Эрих Мария Ремарк. Три товарища
страница №11
...оехал обратно в мастерскую. "Карл" с ревущим моторомстоял во дворе.
— Хорошо, что ты пришел, Робби! — крикнул Кестер. — Мы как раз
собираемся испытать его! Садись!
Вся наша фирма была в полной готовности. Отто повозился с "Карлом" и
внес в него кое-какие улучшения и изменения, — через две недели предстояли
горные гонки. Теперь Кестер хотел совершить первый испытательный пробег.
Мы сели. Юпп в своих огромных спортивных очках устроился рядом с
Кестером. У пего был бы разрыв сердца, если бы мы не взяли его с собой. Ленц
и я сели сзади.
"Карл" рванулся с места и помчался. Мы выехали из города и шля со
скоростью сто сорок километров. Ленц и я крепко ухватились за спинки
передних сидений. Ветер дул с такой силой, что, казалось, оторвет нам
головы.
По обе стороны шоссе мелькали тополя, баллоны свистели, и чудесный рев
мотора пронизывал нас насквозь, как дикий крик свободы. Через четверть часа
мы увидели впереди черную точку. Она быстро увеличивалась. Это была довольно
тяжелая машина, шедшая со скоростью восемьдесят — сто километров. Не
обладая хорошей устойчивостью, она вихляла из стороны в сторону. Шоссе было
довольно узким, и Кестеру пришлось сбавить скорость. Когда мы подошли на сто
метров и уже собрались сигналить, мы вдруг заметили на боковой дороге справа
мотоциклиста, тут же скрывшегося за изгородью у перекрестка.
— Проклятье! — крикнул Ленц. — Сейчас будет дело!
В ту же секунду на шоссе впереди черной машины появился мотоциклист. Он
был метрах в двадцати от нее и, видимо, неверно оценив ее скорость,
попытался прямо с поворота проскочить вперед. Машина взяла резко влево; но и
мотоцикл подался влево. Тогда машина круто метнулась вправо, задев мотоцикл
крылом. Мотоциклист перелетел через руль и плюхнулся на шоссе. Машину стало
заносить, водитель не мог овладеть ею. Сорвав дорожный знак и потеряв при
этом фару, она с грохотом врезалась в дерево.
Все произошло в несколько секунд. В следующее мгновенье, на большой еще
скорости, подъехали мы. Заскрежетали баллоны. Кестер пустил "Карла", как
коня, между помятым мотоциклом и стоявшей боком, дымящейся машиной; он едва
не задел левым колесом руку лежавшего мотоциклиста, а правым — задний
бампер черной машины. Затем взревел мотор, и "Карл" снова вышел на прямую;
взвизгнули тормоза, и все стихло.
— Чистая работа, Отто! — сказал Ленц.
Мы побежали назад и распахнули дверцы машины. Мотор еще работал. Кестер
резко выдернул ключ зажигания. Пыхтение двигателя замерло, и мы услышали
стоны.
Все стекла тяжелого лимузина разлетелись вдребезги. В полумраке кузова
мы увидели окровавленное лицо женщины. Рядом с нею находился мужчина,
зажатый между рулем и сидением. Сперва мы осторожно вытащили женщину и
положили ее у обочины шоссе. Ее лицо было сплошь в порезах. В нем торчало
несколько осколков. Кровь лилась беспрерывно. В еще худшем состоянии была
правая рука. Рукав белого жакета стал ярко-красным от крови. Ленц разрезал
его. Кровь хлынула струей потом, сильно пульсируя, продолжала идти толчками.
Вена была перерезана. Ленц скрутил жгутом носовой платок.
— Вытащите мужчину, с ней я сам справлюсь, — сказал он. — Надо
поскорее добраться до ближайшей больницы.
Чтобы освободить мужчину, нужно было отвинтить спинку сидения. К
счастью, мы имели при себе необходимый инструмент, и дело пошло довольно
быстро. Мужчина истекал кровью. Казалось, что у него сломано несколько
ребер. Колено у него тоже было повреждено. Когда мы стали его вытаскивать,
он со стоном упал нам на руки, но оказать ему помощь на месте мы не могли.
Кестер подал "Карла" задним ходом к месту аварии. Женщина, видя его
приближение, судорожно закричала от страха, хотя "Карл" двигался со
скоростью пешехода. Мы откинули спинку одного из передних сидений я уложили
мужчину. Женщину мы усадили сзади. Я стал возле нее на подножку. Ленц
пристроился на другой подножке и придерживал раненого.
— Юпп, останься здесь и следи за машиной, — сказал Ленц.
— А куда девался мотоциклист? — спросил я.
— Смылся, пока мы работали, — сказал Юпп.
Мы медленно двинулись вперед. Неподалеку от следующей деревни находился
небольшой дом. Проезжая мимо, мы часто видели это низкое белое здание на
холме. Насколько мы знали, это была какая-то частная психиатрическая клиника
для богатых пациентов. Здесь не было тяжелобольных. Мы полагали, что там,
конечно, есть врач и перевязочная.
Мы въехали на холм и позвонили. Нам открыла очень хорошенькая сестра.
Увидев кровь, она побледнела и побежала обратно. Вскоре появилась другая,
намного старше первой.
— Сожалею, — сказала она сразу, — но мы не имеем возможности
оказывать первую помощь при несчастных случаях. Вам придется поехать в
больницу имени Вирхова. Это недалеко.
— Почти час езды отсюда, — заметил Кестер.
Сестра недружелюбно посмотрела на него:
— Мы не приспособлены для оказания такой помощи. К тому же, здесь нет
врача...
— Тогда вы нарушаете закон, — заявил Ленц. — Частные лечебные
учреждения вроде вашего обязаны иметь постоянного врача. Не позволите ли вы
мне воспользоваться телефоном? Я хотел бы созвониться с полицией и редакцией
газеты.
Сестра заколебалась.
— Думаю, вам незачем волноваться, — холодно заметил Кестер. — Ваш
труд будет, безусловно, хорошо оплачен. Прежде всего нам нужны носилки. А
врача вы, вероятно, сумеете разыскать.
Она все еще стояла в нерешительности.
— Согласно закону, — пояснил Ленц, — у вас должны быть носилки, а
также достаточное количество перевязочных материалов...
— Да, да, — ответила она поспешно, явно подавленная таким детальным
знанием законов. — Сейчас я пошлю кого-нибудь...
Она исчезла.
— Ну, знаете ли! — возмутился я.
— То же самое может произойти и в городской больнице, — спокойно
ответил Готтфрид. — Сначала деньги, затем всяческий бюрократизм, и уже
потом помощь.
Мы вернулись к машине и помогли женщине выйти. Она ничего не говорила и
только смотрела на свои руки. Мы доставили ее в небольшое помещение на
первом этаже. Потомкам дали носилки для мужчины. Мы принесли его к зданию
клиники. Он стонал.
