Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости
страница №7
...енским жителям и людям старого Мавлюда наскорую руку возводить баррикаду в конце главной улицы. Он
рассказал мне, что утром с корабля были выпущены пятьдесят
диких мулов без поводов, уздечек и седел. Благодаря скорее
чистой случайности, а не искусству погонщиков, их удалось
согнать на рыночную площадь. Выходы оттуда теперь надежно
перекрыты, и животные будут оставаться там, разнося в щепки
прилавки, до тех пор, пока Мавлюд, которому они
предназначались, не отыщет в этой глуши хоть какое-то
подобие шорной мастерской. Это была вторая партия в
полсотни мулов для отряда кавалерии, но, к счастью, у нас
еще в Янбо возникли опасения по этому поводу, и мы припасли
на борту "Хардинга" достаточное количество веревок и
удил, так что лавки на рынке к полудню снова открылись, а
причиненный ущерб был оплачен.
Я отправился в лагерь Фейсала, охваченный неописуемой
суетой. Некоторым племенам выдавали месячное жалованье; все
получали продовольственный паек на восемь дней; свертывали
и укладывали палатки и тяжелое имущество. Шли последние
приготовления к броску через пустыню. Я уселся и стал
вслушиваться в штабные разговоры. Фаиз эль-Хусейн,
бедуинский шейх, турецкий представитель, летописец
армянской резни, ныне секретарь; Несиб эль-Бекри,
землевладелец из Дамаска, принимавший Фейсала в Сирии,
бежавший из своей страны со смертным приговором; брат
Несиба Сами — выпускник юридической школы, ныне помощник
казначея; Шефик эль-Эйр — бывший журналист, теперь
помощник секретаря, белолицый коротышка, хитрый,
разговаривавший шепотком, честный патриот, но в личной
жизни извращенец и как таковой просто отвратительный
коллега — вот в каком обществе я оказался.
Хасан Шараф, штабной доктор, благородный человек,
посвятивший не просто жизнь, но и все свои деньги арабскому
делу, с крайним отвращением жаловался на то, что его
склянки оказались разбиты вдребезги, а лекарства свалены
кучей в аптечный ящик. К нему присоединился Шефик со
словами: "Не ожидали ли вы от восстания комфорта?", и мы
посмеялись над контрастом их манер с жалким положением. В
подобных отчаянных обстоятельствах банальный юмор
перевешивал весь мир изысканного острословия.
Вечером мы с Фейсалом обсуждали детали предстоявших
переходов. Первый этап был небольшим — до Семны, где
колодцы в пальмовых рощах изобиловали водой. Там предстояло
выбрать, каким путем следовать дальше, но сделать это можно
было только по возвращении разведчиков с докладом о том,
есть ли в запрудах дождевая вода. До следующего колодца шла
прямая дорога — шестьдесят миль без воды по побережью,
что было слишком много для огромной массы наших пехотинцев.
Сосредоточившаяся в Бир эль-Вахейде армия насчитывала пять
тысяч сто всадников на верблюдах и до пяти тысяч трехсот
пеших солдат с четырьмя горными орудиями Круппа и десятком
пулеметов, для переброски которых мы располагали тремястами
восемьюдесятью вьючными верблюдами. Вся комплектация была
урезана до минимума и оставалась далекой от принятых у
турок стандартов. Выступление было назначено на
восемнадцатое января, сразу после полудня, и работа Фейсала
была закончена строго к обеду. Наша группа являла собою
довольно веселую компанию: сам Фей-сал, позволивший себе
немного расслабиться после напряженной работы в
ответственный период подготовки, Абдель Керим, никогда не
отличавшийся большой серьезностью, шериф Джабар, Насиб и
Сами, Шефик, Хасан Шараф и я. После обеда сложили палатку,
и мы пошли к своим расположившимся по кругу уже навьюченным
и под седлами, коленопреклоненным верблюдам, каждого из
которых держал за повод невольник. Барабанщик, ожидавший
сигнала за спиной командира телохранителей Дахила, семь или
восемь раз ударил в свою литавру, и все кругом затихло. Мы
устремили взор на Фейсала. Он поднялся со своего ковра,
отдав последние распоряжения Абдель Кериму, ухватился
руками за обе луки седла, оперся коленом на бок верблюда и
громко произнес: "Да поможет вам Аллах!" Невольник
отпустил верблюда, и тот рывком поднялся с колен. Фейсал
перекинул через его спину левую ногу, одним движением руки
расправил под собой полы бурнуса и уселся в седло.
Не успел верблюд Фейсала сделать первый шаг, как мы
вскочили в седла, верблюды свиты разом поднялись на ноги
под рев нескольких самых нетерпеливых, тогда как остальные
молчали, сохраняя достоинство, как и положено хорошо
обученным животным. Только какой-нибудь молодой самец или
просто невоспитанный мог заворчать на ходу, но ни один
уважающий себя бедуин на такого верблюда не сядет, потому
что это ворчание может либо разбудить его ночью, либо
выдать в момент внезапной атаки из засады. С первыми
резкими шагами верблюдов мы быстро перекинули ноги через
передние луки седел и подхватили поводья, чтобы управлять
нашими скакунами. Взглянув на Фейсала, мы повернули к нему
головы верблюдов и сжимали их плечи босыми ногами, пока они
не выстроились в одну линию. Подъехал Ибн Дахиль,
огляделся, задержал взгляд в направлении движения и кратко
приказал агейлам перестроиться в крылья длиной в двести --
триста ярдов по обе стороны, почти вплотную верблюд за
верблюдом. Маневр был выполнен немедленно и в точности.
В числе этих агейлов были жители Неджда, юноши из Анайзы,
Бураиды или Русса, служившие по нескольку лет по контракту
в регулярной кавалерии на верблюдах. Молодые славные ребята
от шестнадцати до двадцати пяти лет, большеглазые, веселые,
получившие кое-какое образование, неглупые, с
разносторонними интересами — отличные попутчики. Среди
них редко попадался неприятный тип. Даже на отдыхе, когда
лица большинства восточных людей выглядят вялыми и
безжизненными, эти парни не утрачивали своей живости и
привлекательности. Они говорили на изысканном гибком
арабском языке и держались несколько манерно, часто даже
щегольски. Определявшаяся городским воспитанием
сообразительность и рассудительность позволяла им управлять
собою и подчиняться начальникам без каких-либо докучливых
инструкций. Их отцы торговали верблюдами, они с раннего
детства сопровождали их в пути и в результате теперь
находили дорогу в пустыне инстинктивно, как бедуины, а
свойственная им несколько декадентская мягкость делала их
податливыми, терпимыми к грубости и физическому наказанию,
что на Востоке является внешним свидетельством
дисциплинированности. Они отличались склонностью к
покорности, но по своей природе были солдатами, под началом
привычных командиров сражались храбро и с умом.
