Трумен Капоте. Другие голоса, другие комнаты
страница №3
...ечтательно сказала Эйми. -Ты, наверно, не понимаешь, какое это для меня удовольствие, как успокаивает
меня.
Рандольф прокашлялся и улыбнулся, отчего на щеках у него возникли
ямочки. Его лицо было похоже на круглый спелый персик. Он был значительно
моложе двоюродной сестры: где-то на середине четвертого десятка.
- Однако мы так и не изгнали этот дух молодого господина Нокса.
- Никакой не дух, - буркнул Джоул. - Духов не бывает - это настоящая
живая женщина, и я ее видел.
- И как же она, милый, выглядела? - спросила Эйми тоном, показывавшим,
что ее мысли заняты менее экзотическими предметами.
Джоулу это напомнило Эллен и мать: они тоже разговаривали с таким
рассеянным видом, когда не верили его рассказам, и не перебивали только,
чтобы мир сохранить. Знакомое виноватое чувство поразило, как выстрел: врун,
вот что думают оба, Эйми и Рандольф, прирожденный врун, - и от испуга начал
громоздить подробности: у нее были дьявольские глаза, у этой дамы, бешеные
ведьмины глаза, холодные и зеленые, как дно полярного моря; копия Снежной
королевы - лицо белое, зимнее, изо льда вытесанное, и белые волосы накручены
на голове, как свадебный торт. Она манила его пальцем, манила...
- Боже, сказала Эйми, кусая кубик маринованного арбуза. - Ты в самом
деле видел такую женщину!
Во время этого описания Джоул с беспокойством заметил, что ее кузена
рассказ позабавил и заинтересовал; в первый раз, когда он просто сообщил об
увиденном, Рандольф выслушал его безразлично, как слушают заезженный анекдот
- казалось, он непонятным образом заранее знал все, что услышит.
- Слушай, - медленно произнесла Эйми, не донеся арбузный кубик до рта.
- Рандольф, ты не заходил... - Она запнулась и скосила глаза на гладкое,
довольное лицо-персик. - Ведь правда, похоже на то...
Рандольф пнул ее под столом; маневр был выполнен так ловко, что Джоул и
не заметил бы его, не окажись столь сильным его действие: Эйми дернулась
назад, словно в стул ударила молния, и, заслонив глаза рукой в перчатке,
испустила жалобный вопль:
- Змея, змея, я думала, меня ужалила змея, пробралась под столом,
ужалила в ногу, дурак, никогда не прощу, ужалила, боже, змея, - повторяла
она снова и снова, и слова уже рифмовались, гудели между стенами, где
трепетали гигантские тени мотыльков.
У Джоула все оборвалось внутри; он подумал, что описается прямо тут, на
месте, и хотел вскочить, убежать, как от Джизуса Фивера. Но не мог, отсюда
не мог. Поэтому он уставился в окно, где ветер отстукивал фиговыми листьями
мокрую телеграмму, и принялся изо всех сил искать далекую комнату.
- Сию же минуту перестань, - приказал Рандольф, не скрывая отвращения.
Но Эйми не унималась, и тогда он ударил ее ладонью по губам.
Вопли постепенно перешли в полувсхлипывание-полуикоту. Рандольф
заботливо тронул ее за руку.
- Отпустило, душенька? - сказал он. - Как ты нас напугала. - И,
оглянувшись на Джоула, добавил: - Эйми безумно нервная.
Да, безумно, - согласилась она. - Я просто подумала... Надеюсь, я не
расстроила ребенка.
Но так толсты были стены его комнаты, что голос Эйми туда не проникал.
Джоулу давно уже не удавалось отыскать далекую комнату; это и прежде было
трудно, а последний год - особенно. И он обрадовался встрече с друзьями. Все
были тут, включая Мистера Мистерию в испанской шляпе с пером и багровом
плаще, с блестящим моноклем и зубами из цельного золота: элегантный
господин, - хотя разговаривал по-гангстерски, сквозь зубы, - и артист,
великий чародей: он выступал в старом нью-орлеанском варьете и показывал
жуткие фокусы. Там-то они и стали такими приятелями. Однажды он вызвал
Джоула из публики и вытащил у него из ушей целую охапку сахарной ваты; с тех
пор он сделался, после маленькой Анни Роз Куперман, самым желанным гостем
другой комнаты. Анни Роз была симпатичней всех на свете. Волосы черные и
завитые не где-то там такое, а сами по себе. По воскресеньям мать наряжала
ее во все чистенькое и белое - включая носки. В обычной жизни Анни Роз была
нахальная и воображала - до того, что о погоде вела разговоры, - но здесь, в
далекой комнате, звенел ее милый голосок: "Джоул, я тебя люблю. Я люблю тебя
на дюйм, на чуть-чуть, на уйму уйм". И был еще один человек,
присутствовавший почти всегда, но редко - в одном и том же виде; то есть
являлся он в разных нарядах и обличьях - то цирковым силачом, то богатым
славным миллионером, - но всегда его звали Эдвард Р. Сансом.
Рандольф сказал:
- Она жаждет мести; по доброте душевной я согласен вытерпеть несколько
адских минут пианолы. Милый Джоул, ты не мог бы принести свет?
Когда он поднял лампы и понес через холл в гостиную. Мистер Мистерия и
маленькая Анни Роз Куперман ускользнули во тьму, как давеча на кухне.
Невидимые пальцы рэгтайма бегали по пожелтелым костям пианино,
карнавальные аккорды отзывались легкой дрожью в хрустальных призмах. Эйми
сидела на табуретке, обмахивая бледное личико синим кружевным веером,
извлеченным из старинной горки, и неотрывно наблюдала за нырянием клавиш.
- Это музыка с парада, - сказал Джоул. - Один раз на масленицу я ехал с
картиной - на ней был китаец с длинной черной косичкой, только пьяный сорвал
картину и стал ей бить знакомую, прямо на мостовой.
Рандольф придвинулся к Джоулу на двойном кресле. Поверх пижамы на нем
было надето полосатое кимоно с рукавами-крыльями, а пухловатые ноги
упакованы в сандалии из тисненой кожи; ногти на ногах блестели лаком. Вблизи
он распространял тонкий лимонный аромат, и безволосое лицо его выглядело
немногим старше, чем лицо Джоула. Глядя прямо перед собой, он нашел руку
Джоула и заплел его пальцы своими.
Эйми укоризненно захлопнула веер.
- Ты даже не поблагодарил меня, - сказала она.
- За что, моя обожаемая?
Держаться с Рандольфом за руки было как-то не совсем приятно, и от
желания вонзить ногти в эту сухую горячую ладонь у Джоула сами собой
напряглись пальцы; кроме того, Рандольф носил перстень, и он больно давил на
суставы. Перстень женский, с дымчатым радужным опалом, схваченным острыми
серебряными лапками.
- Как? За красивые перья, - напомнила Эйми. - Голубой сойки.