— Одну минутку... — произнес он с трудом. Мы посмотрели на него. Он
закрыл глаза. — Я хотел бы, чтобы никто не узнал об этом.
— Вы ни в чем не виноваты, — ответил Кестер. — Мы все видели и
охотно будем вашими свидетелями.
— Не в этом дело, — сказал мужчина. — Я по другим причинам не хочу,
чтобы это стало известно. Вы понимаете?.. — Он посмотрел на дверь, через
которую прошла женщина.
— Тогда вы в надежном месте, — заявил Ленц. — Это частная клиника.
Остается только убрать вашу машину, пока полиция не обнаружила ее.
Мужчина привстал:
— Не смогли ли бы вы сделать и это для меня? Позвоните в ремонтную
мастерскую и дайте мне, пожалуйста, ваш адрес! Я хотел бы... я вам так
обязан...
Кестер сделал рукой отрицательный жест.
— Нет, — сказал мужчина, — я все-таки хочу знать ваш адрес.
— Все очень просто, — ответил ему Ленц. — Мы сами имеем мастерскую и
ремонтируем такие машины, как ваша. Если вы согласны, мы можем ее немедленно
отбуксировать и привести в порядок. Этим мы поможем вам, а в известной мере
и себе.
— Охотно соглашаюсь, — сказал мужчина. — Вот вам мой адрес... я сам
приеду за машиной, когда она будет готова, или пришлю кого-нибудь.
Кестер спрятал в карман визитную карточку, и мы внесли пострадавшего в
дом. Между тем появился врач, еще совсем молодой человек. Он смыл кровь с
лица женщины. Мы увидели глубокие порезы. Женщина привстала, опираясь на
здоровую руку, и уставилась на сверкающую никелевую чашу, стоявшую на
перевязочном столе.
— О! — тихо произнесла она и с глазами, полными ужаса, откинулась
назад.
x x x
Мы поехали в деревню, разыскали местного кузнеца и попросили у него
стальной трос и приспособление для буксировки.
Мы предложили ему двадцать марок. Но кузнец был полон недоверия и хотел
увидеть машину лично. Мы повезли его к месту аварии.
Юпп стоял посредине шоссе и махал рукой. Но и без него мы поняли, что
случилось. У обочины мы увидели старый мерседес с высоким кузовом. Четверо
мужчин собирались увезти разбитую машину.
— Мы поспели как раз вовремя, — сказал Кестер.
— Это братья Фогт, — пояснил нам кузнец. — Опасная банда. Живут вон
там, напротив. Уж если на что наложили руку, — не отдадут.
— Посмотрим, — сказал Кестер.
— Я им уже все объяснил, господин Кестер, — прошептал Юпп. — Грязная
конкуренция. Хотят ремонтировать машину в своей мастерской.
— Ладно, Юпп. Оставайся пока здесь.
Кестер подошел к самому высокому из четырех и заговорил с ним. Он
сказал ему, что машину должны забрать мы.
— Есть у тебя что-нибудь твердое при себе? — спросил я Ленца.
— Только связка ключей, она мне понадобится самому. Возьми маленький
гаечный ключ.
— Не стоит, — сказал я, — будут тяжелые повреждения. Жаль, что на
мне такие легкие туфли. Самое лучшее — бить ногами.
— Поможете нам? — спросил Ленц у кузнеца. — Тогда нас будет четверо
против четверых.
— Что вы! Они завтра же разнесут мою кузню в щепы. Я сохраняю строгий
нейтралитет.
— Тоже верно, — сказал Готтфрид. — Я буду драться, — заявил Юпп.
— Посмей только! — сказал я. — Следи, не появится ли кто. Больше
ничего.
Кузнец отошел от нас на некоторое расстояние, чтобы еще нагляднее
продемонстрировать свой строгий нейтралитет.
— Голову не морочь! — услышали мы голос самого большого из братьев.
— Кто первый пришел, тот и дело делает! — орал он на Кестера. — Все! А
теперь сматывайтесь!
Кестер снова объяснил ему, что машина наша. Он предложил Фогту съездить
в санаторий и справиться. Тот презрительно ухмыльнулся. Ленц и я подошли
поближе.
— Вы что — тоже захотели попасть в больницу? — спросил Фогт.
Кестер ничего не ответил и подошел к автомобилю. Три остальных Фогта
насторожились. Теперь они стояли вплотную друг к другу.
— Дайте-ка сюда буксирный трос, — сказал Кестер.
— Полегче, парень! — угрожающе произнес старший Фогт. Он был на
голову выше Кестера.
— Очень сожалею, — сказал Кестер, — но машину мы увезем с собой.
Заложив руки в карманы, Ленц и я подошли еще ближе. Кестер нагнулся к
машине. В ту же секунду Фогт ударом ноги оттолкнул его в сторону. Отто,
ожидавший этого, мгновенно схватил Фогта за ноги и свалил на землю. Тотчас
вскочив, Отто ударил в живот второго Фогта, замахнувшегося было ручкой
домкрата. Тот покачнулся и тоже упал. В следующую секунду Ленц и я бросились
на двух остальных. Меня сразу ударили в лицо. Удар был не страшен, но из
носу пошла кровь, и мой ответный выпад оказался неудачным — кулак
соскользнул с жирного подбородка противника; тут же меня стукнули в глаз, да
так, что я повалился на Фогта, которого Отто сбил ударом в живот. Сбросив
меня, Фогт вцепился мне в горло и прижал к асфальту. Я напряг шею, чтобы он
не мог меня душить, и пытался вывернуться, оторваться от него, — тогда я
мог бы оттолкнуть или ударить его ногами в живот. Но Ленц и его Фогт лежали
на моих ногах, и я был скован. Хоть я и напрягал шею, дышать мне было
трудно, — воздух плохо проходил через окровавленный нос. Постепенно все
вокруг начало расплываться, лицо Фогта дрожало перед моими глазами, как
желе, в голове замелькали черные тени. Я терял сознание. И вдруг я заметил
рядом Юппа; он стоял на коленях в кювете, спокойно и внимательно наблюдая за
моими судорогами. Воспользовавшись какой-то секундой, когда я в мой
противник замерли, он ударил Фогта молотком по запястью. При втором ударе
Фогт отпустил меня и, охваченный бешенством, не вставая, попробовал достать
Юппа рукой, но тот отскочил на полметра и с тем же невозмутимым видом нанес
ему третий, увесистый удар по пальцам, а потом еще один по голове. Я
приподнялся, навалился на Фогта и в свою очередь стал душить его. В эту
минуту раздался звериный вопль и затем жалобный стон: "Пусти! Пусти!" Это
был старший Фогт. Кестер оттянул ему руку за спину, скрутил и резко рванул
ее вверх. Фогт опрокинулся лицом на землю. Кестер, придавив спину врага
коленом, продолжал выкручивать ему руку. Одновременно он придвигал колено
ближе к затылку. Фогт орал благим матом, но Кестер знал, что его надо
разделать под орех, иначе он не утихомирится! Одним рывком он вывихнул ему
руку и только тогда отпустил его. Я осмотрелся. Один из братьев еще держался
на ногах, но крики старшего буквально парализовали его.