Поскольку агейлы не были племенем, у них не было кровных
врагов, что позволяло им свободно перемещаться в пустыне. В
их руках были караванное дело и внутренняя торговля. Доходы
в пустыне были скромны, но достаточны, чтобы не поддаться
соблазну уехать за границу, в более комфортабельные условия
жизни. Ваххабиты, приверженцы фанатичной мусульманской ереси,
навязали свои строгие правила беспечному и цивилизованному
Касиму. В Касиме было мало кофеен, много молитв и постов,
никакого табака, никакого флирта с женщинами, никаких
шелковых одежд, золотых и серебряных шнуров на головных
уборах и прочих украшений. Все было принудительно набожным
и вынужденно пуританским.
В Центральной Аравии такой периодический подъем
аскетических верований с интервалами чуть меньше столетия
был естественным феноменом. Всегда приверженцы того или
иного религиозного направления считали, что верования их
соседей засорены суетными устремлениями, которые становятся
нечестивыми в воспаленном воображении проповедников. Они
поднимались снова и снова, завладели душами и телами людей
любого племени, а потом разбивались на мелкие секты,
столкнувшись с городскими семитами, купцами и
сластолюбцами. В условиях городского комфорта новые
верования истаивали и утекали, подобно водам при отливе или
сменяющимся временам года, причем каждый очередной подъем
нес в себе семена скорой смерти от чрезмерной праведности.
Нет сомнения в том, что они неизбежно будут возвращаться до
тех пор, пока исконные причины — солнце, луна, ветер,
действующие в пустоте открытых пространств, не перестанут
бесконтрольно владеть медлительными, не тронутыми
цивилизацией умами обитателей пустыни.
Однако в тот полдень агейлы думали не об Аллахе, а о нас, и
когда Ибн Дахиль разводил их в правую и левую цепочки, они
ревностно равнялись в новом строю. Снова прогремели
барабаны, и ехавший в правом крыле поэт затянул
пронзительную песню, где был всего один куплет о Фейсале и
о тех радостях, которыми он одарит нас в Ведже. Внимательно
прислушивавшееся к нему правое крыло подхватило песню и
пропело куплет хором раз, и другой, и третий, с гордостью,
самодовольством и насмешкой. Однако прежде чем они успели
начать куплет в четвертый раз, поэт левого крыла громко
пропел свой ответный экспромт, изливая еще более пылкие
чувства. Левое крыло встретило его одобрительным ревом под
гром снова зазвучавших барабанов, знаменосцы расчехлили
свои огромные темно-красные флаги, и вся свита — правые,
левые и центр — грянула единым полковым хором:
Утратил я Галлию, Рим потерял,
Британию бросил в огне,
Но хуже всего, что, кроме того,
Лалаге не вернется ко мне...* --
[* Перевод Г. Юзефович, из "Песни римского центуриона". Имя
Лалаге (греч. "болтушка") заимствовано из XXII оды 1-й
книги Горация. (Примеч. пер.) *]
только потеряли они не Британию, а Неджд, и женщин Маабды,
и неизвестно, какое будущее ожидало их на пути из Джидды в
Суэц. И все же это была хорошая песня, с четким ритмом,
который так понравился верблюдам, что они опустили головы,
вытянули шеи и мечтательно зашагали шире, раскачиваясь в
такт мелодии, пока не смолкла песня.
В тот день переход для них был легким, поскольку шли они по
твердым песчаным склонам длинных пологих дюн, совершенно
голых, если не считать редких вкраплений хилого кустарника
в лощинах да чахлых пальм в увлажненных низинах. Позднее,
уже на обширной равнине, к нам не спеша подъехали откуда-то
слева два всадника, чтобы приветствовать Фейсала. Первого
из них я знал: это был грязный, старый, подслеповатый
Мухаммед Али эль-Бейдави, эмир Джухейны, второй же выглядел
несколько странно. Когда он приблизился, я разглядел на нем
под плащом форму цвета хаки и шелковый головной платок,
сильно съехавший набок. Он поднял голову, и я увидел
красное шелушившееся лицо Ньюкомба с усталыми глазами, с
резко очерченным ртом и выразительной добродушной улыбкой
на губах. Он приехал в Ум Ледж этим утром и, узнав, что мы
только что выступили, схватил самую резвую лошадь шейха
Юсуфа и поскакал вдогонку за нами.
Я предложил Ньюкомбу своего запасного верблюда и вызвался
представить его Фейсалу, которого он приветствовал как
старого школьного приятеля. Оба сразу же ушли с головой в
обсуждение текущих проблем, обменивались предложениями,
вступали в споры и молниеносно выстраивали дальнейшие
планы. Реакция Ньюкомба была мгновенной; бодрая свежесть
дня, да и самой жизни, как и сопутствовавшая армии удача,
придавали маршу вдохновенный подъем, и нас буквально
распирало предвкушение радостного будущего.
Мы миновали Гувашию с негустой пальмовой рощей и без труда
двигались по лавовому полю, неровности которого были
заполнены песком как раз настолько, чтобы их сгладить, но
не давать ногам вязнуть. Повсюду из-под песка выступали
верхушки самых высоких наплывов лавы. Часом позже мы
неожиданно подошли к гребню, обрывавшемуся песчаным
сбросом, крутым, обширным и достаточно гладким, что
позволяло назвать его песчаной скалой. За ним простиралась
обширная великолепная долина, словно вымощенная круглой
галькой. То была Семна, и теперь наша дорога пошла вниз, по
террасам, поросшим пальмами.
Наверху ветер дул нам в спину, а на дне долины было очень
тихо и тепло под защитой большой песчаной гряды. Где-то
поблизости должна была быть и вода, и нам пришлось по
совету нашего главного проводника Абдель Керима
остановиться до возвращения разведчиков, вышедших вперед
для поиска ям с дождевой водой. Мы прошли еще четыре сотни
ярдов по долине, пока не оказались в безопасности от
дождевых промоин. Фейсал слегка похлопал по шее своего
верблюда, тот опустился на колени под жесткий шорох гальки.
Хедж-рис расстелил для нас ковер, и мы вместе с другими
шерифами расположились на нем, обмениваясь шутками, пока
нам варили кофе.
Я рассказывал Фейсалу о величии Ибрагима-паши, вождя
милли-курдов в Северной Месопотамии. Когда ему приходилось
отправляться в поход, его женщины поднимались до рассвета
и, бесшумно ступая по туго натянутой ткани шатра, снимали
растяжки, другие внутри удаляли стойки, очищали их,
паковали и навьючивали на верблюдов. Затем они исчезали, а
паша просыпался один на своем ложе под открытым небом, хотя
вечером ложился в богатом шатре.
Он поднимался не спеша и пил кофе, сидя на ковре. После
этого приводили лошадей, и все отправлялись к новому месту
лагеря. Если в пути ему хотелось пить, он щелкал пальцами,
протянув руку в сторону слуг, и человек, отвечавший за
кофе, подъезжал к нему с готовой посудой и с жаровней,
закрепленной на медном кронштейне седла, чтобы подать чашку
горячего кофе на ходу, не нарушая темпа движения. В час
захода солнца в раскинутом шатре уже ожидали женщины, как и
накануне вечером.
