Эрих Мария Ремарк. Три товарища
страница №7
...ь не отвратительны?— Нет. Деньги нет.
— Так я и думал.
— А разве ты этого не находишь?
— Нет, почему же? Деньги, правда, не приносят счастья, но действуют
чрезвычайно успокаивающе.
— Они дают независимость, мой милый, а это еще больше. Но, если
хочешь, я могу надеть другое платье.
— Ни за что. Оно роскошно. С сегодняшнего дня я ставлю портных выше
философов! Портные вносят в жизнь красоту. Это во сто крат ценнее всех
мыслей, даже если они глубоки, как пропасти! Берегись, как бы я в тебя не
влюбился!
Пат рассмеялась. Я незаметно оглядел себя. Кестер был чуть выше меня,
пришлось закрепить брюки английскими булавками, чтобы они хоть кое-как
сидели на мне. К счастью, это удалось.
x x x
Мы взяли такси и поехали в театр. По дороге я был молчалив, сам не
понимая почему. Расплачиваясь с шофером, я внимательно посмотрел на него. Он
был небрит и выглядел очень утомленным. Красноватые круги окаймляли глаза.
Он равнодушно взял деньги.
— Хорошая выручка сегодня? — тихо спросил я. Он взглянул на меня.
Решив, что перед ним праздный и любопытный пассажир, он буркнул:
— Ничего...
Видно было, что он не желает вступать в разговор. На мгновение я
почувствовал, что должен сесть вместо него за руль и поехать. Потом
обернулся и увидел Пат, стройную и гибкую. Поверх серебряного платья она
надела короткий серебристый жакет с широкими рукавами. Она была прекрасна и
полна нетерпения. — Скорее, Робби, сейчас начнется!
У входа толпилась публика. Была большая премьера. Прожектора освещали
фасад театра, одна за другой подкатывали к подъезду машины; из них выходили
женщины в вечерних платьях, украшенные сверкающими драгоценностями, мужчины
во фраках, с упитанными розовыми лицами, смеющиеся, радостные,
самоуверенные, беззаботные; со стоном и скрипом отъехало старое такси с
усталым шофером от этого праздничного столпотворения.
— Пойдем же, Робби! — крикнула Пат, глядя на меня сияющим и
возбужденным взглядом. — Ты что-нибудь забыл?
Я враждебно посмотрел на людей вокруг себя.
— Нет, — сказал я, — я ничего не забыл.
Затем я подошел к кассе и обменял билеты. Я взял два кресла в ложу,
хотя они стоили целое состояние. Я не хотел, чтобы Пат сидела среди этих
благополучных людей, для которых все решено и понятно. Я не хотел, чтобы она
принадлежала к их кругу, Я хотел, чтобы она была только со мной.
x x x
Давно уже я не был в театре. Я бы и не пошел туда, если бы не Пат.
Театры, концерты, книги, — я почти утратил вкус ко всем этим буржуазным
привычкам. Они не были в духе времени. Политика была сама по себе в
достаточной мере театром, ежевечерняя стрельба заменяла концерты, а огромная
книга людской нужды убеждала больше целых библиотек.
Партер и ярусы были полны. Свет погас, как только мы сели на свои
места. Огни рампы слегка освещали зал. Зазвучала широкая мелодия оркестра, и
все словно тронулось с места и понеслось.
Я отодвинул свое кресло в угол ложи. В этом положении я не видел ни
сцены, ни бледных лиц зрителей. Я только слушал музыку и смотрел на Пат.
Музыка к "Сказкам Гофмана" околдовала зал. Она была как южный ветер,
как теплая ночь, как вздувшийся парус под звездами, совсем не похожая на
жизнь. Открывались широкие яркие дали. Казалось, что шумит глухой поток
нездешней жизни; исчезала тяжесть, терялись границы, были только блеск, и
мелодия, и любовь; и просто нельзя было понять, что где-то есть нужда, и
страдание, и отчаянье, если звучит такая музыка.
Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам,
и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она
не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне,
просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я
ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно
утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел
маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные
прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти
за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино
влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с
другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только
тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. Все
остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней
прервать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их
сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?.. И любовь...
x x x
Зажегся свет. Я закрыл на мгновение глаза. О чем это я думал только
что? Пат обернулась. Я видел, как зрители устремились к дверям. Был большой
антракт.
— Ты не хочешь выйти? — спросил я. Пат покачала головой.
— Слава богу! Ненавижу, когда ходят по фойе и глазеют друг на друга.
Я вышел, чтобы принести ей апельсиновый сок. Публика осаждала буфет.
Музыка удивительным образом пробуждает у многих аппетит. Горячие сосиски
расхватывались так, словно вспыхнула эпидемия голодного тифа.
Когда я пришел со стаканом в ложу, какой-то мужчина стоял за креслом
Пат. Повернув голову, она оживленно разговаривала с ним.
— Роберт, это господин Бройер, — сказала она.
"Господин осел", — подумал я и с досадой посмотрел на него. Она
сказала Роберт, а не Робби. Я поставил стакан на барьер ложи и стал ждать
ухода ее собеседника. На нем был великолепно сшитый смокинг. Он болтал о
режиссуре и исполнителях и не уходил. Пат обратилась ко мне:
— Господин Брейер спрашивает, не пойти ли нам после спектакля в
"Каскад", там можно будет потанцевать.
— Если тебе хочется... — ответил я.
Он вел себя очень вежливо и в общем нравился мне. Но в нем были
неприятное изящество и легкость, которыми я не обладал, и мне казалось, что
это должно производить впечатление на Пат. Вдруг я услышал, что он
обращается к Пат на "ты". Я не поверил своим ушам. Охотнее всего я тут же
сбросил бы его в оркестр, — впрочем для этого было уже не менее сотни
других причин.
Раздался звонок. Оркестранты настраивали инструменты. Скрипки
наигрывали быстрые пассажи флажолет.
— Значит, договорились? Встретимся у входа, — сказал Бройер и наконец
ушел.
— Что это за бродяга? — спросил я.
— Это не бродяга, а милый человек. Старый знакомый.
— У меня зуб на твоих старых знакомых, — сказал я.
— Дорогой мой, ты бы лучше слушал музыку, — ответила Пат.