— Убирайтесь, а то все начнется сначала, — сказал ему Кестер.
На прощанье я еще разок стукнул своего Фогта головой о мостовую и
отошел. Ленц уже стоял около Кестера. Его пиджак был разорван. Из уголка рта
текла кровь. Исход боя был еще неясен, потому что противник Ленца хотя и был
избит в кровь, но готов был снова ринуться в драку. Решающим все же
оказалось поражение старшего брата. Убедившись в этом, трое остальных словно
оцепенели. Они помогли старшему подняться и пошли к своей машине. Уцелевший
Фогт подошел к нам и взял свой домкрат. Он покосился на Кестера, словно ют
был дьяволом во плоти. Затем мерседес затрещал и уехал.
Откуда-то опять появился кузнец.
— Это они запомнят, — сказал он. — Давно с ними такого не случалось.
Старший однажды уже сидел за убийство.
Никто ему не ответил. Кестер вдруг весь передернулся. — Какое
свинство, — сказал он. Потом повернулся: — Ну, давайте.
— Я здесь, — откликнулся Юпп, подтаскивая буксирный трос.
— Подойди сюда, — сказал я. — С сегодняшнего дня ты унтер-офицер.
Можешь начать курить сигары.
x x x
Мы подняли переднюю ось машины и укрепили ее тросами сзади, на кузове
"Карла".
— Думаешь, это ему не повредит? — спросил я Кестера. — Наш "Карл" в
конце скакун чистых кровей, а не вьючный осел.
Он покачал головой:
— Тут недалеко, да и дорога ровная.
Ленц сел в поврежденную машину, и мы медленно поехали. Я прижимал
платок к носу и смотрел на солнце, садившееся за вечереющими полями. В них
был огромный, ничем не колеблемый покой, и чувствовалось, что равнодушной
природе безразлично, как ведет себя на этой земле злобный муравьиный рой,
именуемый человечеством. Было гораздо важнее, что тучи теперь постепенно
преобразились в золотые горы, что бесшумно надвигались с горизонта
фиолетовые тени сумерек, что жаворонки прилетели из бескрайнего небесного
простора на поля, в свои борозды, и что постепенно опускалась ночь.
Мы въехали во двор мастерской. Ленц выбрался из разбитой машины и
торжественно снял перед ней шляпу:
— Привет тебе, благословенная! Печальный случай привел тебя сюда, но я
гляжу на тебя влюбленными глазами и полагаю, что даже по самым скромным
подсчетам ты принесешь нам примерно три, а то и три с половиной тысячи
марок. А теперь дайте мне большой стакан вишневой настойки и кусок мыла — я
должен избавиться от следов, оставленных на мне семейством Фогт!
Мы выпили по стакану вишневки и сразу же приступили к основательной
разборке поломанной машины. Не всегда бывало достаточно получить заказ на
ремонт от владельца машины: представители страховых компаний нередко
требовали передать заказ в одну из мастерских, с которыми у них были
контракты. Поэтому мы всегда старались быстрее браться за ремонт. Чем больше
мы успевали сделать до прихода страхового агента, тем лучше было для нас:
наши расходы по ремонту оказывались настолько большими, что компания уже
считала невыгодным для себя передавать машину в другую мастерскую. Мы
бросили работу, когда стемнело.
— Ты еще выедешь сегодня на такси? — спросил я Ленца.
— Исключается, — ответил Готтфрид. — Ни в коем случае нельзя
стремиться к чрезмерным заработкам. Хватит с меня сегодня и этого.
— Ас меня не хватит, — сказал я. — Если ты не едешь, то поеду я.
Поработаю с одиннадцати до двух около ночных ресторанов.
— Брось ты это, — улыбнулся Готтфрид. — Лучше поглядись в зеркало.
Что-то не везет тебе в последнее время с носом. Ни один пассажир не сядет к
шоферу с этакой свеклой на роже. Пойди домой и приложи компресс.
Он был прав. С таким носом действительно нельзя было ехать. Поэтому я
вскоре простился и направился домой. По дороге я встретил Хассе и прошел с
ним остаток пути вдвоем. Он как-то потускнел и выглядел несчастным.
— Вы похудели, — сказал я.
Он кивнул и сказал, что теперь часто не ужинает. Его жена почти
ежедневно бывает у каких-то старых знакомых и очень поздно возвращается
домой. Он рад, что она нашла себе развлечение, но после работы ему не
хочется самому готовить еду. Он, собственно, и не бывает особенно голодным
— слишком устает. Я покосился на его опущенные плечи. Может быть, он в
самом деле верил в то, о чем рассказывал, но слушать его было очень тяжело.
Его брак, вся эта хрупкая, скромная жизнь рухнула: не было маломальской
уверенности в завтрашнем дне, недоставало каких-то жалких грошей. Я подумал,
что есть миллионы таких людей, и вечно им недостает немного уверенности и
денег. Жизнь чудовищно измельчала. Она свелась к одной только мучительной
борьбе за убогое, голое существование. Я вспомнил о драке, которая произошла
сегодня, думал о том, что видел в последние недели, обо всем, что уже
сделал... А потом я подумал о Пат и вдруг почувствовал, что из всего этого
ничего не выйдет. Я чересчур размахнулся, а жизнь стала слишком пакостной
для счастья, оно не могло длиться, в него больше не верилось... Это была
только передышка, но не приход в надежную гавань.
Мы поднялись по лестнице и открыли дверь. В передней Хассе остановился:
— Значит, до свидания...
— Поешьте что-нибудь, — сказал я.
Покачав головой, он виновато улыбнулся и пошел в свою пустую, темную
комнату. Я посмотрел ему вслед. Затем зашагал по длинной кишке коридора.
Вдруг я услышал тихое пение, остановился и прислушался. Это не был патефон
Эрны Бениг, как мне показалось сначала, это был голос Пат. Она была одна в
своей комнате и пела. Я посмотрел на дверь, за которой скрылся Хассе, затем
снова подался вперед и продолжал слушать. Вдруг я сжал кулаки. Проклятье!