- Прелестны, - сказал Рандольф и послал ей воздушный поцелуй.
Удовлетворенная, она развернула веер и стала яростно обмахиваться. Позади
нее дрожали подвески лампы, и вялая сирень, сотрясаемая тяжелой музыкой
пианолы, роняла на стол лепестки. Лампу поставили перед пустым камином, и
казалось, что это его огонь там теплится - пепельный и зыбкий.
- Первый год к нам не пожаловал сверчок, - сказала Эйми. - Каждое лето
прятался в камине и пел до осени; помнишь, Рандольф, Анджела Ли не позволяла
его убить?
Джоул процитировал: "Слушай, как кричат сверчки в траве, внемли их
песне звонкой".
Рандольф наклонился вперед.
- Очаровательный мальчик, маленький Джоул, милый Джоул, - прошептал он.
- Постарайся быть здесь счастливым, постарайся немного меня полюбить,
хорошо?
Джоул привык к похвалам, - воображаемым, родившимся у него в голове, -
но, услышав из чужих уст такую безыскусную, ощутил неловкость: дразнят его,
разыгрывают? Он испытующе взглянул в круглые невинные глаза и увидел свое
детское лицо, сжатое как в объективах стереоскопического фотоаппарата. Потом
перевел взгляд на опаловый перстень и размягченно пожалел о том, что
способен был на столь низкую мысль, - вонзить ногти в ладонь Рандольфа.
- Я уже вас люблю, - сказал он.
Рандольф улыбнулся и сжал ему руку.
- Вы о чем там шепчетесь? - ревниво спросила Эйми. - Невежливость с
вашей стороны. - Пианола вдруг смолкла, дрожь в подвесках прекратилась. -
Можно сыграть что-нибудь еще? Ну прошу тебя, Рандольф.
- По-моему, вполне достаточно - разве что Джоул хочет еще послушать.
Джоул выдержал паузу, пробуя свою власть; затем, вспомнив горькое
дневное одиночество, мстительно помотал головой.
Эйми надула губы.
- ...тебе больше не представится случая унизить меня, - сказала она
Рандольфу и бросилась к горке положить на место синий веер.
Джоул обследовал содержимое горки еще до ужина и сам хотел бы стать
обладателем таких сокровищ, как веселый Будда с толстым нефритовым животом,
двуглавый фарфоровый крокодил, программка бала в Ричмонде от 1862 года с
автографом Роберта Э. Ли, маленький восковой индеец в полном боевом наряде и
несколько изящных миниатюр в плюшевых рамках - портреты мужественных щеголей
со злодейскими усами.
- ...Это твой дом, я прекрасно сознаю...
Ее прервал странный звук: раздельные удары, словно бы гигантской
дождевой капли, тук-тук - сверху по лестнице, все ближе.
Рандольф заерзал.
- Эйми, - сказал он и многозначительно кашлянул.
Она не двинулась с места.
- Это - дама? - спросил Джоул, но ему не ответили, и он пожалел, что
пил вино: гостиная, если не сосредоточиться как следует, клонилась,
кренилась вроде опрокидывающейся комнаты в доме аттракционов у озера
Понтчартрейн. Стук прекратился, мгновение тишины, и из-под арки беззвучно
выкатился обыкновенный красный теннисный мяч.
Эйми с книксеном подняла его и на ладони, одетой в перчатку, подвергла
пристальному осмотру - словно плод, не червивый ли. Затем обменялась
встревоженным взглядом с Рандольфом.
- Подняться с тобой? - спросил он ей вдогонку.
- После, когда отправишь мальчика в постель, - шаги ее гулко отдавались
на темной лестнице; где-то наверху звякнула щеколда. Рандольф, с отчаянно
веселым видом, повернулся к Джоулу.
- Ты играешь в трик-трак?
Джоул все еще размышлял о мячике. В конце концов он решил, что лучше
всего сделать вид, будто теннисный мяч, вкатывающийся в комнату ниоткуда, -
самая обыкновенная вещь на свете. Он хотел засмеяться. Только смешного
ничего не было. Творилось нечто неправдоподобное: разница между тем, чего он
ожидал, и тем, что происходило, не укладывалась в голове. Все равно что
купил билет на ковбойский фильм, а показывают тебе дурацкую картину про
любовь. Случись такое, он чувствовал бы себя обманутым. Именно так он себя и
чувствовал.
- Или погадать тебе?
Джоул поднял кулак; чумазые пальцы раскрылись, как лепестки цветка, -
розовая ладонь вся была в капельках пота. Однажды, решив, что наилучшей
профессией для него было бы гадание, он выписал из Нью-Йорка книгу "Приемы
гадания", написанную якобы цыганкой, чья маслянистая личность в серьгах
украшала обложку; однако планы его рухнули от отсутствия средств, ибо для
того, чтобы стать полноценным гадателем, ему надо было, как выяснилось,
приобрести много дорогостоящей аппаратуры.
- Та-ак, - протянул Рандольф, подтягивая его руку поближе к свету. -
Должен ли я прочесть здесь грядущие путешествия, приключения, союз с
миловидной дочкой какого-нибудь Рокфеллера? Будущее меня совсем не
захватывает; давным-давно я понял, что предназначен был для других времен.
- А я будущее хочу знать, - сказал Джоул.
Рандольф покачал головой: его сонные небесно-голубые глаза смотрели на
Джоула серьезно и спокойно.
- Ты никогда не слышал, что мудрецы говорят: все будущее существует в
прошлом?
- Но вопрос хоть можно задать? - Джоул не стал дожидаться разрешения: -
Я хочу знать две вещи: во-первых, когда я увижу папу. - И сумрак безмолвной
гостиной откликнулся эхом: когда? когда?
Мягко отпустив его руку, с неподвижной улыбкой на лице Рандольф встал и
отошел к окну в колышущемся кимоно; гам он соединил по-китайски руки под
рукавами-крыльями и застыл.
- Когда ты обживешься, - сказал он. - А во-вторых?
Глаза закрыты: головокружительный колодец звезд. Открыл: наклонная
комната, и пара фигур в кимоно, с кудрявыми пшеничными волосами скользит
взад-вперед по перекошенному полу.
- Я видел Даму, и она живая, так или нет? - но спросить он хотел совсем
не это.
Рандольф открыл окно. Дождь перестал, и цикады кричали во влажной
летней тьме.
- Зависит от точки зрения, полагаю, - сказал он и зевнул. - Я знаю ее
довольно близко, и для меня она - призрак.
Ветер дул из сада, развевая шторы, как линялые золотые знамена.
