Алексей Феофилактович Писемский. Боярщина
страница №2
...ершенно уж не тосковал, и в немтолько осталось бледное воспоминание благородного женского существа, которое
рано или поздно должно было улететь в родные небеса, и на тему эту
принимался несколько раз писать стихи, а между тем носил в душе более живую
и совершенно новую для него мысль: ему надобно было начать службу, и он ее
начал, но, как бедняк и без протекции, начал ее слишком неблистательно. Его
определили куда-то сверхштатным писцом, обещаясь, впрочем, впоследствии, за
прилежание и когда узнает канцелярский порядок, сделать столоначальником, -
но не таков был Эльчанинов. В две недели служба опротивела ему насмерть. И
мог ли он, никогда постоянно не трудившийся, убивши первую молодость на
интриги с женщинами, на пирушки с друзьями, на увлечения искусствами, мог ли
он, говорю я, с его подвижным характером, привыкнувши бежать за первым
ощущением, сдружиться с монотонной обязанностью службы и равнодушно
выдерживать канцелярские сидения, где еще беспрестанно оскорбляли его
самолюбие, безбожно перемарывая сочиненные им бумаги. Эльчанинов начал
падать духом; жизнь ему стала казаться несносной. Друзей, этих беззаботных,
но умных юношей, около него уже не было: все они или разбрелись, или начали,
как выражался он, подлеть в жизни; волочиться ему не хотелось или, лучше
сказать, не попадалось на глаза женщины, в выборе которых он сделался
строже. Сначала он думал выйти в отставку и жить так в Москве; но
расстроенное состояние не давало ему на то никакой возможности. Ехать в
деревню и жениться... на этой мысли Эльчанинов остановился; она казалась ему
лучшей и единственной: по крайней мере он будет иметь цель, а если достигнет
ее, так войдет в совершенно новые обязанности. С таким намерением вышел он в
отставку и приехал в деревню, дав себе слово никого из соседей не знакомить
с своим формуляром и непременно влюбить в себя какую-нибудь богатую невесту.
Клеопатра Николаевна была первая женщина, которую он заметил; но она была
вдова, ей было тридцать лет, и, кроме того, несколько провинциальные манеры
и легкость победы, которую заметил он в ней, значительно уронили ее в его
глазах. Возвести ее на степень своей жены он считал недостойной и волочился
за нею от нечего делать, любя иногда подразнить ее, что было весьма
нетрудно, потому что вдова заметно им интересовалась и была немного
вспыльчива. Появление Мановской показалось Эльчанинову каким-то чудом,
совершившимся для того, чтобы вознаградить его за все страдания и несчастия,
которых он себе очень много насчитывал. Мысль, что она живет от него в таком
близком соседстве, обрадовала его, а так быстро назначенное тайное свидание
подало ему полную надежду достигнуть взаимности. В одну минуту забыл он свое
намерение жениться. Любить эту женщину, заставить ее полюбить себя, вот на
что он решился теперь. У них будет интрига, будут тайные свидания, будут
сплетни общества, над которыми они станут смеяться и с помощью Клеопатры
Николаевны сбивать всех с толку, - вот о чем он мечтал. Небольшая размолвка
с Задор-Мановским стала казаться ему еще в пользу. "Это лучше, - думал он, -
мы будем видаться тайно, а при тайных свиданиях скорее можно достигнуть
цели". Возвратившись домой, он совершенно погрузился в мечтания о своей
любви и будущих наслаждениях. Он воображал, как эта женщина после долгой
борьбы уступит, наконец, его желаниям и предастся ему в полное обладание, а
далее затем ее самоотвержение: вот он делается болен, она обманывает мужа,
приезжает к нему, просиживает целые ночи у его изголовья... Мечты его и на
этом не остановились; ему представлялось, что у них уже есть прекрасный
ребенок, к которому впоследствии очень кстати можно будет проговорить стихи
Лермонтова:
С отрадой тайною и тайным содроганьем,
Прекрасное дитя, я на тебя смотрю.
О! Если б знало ты, как я тебя люблю, и пр.{79}
Этого ребенка надобно будет воспитывать. Он будет его руководителем,
наставником. Мечтая и размышляя таким образом, Эльчанинов ни разу не
подумал, отчего это так изменилась Анна Павловна и не повредит ли он ей еще
более своей любовью? Болезненный и печальный вид Мановской, поразивший его
при первой встрече, совершенно изгладился из его воображения, когда он
перестал ее видеть. Он мечтал и думал только о себе и о своих будущих
наслаждениях.
IV
Но что было после этого свидания с Анной Павловной, о чем думала и
мечтала она? Чтобы ответить на эти вопросы, я снова должен вернуться назад.
Анна Павловна действительно была некоторым образом достойна той высоты,
на которую возносил ее Эльчанинов. Немка по отцу, она была девушка
умненькая, но более того - добрая, чувствительная и страшно мечтательная. В
сердце своем она носила самую теплую веру в провидение. Она любила своих
подруг, своих наставниц, страстно любила своего отца, и, конечно, если бы
судьба послала ей доброго мужа, она сделалась бы доброй женой и нежной
матерью, и вся бы жизнь ее протекла в выполнении этого чувства любви, как бы
единственной нравственной силы, которая дана была ей с избытком от природы.