Пусть все это тысячу раз только передышка, а не гавань, пусть это тысячу раз
невероятно. Но именно поэтому счастье было снова и снова таким ошеломляющим,
непостижимым, бьющим через край...
x x x
Пат не слышала, как я вошел. Она сидела на полу перед зеркалом и
примеряла шляпку — маленький черный ток. На ковре стояла лампа. Комната
была полна теплым, коричневато-золотистым сумеречным светом, и только лицо
Пат было ярко освещено. Она придвинула к себе стул, с которого свисал
шелковый лоскуток. На сидении стула поблескивали ножницы.
Я замер в дверях и смотрел, как серьезно она мастерила свой ток. Она
любила располагаться на полу, и несколько раз, приходя вечером домой, я
заставал ее заснувшей с книгой в руках где-нибудь в уголке, рядом с собакой.
И теперь собака лежала около нее и тихонько заворчала. Пат подняла
глаза и увидела меня в зеркале. Она улыбнулась, и мне показалось, что весь
мир стал светлее. Я прошел в комнату, опустился за ее спиной на колени и --
после всей грязи этого дня — прижался губами к ее теплому, мягкому затылку.
Она подняла ток:
— Я переделала его, милый. Нравится тебе так?
— Совершенно изумительная шляпка, — сказал я. — Но ведь ты даже не
смотришь! Сзади я срезала поля, а спереди загнула их кверху.
— Я прекрасно все вижу, — сказал я, зарывшись лицом в ее волосы. --
Шляпка такая, что парижские модельеры побледнели бы от зависти, увидев ее.
— Робби! — Смеясь, она оттолкнула меня. — Ты в этом ничего но
смыслишь. Ты вообще когда-нибудь замечаешь, как я одета?
— Я замечаю каждую мелочь, — заявил я и подсел к ней совсем близко,
— правда, стараясь прятать свой разбитый нос в тени.
— Вот как? А какое платье было на мне вчера вечером?
— Вчера? — Я попытался вспомнить, но не мог.
— Я так и думала, дорогой мой! Ты ведь вообще почти ничего обо мне не
знаешь.
— Верно, — сказал я, — но в этом и состоит вся прелесть. Чем больше
люди знают друг о друге, тем больше у них получается недоразумений. И чем
ближе они сходятся, тем более чужими становятся. Вот возьми Хассе и его
жену: они знают друг о друге все, а отвращения между ними больше, чем между
врагами.
Она надела маленький черный ток, примеряя его перед зеркалом.
— Робби, то, что ты говоришь, верно только наполовину.
— Так обстоит дело со всеми истинами, — возразил я. — Дальше
полуправд нам идти не дано. На то мы и люди. Зная одни только полуправды, мы
и то творим немало глупостей. А уж если бы знали всю правду целиком, то
вообще не могли бы жить.
Она сняла ток и отложила его в сторону. Потом повернулась и увидела мой
нос.
— Что такое? — испуганно спросила она.
— Ничего страшного. Он только выглядит так. Работал под машиной, и
что-то свалилось мне прямо на нос.
Она недоверчиво посмотрела на меня:
— Кто тебя знает, где ты опять был! Ты ведь мне никогда ни о чем не
рассказываешь. Я знаю о тебе так же мало, как и ты обо мне.
— Это к лучшему, — сказал я.
Она принесла тазик с водой и полотенце и сделала мне компресс. Потом
она еще раз осмотрела мое лицо.
— Похоже на удар. И шея исцарапана. Милый, с тобою, конечно, случилось
какое-то приключение.
— Сегодня самое большое приключение для меня еще впереди, — сказал я.
Она изумленно посмотрела на меня:
— Так поздно, Робби? Что ты еще надумал?
— Остаюсь здесь! — сказал я, сбросил компресс и обнял ее. — Я
остаюсь на весь вечер здесь, вдвоем с тобой.
XX
Август был теплым и ясным, и в сентябре погода оставалась почти летней.
Но в конце месяца начались дожди, над городом непрерывно висели низкие тучи,
с крыш капало, задули резкие осенние ветры, и однажды ранним воскресным
утром, когда я проснулся и подошел к окну, я увидел, что листва на
кладбищенских деревьях пожелтела и появились первые обнаженные ветви.
Я немного постоял у окна. В последние месяцы, с тех пор как мы
возвратились из поездки к морю, я находился в довольно странном состоянии:
все время, в любую минуту я думал о том, что осенью Пат должна уехать, но я
думал об этом так, как мы думаем о многих вещах, — о том, что годы уходят,
что мы стареем и что нельзя жить вечно. Повседневные дела оказывались
сильнее, они вытесняли все мысли, и, пока Пат была рядом, пока деревья еще
были покрыты густой зеленой листвой, такие слова, как осень, отъезд и
разлука, тревожили не больше, чем бледные тени на горизонте, и заставляли
меня еще острее чувствовать счастье близости, счастье все еще продолжающейся
жизни вдвоем.
Я смотрел на кладбище, мокнущее под дождем, на могильные плиты,
покрытые грязноватыми коричневыми листьями. Туман, это бледное животное,
высосал за ночь зеленый сок из листьев. Теперь они свисали с ветвей
поблекшие и обессиленные, каждый порыв ветра срывал все новые и новые, гоня
их перед собой, — И как острую, режущую боль я вдруг впервые почувствовал,
что разлука близка, что вскоре она Станет реальной, такой же реальной, как
осень, прокравшаяся сквозь кроны деревьев и оставившая на них свои желтые
следы.
x x x
В смежной комнате все еще спала Пат. Я подошел к двери и прислушался.
Она спала спокойно, не кашляла. На минуту меня охватила радостная надежда,
— я представил себе: сегодня или завтра позвонит Жаффе и скажет, что ей не
надо уезжать, — но потом вспомнились ночи, когда я слышал ее тихое
свистящее дыхание, приглушенный хрип, то мерно возникавший, то исчезавший,
как звук далекой тонкой пилы, — и надежда погасла так же быстро, как и
вспыхнула.
Я вернулся к окну и снова стал смотреть на дождь. Потом присел к
письменному столу и принялся считать деньги. Я прикидывал, насколько их
хватит для Пат, окончательно расстроился и спрятал кредитки.
Я посмотрел на часы. Было около семи. До пробуждения Пат оставалось еще
по крайней мере два часа. Я быстро оделся, чтобы успеть еще немного
поездить. Это было лучше, чем торчать в комнате наедине со своими мыслями.
Я пошел в мастерскую, сел в такси и медленно поехал по улицам. Прохожих
было немного. В рабочих районах тянулись длинные ряды доходных домов-казарм.
Неприютные и заброшенные, они стояли под дождем, как старые скорбные
проститутки. Штукатурка на грязных фасадах обвалилась, в сером утреннем
свете безрадостно поблескивали мутные стекла окон, а стены зияли множеством
желтовато-серых дыр, словно изъеденные язвами.