- 5 -
В среду после завтрака Джоул затворился в комнате и приступил к
тяжелому труду сочинения писем. Утро было жаркое, скучное, и, хотя за
закрытыми дверьми время от времени слышался лающий кашель Рандольфа, Лендинг
по обыкновению казался чересчур тихим, совсем мертвым. Толстый слепень
спикировал на блокнот "Вождь краснокожих" с каракулями Джоула, безвольно
валившимися во все стороны: в школе за свой шальной почерк он получал
единицу по чистописанию. Он вертел, крутил карандаш, дважды отлучался
по-маленькому к фаянсовому горшку, искусно украшенному румянозадыми
купидонами с бледными букетиками плюща и фиалок в руках, но в конце концов
первое письмо, адресованное закадычному другу Сэмми Силверстайну, было
закончено и гласило:
"Тебе бы понравился мой дом, Сэмми, красивый дом и отец бы понравился,
потому что знает все самолеты, как ты. Но на твоего отца не очень похож.
Очков не носит, сигар не курит, но высокий, как Мистер Мистерия (если Мистер
Мистерия приедет летом в "Немо", напиши и все расскажи) и курит трупку а сам
молодой. Подарил мне ружье 22 калибра, зимой будем бить опосумов и есть
тушеных опосумов. Хорошо бы ты приехал ко мне в гости тут есть много чем
заняться. Например напьемся с моим двоюродным Рандольфом. Мы пьем
алкагольные напитки и с ним весело. Тут совсем не Нью-Орлеан, Сэмми. Тут
человек нашего возраста считается взрослый человек. Ты должен мне 20 ц. Я
прощу тебе долг, если будешь каждую неделю писать все новости. Привет
компании и не забывай писать другу..."
И с мастерской тщательностью расписался на новый лад: Дж. X. Н. Сансом.
Несколько раз прочел имя вслух. Звучало взросло, значительно - такое имя
легко себе представить с важным титулом, вроде: Генерал, Судья, Губернатор,
Доктор. Доктор Дж. X. Н. Сансом, знаменитый хирург; Губернатор Дж. X. Н.
Сансом, избранник народа ("Алло, начальник тюрьмы? Я даю Зу Фивер отсрочку
смертной казни"). И тогда, конечно, весь мир и все люди в мире будут любить
его, ну, а Сэмми - Сэмми дадут за это старое письмо много тысяч долларов.
Однако, проверяя свою орфографию, он вдруг сообразил, что почти все
написанное - вранье, густое вранье, разлитое по листку, как сладкий сироп. И
чем это объяснишь? Так и должно быть, как он написал, а все - не так. Дома
Эллен всегда приставала с непрошеными советами, а сейчас - закрыть бы глаза,
открыть и увидеть ее рядом. Она бы знала, что делать.
Карандаш его бежал так быстро, что иногда слова сливались: он очень
извинялся, что не написал раньше; надеется, что Эллен здорова и то же самое
ребята... скучает по ним - а они по нему? "Тутхорошо", - написал он, но
вдруг почувствовал боль и встал, прошелся по комнате, стуча кулаком о кулак.
Как ей рассказать? Остановился у окна и выглянул в сад: все, кроме кота
Фиверов, прогуливавшегося перед остатками колонн, оцепенело, выглядело
нарисованным - и ленивые ивы без теней на утреннем солнце, и невольничий
колокол, заглушенный бурьяном. Джоул тряхнул головой, чтобы поставить мысли
на место, потом вернулся к столу и, сердито зачеркнув "Тутхорошо", написал:
"Эллен, я ненавижу это место. Я не знаю, где он, и никто не говорит. Ты
веришь Эллен когда я пишу что невидел его? Честно: Эйми говорит он болен но
я не одному слову не верю потомучто она мне ненравится. Она похожа на
противную мисс Адди с нашей улицы, скандалистку. А еще здесь нет радио,
кино, комиксов, а если хочешь выкупаться надо наливать корыто из колодца. Не
понимаю как это Рандольф такой чистый. Он мне нравится а жить здесь мне не
нравится. Эллен, мама оставила сколько ни будь $ чтобы мне учиться в школе
где живут? Вроде военного училища. Эллен, я по тебе соскучился. Эллен скажи
пожалуйста, что мне делать? Любящий тебя Джоул ХХХХХХХХ".
Стало легче, спокойней на душе: что ни говори, Эллен никогда не бросала
его в беде. Он настолько приободрился, что даже засвистел, засовывая письма
в конверты, - а песенка была та, которую услышал от близнецов: "Когда
приходит стужа и холодно снаружи..." Как ее звали? А вторую, похожую на
мальчишку? Флорабела и Айдабела. И чего он тут мается целыми днями: разве
его не приглашали в гости? Флорабела, Айдабела и Джоул, подумал он,
насвистывая весело, насвистывая громко.
- Тихо там! - донесся тихий, жалобный голос Рандольфа. - Я страшно,
страшно болен... - И кашель.
Ха-ха! Катись ты, Рандольф, колбасой. Ха-ха! - смеялся про себя Джоул,
подходя к старому бюро, где в нижнем ящике была спрятана лаковая шкатулка,
хранившая теперь патрон, перо сойки и деньги в количестве семидесяти восьми
центов. Поскольку марок у него не имелось, он решил, что будет вполне
законно опустить шесть центов наличными прямо в ящик СБД [*Сельской
бесплатной доставки]. Завернул пять центов и цент в туалетную бумагу, взял
письма и отправился вниз, по-прежнему насвистывая.
Возле ящика он встретил Зу, и не одну - она разговаривала с низеньким
круглоголовым негром. Это был Маленький Свет, отшельник. Джоул уже знал про
него, потому что в понедельник, за ужином, Маленький Свет постучал в окно
кухни; он зашел навестить Рандольфа, с которым они были, по словам самого же
Рандольфа, "близкими друзьями". Чрезвычайно вежливый, Свет принес гостинцы
всей семье: бочонок меда, две четверти браги и венок из сосны и тигровых
лилий - Рандольф надел его на голову и форсил в таком виде весь вечер. Хотя
Маленький Свет жил в лесной глухомани и был он вроде как отшельником, а
отшельники, известно, - народ дурной и ненормальный, Джоул его не боялся.
- У Маленького Света соображения в голове побольше, чем у всех, -
сказала Зу. - Правду сказать, детка, если бы у меня было ума сколько
полагается, я бы за него мигом замуж выскочила.
Только не представлял себе Джоул этот брак: во-первых. Маленький Свет
был старик - не такой, конечно, древний, как Джизус Фивер, но все равно. И
урод. На одном глазу голубая катаракта, во рту, похоже, ни зуба, и пахло от
него нехорошо: пока он был на кухне, Эйми держала руку в перчатке под носом,
словно надушенный платок, а когда Рандольф утащил его к себе наверх (до зари
оттуда доносились звуки пьяной беседы), с облегчением перевела дух.
Маленький Свет поднял руку:
- Быстро, дитя, осени себя крестом, - велел он трубным голосом, -
потому что встретил меня при свете дня.
Джоул с благоговейным страхом перекрестился. Толстые морщинистые губы
отшельника растянулись в улыбке.
