это
железная винтовая лестница в одной из опор арки, в мрачном каменном
колодце с осклизлыми стенами. Нурланн сыплется вниз по ступенькам,
судорожно хватаясь то за ржавые перила, то за сырые плиты стен. Сверку,
наклонившись в колодец, командир дивизиона орет ему вслед:
- Еще чего - отменить! Надрался, понимаешь, до чертиков и еще
командует...
Нурланн бросается в лимузин, машина с диким ревом устремляется в
пустой каньон проспекта, расшвыривая зонтики. Он уже простым глазом видит
двух подростков на фоне черной стены, и тут...
Багровым светом озаряются стены домов, и над самой крышей лимузина,
над самой головой Нурланна с раздирающим скрежетом и воем проносятся к
черной стене огненные шары ракетных снарядов. Нурланн инстинктивно бьет по
тормозам, машину несколько раз поворачивает по мокрому асфальту, и, когда
Нурланн на дрожащих ногах выбирается из-за руля, он видит впереди,
насколько хватает глаз, абсолютно пустой, абсолютно сухой, слегка
дымящийся проспект, и нет больше ни черной стены, ни детей.
Шепча молитву, Нурланн долго смотрит на то место, где только что были
дети, а тем временем, прямо у него на глазах, справа, слева, сверку,
словно беззвучная черная лавина, заливает открывшуюся прореху черная
стена. В этот момент он окончательно приходит в себя. Лавина звуков
обрушивается на него: ужасные вопли, свист, звон разлетающихся стекол,
выстрел, другой... Он оборачивается.
На позиции "корсаров" медленно кипит людская каша - Агнцы Страшного
Суда, прорвав оцепление, лезут на "корсары", ломая все, что им под силу...
- Никого там не было! - гремит Брун. Он стоит посередине номера
Нурланна, засунув руки за брючный ремень, а Нурланн, обхватив голову
руками, скрючился в кресле. - Это мираж! Галлюцинация! Она обморочила
тебя, она же морочит людей, это все знают.
- Зачем? - спрашивает Нурланн, не поднимая головы.
- Откуда я знаю - зачем? Мы здесь полгода бьемся как рыба об лед и
ничего не узнали. Не хотела, чтобы ты в нее палил, вот и обморочила.
- Господи, - вздыхает Нурланн. - Взрослый же человек...
Он берет бутылку и разливает по стаканам.
- Да, взрослый! - рявкает Брун. - А вот ты - младенец. Со своим
детским лепетом про аэрозольные образования... Младенец ты, девятнадцатый
век ты, Вольтер - Монтескье, рационалист безмозглый!
Брун опрокидывает свой стакан, подтаскивает кресло и садится напротив
Нурланна.
- Слушай, - говорит он. - Ты же сегодня был в гимназии. Ты видел
здешних детей. Ты где-нибудь когда-нибудь еще видел таких детей?
Нурланн отнимает ладони от головы, выпрямляется и смотрит на Бруна. В
глазах его вспыхивает интерес.
- Ты что имеешь в виду? - спрашивает он осторожно.
- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Это нашествие! Вот что ты
попытайся понять. Ну, не понять, так хотя бы взять к рассмотрению как
некую гипотезу. Нашествие! Только идет не марсианин и не мифический
Антихрист, а кое-что вполне реальное. Будущее идет на нас. Бу-ду-ще-е! И
если мы не сумеем принять немедленные меры, нас сотрут в порошок. Нам с
ними не справиться, потому что они впереди нас на какие-то чертовы века!
- Ты... вот что, - произносит Нурланн встревоженно. - Ты давай-ка,
успокойся Налить тебе еще? - Не дожидаясь согласия, он разливает бренди. -
Ты, брат, начал меня утешать, а теперь что-то сам уж очень возбудился.
- В том-то и трагедия, - произносит Брун, мучительно сдерживаясь. -
Нам, кто этим занимается, все кажется очевидным, а объяснить никому ничего
невозможно. И понятно, почему не верят. Официальную бумагу напишешь,
перечитаешь - нет, нельзя докладывать, бред. Роман, а не доклад...
Тут дверь распахивается, и в номер без стука входит Хансен.
- Проходи, - бросает он кому-то через плечо, но никто больше не
появляется, а Хансен с решительным видом подступает к Бруну и
останавливается над ним.
- Мой сын рассказывает мне о твоей деятельности странные вещи, -
говорит он. - Как прикажешь это понимать?
- Что там еще стряслось? - раздраженно-устало произносит Брун, не
глядя на него.
- Твои громилы хватают детей, бросают их в твои застенки и там что-то
у ник выпытывают. Тебе известно об этом?
- Чушь. Болтовня.
- Минуточку! - говорит Хансен. - У моего сына много недостатков, но
он никогда не врет. Миккель! - обращается он в пустоту рядом с собою. -
Повтори господам то, что ты рассказал мне.
Наступает тишина. Брун пытается что-то сказать, но Хансен орет на
него:
- Заткнитесь! Извольте не перебивать!
И снова тишина. Слышен только шум дождя за окном. На лице Нурланна
явственно написано: в этом мире все сошли с ума. У Бруна лицо каменное, он
смотрит в угол без всякого выражения.