"„Каскад", — подумал я и мысленно подсчитал, сколько у меня
денег. — Гнусная обираловка!"
Движимый мрачным любопытством, я решил пойти туда. После карканья фрау
Залевски только этого Бройера мне и недоставало. Он ждал нас внизу, у входа.
Я позвал такси.
— Не надо, — сказал Бройер, — в моей машине достаточно места.
— Хорошо, — сказал я. Было бы, конечно, глупо отказываться от его
предложения, но я все-таки злился.
Пат узнала машину Бройера. Это был большой паккард. Он стоял напротив,
среди других машин. Пат пошла прямо к нему.
— Ты его, оказывается, перекрасил, — сказала она и остановилась перед
лимузином.
— Да, в серый цвет, — ответил Бройер. — Так тебе больше нравится?
— Гораздо больше. — А вам? Нравится вам этот цвет? — спросил меня
Бройер.
— Не знаю, какой был раньше.
— Черный.
— Черная машина выглядит очень красиво.
— Конечно. Но ведь иногда хочется перемен! Ничего, к осени будет новая
машина.
Мы поехали в "Каскад". Это был весьма элегантный дансинг с отличным
оркестром.
— Кажется, все занято, — обрадованно сказал я, когда мы подошли к
входу.
— Жаль, — сказала Пат.
— Сейчас все устроим, — заявил Бройер и пошел переговорить с
директором. Судя по всему, его здесь хорошо знали. Для нас внесли столик,
стулья, и через несколько минут мы сидели у барьера на отличном месте,
откуда была видна вся танцевальная площадка. Оркестр играл танго. Пат
склонилась над барьером:
— Я так давно не танцевала.
Бройер встал:
— Потанцуем?
Пат посмотрела на меня сияющим взглядом.
— Я закажу пока что-нибудь, — сказал я.
— Хорошо.
Танго длилось долго. Танцуя, Пат иногда поглядывала на меня и
улыбалась. Я кивал ей в ответ, но чувствовал себя неважно. Она прелестно
выглядела и великолепно танцевала. К сожалению, Бройер тоже танцевал хорошо,
и оба прекрасно подходили друг к другу, и казалось, что они уже не раз
танцевали вдвоем. Я заказал большую рюмку рома. Они вернулись к столику.
Бройер пошел поздороваться с какими-то знакомыми, и на минутку я остался с
Пат вдвоем.
— Давно ты знаешь этого мальчика? — спросил я.
— Давно. А почему ты спрашиваешь?
— Просто так. Ты с ним часто здесь бывала?
Она посмотрела на меня:
— Я уже не помню, Робби.
— Такие вещи помнят, — сказал я упрямо, хотя понимал, что она хотела
сказать.
Она покачала головой и улыбнулась. Я очень любил ее в эту минуту. Ей
хотелось показать мне, что прошлое забыто. Но что-то мучило меня. Я сам
находил это ощущение смешным, но не мог избавиться от него. Я поставил рюмку
на стол:
— Можешь мне все сказать. Ничего тут такого нет.
Она снова посмотрела на меня.
— Неужели ты думаешь, что мы поехали бы все сюда, если бы что-то было?
— спросила она.
— Нет, — сказал я пристыженно.
Опять заиграл оркестр. Подошел Бройер.
— Блюз, — сказал он мне. — Чудесно. Хотите потанцевать?
— Нет! — ответил я.
— Жаль.
— А ты попробуй, Робби, — сказала Пат.
— Лучше не надо.
— Но почему же нет? — спросил Бройер.
— Мне это не доставляет удовольствия, — ответил я неприветливо, — да
и не учился никогда. Времени не было. Но вы, пожалуйста, танцуйте, я не буду
скучать.
Пат колебалась.
— Послушай, Пат... — сказал я. — Ведь для тебя это такое
удовольствие.
— Правда... но тебе не будет скучно?
— Ни капельки! — Я показал на свою рюмку. — Это тоже своего рода
танец.
Они ушли. Я подозвал кельнера и допил рюмку. Потом я праздно сидел за
столиком и пересчитывал соленый миндаль. Рядом витала тень фрау Залевски.
Бройер привел нескольких знакомых к нашему столику: двух хорошеньких
женщин и моложавого мужчину с совершенно лысой маленькой головой. Потом к
нам подсел еще один мужчина. Все они были легки, как пробки, изящны и
самоуверенны. Пат знала всех четверых.
Я чувствовал себя неуклюжим, как чурбан. До сих пор я всегда был с Пат
только вдвоем. Теперь я впервые увидел людей, издавна знакомых ей. Я не
знал, как себя держать. Они же двигались легко и непринужденно, они пришли
из другой жизни, где все было гладко, где можно было не видеть того, что не
хотелось видеть, они пришли из другого мира. Будь я здесь один, или с
Ленцем, или с Кестером, я не обратил бы на них внимания и все это было бы
мне безразлично. Но здесь была Пат, она знала их, и все сразу осложнялось,
парализовало меня, заставляло сравнивать. Бройер предложил пойти в другой
ресторан.
— Робби, — сказала Пат у выхода, — не пойти ли нам домой?
— Нет, — сказал я, — зачем?
— Ведь тебе скучно.
— Ничуть. Почему мне должно быть скучно? Напротив! А для тебя это
удовольствие.
Она посмотрела на меня, но ничего не сказала. Я принялся пить. Не так,
как раньше, а по-настоящему. Мужчина с лысым черепом обратил на это
внимание. Он спросил меня, что я пью.
— Ром, — сказал я.
— Грог? — спросил он.
— Нет, ром, — сказал я.
Он пригубил ром и поперхнулся.
— Черт возьми, — сказал он, — к этому надо привыкнуть.
Обе женщины тоже заинтересовались мной. Пат и Бройер танцевали. Пат
часто поглядывала на меня. Я больше не смотрел в ее сторону. Я знал, что это
нехорошо, но ничего не мог с собой поделать, — что-то нашло на меня. Еще
меня злило, что все смотрят, как я пью. Я не хотел импонировать им своим
уменьем пить, словно какой-нибудь хвастливый гимназист. Я встал и подошел к
стойке. Пат казалась мне совсем чужой. Пускай убирается к чертям со своими
друзьями! Она принадлежит к их кругу. Нет, она не принадлежит к нему. И
все-таки!