Я пересек старую часть города и подъехал к собору. Остановив машину у
заднего входа, я вышел. Сквозь тяжелую дубовую дверь приглушенно доносились
звуки органа. Служили утреннюю мессу, и по мелодии я понял, что началось
освящение святых даров, — до конца богослужения оставалось не менее
двадцати минут.
Я вошел в сад. Он тонул в сероватом свете. Розы еще цвели, с кустов
стекали капли дождя. Мой дождевик был довольно просторен, и я мог удобно
прятать под ним срезанные ветки. Несмотря на воскресный день, в саду было
безлюдно, и я беспрепятственно отнес в машину охапку роз, затем вернулся за
второй. Когда она уже была под плащом, я услышал чьи-то шаги. Крепко
прижимая к себе букет, я остановился перед одним из барельефов крестного
пути и сделал вид, что молюсь.
Человек приблизился, но не прошел мимо, а остановился. Почувствовав
легкую испарину, я углубился в созерцание барельефа, перекрестился и
медленно перешел к другому изображению, чуть поодаль от галереи. Шаги
последовали за мной и вновь замерли. Я не знал, что делать. Сразу идти
дальше я не мог. Надо было остаться на месте хотя бы столько, сколько нужно,
чтобы повторить десять раз "Богородице Дево, радуйся!" и один раз "Отче
наш", иначе я бы выдал себя. Поэтому я не двигался, но, желая понять в чем
дело, осторожно посмотрел в сторону с выражением достойного недоумения,
словно было оскорблено мое религиозное чувство.
Я увидел приветливое круглое лицо священника и облегченно вздохнул.
Зная, что он не помешает мне молиться, я уже считал себя спасенным, но тут я
заметил, что стою перед последним этапом крестного пути. Как бы медленно я
ни молился, через несколько минут все должно было кончиться. Этого он,
видимо, и ждал. Затягивать дело было бесцельно. Поэтому, напустив на себя
безучастный вид, я медленно направился к выходу.
— Доброе утро, — сказал священник. — Хвала Иисусу Христу.
— Во веки веков аминь! — ответил я. Таково было церковное приветствие
католиков.
— Редко кого увидишь здесь так рано, — сказал он приветливо,
посмотрев на меня детскими голубыми глазами.
Я что-то пробормотал.
— К сожалению, это стало редкостью, — продолжал он озабоченно. — А
мужчин, молящихся у крестного пути, вообще почти никогда не видно. Вот
почему я так обрадовался и заговорил с вами. У вас, конечно, какая-нибудь
особая просьба к богу, если вы пришли так рано да еще в такую погоду...
"Да, чтобы ты поскорее шел отсюда", — подумал я и с облегчением кивнул
головой. Он, видимо, не заметил, что у меня под плащом цветы. Теперь нужно
было поскорее избавиться от него, не возбуждая подозрений. Он снова
улыбнулся мне:
— Я собираюсь служить мессу и включу в свою молитву и вашу просьбу.
— Благодарю вас, — сказал я изумленно и растерянно.
— За упокой души усопшей? — спросил он.
На мгновение я пристально уставился на него и почувствовал, что букет
выскользает у меня. — Нет, — поспешно сказал я, крепче прижимая руку к
плащу.
Беззлобно и внимательно смотрел он на меня ясными глазами.
По-видимому, он ждал, что я объясню ему суть моей просьбы к богу. Но в
эту минуту ничего путного не пришло мне в голову, да к тому же мне и не
хотелось врать ему больше, чем это было необходимо. Поэтому я молчал.
— Значит, я буду молиться о помощи неизвестному, попавшему в беду, --
сказал он наконец.
— Да. Я очень вам благодарен.
Он улыбнулся и махнул рукой:
— Не надо благодарить. Все в руках божьих. — Он смотрел на меня еще с
минуту, чуть вытянув шею и наклонив голову вперед, и мне показалось, будто
его лицо дрогнуло. — Главное, верьте, — сказал он. — Небесный отец
помогает. Он помогает всегда, даже если иной раз мы и не понимаем этого. --
Потом он кивнул мне и пошел.
Я смотрел ему вслед, пока за ним не захлопнулась дверь. "Да, — подумал
я, — если бы все это было так просто! Он помогает, он всегда помогает! Но
помог ли он Бернарду Визе, когда тот лежал в Гоутхолстерском лесу с
простреленным животом и кричал, помог ли Катчинскому, павшему под Гандзееме,
оставив больную жену и ребенка, которого он так и не увидел, помог ли
Мюллеру, и Лееру, и Кеммериху, помог ли маленькому Фридману, и Юргенсу, и
Бергеру, и миллионам других? Проклятье! Слишком много крови было пролито на
этой земле, чтобы можно было сохранить веру в небесного отца!"
x x x
Я привез цветы домой, потом пригнал машину в мастерскую и пошел
обратно. Из кухни доносился аромат только что заваренного кофе и слышалась
возня Фриды. Как ни странно, но от запаха кофе я повеселел. Еще со времен
войны я знал: важное, значительное не может успокоить нас... Утешает всегда
мелочь, пустяк...
Едва за мной щелкнул замок входной двери, как в коридор выскочил Хассе
с желтым опухшим лицом и красными утомленными глазами. Мне показалось, что
он спал не раздеваясь. Когда он увидел, что это я, на его лице появилось
выражение беспредельного разочарования. — Ах, это вы... — пробормотал он.
Я удивленно посмотрел на него:
— Разве вы ждали так рано кого-нибудь?
— Да, — сказал он тихо. — Мою жену. Она еще не пришла. Вы не видели
ее?
Я покачал головой.
— Я ушел час назад.
Он кивнул:
— Нет, я только подумал... ведь могло случиться, что вы ее видели.
Я пожал плечами:
— Вероятно, она придет позднее. Вы ей не звонили?
Он посмотрел на меня с какой-то робостью:
— Вчера вечером она ушла к своим знакомым. Не знаю точно, где они
живут,
— А вы знаете их фамилию? Тогда можно справиться по телефону.
— Я уже пробовал. В справочном бюро такой фамилии не знают.
Он посмотрел на меня, как побитая собака.
— Она говорила о них всегда так таинственно, а стоило мне спросить,
как она начинала злиться. Я и перестал. Я был рад, что ей есть куда пойти.
Она всегда говорила, что я хочу лишить ее даже такой маленькой радости.
— Может быть, она еще придет, — сказал я. — Я даже уверен, что она
скоро придет. А вы не позвонили на всякий случай в скорую помощь и в
полицию?
— Всюду звонил. Там ничего не известно.
— Ну что ж, — сказал я, — тогда тем более не надо волноваться. Может
быть, вчера вечером она плохо себя почувствовала и осталась ночевать. Ведь
такие вещи часто случаются. Через час-другой она, вероятно, будет здесь.
— Вы думаете?
Отворилась дверь кухни, и оттуда вышла Фрида с подносом в руках.