- Так, - говорит Хансен. - Что вы можете на это сказать?
- Ничего, - угрюмо говорит Брун.
- Но я требую ответа! - возвышает голос Хансен. - Если вы ничего не
знаете об этом, извольте навести справки! Мальчик должен быть выпущен на
свободу немедленно! Вы же слышали, он может умереть в любую минуту. Его
нельзя держать под замком! - Он обращается к Нурланну. - Ты представляешь,
Нурланн? Твою Ирму подстерегают вечерком в темном переулке, хватают,
насильно увозят...
И тут до Нурланна доходит.
- Послушай, Брун, - говорит он встревоженно, - это же правда. Я
своими глазами видел, как схватили мальчишку. Да я тебе рассказывал -
разбили мне фару, дали по печени... а мальчишку, значит, увезли?
- Идиоты, - говорит Брун сквозь стиснутые зубы. - Боже мой, какие
болваны. Слепые, безмозглые кретины! Ни черта не понимают. Жалеют их. Это
надо же - сопли пораспустили! Ну еще бы - они же такие умненькие, такие
чистенькие, такие юные цветочки! А это враг! Понимаете? Враг жестокий,
непонятный, беспощадный. Это конец нашего мира! Они обещают такую
жестокость, что места для обыкновенного человека, для нас с вами, уже не
останется. Вы думаете, если они цитируют Шпенглера и Гегеля, то это - о! А
они смотрят на вас и видят кучу дерьма. Им вас не жалко, потому что вы и
по Гегелю - дерьмо, и по Шпенглеру вы - дерьмо. Дерьмо по определению. И
они возьмут грязную тряпку и вдумчиво, от большого ума, от всеобщей
философии смахнут вас в мусорное ведро и забудут о том, что вы были...
Брун являет собой зрелище странное и неожиданное. Он волнуется, губы
его подергиваются, от лица отлила кровь, он даже задыхается. Он явно верит
в то, что говорит, в глазах его ужасом стынет видение страшного мира.
- Подожди... - бормочет Нурланн потерянно. - Дети-то здесь при чем?
- Да при том, что мы ничего не знаем! А они знают все! Они шляются в
Тучу и обратно, как в собственный сортир, они единственные, кто знают все.
Может быть, они и не дети больше. Я должен знать, кто на нас идет, и в
соплях ваших я путаться не намерен!
- Вы негодяй, - холодно говорит Хансен. - Вы признаете, что схватили
мальчика и пытаете его в своих грязных застенках?
Брун вскакивает так, что кресло из-под него улетает в угол номера.
- Тройной идиот! - шипит он, хватая Хансена за грудки. - Какие
застенки? Какие пытки? Проклятое трепло! Пойдем, я покажу тебе застенки.
Это недалеко, это не в подвале, это здесь, в министерском люксе...
Он волочит за собой по коридору вяло отбрыкивающегося Хансена,
Нурланн еле поспевает за ними. У последней по коридору двери они
останавливаются. Брун стучит нетерпеливо. Дверь приоткрывается,
внимательный глаз появляется в щели, затем дверь распахивается.
Широко шагая, Брун проходит через холл, распахивает дверь в гостиную.
В гостиной ковры, стол завален фруктами и блюдами со сластями, беззвучно
мерцает экран гигантского телевизора, валяются в беспорядке видеокассеты.
Номер огромен, в нем несколько комнат, одна роскошнее другой.
Мальчика находят в последней комнате.
Он лежит под окном в луже воды, уткнувшись лицом в пол, голоногий и
голорукий подросток в красной безрукавке и красных шортах. Тот самый.
Брун падает перед ним на колени, переворачивает на спину.
- Врача! - кричит он хрипло. - Скорее!
Поздняя ночь. В холле отеля, едва освещенном слабой лампочкой над
конторкой портье, сидят и разговаривают сквозь плеск дождя за окнами
Нурланн и швейцар.
- Что ваша ведьмочка, что мой сатаненок, - тихо говорит швейцар, -
они одного поля ягоды. Что мы для них? Лужи под ногами. Даже хуже. Воду
они как раз любят. Дай им волю, они бы из воды и не вылезали Пыль мы для
них, деревяшки гнилые...
- Ну зачем псе так, - говорит Нурланн. - Мне ваш Циприан очень
понравился, замечательный парнишка.
- Да? - Швейцар как бы приободряется. - А что, может, еще и
породнимся... если так.
Оба усмехаются, но как-то невесело.
- Уж нас-то они не спросят, - говорит швейцар, - будьте покойны.
Главное, никак я не пойму, лежит у меня к ним сердце или нет. Иногда прямо
разорвал бы - до того ненавижу. А другой раз так жалко, так жалко их,
ей-богу, слезы из глаз... Смотрю я на него и думаю: да он ли это? Мой ли
это сын, моя ли кровь? Или, может, он уже и не человек вовсе? - Он
наклоняется к Нурланну и понижает голос. - Говорят же, что ходят они в
Тучу эту и обратно. Тупа и обратно. Как хотят. Вот вы рассказываете:
утром... Они же в Тучу шли! И вы не сомневайтесь, были они там, были!