Лысоголовый увязался за мной. Мы выпили с барменом по рюмке водки.
Бармены всегда знают, как утешить. Во всех странах с ними можно объясняться
без слов. И этот бармен был хорош. Но лысоголовый не умел пить. Ему хотелось
излить душу. Некая Фифи владела его сердцем. Вскоре он, однако, исчерпал эту
тему и сказал мне, что Бройер уже много лет влюблен в Пат.
— Вот как! — заметил я.
Он захихикал. Предложив ему коктейль "Прэри ойстер", я заставил его
замолчать. Но его слова запомнились. Я злился, что влип в эту историю.
Злился, что она задевает меня. И еще я злился оттого, что не могу грохнуть
кулаком по столу; во мне закипала какая-то холодная страсть к разрушению. Но
она не была обращена против других, я был недоволен собой.
Лысоголовый залепетал что-то совсем бессвязное и исчез. Вдруг я ощутил
прикосновение упругой груди к моему плечу. Это была одна из женщин, которых
привел Бройер. Она уселась рядом со мной. Взгляд раскосых серо-зеленых глаз
медленно скользил по мне. После такого взгляда говорить уже, собственно,
нечего, — надо действовать.
— Замечательно уметь так пить, — сказала она немного погода.
Я молчал. Она протянула руку к моему бокалу. Сухая и жилистая рука с
поблескивающими украшениями напоминала ящерицу. Она двигалась очень
медленно, словно ползла. Я понимал, в чем дело. "С тобой я справлюсь быстро,
— подумал я. — Ты недооцениваешь меня, потому что видишь, как я злюсь. Но
ты ошибаешься. С женщинами я справляюсь, а вот с любовью — не могу.
Безнадежность — вот что нагоняет на меня тоску".
Женщина заговорила. У нее был надломленный, как бы стеклянный, голос. Я
заметил, что Пат смотрит в нашу сторону. Мне это было безразлично, но мне
была безразлична и женщина, сидевшая рядом. Я словно провалился в бездонный
Колодец. Это не имело никакого отношения к Бройеру и ко всем этим людям, не
имело отношения даже к Пат. То была мрачная тайна жизни, которая будит в нас
желания, но не может их удовлетворить. Любовь зарождается в человеке, но
никогда не кончается в нем. И даже если есть все: и человек, и любовь, и
счастье, и жизнь, — то по какому-то страшному закону этого всегда мало, и
чем большим все это кажется, тем меньше оно на самом деле. Я украдкой глядел
на Пат. Она шла в своем серебряном платье, юная и красивая, пламенная, как
сама жизнь, я любил ее, и когда я говорил ей: "Приди", она приходила, ничто
не разделяло нас, мы могли быть так близки друг другу, как это вообще
возможно между людьми, — и вместе с тем порою все загадочно затенялось и
становилось мучительным, я не мог вырвать ее из круга вещей, из круга бытия,
который был вне нас и внутри нас и навязывал нам свои законы, свое дыхание и
свою бренность, сомнительный блеск настоящего, непрерывно проваливающегося в
небытие, зыбкую иллюзию чувства... Обладание само по себе уже утрата.
Никогда ничего нельзя удержать, никогда! Никогда нельзя разомкнуть лязгающую
цепь времени, никогда беспокойство не превращалось в покой, поиски — в
тишину, никогда не прекращалось падение. Я не мог отделить ее даже от
случайных вещей, от того, что было до нашего знакомства, от тысячи мыслей,
воспоминаний, от всего, что формировало ее до моего появления, и даже от
этих людей...
Рядом со мной сидела женщина с надломленным голосом и что-то говорила.
Ей нужен был партнер на одну ночь, какой-то кусочек чужой жизни. Это
подстегнуло бы ее, помогло бы забыться, забыть мучительно ясную правду о
том, что никогда ничто не остается, ни "я", ни "ты", и уж меньше всего "мы".
Не искала ли она в сущности того же, что и я? Спутника, чтобы забыть
одиночество жизни, товарища, чтобы как-то преодолеть бессмысленность бытия?
— Пойдемте к столу, — сказал я. — То, что вы хотите... и то, чего
хочу я... безнадежно.
Она взглянула на меня и вдруг, запрокинув голову, расхохоталась.
x x x
Мы были еще в нескольких ресторанах. Бройер был возбужден, говорлив и
полон надежд. Пат притихла. Она ни о чем не спрашивала меня, не делала мне
упреков, не пыталась ничего выяснять, она просто присутствовала. Иногда она
танцевала, и тогда казалось, что она скользит сквозь рой марионеток и
карикатурных фигур, как тихий, красивый, стройный кораблик; иногда она мне
улыбалась.
В сонливом чаду ночных заведений стены и лица делались серо-желтыми,
словно по ним прошлась грязная ладонь. Казалось, что музыка доносится из-под
стеклянного катафалка. Лысоголовый пил кофе. Женщина с руками, похожими на
ящериц, неподвижно смотрела в одну точку. Бройер купил розы у какой-то
измученной от усталости цветочницы и отдал их Пат и двум другим женщинам. В
полураскрытых бутонах искрились маленькие, прозрачные капли воды.
— Пойдем потанцуем, — сказала мне Пат.
— Нет, — сказал я, думая о руках, которые сегодня прикасались к ней,
— нет. — Я чувствовал себя глупым и жалким.
— И все-таки мы потанцуем, — сказала она, и глаза ее потемнели. --
Нет, — ответил я, — нет, Пат.
Наконец мы вышли.
— Я отвезу вас домой, — сказал мне Бройер.
— Хорошо.
В машине был плед, которым он укрыл колени Пат. Вдруг она показалась
мне очень бледной и усталой. Женщина, сидевшая со мной за стойкой, при
прощании сунула мне записку. Я сделал вид, что не заметил этого, и сел в
машину. По дороге я смотрел в окно. Пат сидела в углу и не шевелилась. Я не
слышал даже ее дыхания. Бройер подъехал сначала к ней. Он знал ее адрес. Она
вышла. Бройер поцеловал ей руку.
— Спокойной ночи, — сказал я и не посмотрел на нее.