День был пасмурный; это показалось нам с Ньюкомбом
настолько странным после бесконечных солнечных дней, что
мы, прогуливаясь, сколько ни смотрели себе под ноги, так и
не смогли понять, куда исчезли наши тени.
Фейсал написал из Семны письма к двадцати пяти вождям
племен билли, ховейтат и бени-атия, в которых сообщал, что
скоро будет со своей армией в Ведже и что они должны это
видеть. Мухаммед Али живо откликнулся и, поскольку почти
все наши солдаты были из его племени, оказал большую помощь
в организации отрядов и в разъяснении особенностей
маршрутов завтрашнего наступления. Посланные на поиски воды
разведчики вернулись. Они нашли два мелких водоема на
прибрежной дороге, достаточно удаленных один от другого.
После подробных перекрестных расспросов разведчиков мы
решили отправить четыре отряда по этой дороге, а пять
других через холмы: мы считали, что так скорее и
безопаснее, чем при любых других вариантах, дойдем до Абу
Зерейбат.
Выбор маршрутов был нелегким, так как наши осведомители из
племени муса джухейна помогали нам плохо. Все выглядело
так, словно для них не существовало единицы измерения
времени меньше чем полсуток, и они не видели разницы между
пядью и дневным переходом, да и тот мог составлять в их
представлении от шести до шестнадцати часов, в зависимости
от настроения людей и верблюдов. Связь между
подразделениями была также затруднена, ибо часто под рукой
не оказывалось ни одного человека, умевшего читать и
писать. Задержки, неразбериха, голод и жажда были
постоянными спутниками этой экспедиции. Всего этого можно
было бы избежать, будь у нас время предварительно изучить
маршруты. Верблюды обходились без корма уже почти трое
суток, а солдаты прошли последние пятьдесят миль на
половине галлона воды и без всякой пищи. Тем не менее это
никоим образом не сломило их дух, и они почти бегом
ворвались в Ведж, горланя песни охрипшими голосами и
проделывая на ходу разные забавные трюки. Однако Фейсал
заметил, что еще один жаркий полдень в пустыне сломил бы их
духовно и физически.
Когда дело было сделано, мы с Ньюкомбом отправились спать в
палатку, предоставленную нам Фейсалом в знак особого
расположения. Проблема перевозки нашего багажа была так
важна и так трудна, что мы, люди в общем состоятельные, тем
не менее старались путешествовать так же, как те, кто не
мог возить с собою ничего сверх самого необходимого,
поэтому раньше у меня никогда не было собственной палатки.
Мы установили ее на самом краю обрыва, на клочке земли
шириной не больше самой палатки, так что отвесный склон
начинался прямо рядом с колышками, крепившими полог входа.
В палатке мы обнаружили сидевшего на полу и ожидавшего нас
Абдель Керима и юного шерифа племени бейдауи, до самых глаз
завернувшегося в головной платок и плащ, — вечер был
холодным, и с минуты на минуту мог пойти дождь. Он пришел
просить у меня мула с седлом и уздечкой. Импозантный вид
небольшой роты Мавлюда, облаченной в краги и бриджи, а
также зрелище новых животных на базаре в Ум Ледже распалили
в нем зависть.
Я воспользовался его пылом и отослал на том условии, что он
попросит меня об этом, когда мы вступим в Ведж; он был
согласен и на это. Мы изнывали от желания уснуть, и он
наконец поднялся, чтобы уйти, но, уже откинув полог двери и
случайно устремив взор через долину, увидел, что в трещинах
и нишах скал внизу и вокруг нас светились слабые огни
лагерных костров расположившихся повсюду отрядов. Он вызвал
меня из палатки, чтобы я посмотрел на эту картину, очертил
рукой в воздухе круг и с горечью проговорил: "Мы больше не
племена, мы нация".
Впрочем, в его голосе звучала и гордость, потому что поход
на Ведж был их крупнейшим свершением. Впервые на памяти
племени его мужчины, с тяглом, с оружием и с запасом еды на
две сотни миль, покинули свой район и двинулись на чужую
территорию без всякого расчета на богатые трофеи и не
подгоняемые долгом кровной мести. Абдель Керим радовался,
что его племя обрело эту новую ипостась — дух военной
службы, но этим же и огорчался: ведь главными радостями
жизни для него оставались быстроногий верблюд, самое лучшее
оружие и внезапный короткий набег на соседское стадо,
участие же в постепенном достижении амбициозных целей
Фейсала делало эти радости все менее доступными для
человека, ответственно относящегося к своим обязательствам.
ГЛАВА 25
Все утро лил дождь, и мы с радостью следили, как
пополнялись наши запасы воды. Наслаждаться комфортом
палаток в долине Семны было так приятно, что мы отложили
выступление до полудня. Когда в небе снова засияло солнце,
мы в свежести посветлевшего дня двинулись долиной к западу.
Первыми за нами ехали агейлы. За ними — солдаты из
племени гуфа во главе с Абдель Керимом — около семисот
всадников и еще больше пехотинцев. Они были одеты во все
белое, с большими головными хлопчатобумажными платками в
красную и черную полоску и, как знаменами, размахивали
зелеными пальмовыми ветками.
За ними возвышался на своем верблюде державшийся в седле
очень прямо шериф Мухаммед Али абу Шарайн, старый патриарх
с длинной вьющейся седой бородой. Его три сотни всадников
были ашрафами, из рода аяшей (джухейна), и считались в
народе шерифами, хотя у них и не было необходимых для этого
письменных родословных. Под их черными плащами виднелись
ржаво-красные, выкрашенные хной рубахи, а на поясе у
каждого висела сабля. За спиной у каждого на крупе верблюда
сидел невольник с винтовкой и кинжалом, чьей обязанностью
было помогать хозяину в бою, ухаживать за его верблюдом и
готовить в походе еду. Невольники, как и подобало рабам
бедных хозяев, были едва прикрыты одеждой. Своими сильными
черными ногами они крепко, словно клещами, охватывали
мохнатые бока верблюдов, чтобы смягчать неизбежные при
такой езде удары костлявого крупа животных, а лохмотья их
рубах, сплетенные в виде ремней, спасали ляжки от контакта
с грязными боками животных. Вода в долине Семны обладала
свойствами слабительного, и навоз наших верблюдов в тот
день зеленой жижей стекал по их ногам.