Офицеры - дураки, что они понимают? Слепые они. Это - таинство, так люди
говорят. Это не каждому дано увидеть. Вот вам дано. Уж я не знаю, счастье
это ваше или беда...
- Да ухе какое счастье, - произносит Нурланн, кривя лицо. -
Получается, что я их убил...
- Ну, что ж, - говорит швейцар. - Значит, судьба ваша такая. Может
быть, и вы. Только стоит ли огорчаться по этому поводу? Я не знаю.
Убить-то вы, может, и убили, а вот кого? - Он совсем приникает ртом к уху
Нурланна. - Знаете, что люди говорят? Детишки-то эти... в Тучу входят и
тут псе сгорают. А выходят оттуда уже не они. Обличьем похожи, но не они.
Призраки выходят. Мороки. А потом смотришь ты на него и думаешь: да сын ли
он мой? Моя ли это кровь?
- Призраки, мороки... - бормочет Нурланн, уставясь перед собой. - Это
все нечистая наша совесть. Убиваем мы их. Каждый день убиваем. И знаете,
почему? Не умеем мы с ними больше ничего делать. Только убивать и умеем.
Всю жизнь мы только тем и занимались, что превращали их в таких, как мы. А
теперь они отказываются превращаться, и мы стали их убивать.
...Маленькому Нурланну не повезло с отцом. Отец был художником -
огромный, громогласный, неумный и неописуемо эмоциональный человек. Он не
желал слушать никаких оправданий, не терпел никаких объяснений и вообще
ничего не понимал. Он не понимал шалостей. Он не понимал детских страхов.
Он не понимал маленьких детских радостей. И в самых жутких кошмарах уже
взрослого профессора Нурланна нависало вдруг над ним огромное, как туча,
лицо. В нем все было огромно: огромные выпученные глаза, огромные усы,
огромные волосатые ноздри и огромные колышущиеся волосы вокруг всего
этого. Огромная, испачканная красками рука протягивалась и хватала
маленького человечка за ухо, и волокла мимо огромных стульев и столов в
распахнувшуюся тьму огромного чулана, и швыряла его туда, и рушились
сверку какие-то картонки, какая-то рухлядь, и гремел засов, и наступала
тьма, в которой не было ничего, кроме плача и ужаса...
В конце проспекта Реформации (он же Дорога чистых душ), в сотне
метрах от черной стены Тучи, мокрый клетчатый проповедник гремит, потрясая
руками, над толпой мокрых клетчатых Агнцев Страшного Суда, понурых и
жалких. На другой стороне проспекта Нурланн, тоже мокрый и тоже жалкий,
скрючившись, сидит на краешке роскошного дивана, брошенного поперек
тротуара у подъезда покинутого дома.
- Город тот расположен четвероугольником! - гремит проповедник. - И
длина его такая же, как и ширина... Стена его построена из ясписа, а город
- чистое золото, подобен чистому стеклу. Основание стены украшено всякими
драгоценными камнями: основание первое - яспис, второе - сапфир, третье -
халкидон, четвертое - смарагд, пятое - сардоникс, шестое - сардолик,
седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл, девятое - топаз, десятое -
хризопрас, одиннадцатое - гиацинт, двенадцатое - аметист... И город не
имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо светильник
его - Агнец... Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет
вовсе... Среди улиц его... древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды,
дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева - для исцеления
народов...
Пока он говорит, от толпы Агнцев один за другим отделяются адепты,
человек десять или двенадцать, они идут один за другим к стене Тучи. Им
очень страшно, одного трясет, будто в лихорадке, у другого безумные глаза
и губы, закушенные до крови, какая-то женщина плачет, прикрыв лицо
ладонями, и спутник ведет ее под руку, сам белый как простыня.
- И принесут в него славу и честь народов! - ревет проповедник. - И
не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а
только те, которые написаны у Агнца в книге жизни! И ничего уже не будет
проклятого! Прииди! Жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду
жизни даром...
Люди, идущие в Тучу, вдруг начинают петь. Сначала два жидких,
неуверенных голоса, потом подхватывают третий и четвертый, и вот уже они
поют все, с каждым шагом все более исступленно и уверенно. Это - псалом,
это крик отчаяния и надежды, это исступленная попытка задавить в себе
животный страх неизвестности.
И они уходят в Тучу один за другим, и один за другим на полуслове
замолкают голоса. И вот уже остается только один, поющий высоким
козлетоном, какой-то калека, изо всех сил спешащий на костылях. Он
погружается в тьму, голос его обрывается, и ничего больше не слышно, кроме
плеска дождя.
Нурланн, вскочивший от ужаса, медленно опускается на край дивана и
закрывает лицо руками.
Темнеет. Зажглись редкие фонари вдоль проспекта Реформации. Черная
стена Тучи стала ближе. Туча и в самом деле ведет себя, как
подкрадывающееся животное. Только что стоял чуть покосившийся фонарный
столб с разбросанными под ним перевернутыми зонтиками, наполненными водой,
и вдруг что-то неуловимо меняется, и уже нет ни фонаря, ни зонтиков, а
черная стена еще на пяток метров ближе, и большая лиловая молния проходит
по ней наискосок.