— Где мне вас высадить? — спросил меня Бройер.
— На следующем углу, — сказал я.
— Я с удовольствием отвезу вас домой, — ответил он несколько поспешно
и слишком вежливо.
Он не хотел, чтобы я вернулся к ней. Я подумал, не дать ли ему по
морде. Но он был мне совершенно безразличен.
— Ладно, тогда подвезите меня к бару "Фредди", — сказал я.
— А вас впустят туда в такое позднее время? — спросил он.
— Очень мило, что это вас так тревожит, — сказал я, — но будьте
уверены, меня еще впустят куда угодно.
Сказав это, я пожалел его. На протяжении всего вечера он, видимо,
казался себе неотразимым и лихим кутилой. Не следовало разрушать эту
иллюзию.
Я простился с ним приветливее, чем с Пат.
x x x
В баре было еще довольно людно. Ленц и Фердинанд Грау играли в покер с
владельцем конфекционного магазина Больвисом и еще с какими-то партнерами.
— Присаживайся, — сказал Готтфрид, — сегодня покерная погода.
— Нет, — ответил я.
— Посмотри-ка, — сказал он и показал на целую кучу денег. — Без
шулерства. Масть идет сама.
— Ладно, — сказал я, — дай попробую.
Я объявил игру при двух королях и взял четыре валета. — Вот это да! --
сказал я. — Видно, сегодня и в самом деле шулерская погода.
— Такая погода бывает всегда, — заметил Фердинанд и дал мне сигарету.
Я не думал, что задержусь здесь. Но теперь почувствовал почву под
ногами. Хоть мне было явно не по себе, но тут было мое старое пристанище.
— Дай-ка мне полбутылки рому! — крикнул я Фреду.
— Смешай его с портвейном, — сказал Ленц.
— Нет, — возразил я. — Нет у меня времени для экспериментов. Хочу
напиться.
— Тогда закажи сладкие ликеры. Поссорился?
— Глупости!
— Не ври, детка. Не морочь голову своему старому папе Ленцу, который
чувствует себя в сердечных тайниках как дома. Скажи "да" и напивайся.
— С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на
нее.
— Слишком тонкие нюансы в три часа ночи. Я, между прочим, ссорился с
каждой. Когда нет ссор, значит все скоро кончится.
— Ладно, — сказал я. — Кто сдает?
— Ты, — сказал Фердинанд Грау. — По-моему, у тебя мировая скорбь,
Робби. Не поддавайся ничему. Жизнь пестра, но несовершенна. Между прочим, ты
великолепно блефуешь в игре, несмотря на всю свою мировую скорбь. Два короля
— это уже наглость.
— Я однажды играл партию, когда против двух королей сняли семь тысяч
франков, — сказал Фред из-за стойки.
— Швейцарских или французских? — спросил Ленц.
— Швейцарских.
— Твое счастье, — заметил Готтфрид. — При французских франках ты не
имел бы права прервать игру.
Мы играли еще час. Я выиграл довольно много. Больвис непрерывно
проигрывал. Я пил, но у меня только разболелась голова. Опьянение не
приходило. Чувства обострились. В желудке бушевал пожар.
— Так, а теперь довольно, поешь чего-нибудь, — сказал Ленц. — Фред,
дай ему сандвич и несколько сардин. Спрячь свои деньги, Робби.
— Давай еще по одной.
— Ладно. По последней. Пьем двойную? — Двойную! — подхватили
остальные.
Я довольно безрассудно прикупил к трефовой десятке и королю три карты:
валета, даму и туза. С ними я выиграл у Больвиса, имевшего на руках четыре
восьмерки и взвинтившего ставку до самых звезд. Чертыхаясь, он выплатил мне
кучу денег.
— Видишь? — сказал Ленц. — Вот это картежная погода!
Мы пересели к стойке. Больвис спросил о "Карле". Он не мог забыть, что
Кестер обставил на гонках его спортивную машину. Он все еще хотел купить
"Карла".
— Спроси Отто, — сказал Ленц. — Но мне кажется, что он охотнее
продаст правую руку.
— Не выдумывай, — сказал Больвис.
— Этого тебе не понять, коммерческий отпрыск двадцатого века, --
заявил Ленц.
Фердинанд Грау рассмеялся. Фред тоже. Потом хохотали все. Если не
смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над
ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.
— Готтфрид, ты танцуешь? — спросил я.
— Конечно. Ведь я был когда-то учителем танцев. Разве ты забыл?
— Забыл... пусть забывает, — сказал Фердинанд Грау. — Забвение --
вот тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало
забываем.
— Нет, — сказал Ленц. — Мы забываем всегда только нехорошее.
— Ты можешь научить меня этому? — спросил я.
— Чему — танцам? В один вечер, детка. И в этом все твое горе?
— Нет у меня никакого горя, — сказал я. — Голова болит.
— Это болезнь нашего века, Робби, — сказал Фердинанд. — Лучше всего
было бы родиться без головы.
Я зашел еще в кафе "Интернациональ". Алоис уже собирался опускать
шторы.
— Есть там кто-нибудь? — спросил я.
— Роза.
— Пойдем выпьем еще та одной.
— Договорились.
Роза сидела у стойки и вязала маленькие шерстяные носочки для своей
девочки. Она показала мне журнал с образцами и сообщила, что уже закончила
вязку кофточки.
— Как сегодня дела? — спросил я.
— Плохи. Ни у кого нет денег.
— Одолжить тебе немного? Вот — выиграл в покер.
— Шальные деньги приносят счастье, — сказала Роза, плюнула на
кредитки и сунула их в карман.
Алоис принес три рюмки, а потом, когда пришла Фрицци, еще одну.
— Шабаш, — сказал он затем. — Устал до смерти.
Он выключил свет. Мы вышли. Роза простилась с нами у дверей. Фрицци
взяла Алоиса под руку. Свежая и легкая, она пошла рядом с ним. У Алоиса было
плоскостопие, и он шаркал ногами по асфальту. Я остановился и посмотрел им
вслед. Я увидел, как Фрицци склонилась к неопрятному, прихрамывающему
кельнеру и поцеловала его. Он равнодушно отстранил ее. И вдруг — не знаю,
откуда это взялось, — когда я повернулся и посмотрел на длинную пустую
улицу и дома с темными окнами, на холодное ночное небо, мною овладела такая
безумная тоска по Пат, что я с трудом устоял на ногах, будто кто-то осыпал
меня ударами. Я ничего больше не понимал — ни себя, ни свое поведение, ни
весь этот вечер, — ничего.
Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я не понимал,
зачем я сделал все это, запутался в. чем-то, что разрывало меня на части,
делало меня неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону и
разбивало вдребезги все, что я с таким трудом привел в порядок. Я стоял у
стены, чувствовал себя довольно беспомощно и не знал, что делать. Домой не
хотелось — там мне было бы совсем плохо. Наконец я вспомнил, что у Альфонса
еще открыто. Я направился к нему. Там я думал остаться до утра.
Когда я вошел, Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на меня и
продолжал читать газету. Я присел к столику и погрузился в полудрему. В кафе
больше никого не было. Я думал о Пат. Все время только о Пат. Я думал о
своем поведении, припоминал подробности. Все оборачивалось против меня. Я
был виноват во всем. Просто сошел с ума. Я тупо глядел на столик. В висках
стучала кровь. Меня охватила полная растерянность... Я чувствовал бешенство
и ожесточение против себя самого. Я. я один разбил все. Вдруг раздался звон
стекла. Я изо всей силы ударил по рюмке и разбил ее.
— Тоже развлечение, — сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из
моей руки.
— Прости меня, — сказал я. — Я не соображал, что делаю.
Он принес вату и пластырь.
— Пойди выспись, — сказал он. — Так лучше будет.
— Ладно, — ответил я. — Уже прошло. Просто был припадок бешенства.
— Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, — заявил Альфонс.
— Верно, — сказал я, — но это надо уметь.
— Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего,
с годами это проходит.
Он завел патефон и поставил "Мизерере" из "Трубадура". Наступило утро.
x x x
Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне большой бокал
"Фернет-Бранка". Я ощущал мягкие удары каких-то топориков по лбу. Улица
утратила ровность. Плечи были как свинцовые. В общем, с меня было
достаточно.
Я медленно поднялся по лестнице, нащупывая в кармане ключ. Вдруг в
полумраке я услышал чье-то дыхание. На верхней ступеньке вырисовывалась
какая-то фигура, смутная и расплывчатая. Я сделал еще два шага.
— Пат... — сказал я, ничего не понимая. — Пат... что ты здесь
делаешь?
Она пошевелилась:
— Кажется, я немного вздремнула...
— Да, но как ты попала сюда?
— Ведь у меня ключ от твоего парадного...
— Я не об этом. Я... — Опьянение исчезло, я смотрел на стертые
ступеньки лестницы, облупившуюся стену, на серебряное платье и узкие,
сверкающие туфельки... — Я хочу сказать, как это ты вообще здесь
очутилась...
— Я сама все время спрашиваю себя об этом...
Она встала и потянулась так, словно ничего не было естественнее, чем
просидеть здесь на лестнице всю ночь. Потом она потянула носом:
— Ленц сказал бы: "Коньяк, ром, вишневая настойка, абсент..." — Даже
"Фернет-Бранка", — признался я и только теперь понял все до конца. — Черт
возьми, ты потрясающая девушка, Пат, а я гнусный идиот!
Я отпер дверь, подхватил ее на руки и пронес через коридор. Она
прижалась к моей груди, серебряная, усталая птица; я дышал в сторону, чтобы
она не слышала винный перегар, и чувствовал, что она дрожит, хотя она
улыбалась.
Я усадил ее в кресло, включил свет и достал одеяло:
— Если бы я только мог подумать, Пат... вместо тою чтобы шляться по
кабакам, я бы... какой я жалкий болван... я звонил тебе от Альфонса и
свистел под твоими окнами... и решил, что ты не хочешь говорить со мной...
никто мне не ответил...
— Почему ты не вернулся, когда проводил меня домой?
— Вот это я бы и сам хотел понять.
— Будет лучше, если ты дашь мне еще ключ от квартиры, — сказала она.
— Тогда мне не придется ждать на лестнице.
Она улыбнулась, но ее губы дрожали; и вдруг я понял, чем все это было
для нее — это возвращение, это ожидание и этот мужественный, бодрый тон,
которым она разговаривала со мной теперь...
Я был в полном смятении.
— Пат, — сказал я быстро, — Пат, ты, конечно, замерзла, тебе надо
что-нибудь выпить. Я видел в окне Орлова свет. Сейчас сбегаю к нему, у этих
русских всегда есть чай... я сейчас же вернусь обратно... — Я чувствовал,
как меня захлестывает горячая волна. — Я в жизни не забуду этого, --
добавил я уже в дверях и быстро пошел по коридору.
Орлов еще не спал. Он сидел перед изображением богоматери в углу
комнаты. Икону освещала лампадка. Его глаза были красны. На столе кипел
небольшой самовар.
— Простите, пожалуйста, — сказал я. — Непредвиденный случай — вы не
могли бы дать мне немного горячего чаю?
Русские привыкли к неожиданностям. Он дал мне два стакана чаю, сахар
неполную тарелку маленьких пирожков.
— С большим удовольствием выручу вас, — сказал он. — Можно мне также
предложить вам... я сам нередко бывал в подобном положении... несколько
кофейных зерен... пожевать...
— Благодарю вас, — сказал я, — право, я вам очень благодарен. Охотно
возьму их...
— Если вам еще что-нибудь понадобится... — сказал он, и в эту минуту
я почувствовал в нем подлинное благородство, — я не сразу лягу... мне будет
очень приятно...
В коридоре я разгрыз кофейные зерна. Они устранили винный перегар. Пат
сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень
растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое
зеркальце и водила пушком по вискам.
— Выпей немного чаю, — сказал я, — он совсем горячий.
Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.
— Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.
— Я знаю что, — ответила она.
— Да? А я не знаю.
— Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы
быть по-настоящему счастливым.
— Может быть, — сказал я. — Но нельзя же так — с тех пор как мы
знакомы, я становлюсь все более ребячливым.
— Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался все более разумным.
— Тоже довод, — сказал я. — У тебя замечательная манера помогать мне
выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои
соображения на этот счет.
Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня
было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного
путешествия.
x x x
Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер,
служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и
мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала
ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. --
Пат...
Она пробормотала что-то, не просыпаясь.
— Пат... — Я проклинал все меблированные комнаты мира. — Пат, пора
вставать. Я помогу тебе одеться.
Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна.
Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней.
Я никогда не бывал весел, когда просыпался.
— Пат... фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.
— Я сегодня остаюсь у тебя.
— Здесь?
— Да.
Я распрямился:
— Блестящая идея... но твои вещи... вечернее платье, туфли...
— Я и останусь до вечера.
— А как же дома?
— Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.
— Ладно. Ты хочешь есть?
— Нет еще.
— На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик
повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.
Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные
туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.
— Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? — сказал я.
Не оборачиваясь, она кивнула головой.
— Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не
будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит
посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.
— Да, — сказала она, — и эта Маркович тоже.
— Маркович? Кто это?
— Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде".
— Ага, — сказал я, внезапно обрадовавшись, — ага, пусть и она.
Я выложил содержимое своих карманов:
— Посмотри-ка. Хоть какая-то польза от этой история. Я выиграл кучу
денег в покер. Сегодня вечером мы на них покутим еще разок, хорошо? Только
как следует, без чужих людей. Они забыты, правда? Она кивнула.
Солнце всходило над крышей дома профессиональных союзов. Засверкали
стекла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые.
— Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии?
— Он архитектор.
— Архитектор, — повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее
услышать, что он вообще ничто.
— Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат?
— Да, дорогой.
— Ничего особенного, правда?
— Совсем ничего, — убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и
рассмеялась. — Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это — вот что!
— И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей
есть комнаты получше!..
— Она чудесна, твоя комната, — перебила меня Пат, — совершенно
великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной!
— А я, Пат... у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофер
такси, но...
— Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть!
Она бросилась мне на шею:
— Ах, глупый ты мой, как хорошо жить!
— Только вместе с тобой, Пат. Правда... только с тобой!
Утро поднималось, сияющее и чудесное. Внизу, над могильными плитами,
вился тонкий туман. Кроны деревьев были уже залиты лучами солнца. Из труб
домов, завихряясь, вырывался дым. Газетчики выкрикивали названия первых
газет. Мы легли и погрузились в утренний сон, сон наяву, сон на грани
видений, мы обнялись, наше дыхание смешалось, и мы парили где-то далеко...
Потом в девять часов я позвонил, сперва в качестве тайного советника
Буркхарда лично подполковнику Эгберту фон Гаке, а затем Ленцу, которого
попросил выехать вместо меня в утренний рейс.
Он сразу же перебил меня:
— Вот видишь, дитятко, твой Готтфрид недаром считается знатоком
прихотей человеческого сердца, Я рассчитывал на твою просьбу. Желаю счастья,
мой золотой мальчик.
— Заткнись, — радостно сказал я и объявил на кухне, что заболел и
буду до обеда лежать в постели. Трижды мне пришлось отбивать заботливые
атаки фрау Залевски, предлагавшей мне ромашковый настой, аспирин и
компрессы. Затем мне удалось провести Пат контрабандой в ванную комнату.
Больше нас никто не беспокоил,
XIV
Неделю спустя в нашу мастерскую неожиданно приехал на своем форде
булочник.
— Ну-ка, выйди к нему, Робби, — сказал Ленц, злобно посмотрев в окно.
— Этот марципановый Казанова наверняка хочет предъявить рекламацию.
У булочника был довольно расстроенный вид.
— Что-нибудь с машиной? — спросил я. Он покачал головой:
— Напротив. Работает отлично. Она теперь все равно что новая.
— Конечно, — подтвердил я и посмотрел на него с несколько большим
интересом.
— Дело в том... — сказал он, — дело в том, что... в общем, я хочу
другую машину, побольше... — Он оглянулся. — У вас тогда, кажется, был
Кадиллак?
Я сразу понял все. Смуглая особа, с которой он жил, доняла его.
— Да, Кадиллак, — сказал я мечтательно. — Вот тогда-то вам и надо
было хватать его. Роскошная была машина! Мы отдали ее за семь тысяч марок.
Наполовину подарили!
— Ну уж и подарили...
— Подарили! — решительно повторил я и стал прикидывать, как
действовать. — Я мог бы навести справки, — сказал я, — может быть,
человек, купивший ее тогда, нуждается теперь в деньгах. Нынче такие вещи
бывают на каждом шагу. Одну минутку.
Я пошел в мастерскую и быстро рассказал о случившемся. Готтфрид
подскочил:
— Ребята, где бы нам экстренно раздобыть старый Кадиллак? — Об этом
позабочусь я, а ты последи, чтобы булочник не сбежал, — сказал я.
— Идет! — Готтфрид исчез.
Я позвонил Блюменталю. Особых надежд на успех я не питал, но
попробовать не мешало. Он был в конторе.
— Хотите продать свой Кадиллак? — сразу спросил я. Блюменталь
рассмеялся.
— У меня есть покупатель, — продолжал я. — Заплатит наличными.
— Заплатит наличными... — повторил Блюменталь после недолгого
раздумья. — В наше время эти слова звучат, как чистейшая поэзия.
— И я так думаю, — сказал я и вдруг почувствовал прилив бодрости. --
Так как же, поговорим?
— Поговорить всегда можно, — ответил Блюменталь.
— Хорошо. Когда я могу вас повидать?
— У меня найдется время сегодня днем. Скажем, в два часа, в моей
конторе.
— Хорошо.
Я повесил трубку.
— Отто, — обратился я в довольно сильном возбуждении к Кестеру, — я
этого никак не ожидал, но мне кажется, что наш Кадиллак вернется!
Кестер отложил бумаги:
— Правда? Он хочет продать машину?
Я кивнул и посмотрел в окно. Ленц оживленно беседовал с булочником.
— Он ведет себя неправильно, — забеспокоился я. — Говорит слишком
много. Булочник — это целая гора недоверия; его надо убеждать молчанием.
Пойду и сменю Готтфрида.
Кестер рассмеялся:
— Ни пуху ни пера, Робби.