- Повернись кругом, мальчик, и ты спасен. Тем временем Зу тщетно
старалась прикрыть похожую на ожерелье вещь, которую завязал на ее жирафьей
шее старик.
- Что это на тебе? - спросил Джоул.
- Это амулет, - с гордостью объяснил отшельник.
- Молчи, - оборвала его Зу. - Сам сказал, не подействует, если будешь
всем болтать. - Она обернулась к Джоулу. - Детка, беги-ка дальше, а? У меня
с ним дело.
Пожалуйста, если так ей надо. А еще называется друг! Он гордо отошел к
почтовому ящику, поднял красный флажок и бросил письма, а монеты, завернутые
в бумажку, - сверху, для прижима. Затем, определив по памяти, в какой
стороне будет дом близнецов, побрел по дороге.
Он шел в тени затянутого дымкой леса вдоль самого края дороги, и пыль
пыхала из песка около его ступней. В снятом небесном молоке плавало белое
солнце. Перед быстрым холодным лесным ручейком он остановился - захотелось
стащить тесные туфли и шлепать среди размокших листьев, кружившихся в воде
над галькой, - но тут его окликнули по имени, и он испугался. Оглянувшись,
увидел Маленького Света.
Отшельник ковылял к нему, валясь на ореховую палку; эту палку он носил
всегда, но Джоул не видел в ней надобности, ибо за вычетом удивительной
кривизны ноги у старика были в полной исправности; зато руки отличались
такой длиной, что доставали до колен. На отшельнике был драный комбинезон -
и ни рубашки, ни шляпы, ни туфель.
- Ох, и скор же ты, - сказал он, пыхтя рядом с Джоулом. - То ли сам я
на свету отвык ходить; нипочем бы днем не вышел, да амулет нужен ей очень
сильно.
Джоул догадался, что его любопытство намеренно подогревают. И напустил
на себя безразличие. В конце концов, как он и ожидал, Маленький Свет сам дал
объяснение:
- Этот амулет от страшных напастей, чтобы не напали; сам его делал из
лягушачьего порошка и черепашьих костей.
Джоул сбавил шаг, потому что отшельник шел медленно, как калека; кое в
чем он напоминал Джизуса Фивера -даже мог бы сойти за брата. Но на его
широком уродливом лице было написано лукавство, которого не было у Джизуса.
- Маленький Свет, а мне амулет сделаете?
Отшельник пожевал беззубым ртом, и солнце тускло отразилось в его
заклеенных голубых глазах.
- Всякие бывают амулеты: любовные амулеты, денежные амулеты, - тебе
какой надобно?
- Как у Зу, - сказал Джоул, - чтобы страшные напасти не случились.
- Шут возьми! - каркнул отшельник и остановился как вкопанный. Он ткнул
в дорогу палкой и покачал большой лысой головой. - Какие же могут быть
несчастья у маленького мальчика?
Джоул перевел взгляд с уродливого старика, качавшегося вместе с палкой,
на придорожные сосны.
- Не знаю, - сказал он и снова обратил глаза к отшельнику, стараясь
выразить ими, как много значит этот амулет. - Маленький Свет, ну,
пожалуйста...
И после долгого молчания отшельник показал наклоном головы, что да,
амулет будет сделан, но:
- Сам за ним придешь, потому как никому не ведомо, скоро ли здесь
объявится Маленький Свет. Обратно же, амулет от напастей не действует, коли
нет его на тебе, когда в нем самая большая нужда.
Но как ему найти жилище отшельника?
- Заблужусь ведь.
Они продолжали идти, и пыль поднималась вокруг них, а солнце
вкатывалось к полудню.
- Не заблудишься: люди, когда ищут Маленького Света, им бука дорогу
кажет. - Он поднял палку и показал на плывущее облако-акулу. - Глянь туда, -
сказал он, - на закат летит, над Утопленным прудом будет; к Утопленному
пруду придешь - гостиницу найдешь.
Сколько слышал Джоул про отшельников, все были молчуны и нелюдимы. Не
то - Маленький Свет: он заговорил, наверно, раньше, чем родился. Джоул
подумал, что в лесу одинокими вечерами он, должно быть, болтает с жабами, с
деревьями, с голубыми холодными звездами, и почувствовал нежность к старику,
который уже начал сказание о том, как Утопленный пруд получил свое странное
имя.
Давным-давно, в конце прошлого века, в этом самом лесу, похвастал
старик, стояла роскошная гостиница "Морок", принадлежавшая миссис Джимми Боб
Морок, вдове, родственнице Скалли. Пруд же, который назывался тогда озером
Морок, являл собой ромбовидное зеркало, питаемое холодной хрустальной водой
подземных известковых ключей, и праздничные толпы съезжались из самых
дальних мест и шествовали по просторным белым залам гостиницы. Все лето над
волнистыми лужайками у воды парили малиновые зонтики в руках у дам, одетых в
шелка. Шелестели веера из перьев, полировали пол танцевального зала
бархатные бальные туфельки, и, расплескивая красное вино на серебряные
подносы, скользили меж гостей слуги в алых камзолах. В мае собирались гости,
разъезжались в октябре, увозя воспоминания и оставляя высокие стопки
золотых. Не одну звездную ночь пролежал без сна, прислушиваясь к мягкому
гомону, Маленький Свет - конюшок в ту пору, чистивший глянцевые шкуры
великолепных упряжных лошадей. Но потом! но потом! августовским днем 1893
года ребенок, мальчишка-креол, примерно тех же лет, что Джоул, отважился
прыгнуть в озеро с высоченного дуба, и голова его раскололась, как орех,
между двумя топляками. А вскорости - вторая трагедия: игрок, шулер, сильно
не ладивший с властями, уплыл в озеро и не вернулся. Наступила зима, прошла,
опять весна. Чета молодоженов каталась по озеру, как вдруг из пучины
высунулась рука, сверкавшая рубинами (шулер щеголял в рубиновом перстне), и
хотела опрокинуть их лодку. Пример оказался заразительным: один купальщик
поведал, что его ноги кто-то сжал в могучих объятьях, другой якобы увидел
обоих, шулера и мальчишку, - их светлые тела в воде и длинные волосы,
зеленые и спутанные, как водоросли. Возмущенные дамы захлопнули веера, в
испуганной спешке уложили свои шелка. Тихими стали ночи, безлюдными лужайки,
гости отбыли навсегда; сердце миссис Джимми Боб было разбито; она заказала в
Билокси сеть и велела пройти с ней все озеро. "Говорил, бесполезно, говорил,
никогда она их не выловит, водяной своих не отдает". Миссис Джим
ми Боб уехала в Сент-Луис, сняла там комнату, облила керосином кровать,
легла и чиркнула спичкой. Утопленный пруд. Так прозвали его цветные.