Нурланн сидит, где и прежде, на том же диване, глубоко засунув руки в
проемы плаща, и смотрит на большую лужу, пузыристую от дождевых капель. В
луже появляется пара ног в тяжелых армейских башмаках и пятнистых
маскировочных штанинах.
- Господин профессор, - произносит прокуренный голос. - Вас ждут в
штабе. Полковник просит вас явиться в штаб.
Нурланн поднимает глаза и видит перед собой молодцеватого вояку в
берете набекрень, черноусого и чернобрового, с наглыми сержантскими
глазами.
- Передайте полковнику, - с трудом ворочая губами, произносит
Нурланн. - Здесь нужно поставить заслон. Люди уходят туда и сгорают. Дети
уходят. Нужен заслон.
Вояка мельком взглядывает на Тучу и говорит:
- Мы имеем приказ не вмешиваться в эти дела.
- Заслон, - упрямо повторяет Нурланн. - Никого не пропускать!
- Прикажут - поставим, - бодро говорит вояка. - Только вряд ли
прикажут. А вас ждет полковник. Пожалуйте в машину.
Нурланн некоторое время смотрит на него, затем говорит устало и
злобно:
- Оставьте меня в покое.
И уже совсем ночью озябший и измученный Нурланн слышит то ли сквозь
дремоту, то ли сквозь бред и плеск дождя приближающийся странный разговор:
- Свадебные машины катят к церкви! - с издевательской
торжественностью произносит ломкий юный баритон. - Это не может не
тревожить!
- Мы научились критиковать религию! - в тон ему отзывается девчоночий
голос. - Но не противопоставляем ей ничего своего, положительного.
Критикуем обрядность, но не подкрепляем слово делом!
- Человеку нужен обряд! - с издевательским пафосом произносит третий
голос, этакий ядовитый тенорок. - Обряд дает выход как положительным, так
и отрицательным эмоциям!
И все трое говоривших, словно бы не выдержав, разражаются хохотом.
Этот хохот так заразителен (хотя ничего смешного, казалось бы, не
сказано), что Нурланн, не в силах поднять тяжелые веки, сам улыбается в
полусне.
- А вот папа сидит, - говорит девочка.
Нурланн наконец просыпается. Перед ним стоят трое подростков, все
трое знакомые: дочка его Ирма, сын швейцара Циприан и синеглазый сын
Хансена Миккель. Как всегда они мокры, полны скрытой энергии, и сам черт
им не брат. Отблески лиловых молний от близкой Тучи то и дело выхватывает
из мокрой тьмы их мокрые физиономии.
Нурланн с трудом встает.
- Это вы. Я ждал вас. Не смейте туда ходить.
- Отрекохом, - серьезно произносит Циприан. - Отрекохом от сатаны, от
скверны.
- Я не шучу, Циприан, - говорит Нурланн.
- Но это же присно и во веки веков, - убеждающе произносит Миккель. -
Во веки веков, профессор!
- Ребятки! - проникновенно говорит Нурланн. - Вы одурманены. Вы как
мотыльки. Мотыльки летят на свет, а вы летите на тьму. А там - смерть. И
хорошо еще, если моментальная... Слушайте, давайте уйдем отсюда, присядем
где-нибудь, поговорим спокойно, рассудительно. Это же, как липучка для
мух... Я вам все объясню.
- Церковь, - серьезным голосом объявляет Миккель, - учитывая
естественное стремление к прекрасному, издавна пыталась использовать
красоту для религиозного воздействия на прихожан.
Это явное издевательство, но Нурланну не до свары.
- Хорошо, - говорит он. - Хорошо. Об этом мы тоже поговорим. Только
пойдемте отсюда! Вам хочется поиздеваться надо мной - пожалуйста. Но
сейчас я плохой оппонент, сейчас со мной неинтересно. Уйдемте отсюда, и я
постараюсь соответствовать...
Циприан, подняв палец, важно произносит:
- Не все одинаково приемлемо в новых ритуалах. Но сложность работы не
пугает подлинных энтузиастов.
- Папа, - говорит вдруг Ирма обыкновенным голосом. - Пойдем с нами.
Это так просто.
И они, больше не взглянув на него, легким шагом идут дальше к Туче.
Несколько мгновений он смотрит им вслед, а затем бросается, охваченный
жаждой схватить, остановить, оттащить. И вдруг вселенная вокруг него
взрывается лиловым огнем.
...Он видит зеленую равнину под ясным синим небом, и купы деревьев, и
какую-то старую полуразвалившуюся часовню, замшелую и опутанную плющом, и
почему-то идет снег крупными белыми хлопьями. На фоне синего неба один за
другим, подрагивая в каком-то странном ритме, проплывают: серьезный,
сосредоточенный Циприан; задумчивая, очень хорошенькая Ирма; ехидно
ухмыляющийся Миккель...
И какой-то вкрадчивый полузнакомый голос шепчет ему на ухо:
- Как ты думаешь, что это такое? Что ты видишь перед собой?
- Я вижу свою дочь.
- А еще что ты видишь? Расскажи, расскажи нам, это очень интересно.