За ашрафами колыхался в воздухе темно-красный флаг нашего
последнего отряда бедуинов, из племени рифаа, под командой
Ауди ибн Зувейда, старого льстивого пирата, в свое время
разграбившего миссию Штотцингена и побросавшего в море под
Янбо вместе с его радиостанцией всю индийскую обслугу. Надо
думать, акулы пренебрегли радиостанцией, но мы потратили
впустую много часов, пытаясь отыскать ее на дне гавани. На
Ауди по-прежнему была длинная, богатая, подбитая мехом
немецкая офицерская шинель — одежда, мало подходившая к
здешнему климату, но, как он любил повторять,
"великолепный трофей". У него было около тысячи солдат,
три четверти из них — пехотинцы. Замыкал колонну
начальник артиллерии Расим с четырьмя старыми крупповскими
пушками на вьючных мулах, пребывавшими в том же состоянии,
в каком мы приняли их от египетской армии.
Расим, язвительный уроженец Дамаска, почти истерически
хохотал в самых сложных обстоятельствах, но раздраженно
глядел исподлобья, когда дела шли хорошо. В тот день в
наших рядах пронесся тревожный ропот, потому что рядом с
Расимом скакал Абдулла эль-Делейми, командир пулеметного
взвода, расторопный, умный, несколько поверхностный, но
вполне симпатичный офицер, достаточно профессиональный,
чьим любимым развлечением было находить и растравлять в
сердце Расима какую-нибудь незаживающую язву до тех пор,
пока взрывная волна его злобы не накроет Фейсала или меня.
Сегодня я помог ему в этом с улыбкой, сообщив Расиму, что
мы будем двигаться с интервалами в четверть дня пути с
эшелонированием по родам племен. Расим взглянул на
кустарник, промытый дождем, капли которого все еще сверкали
в лучах закатного солнца, в красном зареве опускавшегося в
волны под потолком облаков, перевел взгляд на дикую толпу
бедуинов, гонявшихся за птицами, зайцами, гигантскими
ящерицами и тушканчиками, а то и просто друг за другом, и
угрюмо согласился, заметив, что скоро и сам превратится в
дикаря и эшелонируется на полдня пути спереди и сзади, лишь
бы избавиться от мух.
Когда мы снимались с бивуака, кто-то из седла подстрелил
зайца, после чего Фейсал запретил эту беспорядочную опасную
охоту, и теперь зверьков, выпрыгивавших из-под копыт
верблюдов, глушили палками. Было забавно смотреть на
внезапно возникавший переполох в строю: поднимался крик,
несколько верблюдов резко отклонялись от общего курса, а их
всадники спрыгивали на землю и остервенело лупили
вожделенную живность. Фейсал радовался, что в рационе
солдат появилось вдоволь мяса, но возмущался в душе, что
бесстыдные джухейнцы едят ящериц и тушканчиков.
Мы ехали по ровному песку среди колючих деревьев, которые
были здесь крупными и сильными, потом вышли к морскому
берегу и повернули на север по широкой, хорошо
утрамбованной египетскими паломниками дороге. Она шла в
пятидесяти ярдах от кромки берега, и мы могли двигаться по
ней, выстроившись в тридцать или сорок распевающих шеренг.
От холмов выдавался на четыре-пять миль старый пласт
полузасыпанной песком лавы, образовавший мыс. Дорога шла
напрямик через него, но на обращенном к нам склоне
виднелось несколько глинистых площадок, на которых в
последних лучах доходившего с запада света блестели
неглубокие лужи воды. Это было предусмотренное место
ночлега, и Фейсал подал знак остановиться. Мы сошли с
верблюдов, и кто растянулся на песке, кто просто сел,
остальные отправились до ужина к морю, в которое
плюхнулись, как рыбы, сотни визжащих, брызгающихся голых
мужчин всех существующих на земле цветов кожи.
Ужина мы ожидали с нетерпением: кто-то из джухейнцев после
полудня подстрелил для Фейсала газель. Ее мясо показалось
нам вкуснее всякого другого в пустыне, потому что, как бы
ни была выжжена земля и сухи колодцы, оно было жирным и
сочным.
Трапеза оправдала наши ожидания. Мы с Ньюкомбом рано
отправились в палатку с ощущением тяжести в желудке, однако
едва успели растянуться, чтобы уснуть, как нас поднял шум
от волны дикого возбуждения, прокатившейся по рядам:
выстрелы, крики, толчея сорвавшихся с привязи верблюдов.
Какой-то запыхавшийся невольник просунул голову под полог
палатки с криком: "Новости, новости! Эшреф-бея поймали!"
Я вскочил и, расталкивая толпу солдат, устремился к палатке
Фейсала, уже окруженной друзьями и слугами. Рядом с
Фейсалом сидел с победным видом казавшийся неестественно
собранным среди всеобщего возбуждения Раджа — бедуин,
приехавший с приказом Абдуллы выступить на Вади Аис. Фейсал
сиял, и глаза его набухли слезами радости, когда он
поднялся с места и, перекрывая возбужденные голоса, крикнул
мне: "Абдулла захватил Эшреф-бея!" И тогда я понял, что
произошло великое и радостное событие.
Эшреф был печально известным авантюристом из второразрядных
турецких политиков. В молодости это был настоящий
разбойник, промышлявший в окрестностях родной Смирны, но с
годами он превратился в революционера, а когда его наконец
схватили, Абдель Гамид сослал его в Медину на пять лет,
превратившихся в один сплошной скандал. Сначала он сидел
там за решеткой, но в один прекрасный день выломал окно и
бежал к Шихаду, пьянице-эмиру, жившему в пригороде Авали.
Шихад, как обычно, ссорившийся с турками, предоставил ему
убежище; однако Эшреф, находя подобную жизнь слишком
скучной, позаимствовал у своего хозяина породистую кобылу и
отправился к турецким казармам. Перед ними на плацу офицер,
сын его врага-губернатора, муштровал роту жандармов. Эшреф
галопом подлетел к нему, перекинул через седло и скрылся,
прежде чем успела прийти в себя ошеломленная полиция.
Объявив пленника своим ослом и навьючив на него тридцать
караваев хлеба и бурдюки с водой, Эшреф погнал его перед
собой в необитаемый Джебель Оход. Чтобы вернуть сына, паша
предоставил Эшрефу свободу под честное слово и вручил ему
сто фунтов. Тот купил на эти деньги верблюдов, палатку и
жену и кочевал среди племен вплоть до революции
младотурков. Потом он снова появился в Константинополе и
стал наемным убийцей Энвера. Его услуги были вознаграждены
должностью инспектора по делам беженцев в Македонии, и
спустя год он вернулся оттуда со стабильным доходом от
крупного поместья.
С началом войны он отправился в Медину с деньгами и
письмами от султана к аравийским нейтралам, чтобы наладить
связь с изолированным турецким гарнизоном в Йемене. На
первом этапе своего путешествия случилось так, что в районе
Хейбара пересеклись пути Эшрефа и Абдуллы, направляющегося
в Вади Аис. Люди Эшрефа задержали нескольких арабов
Абдуллы, карауливших верблюдов во время полуденного
привала, Те сказали, что принадлежат к племени хетеймов и
что армия Абдуллы — это караван с грузами для Медины.