— Для кого это? — спросил я.
— Для фройляйн Хольман, — ответила она, раздражаясь от одного моего
вида.
— Разве она уже встала?
— Надо думать, что встала, — ответила Фрида, готовая сцепиться со
мной, — иначе она, наверно, не позвонила бы мне.
— Благослови вас господь, Фрида, — сказал я. — По утрам вы иной раз
просто обаятельны! Не могли ли бы вы заставить себя приготовить кофе и для
меня?
Она что-то промычала и пошла по коридору, презрительно вертя задом. Это
она умела. Никогда еще я не видел женщину, которая делала бы это так
выразительно.
Хассе стоял и ждал. Мне вдруг стало стыдно, когда, обернувшись, я
увидел его рядом, такого тихого и покорного.
— Через час или два вы успокоитесь, — сказал я и протянул ему руку,
но он не подал мне руки, а только странно посмотрел на меня.
— Мы не могли бы ее поискать? — спросил он тихо.
— Но вы же не знаете, где она.
— А может быть, все-таки стоит ее поискать, — повторил он. — Вот
если бы взять вашу машину... Я, конечно, заплачу, — быстро добавил он.
— Не в этом дело, — ответил я. — Просто это совершенно бесцельно.
Куда мы, собственно, поедем? К тому же, в такое время едва ли она будет на
улице.
— Не знаю, — сказал он все так же тихо. — Я только думаю, что стоило
бы ее поискать.
Прошла Фрида с пустым подносом.
— Мне нужно идти, — сказал я, — и мне кажется, что вы зря
волнуетесь. Я, конечно, охотно оказал бы вам такую услугу, но фройляйн
Хольман должна скоро уехать, и мне хотелось бы побыть с ней сегодня.
Возможно, это ее последнее воскресенье здесь. Вы меня, конечно, понимаете.
Он кивнул.
Я жалел его, но мне не терпелось пойти к Пат.
— Если вам все-таки хочется немедленно поехать, возьмите любое такси,
— продолжал я, — но не советую. Лучше подождите еще немного, — тогда я
позвоню моему другу Ленцу, и он поедет с вами на поиски.
Мне казалось, что он совсем не слушает меня.
— Вы не видели ее сегодня утром? — вдруг спросил он.
— Нет, — ответил я удивленно. — Иначе я бы уже давно сказал вам об
этом. Он снова кивнул и с совершенно отсутствующим видом, не проронив больше
ни слова, ушел в свою комнату.
x x x
Пат успела зайти ко мне и нашла розы. Когда я вошел а ее комнату, она
рассмеялась.
— Робби, — сказала она, — я все-таки довольно наивна. Только от
Фриды я узнала, что свежие розы в воскресенье, да еще в этакую рань,
несомненно пахнут воровством. Вдобавок она мне сказала, что этот сорт не
найти ни в одном из ближайших цветочных магазинов.
— Думай, что хочешь, — ответил я. — Главное, что они доставляют тебе
радость.
— Теперь еще большую, чем когда-либо, милый. Ведь ты добыл их,
подвергая себя опасности!
— Да еще какой опасности! — Я вспомнил священника. — Но почему ты
так рано поднялась?
— Не могла больше спать. Кроме того, я видела сон. Ничего хорошего.
Я внимательно посмотрел на нее. Она выглядела утомленной, под глазами
были синие крути.
— С каких пор ты видишь плохие сны? — спросил я. — До сих пор я
считал это своей специальностью.
Она покачала головой:
— Ты заметил, что на дворе уже осень?
— У нас это называется бабьим летом, — возразил я. — Ведь еще цветут
розы. Просто идет дождь, — вот все, что я вижу.
— Идет дождь. Слишком долго он идет, любимый. Иногда по ночам, когда я
просыпаюсь, мне кажется, что я похоронена под этим нескончаемым дождем.
— По ночам ты должна приходить ко мне, — заявил я. — Тогда у тебя не
будет таких мыслей. Наоборот, так хорошо быть вместе, когда темно и за окном
дождь.
— Может быть, — тихо сказала она и прижалась ко мне.
— Я, например, очень люблю, когда в воскресенье идет дождь, — сказал
я. — Как-то больше чувствуешь уют. Мы вместе, у нас теплая, красивая
комната, и впереди свободный день, — по-моему, это очень много.
Ее лицо просветлело:
— Да, нам хорошо, правда? — По-моему, нам чудесно. Вспоминаю о том,
что было раньше. Господи! Никогда бы не подумал, что мне еще будет так
хорошо.
— Как приятно, когда ты так говоришь. Я сразу всему верю. Говори так
почаще.
— Разве я не часто говорю с тобой так?
— Нет.
— Может быть, — сказал я. — Мне кажется, что я недостаточно нежен.
Не знаю, почему, но я просто не умею быть нежным. А мне бы очень хотелось...
— Тебе это не нужно, милый, я и так понимаю тебя. Но иногда все-таки
хочется слышать такие слова.
— С сегодняшнего дня я их стану говорить всегда. Даже если самому себе
буду казаться глупым.
— Ну уж и глупым! — ответила она. — В любви не бывает глупостей.
— Слава богу, нет, — сказал я. — А то просто страшно подумать, во
что можно было бы превратиться.
Мы позавтракали вместе, потом Пат снова легла в постель. Так предписал
Жаффе.
— Ты останешься? — спросила она, уже укрывшись одеялом.
— Если хочешь, — сказал я.
— Я бы хотела, но это необязательно...
Я подсел к ее кровати:
— Ты меня не поняла. Я просто вспомнил: раньше ты не любила, чтобы на
тебя смотрели, когда ты спишь.
— Раньше да... но теперь я иногда боюсь... оставаться одна...
— И со мной это бывало, — сказал я. — В госпитале, после операции.
Тогда я все боялся уснуть ночью. Все время бодрствовал и читал или думал о
чем-нибудь и только на рассвете засыпал... Это пройдет.
Она прижалась щекой к моей руке:
— И все-таки страшно, Робби, боишься, что уже не вернешься...
— Да, — сказал я. — А потом возвращаешься, и все проходит. Ты это
видишь по мне. Всегда возвращаешься, хотя необязательно на то же место.
— В том-то и дело, — ответила она, закрывая глаза. — Этого я тоже
боюсь. Но ведь ты следишь за мной, правда? — Слежу, — сказал я и провел
рукой по ее лбу и волосам, которые тоже казались мне усталыми.
Она стала дышать глубже и слегка повернулась на бок. Через, минуту она
крепко спала.