Я подмигнул ему и вышел. Но я не поверил своим ушам, — Готтфрид и не
думал петь преждевременные дифирамбы Кадиллаку, он с энтузиазмом рассказывал
булочнику, как южноамериканские индейцы выпекают хлеб из кукурузной муки. Я
бросил ему взгляд, полный признательности, и обратился к булочнику:
— К сожалению, этот человек не хочет продавать...
— Так я и знал, — мгновенно выпалил Ленц, словно мы сговорились.
Я пожал плечами: — Жаль... Но я могу его понять...
Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца.
— А ты не мог бы попытаться еще раз? — тут же спросил он.
— Да, конечно, — ответил я. — Мне все-таки удалось договориться с
ним о встрече сегодня после обеда. Как мне Найти вас потом? — спросил я
булочника.
— В четыре часа я опять буду в вашем районе. Вот и наведаюсь...
— Хорошо, тогда я уже буду знать все. Надеюсь, дело все-таки выгорит.
Булочник кивнул. Затем он сел в свой форд и отчалил.
— Ты что, совсем обалдел? — вскипел Ленц, когда машина завернула за
угол: — Я должен был задерживать этого типа чуть ли не насильно, а ты
отпускаешь его ни с того ни с сего!
— Логика и психология, мой добрый Готтфрид! — возразил я и похлопал
его по плечу, — Этого ты еще не понимаешь как следует...
Он стряхнул мою руку.
— Психология... — заявил он пренебрежительно. — Удачный случай --
вот лучшая психология! И такой случай ты упустил! Булочник никогда больше не
вернется...
— В четыре часа он будет здесь.
Готтфрид с сожалением посмотрел на меня.
— Пари? — спросил он.
— Давай, — сказал я, — но ты влипнешь. Я его знаю лучше, чем ты! Он
любит залетать на огонек несколько раз: Кроме того, не могу же я ему продать
вещь, которую мы сами еще не имеем.
— Господи боже мой! И это все, что ты можешь сказать, детка! --
воскликнул Готтфрид, качая головой. — Ничего из тебя в этой жизни не
выйдет. Ведь у нас только начинаются настоящие дела! Пойдем, я бесплатно
прочту тебе лекцию о современной экономической жизни...
x x x
Днем я пошел к Блюменталю. По пути я сравнивал себя с молодым
козленком, которому надо навестить старого волка. Солнце жгло асфальт, и с
каждым шагом мне все меньше хотелось, чтобы Блюменталь зажарил меня на
вертеле. Так или иначе, лучше всего было действовать быстро.
— Господин Блюменталь, — торопливо проговорил я, едва переступив
порог кабинета и не дав ему опомниться, — я пришел к вам с приличным
предложением. Вы заплатили за Кадиллак пять тысяч пятьсот марок. Предлагаю
вам шесть, но при условии, что действительно продам его. Это должно решиться
сегодня вечером.
Блюменталь восседал за письменным столом и ел яблоко. Теперь он
перестал жевать и внимательно посмотрел на меня.
— Ладно, — просопел он через несколько секунд, снова принимаясь за
яблоко.
Я подождал, пока он бросил огрызок в бумажную корзину.
Когда он это сделал, я спросил:
— Так, значит, вы согласны?
— Минуточку! — Он достал из ящика письменного, стола другое яблоко и
с треском надкусил его. — Дать вам тоже?
— Благодарю, сейчас не надо.
— Ешьте побольше яблок, господин Локамп! Яблоки продлевают жизнь!
Несколько яблок в день — и вам никогда не нужен врач!
— Даже если я сломаю руку?
Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок и встал:
— А вы не ломайте руки!
— Практический совет, — сказал я и подумал, что же будет дальше. Этот
яблочный разговор показался мне слишком подозрительным.
Блюменталь достал ящик с сигаретами и предложил мне закурить. Это были
уже знакомые мне "Корона-с".
— Они тоже продлевают жизнь? — спросил я.
— Нет, они укорачивают ее. Потом это уравновешивается яблоками. — Он
выпустил клуб дыма и посмотрел па меня снизу, откинув голову, словно
задумчивая птица. — Надо все уравновешивать, — вот в чем весь секрет
жизни...
— Это надо уметь.
Он подмигнул мне;
— Именно уметь, в этом весь секрет. Мы слишком много знаем и слишком
мало умеем... потому что знаем слишком много.
Он рассмеялся.
— Простите меня. После обеда я всегда слегка настроен на философский
лад.
— Самое время для философии, — сказал я. — Значит, с Кадиллаком мы
тоже добьемся равновесия, не так ли?
Он поднял руку:
— Секунду...
Я покорно склонил голову. Блюменталь заметил мой жест и рассмеялся.
— Нет, вы меня не поняли. Я вам только хотел сделать комплимент. Вы
ошеломили меня, явившись с открытыми картами в руках! Вы точно рассчитали,
как это подействует на старого Блюменталя. А знаете, чего я ждал?
— Что я предложу вам для начала четыре тысячи пятьсот.
— Верно! Но тут бы вам несдобровать. Ведь вы хотите продать за семь,
не так ли?
Из предосторожности я пожал плечами:
— Почему именно за семь?
— Потому что в свое время это было вашей первой ценой.
— У вас блестящая память, — сказал я.
— На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить:
берите машину за шесть тысяч. Мы ударили по рукам.
— Слава богу, — сказал я, переводя дух. — Первая сделка после
долгого перерыва. Кадиллак, видимо, приносит нам счастье.
— Мне тоже, — сказал Блюменталь. — Ведь и я заработал на нем пятьсот
марок.
— Правильно. Но почему, собственно, вы его так скоро продаете? Он не
нравится вам?
— Просто суеверие, — объяснил Блюменталь. — Я совершаю любую сделку,
при которой что-то зарабатываю,
— Чудесное суеверие... — ответил я.
Он покачал своим блестящим лысым черепом:
— Вот вы не верите, но это так. Чтобы не было неудачи в других делах.
Упустить в наши дни выгодную сделку — значит бросить вызов судьбе. А этого
никто себе больше позволить не может.
x x x
В половине пятого Ленц, весьма выразительно посмотрев на меня, поставил
на стол передо мной пустую бутылку из-под джина:
— Я желаю, чтобы ты мне ее наполнил, детка! Ты помнишь о нашем пари?