Постепенно речная слизь забила известковые ключи и гадостно окрасила воду;
одичали лужайки, заросли тропинки и дорога; просела широкая веранда; печи
ушли в топкую землю; бурелом навалился на портик, и водяные змеи,
пресмыкаясь между струн, извлекали серенады из гнилого рояля в танцевальном
зале. Ужасная и странная гостиница. Но Маленький Свет остался; это его
законный дом, сказал он, потому что, если он уезжает на новое место - было
такое однажды, - другие голоса, другие комнаты, сгинувшие, выморочные голоса
гудят в его снах.
Из рассказа у Джоула родилась бессвязная картина - треснутых окон,
отразивших сад призраков, закатного мира, где цепкий плющ обвивает сломанные
колонны и аллеи закутаны в паучий шелк.
Мисс Флорабела Томпкинс провела гребнем по рыжим, до талии, волосам,
белесоватым на резком полуденном солнце, и сказала:
- Слушай, какая прелесть, что ты пришел. Представляешь, как раз сегодня
утром я говорю сестре: "Сестра, у меня предчувствие, что будут гости".
Говорю: "Так что давай вымоем голову", - для нее это, конечно, пустой звук:
наша девочка никогда ничего не моет. Айдабела? А-а, она на ручей пошла, там
у нас остужается арбуз - первый за лето; в этом году папа рано сажал.
Флорабела оказалась совсем не такой красивой, как при луне. Лицо у нее
было плоское и веснушчатое, как у сестры. Зубы немного торчали, и она то и
дело чопорно надувала губы. Она полулежала в гамаке, подвешенном в тени
между двумя орехами-пеканами ("Мама сама его сделала и сама сшила все мои
красивые платья, кроме муслинового, - а сестре ничего не шьет. Мама говорит:
Айдабела пусть бегает в чем придется, все равно на ней вещи горят, - скажу
тебе откровенно, мистер Нокс: Айдабела - сущее наказание, и мамино и мое").
Она взяла пинцет и, кривясь от боли, стала выщипывать свои розовые брови.
- Сестра объявила... ой!.. что хочет быть фермером.
Джоул сидел на корточках, покусывая лист; он вытянул ноги и спросил:
- А что в этом плохого?
- Ну, мистер Нокс, ты, конечно, шутишь? Слыхано ли это - чтобы
порядочная белая девочка хотела стать фермером? Нам с мамой просто стыдно.
Я-то, конечно, знаю, что у нее на уме. - Она бросила на Джоула
снисходительный взгляд и понизила голос. - Она думает, что папа умрет и
оставит ей дом в полное распоряжение. Меня-то она не проведет.
Джоул окинул взглядом предполагаемое наследство Айдабелы: дом стоял в
отдалении, затененный деревьями; хороший дом, простой и основательный, в
прошлом белый, а теперь сероватый. Вдоль боковой стены шла открытая галерея,
а на передней веранде были качели и ящики с геранью. В стороне под маленьким
навесом стоял зеленый "шевроле" 1934 года. На чистом дворе с клумбами и
декоративными камнями прогуливались куры. За домом была коптильня, ветряк с
насосом, и начиналось уходившее вверх по склону хлопковое поле.
- Ой! - крикнула Флорабела и бросила пинцет. Потом оттолкнулась в
гамаке и стала раскачиваться, нелепо надув губы. - Вот я, например, хочу
быть артисткой... или учительницей. Только если стану артисткой, не знаю,
как нам быть с сестрой. Когда ты знаменитая, все начинают копаться в твоей
биографии. Не хочу сказать ничего плохого о ней, мистер Нокс, но разговор
этот завела потому, что она в тебя втрескалась... - Флорабела с видом
скромницы потупилась. - А у нашей бедной девочки репутация.
Джоул был приятно польщен, хотя никогда бы не признался в этом даже по
секрету.
- Какая репутация? - спросил он, боясь улыбнуться.
Флорабела выпрямилась.
- Полно, сэр, - произнесла она тоном старой дамы, причем
воспроизведенным с пугающей точностью. - Я думала, вы человек, искушенный в
жизни. - И вдруг, заметно встревожившись, повалилась в гамак. - А-а, э-э,
сестра... посмотри, кто к нам пришел.
- Здорово. - На пушистом лице сестры не выразилось ни малейшего
удивления или удовольствия. Айдабела несла огромный арбуз, а за ней по пятам
трусил черно-белый охотничий пес. Она катнула арбуз по траве, пригладила
вихры на голове, привалилась к дереву, зацепила большими пальцами петли на
джинсах. Кроме брюк, на ней были грубые фермерские башмаки и фуфайка с
линялой надписью "Пей кока-колу". Она посмотрела сперва на Джоула, потом на
сестру и, как бы вместо оскорбительного замечания, с шиком сплюнула сквозь
пальцы. Старый пес рухнул на землю у ее ног. - Это Генри, - сказала она
Джоулу, поглаживая пса ногой по ребрам. - Он хочет поспать, так что давайте
громко не разговаривать, поняли?
- Подумаешь! - сказала ее сестра. - Видел бы мистер Нокс, что творится,
когда я хочу вздремнуть: трам-бам-барам!
- Генри, по-моему, совсем заболел, - объяснила Айдабела. - Что-то ему
нехорошо.
- Да мне самой нехорошо. Много от чего нехорошо.
Джоулу померещилось, что Айдабела улыбнулась ему. Улыбнулась не как все
люди, а цинично скривила угол рта: на манер того, как Рандольф вздергивал
бровь. Она задрала штанину и начала сколупывать болячку на колене.
- Ну как тебе там, в Лендинге, малец?
- Да, - сказала Флорабела и наклонилась вперед с лукавой ухмылкой. -
Ничего такого не видел?
- Дом красивый, а так - ничего, - уклончиво ответил Джоул.
- Ну, а... - Флорабела соскользнула с гамака и уселась рядом с ним,
облокотившись на арбуз. - Я хотела спросить...
- Смотри, - предупредила Айдабела, - сейчас выпытывать начнет.
И это позволило Джоулу разрядить напряжение смехом. В числе его грехов
были ложь, воровство и дурные мысли; но неверность его натуре была чужда. Он
понимал, что низостью будет исповедоваться Флорабеле, хотя ни в чем не
нуждался сейчас так, как в сочувственном слушателе.
- Больно? - спросил он ее сестру, этим интересом к болячке желая
показать свою благодарность.
- Эта? Старая? - сказала она и корябнула струп. - Тьфу, один раз у меня
на заду чирей вырос с яйцо - и то хоть бы хны.
- Да? Крику было порядочно, когда мама тебя шлепнула и он лопнул, -
собрав губки, напомнила Флорабела. Она постучала по арбузу, и он отозвался
спело, гулко. - Хм, по звуку зеленей травы. - Ногтем она нацарапала на
кожуре свои инициалы, потом корявое сердце, пронзила его стрелой и вывела
ТН, означавшее, как она пояснила, застенчиво скосившись на Джоула,
"Таинственный Незнакомец".
Айдабела вытащила нож.