Я опять уселся у окна и смотрел на дождь. Это был сплошной серый
ливень, и наш дом казался островком в его мутной бесконечности. Я был
встревожен. Редко случалось, чтобы с утра Пат была печальна. Еще на днях она
была оживленной и радостной, и, когда проснется, может быть, все будет
по-другому. Я знал — она много думает о своей болезни, ее состояние еще не
улучшилось, — это мне сказал Жаффе; но на своем веку я видел столько
мертвых, что любая болезнь была для меня все-таки жизнью и надеждой; я знал
— можно умереть от ранения, этого я навидался, но мне всегда трудно было
поверить, что болезнь, при которой человек с виду невредим, может оказаться
опасной. Вот почему, глядя на Пат, я всегда быстро преодолевал тревогу и
растерянность.
x x x
В дверь постучали. У порога стоял Хассе. Приложив палец к губам, я
тихонько вышел в коридор.
— Простите меня, — с трудом вымолвил он.
— Зайдемте ко мне, — предложил я и отворил дверь своей комнаты.
Хассе остался в коридоре. Казалось, что его лицо стало меньше. Оно было
бело как мел.
— Я только хотел вам сказать, что нам уже незачем ехать, — проговорил
он, почти не шевеля губами.
— Вы можете войти ко мне — фройляйн Хольман спит, у меня есть время,
— снова предложил я.
В руке у него было письмо. Он выглядел как человек, в которого только
что выстрелили, но он еще не верит этому и не чувствует боли, он ощутил пока
только толчок.
— Лучше прочитайте сами, — сказал он и дал мне письмо.
— Вы уже пили кофе? — спросил я.
Он покачал головой.
— Читайте письмо...
— Да, а вы пока попейте кофе...
Я вышел и попросил Фриду принести кофе. Потом я прочитал письмо. Оно
было от фрау Хассе — всего несколько строк. Она сообщала, что хочет
получить еще кое-что от жизни, и поэтому решила не возвращаться к нему. Есть
человек, понимающий ее лучше, чем Хассе. Предпринимать что-либо бесцельно,
— она ни в коем случае не вернется. Так будет, вероятно, лучше и для него.
Ему больше не придется тревожиться, хватит или не хватит жалованья. Часть
своих вещей она уже взяла; за остальными пришлет кого-нибудь при случае.
Это было деловое и ясное письмо. Я сложил его и вернул Хассе. Он
смотрел на меня так, словно все зависело от меня.
— Что же делать? — спросил он.
— Сперва выпейте эту чашку кофе и съешьте что-нибудь, — сказал я. --
Не стоит суетиться без толку и терять голову. А потом подумаем. Вам надо
постараться успокоиться, и тогда вы примете лучшее решение.
Он послушно выпил кофе. Его рука дрожала, и он не мог есть.
— Что же делать? — опять спросил он.
— Ничего, — сказал я. — Ждать.
Он сделал неопределенное движение.
— А что бы вы хотели сделать? — спросил я.
— Не знаю. Не могу этого понять.
Я молчал. Было трудно сказать ему что-нибудь. Его можно было только
успокоить, остальное он должен был решить сам.
Мне думалось, что он больше не любит эту женщину; на он привык к ней, а
для бухгалтера привычка могла быть сильнее любви.
Через некоторое время он заговорил, сбивчиво и путано; чувствовалось,
что он окончательно потерял всякую опору. Потом он стал осыпать себя
упреками. Он не сказал ни слова против своей жены и только пытался внушить
себе, что сам виноват во всем.
— Хассе, — сказал я, — все, что вы говорите, — чушь. В этих делах
никогда не бывает виновных. Жена ушла от вас, а не вы от нее. Вам не в чем
упрекать себя.
— Нет, я виноват, — ответил он и посмотрел на свои руки. — Я ничего
не добился в жизни!
— Чего вы не добились?
— Ничего. А раз не добился, значит виноват.
Я удивленно посмотрел на маленькую жалкую фигурку в красном плюшевом
кресле. — Господин Хассе, — сказал я спокойно, — это может быть в крайнем
случае причиной, но не виной. Кроме того, вы все-таки кое-чего добились.
Он резко покачал головой:
— Нет, нет, это я довел ее до безумия своей вечной боязнью увольнения.
Ничего я не добился! Что я мог ей предложить? Ничего...
Он впал в тупое раздумье. Я поднялся и достал коньяк.
— Выпьем немного, — сказал я. — Ведь еще ничто не потеряно.
Он поднял голову.
— Еще ничто не потеряно, — повторил я. — Человека теряешь только
когда он умирает.
Он торопливо кивнул, взял рюмку, но поставил ее обратно, не отпив ни
глотка.
— Вчера меня назначили начальником канцелярии, — тихо сказал он. --
Теперь я главный бухгалтер и начальник канцелярии. Управляющий сказал мне об
этом вечером. Я получил повышение, потому что в последние месяцы постоянно
работал сверхурочно. Они слили две канцелярии в одну. Другого начальника
уволили. Мое жалование повышено на пятьдесят марок. — Вдруг он с отчаянием
взглянул на меня. — А как вы думаете, она бы осталась, если бы знала об
этом?
— Нет, — сказал я.
— На пятьдесят марок больше. Я бы отдавал их ей. Она могла бы каждый
месяц покупать себе что-нибудь новое. И ведь на книжке у меня лежит тысяча
двести марок! Зачем же я их откладывал? Думал, пусть будет для нее, если
наши дела пошатнутся. И вот она ушла... потому что я был слишком бережлив.
Он опять уставился в одну точку.
— Хассе, — сказал я, — мне думается, что все это не так уж связано
одно с другим, как вам кажется. Не стоит копаться в этом. Надо перебороть
себя. Пройдет несколько дней, и вам станет яснее, что делать. Может быть
ваша жена вернется сегодня вечером или завтра утром. Ведь она думает об этом
так же, как и вы.
— Она больше не придет, — ответил он.
— Этого вы не знаете.
— Если бы ей можно было сказать, что у меня теперь большее жалованье и
что мы можем взять отпуск и совершить путешествие на сэкономленные деньги...
— Все это вы ей скажете. Так просто люди не расстаются.
Меня удивило, что он совершенно не думал о другом мужчине. Видимо, еще
не понимал этого; он думал только о том, что его жена ушла. Все остальное
было пока туманным, неосознанным. Мне хотелось сказать ему, что через
несколько недель он, возможно, будет рад ее уходу, но при его состоянии это
было бы излишней грубостью с моей стороны. Для оскорбленного чувства правда
всегда груба и почти невыносима.
Я посидел с ним еще немного — только чтобы дать ему выговориться. Но я
ничего не добился. Он продолжал вертеться в заколдованном кругу, хотя мне
показалось, что он немного успокоился. Он выпил рюмку коньяку. Потом меня
позвала Пат.
— Одну минутку, — сказал я и встал.
— Да, — ответил он, как послушный ребенок, и тоже поднялся.
— Побудьте здесь, я сейчас...
— Простите...