- По-моему, она повзрослела... Красивая стала девушка.
- Рассказывай, рассказывай!
- Циприан... Хорошая пара.
Голос становится назойливым и крикливым.
- Говори! Говори, Нурланн! Что ты видишь? Говори!
Видение светлого мира исчезает, заволакивается тьмой, и в этой тьме
возникает лицо Бруна, мокрое, свирепое, огромный орущий рот, раскачиваются
в электрическом свете блестящие штыри антенн...
- Говори, Нурланн! Говори! Говори, скотина!
Ранним утром в номер Нурланна врываются Лора и Хансен. Нурланн,
измученный событиями прошлой ночи, спит одетый: как пришел накануне, как
повалился на кушетку в чем был, так и заснул, словно в омут провалился.
Лора и Хансен набрасываются на него и ожесточенно трясут.
- Нурланн, боже мой, сделай что-нибудь! - стонет Лора. - Ирма ушла,
оставила записку, что никогда не вернется... Боже, за что мне это? За
какие грехи?
- Нурланн, надо что-то делать, - хрипит мучительно трезвый Хансен. -
Дети ушли! Все! В городе не осталось ни одного ребенка. Да черт же тебя
возьми, проснись же! Пьян ты, что ли?
Нурланн садится на кушетке. Он и в самом деле словно пьяный: его
пошатывает, глаза не раскрываются, лицо опухло, волосы встрепаны и
слиплись.
- Я боюсь, Нурланн, - ноет Лора. - Сделай что-нибудь! Я ничего не
понимаю... Почему, за что?
- Сволочи! - хрипит Хансен, бегая по комнате. - Сманили детей! Но это
им не пройдет. Хватит, кончилось мое терпение. Кончилось! Да поднимайся же
ты, нашел время дрыхнуть!
- Ну хорошо, хорошо... - бормочет Нурланн, растирая лицо ладонями. -
Сейчас. Дайте штаны надеть. Где здесь у меня штаны? А! Да что
случилось-то, в самом деле? - Он грузно поднимается на ноги. - Что вы
раскудахтались?
- Дети ушли из города! - орет Хансен. - Увели наших детей!
...Когда пятьдесят лет назад детей уводили из города, это было так.
Тянулась бесконечная серая колонна. Дети шли по серым размытым дорогам,
шли спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем, шли
согнувшись, промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках жалкие
промокшие узелки, шли маленькие, беспомощные, непонимающие, шли плача, шли
молча, шли оглядываясь, шли, держась за руки и за хлястики, а по сторонам
дороги вышагивали мрачные черные фигуры как бы без лиц - железные
отсвечивающие каски, руки, затянутые в черные перчатки, лежали на
автоматах, и дождь лил на вороненую сталь, и лаяли иноземные команды, и
лаяли мокрые иноземные псы...
- Чепуха! - говорит Нурланн, тряся головой и зажмуриваясь. - Это
совсем не то...
- Да очнись ты, черт тебя подери! - орет Хансен. - Их Туча заманила!
Туча их сожрала, ты понимаешь?
- Погоди, - говорит Нурланн. - Надо без паники. Погоди.
- У тебя оружие есть? - спрашивает Хансен. - Пистолет какой-нибудь,
автомат... Хоть что-нибудь?
- Какое оружие, дурак, - огрызается Нурланн. - При чем здесь оружие?
Лимузин Нурланна с трудом пробирается между брошенными как попало
многочисленными автомобилями. За рулем Нурланн, рядом с ним истерически
рыдающая, вся перемазанная расплывшейся косметикой Лора, на заднем сиденье
озверелый Хансен.
Дальше ехать невозможно, и все они выбираются наружу. Кажется, весь
город собрался здесь, плотно закупорив проспект Реформации, он же Дорога
чистых душ. Тысячи людей, мокрых, жалких, растерянных, озлобленных,
недоумевающих, плачущих, кричащих, с закаченными в обмороке глазами,
оскаленных. Утонувшие в толпе автомобили - роскошные лимузины, потрепанные
легковушки с брезентовым верхом, грузовики, автобусы, автокран, на стреле
которого сидят несколько человек. И льет дождь. Да такой, какого Нурланн
не видел никогда в жизни, он даже не представлял себе, что бывают такие
дожди, - тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом, и
сильный ветер несет его косо, прямо в лица, обращенные к еле видной
черноте впереди, к мутным медленным лиловым вспышкам.
Толпа кричит, плачет, стонет, угрожает:
- Господи, за что? В чем согрешили мы, господи?
- Идиоты! Слюнтяи! Давным-давно надо было их за ухо - и вон из
города! Говорили же умные люди...
- В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали,
босяками ходили, лишь бы их одеть-обуть...
- Сим, меня сейчас задавят! Сим, задыхаюсь! Ох, Сим...
- Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там!
- Они давно собирались, я видела, да боязно было спрашивать...
- Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!
- Да что же это, господа? Это псе безумие какое-то! Надо псе что-то
делать!
- Да я его в жизни пальцем не тронула! Я видела, как вы своего-то
ремнем гоняли. А у нас в доме такого и в заводе не было.