- Гляди, - велела она, раскрыв противное узкое лезвие. - Таким зарезать
можно, а? - Один убийственный удар, арбуз треснул, и она стала кромсать ею
на большие куски, брызгая ледяным соком. - Папе оставьте, - предупредила
она, удаляясь под дерево, чтобы попировать без помех.
- Холодный, - сказал Джоул, капая розовым на грудь рубашки. - Этот
ручей у вас, наверно, как ледник. Он откуда течет - не из Утопленного пруда?
Флорабела посмотрела на Айдабелу, Айдабела - на Флорабелу. Обе,
казалось, были в нерешительности - которой из них отвечать. Айдабела
выплюнула мякоть и спросила:
- Тебе кто сказал?
- Сказал?
- Про Утопленный пруд.
Оттенок враждебности в ее тоне заставил Джоула насторожиться. Но в
данном случае было неясно, каким образом правда может обойтись ему дороже
лжи.
- А, человек, который там живет. Он мой друг.
Айдабела ответила громким саркастическим смехом.
- Кроме меня, тут никто к этой жуткой гостинице не подойдет; слышь, и
то, даже глазиком одним его не видела.
- Сестра правильно говорит, - вмешалась Флорабела. - Она давно мечтала
увидать отшельника; мама пугала нас: будете плохо себя вести, он вас утащит.
Но теперь я думаю, что его просто выдумали взрослые.
Тут уж и Джоул мог дать волю сарказму.
- Если бы вы час назад были на дороге, я бы с удовольствием вас
представил. Его зовут Маленький Свет, и он мне сделает... - но спохватился,
что говорить об амулете запрещено.
На такое свидетельство Айдабеле ответить было нечем. Она была
поставлена в тупик. И полна зависти. Она хмыкнула и запихнула в рот кусок
арбуза.
Золотыми яблоками лежали на темной траве кружки солнечного света,
пробившегося сквозь крону; над арбузной кожурой роились синие мухи; коровий
бубенчик звенел где-то за ветряком лениво и монотонно. Генри снился страшный
сон. Его судорожный храп, видимо, раздражал Флорабелу; она выплюнула семечки
в ладонь и со словами "Старый противный, старый противный" швырнула в него.
Айдабела сперва ничего не сделала. Потом, встав, сложила нож и сунула в
карман. Медленно, с непроницаемым лицом подошла к сестре, и та вдруг
порозовела, нервно засмеялась.
Подбоченясь, Айдабела смотрела на нее гранитным взглядом. Она не
произнесла ни слова, но дыхание со свистом вырывалось сквозь ее стиснутые
зубы, и в ямке под шеей билась голубая жила. Старый пес прошлепал к ним и
смотрел на Флорабелу с укором. Джоул отступил на несколько шагов: в семейной
сцене он не хотел участвовать.
- У тебя как-нибудь глаза вылезут, - с вызовом сказала Флорабела. Но
каменный взгляд был устремлен на нее по-прежнему, и дерзость ее стала таять.
- Не понимаю, чего ты так развоевалась из-за гадкой собаки, - сказала она,
крутя свой клубничный локон и невинно моргая. - Мама все равно заставит папу
пристрелить ее, потому что она заразит нас какой-нибудь смертельной
болезнью.
Айдабела шумно втянула носом воздух и кинулась - и покатились,
покатились по земле, трепля друг дружку. У Флорабелы так задралась юбка, что
Джоул покраснел; наконец, лягаясь, царапаясь, вопя, она сумела вырваться.
- Сестра, прошу тебя... прошу тебя, сестра... Умоляю! - Она забежала за
орех: как всадницы на двухлошадной карусели, закружились вокруг ствола, в
одну сторону, потом в другую. - Мама! Маму позови... мистер Нокс, она
сбесилась... ПОМОГИТЕ! - Генри не остался в стороне и с лаем бросился
догонять свой хвост. - Мистер Нокс!..
Но Джоул сам испугался Айдабелы. Такого бешеного создания он никогда не
встречал - и такого стремительного: дома никто бы не поверил, что девчонка
может быть такой быстрой. Кроме того, он знал по опыту, что если вмешаться,
вину в итоге взвалят на него: с него все началось - вот как это будет
преподнесено. Вдобавок, кто ей велел бросаться семечками? - в глубине души
он был бы не против, если бы ей как следует надавали.
Она бросилась через двор, чтобы укрыться в доме, но напрасно - Айдабела
отрезала ей дорогу. Одна за другой, с криками они пронеслись мимо Джоула,
который, помимо желания и подобно дереву, стал щитом. Айдабела попробовала
его оттолкнуть, он не двинулся с места, и тогда, тряхнув потными волосами,
она уставила на него наглые зеленые глаза:
- С дороги, маменькин сынок.
Джоул подумал о ноже у нее в кармане и, несмотря на мольбы Флорабелы,
решил, что лучше переместиться.
А они снова помчались, то кругами, то зигзагами меж деревьев, и волосы
Флорабелы развевались за спиной. Когда они подбежали к ореху, тому, что
повыше, она стала карабкаться по стволу. Айдабела стащила тяжелые башмаки.
- Далеко не уйдешь! - крикнула она и с обезьяньим проворством полезла
на дерево.
Сучья качались, сломанные веточки и сорванные листья сыпались к ногам
Джоула; он забегал в поисках лучшей точки для наблюдения, и небо
обрушивалось синевой сквозь крону, а близнецы карабкались к солнцу,
уменьшаясь головокружительно.
Флорабела долезла до самого верха, до макушки; но это была прочная
позиция; здесь, укрепившись в развилке, она могла не страшиться атаки и
отразить противницу простым пинком.
- Ничего, подожду, - сказала Айдабела и оседлала ветку. Она раздраженно
посмотрела оттуда на Джоула. - Иди отсюда, ты.
- Пожалуйста, не обращай на нее внимания, мистер Нокс.
- Иди домой, маменькин сынок, вырезай из бумаги кукол. Джоул стоял, и
ненавидел ее, и желал, чтобы она свалилась и сломала шею. Как всякая
девчонка-сорванец, Айдабела была злая и вредная: парикмахер в Нун-сити знал
ей цену. И толстая женщина с бородавкой - тоже. И Флорабела. Он пожал
плечами и понурился.
- Приходи, когда ее не будет, - крикнула ему вслед Флорабела. - И
помни, мистер Нокс, что я тебе сказала - сам знаешь про что. В общем, умному
- намек...
Два ястреба кружили, раскинув крылья, около далекого желтоватого дыма,
стоявшего, как шпиль, над кухней Лендинга: Зу, наверно, стряпает обед,
подумал он и задержался у обочины, чтобы обратить в бегство толпу муравьев,
поедавших дохлую лягушку. Стряпня Зу ему надоела - вечно одно и то же:
капуста, ямс, стручки, кукурузный хлеб. Сейчас бы он с удовольствием
встретил Снежного человека. Дома, в Нью-Орлеане, Снежный человек каждый день
появлялся со своей замечательной тележкой, звеня замечательным
колокольчиком, и за центы можно было купить целый бумажный колпак дробленого
льда, политого десятью сиропами - вишневым и шоколадным, черничным и
виноградным, целой радугой вкусов.