— Я сейчас же вернусь, — сказал я и пошел к Пат.
Она сидела в кровати, свежая и отдохнувшая:
— Я чудесно спала, Робби! Вероятно, уже полдень.
— Ты спала только час, — сказал я и показал ей часы.
Она посмотрела на циферблат:
— Тем лучше, значит у нас масса времени впереди. Сейчас я встану.
— Хорошо. Через десять минут я приду к тебе.
— У тебя гости?
— Хассе, — сказал я. — Но это ненадолго.
Я пошел обратно, но Хассе уже не было. Я открыл дверь в коридор. И там
было пусто. Прошел по коридору и постучал к нему. Он не ответил. Открыв
дверь, я увидел его перед шкафом. Ящики были выдвинуты.
— Хассе, — сказал я, — примите снотворное, ложитесь в постель и
прежде всего выспитесь. Вы слишком возбуждены.
Он медленно повернулся ко мне:
— Быть всегда одному, каждый вечер! Всегда торчать здесь, как вчера!
Подумайте только... Я сказал ему, что все изменится и что есть много людей,
которые по вечерам одиноки. Он проговорил что-то неопределенное. Я еще раз
сказал ему, чтобы он ложился спать, — может быть, ничего особенного не
произошло и вечером его жена еще вернется. Он кивнул и протянул мне руку.
— Вечером загляну к вам еще раз, — сказал я и с чувством облегчения
ушел.
Перед Пат лежала газета.
— Робби, можно пойти сегодня утром в музей, — предложила она.
— В музей? — спросил я.
— Да. На выставку персидских ковров. Ты, наверно, не часто бывал в
музеях?
— Никогда! — ответил я. — Да и что мне там делать?
— Вот тут ты прав, — сказала она смеясь.
— Пойдем. Ничего страшного в этом нет. — Я встал. — В дождливую
погоду не грех сделать что-нибудь для своего образования.
Мы оделись и вышли. Воздух на улице был великолепен. Пахло лесом и
сыростью. Когда мы проходили мимо "Интернационаля", я увидел сквозь открытую
дверь Розу, сидевшую у стойки. По случаю воскресенья она пила шоколад. На
столике лежал небольшой пакет. Видимо, она собиралась после завтрака, как
обычно, навестить свою девочку. Я давно не заходил в "Интернациональ", и мне
было странно видеть Розу, невозмутимую, как всегда. В моей жизни так много
переменилось, что мне казалось, будто везде все должно было стать иным.
Мы пришли в музей. Я думал, что там будет совсем безлюдно, но, к своему
удивлению, увидел очень много посетителей. Я спросил у сторожа, в чем дело.
— Ни в чем, — ответил он, — так бывает всегда в дни, когда вход
бесплатный.
— Вот видишь, — сказала Пат. — Есть еще масса людей, которым это
интересно.
Сторож сдвинул фуражку на затылок:
— Ну, это, положим, не так, сударыня. Здесь почти все безработные. Они
приходят не ради искусства, а потому, что им нечего делать. А тут можно хотя
бы посмотреть на что-нибудь.
— Вот такое объяснение мне более понятно, — сказал я.
— Это еще ничего, — добавил сторож. — Вот зайдите как-нибудь зимой!
Битком набито. Потому что здесь топят.
Мы вошли в тихий, несколько отдаленный от других зал, где были
развешаны ковры. За высокими окнами раскинулся сад с огромным платаном. Вся
листва была желтой, и поэтому неяркий свет в зале казался желтоватым.
Экспонаты поражали роскошью. Здесь были два ковра шестнадцатого века с
изображениями зверей, несколько исфаханских ковров, польские шелковые ковры
цвета лососины с изумрудно-зеленой каймой. Время и солнце умерили яркость
красок, и ковры казались огромными сказочными пастелями. Они сообщали залу
особую гармонию, которую никогда не могли бы создать картины. Жемчужно-серое
небо, осенняя листва платана за окном — все это тоже походило на старинный
ковер и как бы входило в экспозицию.
Побродив здесь немного, мы пошли в другие залы музея. Народу
прибавилось, и теперь было совершенно ясно, что многие здесь случайно. С
бледными лицами, в поношенных костюмах, заложив руки за спину, они несмело
проходили по залам, и их глаза видели не картины эпохи Ренессанса и
спокойно-величавые скульптуры античности, а нечто совсем другое. Многие
присаживались на диваны, обитые красным бархатом. Сидели усталые, но по их
позам было видно, что они готовы встать и уйти по первому знаку служителя.
Они не совсем понимали, как это можно бесплатно отдыхать на мягких
диванах. Они не привыкли получать что бы то ни было даром.
Во всех залах было очень тихо. Несмотря на обилие посетителей, почти не
слышно было разговоров. И все же мне казалось, что я присутствую при
какой-то титанической борьбе, неслышной борьбе людей, которые повержены, но
еще не желают сдаться. Их вышвырнули за борт, лишили работы, оторвали от
профессии, отняли все, к чему они стремились, и вот они пришли в эту тихую
обитель искусства, чтобы не впасть в оцепенение, спастись от отчаяния. Они
думали о хлебе, всегда только о хлебе и о работе; но они приходили сюда,
чтобы хоть на несколько часов уйти от своих мыслей. Волоча ноги, опустив
плечи, они бесцельно бродили среди чеканных бюстов римлян, среди вечно
прекрасных белых изваяний эллинок, — какой потрясающий, страшный контраст!
Именно здесь можно было понять, что смогло и чего не смогло достичь
человечество в течение тысячелетий: оно создало бессмертные произведения
искусства, но не сумело дать каждому из своих собратьев хотя бы вдоволь
хлеба.
x x x
После обеда мы пошли в кино. Когда мы возвращались домой, небо уже
прояснилось. Оно было яблочно-зеленым и очень прозрачным. Улицы и магазины
были освещены. Мы медленно шли и по дороге разглядывали витрины.
Я остановился перед ярко освещенными стеклами крупного мехового
магазина. Вечера стали прохладными. В витринах красовались пышные связки
серебристых чернобурок и теплые зимние шубки. Я посмотрел на Пат; она все
еще носила свой легкий меховой жакет. Это было явно не по сезону.
— Будь я героем фильма, я вошел бы сюда и подобрал бы тебе шубку, --
сказал я.
Она улыбнулась:
— Какую же?
— Вот! — Я выбрал шубку, показавшуюся мне самой теплой.
Она рассмеялась:
— У тебя хороший вкус, Робби. Это очень красивая канадская норка.
— Хочешь ее?
Она взглянула на меня:
— А ты знаешь, милый, сколько она стоит?
— Нет, — сказал я, — я и не хочу этого знать. Я лучше буду думать о
том, как стану дарить тебе все, что только захочу. Почему другие могут
дела...