Эшреф приказал привести арабов к нему для допроса, одного
из них отпустил, и тот рассказал Абдулле о солдатах,
встреченных среди холмов.
Озадаченный Абдулла послал в разведку нескольких солдат на
верблюдах. После этого не прошло и минуты, как до него
донесся звук пулеметной очереди. Он решил, что турки
послали наперерез ему летучую группу, и приказал своим
всадникам с ходу их атаковать. Те на всем скаку, понеся
незначительные потери, смяли пулеметчиков и разметали
турок. Эшреф, лишившись верблюдов, пешком отошел на вершину
холма. Абдулла назначил награду в тысячу фунтов тому, кто
его схватит, и еще до наступления темноты Эшрефа обнаружил,
ранил в горячей схватке и захватил шериф Фаузан аль-Харит.
При Эшрефе нашли двадцать тысяч фунтов золотом, богатую
одежду, дорогие подарки, некоторые представляющие интерес
бумаги, а во вьюках на верблюдах — груз винтовок и
револьверов. Абдулла написал вызывающее письмо Фахри-паше с
сообщением об этом захвате и вечером того же дня прибил его
к поваленному на рельсы телеграфному столбу, когда
переходил железную дорогу, беспрепятственно продолжая
двигаться к Вади Аису. Раджа оставил его спокойно отдыхать
на очередном привале и приехал к нам. Его сообщение было
для нас двойной удачей.
Через толпу ликующих солдат протиснулась скорбная фигура
имама. Он поднял руку, и сразу же воцарилась тишина.
"Слушайте меня", — проговорил он и прочитал оду,
сочиненную в честь выдающегося события. Смысл ее сводился к
тому, что Абдулле сильно повезло и что он быстро
прославился этим подвигом, тогда как Фейсалу слава
доставалась долгим, тяжелым трудом. Ода была недурна уже по
одному тому, что отняла всего шестнадцать минут, и Фейсал
одарил поэта золотом. И тут увидел на поясе Раджи кинжал,
богато украшенный драгоценными камнями. Тот пробормотал,
что это кинжал Эшрефа. Фейсал бросил ему собственный кинжал
и забрал трофей, чтобы в конце концов отдать его полковнику
Уилсону.
— Что мой брат сказал Эшрефу?
— Так-то ты отвечаешь на гостеприимство? — повторил
Раджа слова Абдуллы, затем передал ответ Эшрефа: — Прав я
или не прав, я готов сражаться до конца.
— Сколько миллионов взяли арабы? — задыхаясь, прохрипел
старый алчный Мухаммед Али, прослышавший о том, что у
Абдуллы руки по локти в захваченном золоте, которое он
пригоршнями раздает бедуинам.
Раджу все донимали бесконечными расспросами, и он вполне
заслуженно уснул более богатым человеком, чем проснулся
утром того дня, потому что марш Абдуллы на Аис делал
положение Медины более надежным. Мюррей давил на противника
в Синае, Фейсал приближался к Веджу, Абдулла находился
между Веджем и Мединой, и турки в Аравии оказались
вынуждены перейти к обороне. Череда наших неудач
закончилась, и, глядя на наши радостные лица, лагерь гудел
до рассвета.
На следующий день мы снова бодро пустились в путь. Мы
позавтракали, сделав привал у нескольких небольших прудов в
голой долине, спускавшейся к морю от Эль Сухура — группы
из трех необычных холмов, гранитными пузырями выпиравших из
земли наружу. Прохлада делала этот переход приятным. Нас
было много, но мы, двое англичан, располагали палаткой, в
которой могли скрыться от всех и остаться наедине. Это было
важно, потому что самое угнетающее в пустыне — это
необходимость постоянно находиться на людях, когда день и
ночь слышишь все разговоры и видишь все, чем занимаются
другие. Тяга к уединению представлялась частью самообмана
насчет своей полезности, искусственным приемом
самоутверждения. Наше с Ньюкомбом уединение было в десять
раз спокойнее, чем жизнь на виду у всех, но из-за такого
барьера между руководителями и массой людей страдало дело.
Среди арабов не существовало никаких различий, ни
традиционных, ни естественных, за исключением
безоговорочного признания власти за каким-нибудь шейхом,
прославленным своими свершениями. Они говорили мне, что их
вождем может быть только тот, кто есть их пищу, носит их
платье, чей уровень жизни ничем не отличает его от уровня
жизни остальных, однако он — лучший из всех благодаря
совершенству своей личности.
Утром мы быстро двинулись к Абу Зерейбату под сиявшим в
безоблачном небе раскаленным солнцем, чьи лучи, как всегда,
терзали наши глаза, отражаясь от полированного песка и
кремня. Дорога незаметно поднималась к острому выветренному
известковому гребню, и перед нами постепенно открывался
усеянный черным гравием склон, за которым милях в восьми к
западу, как мы знали, было пока невидимое нам море.
Остановившись на короткий привал, мы почувствовали дыхание
лежавшей где-то впереди большой низины, но лишь около двух
часов дня, после того как мы миновали обширное обнажение
базальта, перед нами открылась протянувшаяся на пятнадцать
миль долина вырвавшейся из холмов Вади Хамдх. Дельта
растекшейся двадцатью рукавами реки занимала большое
пространство на северо-западе. Нам были видны вдали темные
полосы, — заросли кустарника в некогда промытых водой
руслах ныне высохших стариц, которые петляли внизу по
равнине, то исчезая, то снова появляясь в поле зрения за
неровной кромкой холма и затем растворяясь в нависшем над
невидимым морем солнечном мареве милях в тридцати слева от
нас. По ту сторону Хамдха над равниной круто поднимал в
небо свою двойную вершину Джебель Рааль, похожий на
гигантского горбатого зверя с рассеченной надвое спиной.
Нашим глазам, отвыкшим от крупных черт рельефа, открылась
величественная панорама — дельта пересохшей реки, которой
по длине уступал сам Тигр: крупнейшая долина Аравии,
впервые упомянутая Даути, но до сих пор не исследованная, с
нависшей над Хамдхом прекрасной, резко очерченной на фоне
неба громадой Рааля.
В предвкушении чего-то необычного мы стали спускаться по
гравийным склонам, на которых все чаще появлялись прогалины
травы, и наконец в три часа вошли в саму долину. Русло
реки, шириною около мили, поросло купами кустарника
"асля", под которыми ветер надул песчаные холмики высотой
в несколько футов. Песок этот был грязен от прорезавших его
слоев хрупкой сухой глины, последних свидетелей былых
паводков. Песок между ними был испещрен вкраплениями
засоленного, перегнившего ила, и в него с хрустом
крошащегося печенья проваливались ноги наших верблюдов. Они
поднимали густые клубы пыли, казавшиеся еще более плотными
в ослепительном солнечном свете, наполнявшем мертвый воздух
долины.