Муравьи рассыпались черными искрами: думая об Айдабеле, он прыгал и
давил их ногами, но этот палаческий танец ничуть не утишил обиду. Ну,
погоди! Погоди, вот он станет губернатором: напустит на нее полицию, посадит
в подземелье с маленьким люком в потолке и будет смотреть оттуда и смеяться.
Но когда глазам открылся Лендинг, весь его силуэт, развалистый и
затененный листвой, он забыл про Айдабелу.
Словно воздушные змеи, подтягиваемые к катушке, ястребы кругами
спустились так низко, что их тени побежали по драночной крыше. Дым стоял
ровно в жарком неподвижном воздухе - единственный признак того, что тут
живут. Джоул видел и обследовал другие дома, тихие от безлюдья, но ни одного
не было такого пустынного и немого: будто накрыли его стеклянным колпаком, и
ждет там, чтобы обнять Джоула, день бесконечной скуки: каждый шаг в налитых
свинцом туфлях приближал его к этому. Как далеко еще до вечера. И сколько
еще впереди таких дней, таких месяцев?
Подходя к почтовому ящику, он увидел весело поднятый красный флажок, и
хорошее настроение вернулось: Эллен все исправит, устроит так, чтобы он
пошел в школу, где люди как люди. Распевая песню про синицу и стужу, он
открыл рывком почтовый ящик; там лежала толстая пачка писем в
водянисто-зеленых, знакомого вида конвертах. В таких приходили к Эллен
письма от отца. И почерк был тот же, паутина: М-ру Пепе Альваресу, до
востребования, Монтеррей, Мексика. Потом: М-ру Пепе Альваресу, до
востребования, Фукуока, Япония. И еще, и еще. Семь писем, все - м-ру Пепе
Альваресу, до востребования, - в Камден, Нью-Джерси; Лахор, Индия;
Копенгаген, Дания; в Барселону, Испания; в Киокак, Айова.
А его писем среди этих не было. Он точно помнил, что положил их в ящик.
Маленький Свет был при этом. И Зу. Где же они? Ну да, почтальон, наверное,
приезжал. Но почему он не видел и не слышал его машины? Этот расхлябанный
"форд" громыхает прилично. И тут под ногами в пыли он увидел свои монеты без
бумажной обертки, пять центов и цент, блестевшие, как два разноцветных
глаза.
В ту же секунду подобно бичу хлопнул в тишине выстрел; Джоул,
нагнувшись за монетами, повернул заледеневшее лицо к дому - никого на
крыльце и тропинке, никаких признаков жизни кругом. Снова выстрел. Ястребы
замахали крыльями и полетели прочь над самыми вершинами деревьев, а их тени
понеслись по раскаленному дорожному песку, как островки тьмы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
- 6 -
- Сиди смирно, - велела Зу. Глаза ее при кухонной лампе казались
атласными. - Такого непоседы отродясь не видала. Сиди смирно, дай волосы
тебе остричь: будешь бегать тут, как девочка, знаешь, что люди скажут? На
корточках, скажут, писай. - Садовые ножницы щелкали под кромкой вазы, синей
вазы, надетой на голову, как шлем. - Такие красивые волосы, прямо патока,
давай-ка продадим их на парики.
Джоул передернул плечами.
- А ты что сказала, когда она это сказала?
- Что сказала?
- Что как тебе не стыдно стрелять из ружья, когда Рандольф болеет?
Зу хмыкнула.
- Ну, а я ей говорю: "Мисс Эйми, эти ястребы дом у нас утащат, если их
не шугать". Говорю: "Весной десяток цыпляточек толстых убрали - то-то будет
сладко болеть мистеру Рандольфу, когда в животе забурчит не евши".
Сняв вазу и сделав из ладоней телескоп, она стала ходить вокруг его
стула и оглядывать свою работу со всех сторон.
- Вот это, я понимаю, красиво подстригли, - сказала она. - Поди в окно
поглядись.
Вечер серебрил стекло, и лицо его отражалось прозрачно, измененное и
слитое с мельтешащей мотыльковой желтизной лампы; он видел себя, и сквозь
себя, и дальше; свистала в листве инжира ночная птица козодой, и синевою
налитый воздух обрызгался светляками, плывшими во тьме, как огни кораблей.
Стрижка обезобразила Джоула: из-за комплиментов Рандольфа он теперь
интересовался своей внешностью, а в темном стекле предстал некто, похожий на
идиота, из тех, что с громадными головами-глобусами.
- Жуть, - сказал он.
- Э-эх, - отозвалась Зу, складывая остатки ужина в жестяную банку с
помоями для свиней. - Темный ты, все равно как Кег Браун. Темней его я не
видела человека. А ты такой же темный.
Подражая Рандольфу, он выгнул бровь и сказал:
- Смею заметить, я кое-чего знаю, чего ты не знаешь, смею заметить.
Зу потеряла всю свою грацию; она прибиралась на кухне, пол скрипел под
ее звериной поступью, и длинное лицо, осветившееся у лампы, когда она
нагнулась привернуть свет, было маской печальной обиды.
- Смею заметить, - сказала она, теребя косынку на шее и не глядя на
Джоула, - смею заметить, ты, конечно, умнее Зу, только она людей зазря не
обижает, не будет им доказывать, что они никудышные.
- Не, - сказал Джоул, - я просто пошутил, честное слово, - и обнял ее,
уткнул лицо ей в грудь. Она приятно пахла, странным темным кислым приятным
запахом, и пальцы, гладившие его по голове, были прохладные, сильные. - Я
люблю тебя, потому что ты должна меня любить, потому что должна.
- Господи, господи, - сказала она, освобождаясь, - совсем еще
котеночек. А большой вырастешь... ох, будешь парень.
Стоя в дверях, он смотрел, как ее лампа разрезает мрак, увидел, как
окрасились окна в доме Джизуса: он здесь, она там, и теперь целая ночь между
ними. Вечер выдался странный: Рандольф не выходил из комнаты, а Эйми, готовя
подносы с ужином, один для него, другой, по-видимому, для мистера Сансома
("Мистер Сансом холодные стручки есть не станет", - сказала она),
задержалась у стола только для того, чтобы выпить стакан снятого молока.
Джоул, однако, разговаривал, и разговором отодвигал свои тревоги, а Зу
рассказывала небылицы, печальные и смешные, и то и дело голоса их
встречались, сплетались в протяжную песню, балладу летней кухни.