— Помню, — сказал я, --но ты пришел слишком рано. Готтфрид безмолвно
поднес часы к моему носу.
— Половина пятого, — сказал я, — думаю, что это астрономически
точное время. Опоздать может всякий. Впрочем, я меняю условия пари — ставлю
два против одного.
— Принято, — торжественно заявил Готтфрид. — Значит, я получу
бесплатно четыре бутылки джина. Ты проявляешь героизм на потерянной позиции.
Весьма почетно, деточка, но глупо.
— Подождем...
Я притворялся уверенным, но меня одолевали сомнения. Я считал, что
булочник скорее всего уж не придет. Надо было задержать его в первый раз. Он
был слишком ненадежным человеком.
В пять часов на соседней фабрике перин завыла сирена. Готтфрид молча
поставил передо мной еще три пустые бутылки. Затем он прислонился к окну и
уставился на меня.
— Меня одолевает жажда, — многозначительно произнес он.
В этот момент с улицы донесся характерный шум фордовского мотора, и тут
же машина булочника въехала в ворота.
— Если тебя одолевает жажда, дорогой Готтфрид, — ответил я с большим
достоинством, — сбегай поскорее в магазин и купи две бутылки рома, которые
я выиграл. Я позволю тебе отпить глоток бесплатно. Видишь булочника во
дворе? Психология, мой мальчик! А теперь убери отсюда пустые бутылки! Потом
можешь взять такси и поехать на промысел. А для более тонких дел ты еще
молод. Привет, мой сын!
Я вышел к булочнику и сказал ему, что машину, вероятно, можно будет
купить. Правда, наш бывший клиент требует семь тысяч пятьсот марок, но если
он увидит наличные деньги, то уж как-нибудь уступит за семь. Булочник слушал
меня так рассеянно, что я немного растерялся.
— В шесть часов я позвоню этому человеку еще раз, — сказал я наконец.
— В шесть? — очнулся булочник. — В шесть мне нужно... — Вдруг он
повернулся ко мне: — Поедете со мной?
— Куда? — удивился я.
— К вашему другу, художнику. Портрет готов.
— Ах так, к Фердинанду Грау...
Он кивнул.
— Поедемте со мной. О машине мы сможем поговорить и потом.
По-видимому, он почему-то не хотел идти к Фердинанду без меня... Со
своей стороны, я также был весьма заинтересован в том, чтобы не оставлять
его одного. Поэтому я сказал:
— Хорошо, но это довольно далеко. Давайте поедем сразу.
x x x
Фердинанд выглядел очень плохо. Его лицо имело серовато-зеленый оттенок
и было помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник
едва взглянул на него. Он был явно возбужден.
— Где портрет? — сразу спросил он.
Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с портретом.
Булочник быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного погодя он
снял шляпу. Он так торопился, что сначала и не подумал об этом.
Фердинанд остался со мной в дверях.
— Как поживаешь, Фердинанд? — спросил я.
Он сделал неопределенный жест рукой.
— Что-нибудь случилось?
— Что могло случиться?
— Ты плохо выглядишь.
— И только.
— Да, — сказал я, — больше ничего...
Он положил мне на плечо свою большую ладонь и улыбнулся, напоминая
чем-то старого сенбернара.
Подождав еще немного, мы подошли к булочнику, Портрет его жены удивил
меня: голова получилась отлично. По свадебной фотографии и другому снимку,
на котором покойница выглядела весьма удрученной, Фердинанд написал портрет
еще довольно молодой женщины. Она смотрела на нас серьезными, несколько
беспомощными глазами.
— Да, — сказал булочник, не оборачиваясь, — это она. — Он сказал
это скорее для себя, и я подумал, что он даже не слышал своих слов.
— Вам достаточно светло? — спросил Фердинанд.
Булочник не ответил.
Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он отошел
назад и кивком головы пригласил меня в маленькую комнату рядом с мастерской.
— Вот уж чего никак не ожидал, — сказал он удивленно. — Скидка
подействовала на него. Он рыдает...
— Всякого может задеть за живое, — ответил я. — Но с ним это
случилось слишком поздно...
— Слишком поздно, — сказал Фердинанд, — всегда все слишком поздно.
Так уж повелось в жизни, Робби.
Он медленно расхаживал по комнате:
— Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть
в шахматы.
— У тебя золотой характер, — сказал я. Он остановился:
— При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если
вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права
смеяться...
— Ты опять прав, — сказал я. — Ну, давай — сыграем быстро партию.
Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не
трогая королевы, действуя ладьей в слоном, он скоро объявил мне мат.
— Здорово! — сказал я. — Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня,
а играешь, как морской разбойник.
— Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, — ответил Фердинанд.
— А почему ты меланхоличен?
— Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится
меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется.
Просто так... вообще...
— Но только если он один, — сказал я.
— Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется
особенно вкусным. Он достал бутылку и рюмки.
— Не пойти ли нам к булочнику? — спросил я.
— Сейчас. — Он налил коньяк. — За твое здоровье, Робби, за то, что
мы все когда-нибудь подохнем!
— Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем!
— Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы все-таки уцелели.
Надо выпить и за это!
— Ладно.
Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи,
булочник все еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным,
в этом большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше.
— Упаковать вам портрет? — спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул:
— Нет...
— Тогда я пришлю вам его завтра.
— Он не мог бы еще побыть здесь? — неуверенно спросил булочник.
— Зачем же? — удивился Фердинанд и подошел ближе. — Он вам не
нравится?
— Нравится... но я хотел бы оставить его еще здесь...
— Этого я не понимаю.
Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял — он боялся повесить
портрет дома, где жила эта черноволосая дрянь.
Быть может, то был страх перед покойницей.
— Послушай, Фердинанд, — сказал я, — если портрет будет оплачен, то
его можно спокойно оставить здесь.
— Да, разумеется...
Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к
столу.
— Я вам должен еще четыреста марок? — спросил булочник.
— Четыреста двадцать, — сказал Фердинанд, --с учетом скидки. Хотите
расписку?
— Да, — сказал булочник, — для порядка. Фердинанд молча написал
расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна...