- В кр-р-ровь! Зубами рвать буду!
- Да-а, видно, совсем мы дерьмом стали, если родные дети от нас в эту
Тучу ушли... Да брось ты, сами они ушли, никто их не притягивал...
- Муничек мой! Муничка!
- Надо телеграмму господину президенту! Десять тысяч подписей - это
вам не шутка!
- Это мои дети, господин хороший, я их породил, я ими и распоряжаться
буду, как пожелаю. Извольте их мне вернуть!
И тут раздался голос. Он как шелестящий гром. Он идет со всех сторон
сразу, и он сразу покрывает все остальные звуки. Он раздается как бы в
мозгу у Нурланна, но тут же замирает и затихает вся толпа. Голос спокоен и
даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышится в нем, безмерная
снисходительность, будто говорит кто-то огромный, презрительный,
высокомерный, стоя спиной к надоевшей толпе, говорит через плечо,
оторвавшись на минутку от важных забот ради этой раздражившей его,
наконец, пустяковины.
- Да перестаньте вы кричать, - произносит Голос. - Перестаньте
размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и
несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши
ушли от вас по собственной воле, никто их не принуждал, никто не тащил за
шиворот, не одурманивал и не затягивал. Они ушли потому, что вы им стали
окончательно неприятны.
Пока Голос говорит, дождь затихает, а потом прекращается вовсе, и
черная стена Тучи, полосуемая медлительными молниями, становится видна
совершенно отчетливо. И неподвижно стоит перед нею толпа. Люди словно
боятся пошевелиться.
- Вы очень любите подражать своим предкам, - продолжает Голос, - и
полагаете это важным человеческим достоинством, а они - нет. Не хотят
подражать вам. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, скучными
обывателями, рабами, конформистами, не хотят они, чтобы из них сделали
преступников против Человечества, не котят ваших семей и вашего
государства. Поглядите на себя! Вы родили их на свет и калечили их по
образу своему и подобию. Подумайте об этом. А теперь - уходите.
Толпа остается неподвижной. Может быть, она пытается думать. А у
Нурланна в мозгу вспыхивают только отдельные странные и странные картинки
- собственные воспоминания вперемежку с виденным в кинохронике:
...огромное лицо отца и огромная рука его, тянущаяся с угрозой и
злобной яростью...
...кучки наркоманов под мостом, жуткие морды вместо лиц, шприц
вонзается в бедро прямо сквозь джинсы...
...дряхлый трясущийся Гитлер вручает железный крест
мальчишке-смертнику, ласково треплет его по щечке...
...несметные толпы подростков, бессмысленно усеявших пустырь, словно
огромная стая ворон на помойке...
...и подростки-фанаты, с ревом громящие стадион...
...и крепенькие румяные подростки в полувоенной форме, в золотых
рубаках до колен, подпоясанные армейскими ремнями с тяжелыми пряжками, с
массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами - эмблема на пряжке,
эмблема на дубинке, эмблема на морде - и значки, значки, значки...
...и сам Нурланн омерзительно, потеряв контроль над собой, орет на
молодую еще Лору, а она орет на него, похожая на отвратительно красивую
мегеру, и маленькая Ирма с ужасом и недоумением смотрит на ник, забившись
в угол с большой куклой...
...и какой-то молодой отец с кружкой пива у ларька - хлебает сам и
дает отхлебнуть сынишке, который держится за его брючину...
- Ну, что же вы стоите? - произносит Голос. - Пошли вон. Уходите!
И черная стена Тучи толчком продвигается на толпу, разом прыгнув
метров на пятнадцать.
- Уходите! Уходите совсем из города! Города больше не будет!
Убирайтесь, пока целы!
И снова Туча делает огромный шаг на толпу.
Город прорвало как нарыв.
Впереди, по обыкновению, драпают избранные, драпает магистратура и
полиция, драпает промышленность и торговля, драпают суд и акциз, финансы и
народное просвещение, почта и телеграф - все, все, в облаках бензиновой
вони, в трескотне выхлопов, встрепанные, злобные и тупые, лихоимцы,
стяжатели, слуги народа, отцы города, в вое автомобильных сирен, в
истерическом стоне сигналов, во вспышках фар спецмашин - рев стоит на
проспекте, а гигантский фурункул все выдавливается и выдавливается, и
когда схлынул гной, тогда потекла кровь - собственно народ, на огромных
автобусах, на битком набитых грузовиках, в навьюченных фольксвагенах,
тойотах и фордиках, на мотоциклах, на велосипедах, угрюмые, молчаливые,
потерянные, оставив позади свои дома, свои газоны, свое нехитрое счастье,
налаженную жизнь, свое прошлое и свое будущее.
За народом отступает армия. Идут вездеходы с офицерами,
бронетранспортеры, огромные машины полевых штабов, полевые кухни,
зачехленные "корсары"... Последними идут танки, с башнями, развернутыми
назад, в сторону наступающей Тучи.
И гремит над этим громадным бегством голос проповедника:
- ...Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в
один час пришел суд твой... И плодов, угодных для души твоей, не стало у
тебя, и все тучное и блистательное удалилось от тебя, - ты уже не найдешь
его... И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и
трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого
художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в
тебе, и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты
не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и
волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в тебе найдена кровь
пророков и святых и всех убитых на земле...