С самого начала он улавливал сложные звуки дома, звуки на грани
слышного, усадочные вздохи камня и досок, словно старые комнаты постоянно
вдыхали-выдыхали ветер, и Джоул запомнил слова Рандольфа: "Знаешь, мы
погружаемся - за прошлый год на десять сантиметров". Он проваливался в
землю, этот дом, и все тонули вместе с ним: проходя через зал, Джоул
представил себе, как кроты прокладывают серебристые тоннели в затмившихся
коридорах, как корчится в забитых землей комнатах тощая гвоздика и вскрывает
глазницы черепа сирень; прочь! сказал он, карабкаясь к лампе, бросавшей
сверху нервный свет на лестницу. Прочь! сказал он потому, что воображение
его было таким шальным и ужасным. Ну может ли исчезнуть целый дом? Да, он о
таком слышал. Мистеру Мистерии только пальцами щелкнуть, и что угодно
пропадет. Даже люди. Могут исчезнуть с лица земли. Вот и с отцом так
случилось; исчез, но не печально и благородно, как мама, а просто исчез, и у
Джоула не было никаких основании думать, что он найдется. Так зачем они
притворяются? Сказали бы прямо: "Нет мистера Сансома, нет у тебя отца", - и
отослали бы его. Эллен всегда рассуждала о том, что надо поступать
порядочно, по-христиански; он не совсем понимал ее, а теперь понял: правду
говорить - вот что порядочно, по-христиански. Он шагал медленно, не во сне,
но в забытьи, и видел в забытьи гостиницу "Морок", покосившиеся
заплесневелые комнаты, треснувшие от ветра окна, затканные черным ткачом, и
вдруг понял, что не гостиница это и никогда не была гостиницей: это - место,
куда приходят люди, исчезнув с лица земли, умершие, но не мертвые. И
представился ему танцевальный зал, о котором рассказывал отшельник: там
гобеленом сумерек затянуты стены и на вспученных полах сухие остовы букетов
рассыпаются в пыль под его сонной стопой; он ступал в темноте по праху шипов
и ждал, чтобы прозвучало имя - его имя, - но даже здесь отец не звал его к
себе. Тень рояля прильнула к сводчатому потолку, как крыло ночной бабочки, а
за клавишами, с глазами, налитыми лунным молоком, и в сбитом набок парике, в
холод
ных белых буклях, сидела Дама: не тень ли загробная миссис Джимми Боб
Морок? Той, что сожгла себя в меблированной комнате в Сент-Луисе. Не это ли
- разгадка?
Его ударило по колену. Все, что произошло, произошло быстро: мелькнул
слабый свет, хлопнула дверь наверху в коридоре, и тут его что-то ударило,
что-то пролетело дальше, прыгая вниз по ступенькам, и все суставы в нем
будто разошлись, а внутренности размотались, как пружинки в лопнувших часах.
По залу катился, подскакивая, красный мячик, и Джоул подумал об Айдабеле:
ему хотелось быть таким же смелым; ему хотелось, чтобы у него был браг,
сестра, кто-нибудь; ему хотелось умереть.
Рандольф перегнулся через перила наверху, руки сложив под крыльями
кимоно; глаза у него были мутные и остановившиеся, пьяные, - если он и
заметил Джоула, то никак этого не показал. Потом, шурша своим кимоно, он
пересек холл и открыл дверь; трепетный свет свечей поплыл по его лицу.
Внутрь он не вошел, а остался у двери, странно шевеля руками; потом начал
спускаться по лестнице и, дойдя до Джоула, сказал только:
- Пожалуйста, принеси стакан воды.
Не сказав больше ни слова, он поднялся обратно и ушел в комнату, а
Джоул все стоял на лестнице, не в силах двинуться: голоса жили в стенах,
усадочные вздохи камня и досок, звуки на грани слышного.
- Войди, - голос Эйми разнесся по всему дому, и Джоул, стоя на пороге,
почувствовал, что сердце в нем от чего-то отделилось.
- Осторожнее, мой милый. - Рандольф сидел лениво в ногах кровати с
балдахином. - Не разлей воду.
Но Джоул не мог совладать с дрожью в руках и не мог сфокусировать
глаза: Эйми и Рандольф, хотя сидели порознь, срослись как сиамские близнецы:
диковинное животное, полумужчина-полуженщина. Горели свечи, дюжина или около
того, вяло склонившиеся, согнутые ночной теплынью. В их свете поблескивал
известняк камина, и зверинец хрустальных колокольчиков на каминной полке
отозвался на шаги Джоула ручейным звоном. Крепко пахло астматическими
сигаретами, несвежим бельем и перегаром. Холодное лицо Эйми медальным
профилем вырисовывалось на фоне закрытого окна, куда стучались с
размеренностью часов насекомые; она вышивала, покачиваясь взад-вперед в
кресле, и рука в перчатке размеренно колола иглой сиреневую ткань. Она была
похожа на восковой автомат, куклу в натуральную величину, и
сосредоточенность ее казалась неестественной: притворился человек, будто
читает, а книгу-то держит вверх ногами. Столь же умышленной выглядела и поза
Рандольфа, чистившего ногти гусиным пером; Джоул чувствовал, что его
присутствие здесь они воспринимают как неприличное, но ни удалиться нельзя
было, ни дальше ступить. На столике возле кровати находились два весьма
занимательных предмета: травленого стекла шар, украшенный венецианскими
сценами с озорными гондольерами и парочками, которые плыли на золотых
гондолах мимо роскошных дворцов по ландринно-голубым каналам, и из молочного
стекла обнаженная с висячим серебряным зеркальцем. В этом зеркальце
отражалась пара глаз; в тот миг, когда Джоул их заметил, он перестал
замечать все остальное.
Глаза серые, со слезой, - тускло блестя, они смотрели на Джоула и
вскоре, словно признав его, важно моргнули и отвернулись... так что теперь
он их видел только вместе с головой, бритой головой, лежавшей бессильно и
недвижимо на несвежих подушках.
- Он хочет воды, - сказал Рандольф, прочищая пером ноготь большого
пальца. - Надо подать ему: бедный Эдди совершенно беспомощен. И Джоул
спросил:
- Это он?
- Мистер Сансом, - подтвердила Эйми, собрав губы в бутон наподобие того
розового, что она вышивала. - Это мистер Сансом.
- Но вы мне не сказали.
Рандольф ухватился за спинку кровати и встал; кимоно распахнулось,
открыв розовые упитанные бедра, безволосые голени. Как нередко бывает с
полными людьми, он двигался с неожиданной легкостью, но слишком много было
выпито: он шел с застывшей улыбкой к Джоулу, и казалось, вот-вот повалится.
Нагнувшись к самому лицу Джоула, он прошептал:
- Не сказали чего, малыш?
Глаза снова заняли все зеркальце, их отражение подрагивало в неверном
свете; потом из-под одеяла высунулась рука с золотым обручальным кольцом и
уронила красный мячик: это было как брошенная реплика, как вызов, и Джоул,
забыв о Рандольфе, живо двинулся ему навстречу.
- 7 -
Она шла по дороге, поддавая ногой камешки и насвистывая. Бамбуковое
удилище у нее на плече указы...