Из-за этой пыли задние шеренги не знали, куда им идти,
холмики стали попадаться все чаще, а русло реки
расщеплялось на лабиринт мелких стариц, которые из года в
год оставляла после себя вода. Мы не прошли еще и полпути
по долине, а она уже вся темнела зарослями высоких кустов,
разросшихся по сторонам этих бугров и переплетавшихся друг
с другом сухими, пыльными и хрупкими, как старая кость,
ветвями. Мы подобрали свешивавшиеся украшения наших ярких
седельных вьюков, чтобы не порвать их о жесткие ветки,
плотнее завернулись в плащи, пригнули головы, оберегая
глаза, и ураганом ринулись напролом через заросли.
Слепившая глаза и забивавшая глотку пыль, хлеставшие по
лицу ветки, недовольное ворчание верблюдов, крики и смех
солдат превращали наш марш в незаурядное приключение.
ГЛАВА 26
Мы еще не дошли до дальнего конца долины, когда сплошной
песок сменился глинистым грунтом, в котором под солнцем
сверкала поверхность глубокого пруда — восемьдесят ярдов
длиной и около пятнадцати шириной, наполненного коричневой
водой. Этот паводковый пруд, сохранившийся после разлива
Абу Зерейбата, был целью нашего перехода. Мы прошли еще
несколько ярдов через последние ряды кустарника и очутились
на открытом северном берегу, где Фейсал определил место для
лагеря. Это была громадная, песчано-кремнистая, доходившая
до самого подножия Рааля равнина, на которой хватило бы
места для всех армий Аравии. Мы остановили верблюдов,
невольники их развьючили и установили палатки. Мы прошли в
конец колонны, чтобы посмотреть на то, как мулы, которых на
протяжении всего дневного перехода мучила жажда, бросились
вместе с солдатами в пруд, с наслаждением разбрызгивая
пресную воду. Удачей было и обилие топлива; повсюду уже
пылали костры, что было весьма кстати: над землей уже
поднялся футов на восемь вечерний туман, наши шерстяные
плащи задубели, сплошь покрывшись бусинками осевшей на их
ворсе росы, и под ними стало холодно.
Ночь была темной и безлунной, но над слоями тумана ярко
сияли звезды. Мы собрались на невысоком бугре за палатками
и смотрели на раскачивавшее белые волны море тумана. Над
ним возвышались островерхие вершины палаток и высокие
спирали таявшего в вышине дыма, порой подсвеченные снизу,
когда в каком-то из костров ярче разгоралось пламя, словно
подхлестываемое неровным гулом невидимой армии. Старый Ауда
ибн Зувейд с серьезным видом поправил меня, когда я сказал
ему об этом: "Это не армия, это целый мир движется на
Ведж". Я порадовался его замечанию: именно ради того,
чтобы пробудить подобные чувства, мы и пустились в трудный
поход с этой огромной толпой людей.
В тот вечер к нам начали робко подходить люди племени
билли, чтобы присягнуть на верность Фейсалу: долина Хамдха
была границей их земель. В их числе явился
засвидетельствовать уважение Фейсалу и Хамид ар-Рифада с
многочисленной свитой. Он сказал, что его кузен
Сулейман-паша, верховный вождь племени находится в Абу
Аджадже, в пятнадцати милях севернее нас, отчаянно пытаясь
создать общественное мнение, которое позволило бы улучшить
жизнь на будущее. Затем без всякого предупреждения и без
помпы явился шериф Насир из Медины. Фейсал бросился ему
навстречу, заключил в объятия и представил нам.
Насир производил прекрасное впечатление, во многом
совпавшее с тем, что мы о нем слышали, и во многом
оправдавшее наши ожидания. Он был предтечей восстания,
предвестником движения Фейсала, человеком, который сделал
первый выстрел в Медине и которому было суждено сделать
последний выстрел в Муслимие, под Алеппо, в день, когда
турки запросили перемирия; и с самого начала до конца о нем
говорили только хорошее.
Он был братом мединского эмира Шихада. Их семейство
происходило от Хусейна, младшего из детей Али, и они
единственные среди потомков Хусейна считались ашрафами, а
не саадами. Они были шиитами со времен Кербаля и в Хиджазе
пользовались уважением как первые лица после эмиров Мекки.
Насир был любителем садов, но его долей с детства была
война, которой он сам никогда не желал. Теперь ему шел
двадцать седьмой год. Его низкий, широкий лоб прекрасно
сочетался с чувственными глазами, а через коротко
подстриженную черную бороду просвечивали невыразительный,
но приятный рот и небольшой подбородок. Он находился здесь
уже два месяца, сдерживая Ведж, и по его последним
сведениям этим утром боевое охранение турецкого верблюжьего
корпуса отошло с нашей дороги на главную оборонительную
позицию.
Утром следующего дня мы встали поздно, чтобы собраться с
силами для долгих часов важных переговоров. Большую их
часть Фейсал вынес на своих плечах. Насир помогал ему как
второе лицо в командовании, а рядом сидели братья Бейдави,
готовые оказать ему нужную помощь. День был солнечным и
теплым, угрожая к полудню жарой; мы с Ньюкомбом ходили по
лагерю, смотрели на солдат, на водопой верблюдов и на
непрерывные толпы новых визитеров. Когда солнце уже
поднялось высоко, огромная туча пыли на востоке возвестила
о приближении какой-то большой группы. Мы направились
обратно к палаткам и увидели подъезжавшего
церемониймейстера Фейсала Мирзука эль-Тихейми, похожего на
мышь острослова. Для пущей важности он вел за эмиром людей
своего клана легким галопом. Они обрушили на нас тучу пыли:
авангард из двенадцати шейхов, с саблями наголо везших
огромные красный и белый флаги, описывал круги вокруг наших
палаток. На нас не производили впечатления ни само их
гарцевание, ни кобылы, возможно потому, что они нам мешали.
Около полудня приехали Вульд Мухаммед Харб и всадники из
батальона Ибн Шефии — три сотни под командой шейха Салиха
и Мухаммеда ибн Шефии. Мухаммед был простоватым коренастым
человечком лет пятидесяти пяти, здравомыслящим и
энергичным. Он быстро завоевал себе репутацию в арабской
армии, так как не гнушался никакой работы. Его людьми были
чернь из Вади Янбо, безземельная и безродная, да горожане
из Янбо, не обремененные наследственной спесью. Они были
наиболее покладистыми среди наших отрядов, не считая
белоручек агейлов, которые были слишком хороши, чтобы их
можно было превратить в чернорабочих.
Мы отставали уже на два дня от графика движения,
согласованного с флотом, и Ньюкомб принял решение, не
ожидая всех, выехать этой ночью в Хаббан. Там он должен был
встретиться с Бойлом и объяснить ему, что мы опоздаем на
свидание с "Хардингом", но были бы рады, если бы он смог
вернуться сюда вечером двадцать четвертого, когда подойдем
мы, крайне нуждаясь в воде. Он мог бы также договориться об
отсрочке морского десанта до двадцать пятого, чтобы
сохранить запланированное взаимодействие.