К рассвету город опустел.
Утро хмурое, но дождь прекратился. По пустому проспекту Реформации
мимо мрачных домов с мертвыми окнами бредет нога за ногу Нурланн,
растерзанный, небритый, взлохмаченный, с отрешенным лицом, с глазами, как
бы устремленными внутрь.
На асфальте проспекта, на тротуарах разбросано затоптанное тряпье,
валяются раздавленные чемоданы, колесо грузовика лежит посередине
мостовой, и тут же неподалеку - сам грузовик, перекошенный, с распахнутой
дверцей, уткнувшийся в фонарный столб; и опрокинутая детская коляска; и
остатки стойбища Агнцев, а на углу переулка и какой-то Агнец лежит,
клетчатый, то ли мертвый, то ли смертельно пьяный. Нурланн равнодушно
проходит мимо.
Потом навстречу ему с садовой скамейки скверика поднимается
взъерошенный Хансен, в руке у него наполовину опорожненная бутылка, глаза
осоловелые, его шатает, и поэтому свободной рукой он сразу же вцепляется в
локоть Нурланна.
- Все убежали... - доверительно сообщает он. - То есть все удрали. До
последнего человека. Пустой город. Представляешь?
Нурланн ничего не отвечает. Похоже, он просто не слышит Хансена. А
тот продолжает на ходу:
- А я вот решил остаться и посмотреть все-таки. Ведь это будущее,
Нурланн! Ведь мы же все его ждали. Мы все на него работали. И что же
теперь? Удирать? Глупо! Пусть оно нас гонит. Ну и что? А мы не пойдем.
Верно, Нурланн?
Нурланн молчит. Хансен на ходу подкрепляется из бутылки.
- Очень страшно, - признается он. - Просто мороз по коже - до чего
страшно. Понимаешь, Нурланн? Будущее создается тобой, но не для тебя. Вот
я ненавижу старый мир. Глупость ненавижу, равнодушие, невежество, фашизм.
Но с другой-то стороны - что я без всего этого? Это же хлеб мой и вода
моя! Новый мир - строгий, справедливый, умный, стерильно чистый... Ведь я
ему не нужен, я в нем - нуль! Восхвалять я не умею, ненавижу восхваления,
а ругать там будет нечего, ненавидеть будет нечего - тоска, смерть... И
выпить мне там не дадут, ты понимаешь, Нурланн, они там не пьют, совсем!
На каком-то перекрестке к ним присоединяется швейцар отеля.
Фольксваген его поломался, стоит с задранным капотом. Швейцар, потный,
злой, в форменной своей фуражке и без пиджака, в жилетке, ругательски
ругается.
- Да пропади они все пропадом! Сунул их в какой-то автобус, и сразу
на душе полегчало. Главное, я говорю снохе: ну, зачем тебе, дура, этот
сервиз? "Саксонский фарфор, саксонский фарфор, голубые мечи..."
Светопреставление наступает, а ей голубые мечи, видите ли! Дал я ей
коленом под задницу толстую... А вы как же, господа? Не страшно?
- Страшно, - говорит Хансен. Нурланн молчит.
- И мне страшно. А с другой-то стороны, ежели подумать как следует,
ведь от них не убежишь. Днем раньше, днем позже, а они тебя достанут. Мое
меня не минует. Вот что я вам скажу. И опять же: дети-то наши не
испугались? Может, глядят сейчас на нас из-за этой стены черной и
посмеиваются... А?
Они идут и идут, черная стена Тучи все ближе и ближе, сейчас она
абсолютно черная, на ней нет даже молний, и пустыми окнами смотрит на ник
город, покрытый плесенью, скользкий, трухлявый, весь в злокачественных
пятнах, словно изъеденный экземой, словно он много лет гнил на дне моря, -
и от него идет пар.
Из бокового переулка выскакивает на большой скорости, едва не
перевернувшись, желтая машина во всей своей красе - с фарами, мигалками и
антеннами - и резко тормозит перед идущими. Из кабины выскакивает Брун,
как всегда подтянутый, резкий, решительный.
- В чем дело? - спрашивает он свирепо. - Почему вы здесь?
- Идем туда, - важно отвечает швейцар.
- Куда - туда? Вы что - с ума сошли?
- Тебя не спросили, - неприязненно произносит Хансен. - Проезжай,
чего встал?
Брун бешеными глазами оглядывает каждого из них по очереди.
- Предатели, - говорит он сквозь зубы. - Подонки.
Нурланн ни с того, ни с сего вдруг широко улыбается.
- Бедный прекрасный утенок, - говорит он. - До чего псе хлопотно тебе
жить! Все суетишься, все бегаешь, совершаешь глупости, совершаешь
жестокости, и все тебе кажется, что ты тормозишь будущее. А на самом деле
ты тоже его строишь, тоже кладешь свои кирпичики. Пойдем с нами, Брун.
Пришла пора расплачиваться.
- Идиоты! - шепчет Брун побелевшими губами, прыгает обратно в машину
и с силой захлопывает за собой дверцу.