Когда стемнело, пришло письмо от Сулеймана Рифады вместе с
присланным в подарок Фейсалу верблюдом, которого тот должен
был либо принять в знак дружеского расположения, либо
отослать обратно в знак вражды. Фейсала задел этот жест, и
он пожаловался на свою неспособность понять этого
ничтожного человека. "А все оттого, что он ест рыбу, --
заметил Насир. — От рыбы пухнет голова, поэтому он так
себя и ведет". Сирийцы и месопотамцы, люди из Джидды и
Янбо, громко рассмеялись, показывая тем самым, что не
разделяют предрассудки горцев, считающих, что есть кур,
яйца и рыбу — позор для мужчины. Фейсал с притворной
серьезностью возразил: "Ты оскорбляешь нас, мы тоже любим
рыбу". Другие запротестовали: "Мы откажемся от нее, и да
поможет нам Аллах", Мирзук же, чтобы сменить тему,
заметил: "Сулейман — сам существо противоестественное,
ни рыба ни мясо".
С раннего утра мы в беспорядке двигались три часа вниз по
течению Вади Ханда. Потом долина повернула влево, и мы
быстро пошли по пустой бесплодной местности, где не за что
было зацепиться взгляду. Было холодно: в лицо дул сильный
северный ветер. На марше мы все время слышали прерывистые
раскаты со стороны Веджа и боялись, что флот, потеряв
терпение, начал операцию без нас. Однако, хотя наверстать
потерянные дни было невозможно, мы продолжали путь
форсированным маршем, пересекая один за другим притоки
Хамдха. Равнина была изрезана этими высохшими руслами,
мелкими, прямыми и голыми, которых было так много и узор
которых был таким же хитрым, как жилок в широком листе
какого-нибудь дерева. Наконец мы снова вернулись к Хамдху,
на этот раз в Курне, и хотя на его глинистом дне стояла
одна грязь, решили разбить здесь лагерь.
Пока мы располагались, среди солдат произошло внезапное
возбуждение. В восточном направлении были видны пасшиеся
верблюды, и самые энергичные из джухейнцев устремились
туда, захватили верблюдов и привели в лагерь. Разъяренный
Фейсал кричал, чтобы они остановились, но они были слишком
возбуждены, чтобы его слушать. Тогда он схватил карабин и
выстрелил в ближайшего солдата, тот в страхе вывалился из
седла, и остальным пришлось остановиться. Фейсал велел
привести их к себе, отколотил зачинщиков палкой и велел
загнать в загон украденных верблюдов и тех, на которых
ехали воры, до полного счета, а затем отправил животных
обратно, к их владельцам-билли. Если бы он этого не сделал,
джухейнцы были бы вовлечены в собственную войну с племенем
билли — как мы надеялись, нашими завтрашними союзниками,
и это задержало бы наше продвижение за Ведж. Наш успех
зависел даже от таких мелочей.
Следующим утром мы вышли на берег моря и в четыре часа
подошли к Хаббану. К нашему облегчению, как и ожидалось,
"Хардинг" был уже на месте и сгружал воду. Хотя
мелководная бухта и не давала разыграться крупным волнам,
неспокойное море делало работу лодок опасной. Мы не забыли
о мулах, а оставшуюся воду отдали пехотинцам. Но эта ночь
была трудной, и толпы страдавших от жажды людей теснились в
лучах прожекторов возле резервуаров, надеясь на получение
лишней порции воды, если матросы решатся совершить еще один
рейс.
Я поднялся на борт и услышал, что атака с моря была
проведена по плану, как если бы сухопутная армия уже была
на месте: Бойл боялся, что турки уйдут, если он промедлит.
В тот день, когда мы дошли до Абу Зерейбата, турецкий
губернатор Ахмед Тевфик-бей обратился к гарнизону со
словами о необходимости защищать Ведж до последней капли
крови, а сам с наступлением темноты сел на верблюда и бежал
с несколькими всадниками к железной дороге. Двести
оставшихся пехотинцев были готовы самоотверженно выполнить
свой долг, сражаясь против десанта, но соотношение
противников составляло три к одному, а морские орудия были
слишком тяжелы, чтобы правильно воспользоваться
оборонительными позициями. Как нам стало известно на
"Хардинге", бой еще не закончился, когда город Ведж уже
был занят матросами и арабами Салиха.
ГЛАВА 27
Добрые вести окрыляли армию, которая вскоре после полуночи
начала просачиваться на север. На рассвете мы соединили
различные подразделения в Вади Мие, в двенадцати милях
южнее города, и далее продвигались вперед в полном порядке,
встречая немногочисленных рассеянных турок, из которых
только одна группа попыталась оказать непродолжительное
сопротивление. Агейлы спешились, сняли с себя свои плащи,
головные платки и рубашки и продолжали путь голыми до
пояса, демонстрируя свое загорелое тело, что, как они
говорили, в случае ранения оставляет раны чистыми, да и
ценная одежда не подвергается риску повреждения.
Командовавший ими Ибн Дахиль добился беспрекословного
повиновения. Они двигались поротно, в открытом строю, с
интервалом в четыре-пять ярдов, с равными по численности
ротами поддержки, стараясь пользоваться даже плохим
прикрытием, если оно встречалось.
Было приятно смотреть на чистых мужчин с коричневой кожей в
залитой солнцем песчаной долине с водоемом посередине,
заполненным бирюзовой соленой водой. Они двигались за
темно-красными флагами, которые несли впереди колонны два
штатных знаменосца, строго ритмично, делая почти по шесть
миль в час, в мертвой тишине. Не прозвучало ни одного
выстрела, пока они подходили, а потом поднимались на
гребень холма. Так мы узнали, что вся работа сделана за
нас, и зашагали вперед, чтобы увидеть город в руках
мальчика Салиха, сына Шефии. Он рассказал нам, что его
потери составили почти двадцать убитых, а позднее мы
услышали, что один лейтенант британских военно-воздушных
сил был смертельно ранен во время воздушной разведки и один
британский матрос ранен в ногу.
Руководивший сражением Виккери был доволен, но я не
разделял его удовлетворения. В моем понимании любой лишний
маневр или выстрел, или потеря были не только ненужным
расходом сил и средств, но и грехом. Я не мог свыкнуться с
профессиональной убежденностью военных в том, что все
успешные действия являются победными. Повстанцы не были
пушечным мясом, как солдаты регулярной армии, это были наши
друзья, доверившиеся нашему руководству. А мы руководили
восстанием не в силу национальной принадлежности к
восставшим, а по их приглашению. Наши люди были
добровольцами, простыми людьми, чьими-то соседями,
родственниками, а каждая смерть — личным горем для многих
в армии. Даже с чисто военной точки зрения этот штурм
представлялся мне грубейшей ошибкой.