И вот они стоят перед черной стеной, все трое, и всем им страшно. И
швейцар монотонно читает вполголоса:
- ...И вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан ему
венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить... И вышел другой
конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали
друг друга, и дан ему большой меч... и вот, конь вороный, и на нем
всадник, имеющий меру в руке своей... хиникс пшеницы за динарий, и три
хиникса ячменя за динарий; елея псе и вина не повреждай... и и взглянул, и
вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за
ним, и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и
голодом, и мором, и зверями земными...
Черная стена надвигается и поглощает их.
Зеленая равнина под ясным синим небом распахнута перед ними. Все
заросло высокой густой травой: неузнаваемые развалины с пустыми проемами
бывших окон и дверей: груды железного хлама - сплющенные ржавые кузова
автомобилей, телевизоры с пустыми дырами вместо экранов, мотки спутанных
ржавых тросов, бесформенные комки колючей проволоки между покосившимися
гнилыми кольями, и тут же заплетенный плющом огромный танк, зарывшийся в
траву хоботом пушки; клочья бумаги и раскисшие папки, и огромный том
энциклопедии, страницы ее лениво шевелятся под ветерком. Прямо перед ними
- полуразвалившаяся часовня, замшелая, опутанная плющом...
И над всем этим - ослепительно-синее небо, а над горизонтом медленно
поднимается сплющенный рефракцией румяный диск солнца. Стоит
оглушительная, ошеломляющая тишина, и слышно, может быть, только, как
глухо и неровно бьется сердце Нурланна.
И Нурланн начинает говорить, еле шевеля губами:
- Не надо жестокости. Милосердия прошу. Мы раздавлены. Нас больше
нет. Наверное, мы заслужили это. Мы были глупы. Мы были высокомерны. Мы
были жадны и нетерпеливы в своей жадности. Мы были жестоки. Не надо больше
жестокости.
Пока он говорит, по сторонам от него, справа, слева, везде, из густой
травы один за другим начинают подниматься люди. Ободранные, жалкие,
грязные, мужчины небриты, женщины взлохмачены. Поднявшись, они стоят
неподвижно и слушают, и смотрят на Нурланна с надеждой и ожиданием.
- Мы поносили тебя, - продолжает Нурланн. - Мы восхваляли тебя. Мы
унижали тебя. Мы мастерили тебя по образу своему и подобию. Мы
распоряжались друг другом, мы приказывали, мы горланили и галдели, и
пустословили от твоего имени. Мы творили мерзости от твоего имении во имя
твое. Все мы клялись умереть за будущее, но умирать норовили в прошлом.
Нам и в голову не приходило, что суждено нам наконец встретиться с тобой
лицом к лицу... И вот теперь, когда мы с тобой встретились, молю тебя об
одном: не карай! Многие из достойных кары твоей не ведали, что творят. Они
вообще не думали о тебе. Милосердия! Но если справедливость твоя все же
требует наказания, то покарай меня. И если нужно покарать миллионы, тогда
покарай меня одного миллионы раз.
Он замолкает. И тут псе где-то в невообразимой дали возникает чистый
и сильный звук трубы. И начинает идти снег. С чистого ясного неба, на
котором ни облачка, медленно падают, кружась, крупные белые хлопья - на
зеленую траву, на цветы, на развалины, на ржавое железо, на
запрокинувшиеся грязные лица.
И новый звук возникает: глухой мерный топот копыт, и из снежной мглы,
пронизанной солнцем, появляются, выплывают всадники.
Циприан, повзрослевший, с молодой русой бородкой. Он в белых
парусиновых штанах, белая сорочка распахнута на груди, белая шелковая
лента схватывает длинные волосы, босые ноги упираются в стремена, левой
рукой он держит поводья, а правая уперта в бок. И конь под ним белый как
снег.
Ирма Нурланн на рыжем коне, крепкая красивая девушка с цветком в
зубах, в оранжевом рабочем комбинезоне, скачет, бросив поводья, отнеся
правую руку в сторону, и на ладони у нее трепещет стеклянными крыльями
большая зеленая стрекоза.
Миккель в черных трусах, голый до пояса и пунцово обгоревший на
солнце, на вороном коне без седла и без уздечки, держится одной рукой за
гриву, а в другой у него сверкающая золотом труба.
В неспешной рыси они проплывают мимо. Они не видят, может быть, даже
и не замечают ободранных и грязных (многие встали на колени) людей.
Циприан скачет, задумавшись, подбородок его опущен на грудь, он
всегда был серьезным мальчиком.
Ирма занята своей стрекозой - слегка повернув к ней лицо, словно бы
помогает ей удерживаться на ладони.
У Миккеля же такой вид, будто он только что отмочил какую-то шуточку
и вполне ею доволен. Он ехидно улыбается...
...и вдруг подносит трубу к губам и трубит - звонко, чисто и сильно.
Солнце уже высоко, и снег прекратился, и на горизонте из утреннего
тумана возникают силуэты новых и новых всадников.
Будущее не собиралось карать. Будущее не собиралось миловать. Будущее
просто шло своей дорогой.