У двухсот турок в Ведже не было ни транспортных средств, ни
продовольствия, и если бы их оставили в покое, они через
несколько дней были бы вынуждены сдаться. Если бы даже
удалось бежать, то и это не стоило жизни и одного араба.
Ведж был нам нужен как база для захвата железной дороги, с
целью расширения нашего фронта. Погромы и убийства в городе
были бессмысленны.
Между тем город подвергся ужасающим разрушениям. Фейсал
предупреждал горожан о предстоящем штурме и рекомендовал
либо опередить его, подняв собственное восстание, либо
уйти, но здесь жили главным образом египтяне из Кусейра,
предпочитавшие нам турок, и они решили ждать развязки. Люди
Шефии и племени биаша обнаружили дома, забитые ценными
вещами, и смели их начисто. Они грабили магазины, ломали
даже открытые двери, обыскивали каждую комнату, взламывали
сундуки и буфеты, вырывали с мясом все запоры, вспарывали
каждый матрац и подушку в поисках сокровищ, а снаряды
корабельных орудий разворачивали огромные дыры в стенах
всех сколько-нибудь значительных сооружений и зданий.
Нашей главной трудностью была выгрузка на берег провианта.
"Фокс" потопил все местные лихтеры и весельные лодки, а
ничего похожего на причал в городе не было и в помине, но
находчивый "Хардинг" сам вошел в гавань (которая была
достаточно просторна, но слишком коротка) и доставил наш
груз на собственных катерах. Мы подняли уставшую рабочую
команду Шефии, и с неуклюжей помощью этих утомленных людей
нам удалось переправить в город достаточно продовольствия
для неотложных нужд. Горожане возвращались голодные,
разъяренные состоянием, в котором оказались их дома, и в
отместку стали разворовывать все, что не охранялось, даже
вспарывали сложенные на берегу мешки с рисом, унося с собой
сколько могли в задранных подолах. Фейсал исправил
положение, назначив губернатором города Мавлюда. Тот ввел в
Ведж своих опытных всадников и за один день массовых
арестов и скорых наказаний убедил всех, что с беспорядком
следует покончить. После этого Ведж замер в страхе.
В первые же несколько дней, еще до того как я отправился в
Каир, стала очевидной польза от нашего эффектного похода. У
арабского движения больше не было противников в Западной
Аравии, и угроза краха миновала. Беспокойный рабегский
вопрос отпал, а мы изучили основные правила бедуинской
войны. Когда оглядываешься назад с позиции нового
понимания, потеря в Ведже двух десятков этих бедняг уже не
кажется такой ужасной. И при хладнокровной оценке,
возможно, следует признать, что нетерпение Виккери было
оправданным.
Книга 3. УДАР ПО ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ
Главы с 28 по 38. Взятие нами Веджа произвело желаемый
эффект на турок, которые отказались от продвижения на Мекку
в пользу пассивной обороны. Медины и ее железной дороги.
Наши специалисты разрабатывали планы нападения на них.
Немцы понимали опасность окружения и убеждали Энвера отдать
приказ о немедленной эвакуации Медины. Сэр Арчибальд Мюррей
просил нас поддержать постоянное боевое воздействие с целью
уничтожения отступающего противника.
Фейсал быстро заявил о своей готовности к этому, и я
отправился к Абдулле, чтобы наладить взаимодействие с ним.
В пути я заболел, и когда лежал один, лишенный информации,
мне не оставалось ничего другого, как размышлять о
кампании. Размышление убедило меня в том, что наша практика
в последнее время обгоняла теорию.
По выздоровлении я мало сделал в отношении железной дороги,
но возвратился в Ведж с новыми идеями. Я пытался добиться
того, чтобы с ними согласились и другие, а именно принять
тактику развертывания как основной принцип ведения действий
и чтения проповеди перед каждым сражением. Они же
предпочитали ограниченную и прямую задачу захвата Медины.
Тогда я решил отправиться в Акабу, чтобы испытать свою
теорию.
ГЛАВА 28
В Каире новоиспеченные авторитеты обещали золото, винтовки,
мулов, большое количество пулеметов и горных пушек, но
последних мы так и не дождались. Вопрос об артиллерийских
орудиях был постоянной головной болью. На холмистой
местности, при полном бездорожье, полевые орудия были нам
ни к чему, но горной артиллерией британская армия не
располагала, если не считать индийские десятифунтовые
пушки, пригодные только против лучников и их стрел. У
Бремона в Суэце было несколько превосходных
шестидесятипяток с алжирскими расчетами, но он рассматривал
их главным образом как рычаг привлечения союзных войск в
Аравию. Когда мы попросили прислать их нам, с расчетами или
без них, он ответил, что, во-первых, арабы будут плохо
относиться к его артиллеристам и, во-вторых, не смогут
правильно содержать орудия. Его ценой была британская
бригада для Рабега, но мы эту цену заплатить не могли.
Он боялся сделать арабскую армию сильнее — и его можно
было понять, — но вот отношение британского правительства
было непонятно. Оно не выказывало ни недоброжелательности
— давало все, что мы просили, ни скаредности --
материальная и денежная помощь арабам превысила десять
миллионов фунтов. Но доводило до бешенства превосходство
противника в ходе многих операций и провалы в других по
единственной, и притом чисто технической, причине. Мы не
могли подавлять турецкую артиллерию из-за того, что
дальнобойность турецких орудий превышала наши на три или
четыре тысячи ярдов. К счастью, под конец Бремон пал
жертвой собственной глупости, продержав целый год свои
батареи без дела в Суэце. Его преемник майор Кази приказал
отослать их в наше распоряжение, и именно с их помощью мы
вошли в Дамаск. В течение всего этого потерянного года
орудия, попадавшие на глаза каждому побывавшему в Суэце
арабскому офицеру, были неопровержимым свидетельством
неприязни французов к арабскому движению.
Мы получили большую поддержку нашему делу в лице
Джафара-паши, багдадского офицера в турецкой армии. После
образцовой службы в немецкой и турецкой армиях Энвер выбрал
его для организации призыва рекрутов в Шейх эль-Сенуси. Он
был доставлен туда на подводной лодке, сколотил неплохой
отряд, набрав людей из диких племен, и продемонстрировал
отличные тактические способности в двух сражениях с
британцами. Потом он попал в плен и был заключен в каирскую
крепость вместе с другими военнопленными офицерами. Однажды
ночью он решил бежать, спустившись по веревке из кусков
разрезанного одеяла в крепостной ров. Но она не выдержала
нагрузки, при падении Джафар повредил лодыжку и был схвачен
в беспомощном состоянии. Из госпиталя он был отпущен под
честное слово, оплатив стоимость одеяла. Однажды он
прочитал в какой-то арабской газете о восстании шерифа, о
казни турками его друзей, известных арабских националистов,
и понял, что сражался не на той стороне.
Разумеется, Фейсал о нем слышал и хотел, чтобы он стал
гл...