В Эльчанинова она влюбилась с самого первого свидания, хотя совершенно была
уверена, что чувствует к нему только дружбу. Смерть Веры как бы раскрыла ей
самое себя. Она сделалась осторожна в обращении с Эльчаниновым, потому что
стыдилась его. Расставшись с ним навсегда и ехавши в Петербург, она всю
дорогу обливалась слезами, думая об нем. Ни театры, ни вечера не развлекали
ее. Почти с восторгом поехала она с отцом в деревню, рассчитывая мечтать об
Эльчанинове целые дни, никем и ничем не развлекаемая, но и тут неудача: с
первых же дней к ним нахлынули офицеры близстоящего полка и стали за ней
ухаживать. Они ей были противны. Ей могли нравиться только студенты, потому
что Эльчанинов был студент. Новый удар окончательно убил ее счастье. Старый
генерал объявил дочери о предложении полкового командира Мановского. Анна
Павловна сначала и не поняла хорошенько, что ей предстоит, потом плакала,
страдала, молилась, - отец убеждал, просил и, наконец, настаивал. Результат
был тот, что бедная девушка, как новая Татьяна, полная самоотвержения, чтоб
угодить отцу, любя одного, отдала руку другому, впрочем, обрекая себя вперед
на полное повиновение и верность своему мужу; и действительно, с первых же
дней она начала оказывать ему покорность и возможную внимательность, но не
понял и не оценил ничего Мановский. Это был неглупый, но необразованный
человек. Упрямый и злой по природе, он был в то же время честолюбив и жаден.
Служба польстила первой из его страстей и возвела его на степень полковника
и полкового командира; чин генерала был у него почти под рукой; но ему этого
было еще мало: он хотел богатства и женитьбой хотел окончательно устроить
свою карьеру. Дочь генерала Кронштейна казалась ему выгодной партией: все
очень хорошо знали богатые поместья, которыми владел старик. Мановский
сделал предложение, не будучи еще сам уверен в успехе своих исканий, но
сверх ожидания отец согласился, а вскоре затем и невеста дала слово. Свадьбу
назначили через две недели. В продолжение этого времени Анна Павловна так
изменилась и так похудела, что когда она стояла под венцом, многие ее не
узнавали. Мановский еще ни слова не говорил тестю о приданом и рассчитывал
на будущее время, как вдруг неожиданный случай расстроил все его планы:
имение Кронштейна, как лопнувшего откупщика, было конфисковано в казну, у
него осталось только шестьдесят заложенных душ. При этом известии с
Задор-Мановским сделалось что-то вроде удара; но он скрыл это от всех и
выздоровел и только с каждым днем начал хуже и хуже обращаться с женой.
Никакой покорностью, никаким вниманием не могла она угодить ему. Он
непрестанно сердился, кричал и бранил ее. Анна Павловна, никогда не любившая
мужа, начала к нему чувствовать страх и отвращение. Несмотря на все ее
старание уничтожить или по крайней мере скрыть это страшное чувство,
Мановский заметил, и это был последний удар, который навсегда уничтожил их
семейное спокойствие. Мановский вынужденным нашелся выйти в отставку и
уехать в свои Могилки. Живши в полку, посреди молодых офицеров, он боялся
измены жены, а кроме того, увезя несчастную жертву от родных, он получил
более возможности вымещать на ней свою ошибку и нелюбовь к себе. Сцены,
которые я вначале описал, повторялись каждодневно. Бедная женщина, не видя
ничего в будущем, отторгнутая в настоящем от всего, что ей было дорого,
сосредоточилась на прошедшем и с помощью мечтательного характера составила
из него целый мирок. Эльчанинов был на первом плане, он был ее брат, друг,
покровитель. В своем уединении, посреди хозяйственных забот, даже в минуты
брани и укоров мужа, она думала и мечтала об Эльчанинове. Она шептала ему
страстные речи, припоминала его голос, его наружность, пробегала в памяти
эти долгие беседы, на которых он так много и так прекрасно говорил о дружбе,
о любви. В бессонные ночи, которые проводила она постоянно, ей казалось, что
ее мечтательный друг стоял близ нее. Она жаловалась ему на судьбу свою,
рассказывала свои страдания, просила защиты и участия, и в то же время
какое-то тайное предчувствие говорило ей, что она рано или поздно встретит
этого человека, - и вдруг это предчувствие сбылось в самом деле. Я уж,
конечно, не в состоянии выразить того, что было с Анной Павловной в первые
минуты этого свидания. Ей сделалось весело, страшно и стыдно; тоска сдавила
ей сердце: ей хотелось плакать, у ней едва достало памяти, чтоб попросить
его отойти и прекратить разговор, который мог заставить обнаружить тайну
перед обществом, перед ним самим; но он не отходил, он желал говорить,
вызывал ее на откровенность. Что было делать? Не помня себя, она назначила
ему свидание и во все остальное время как бы лишилась сознания: во всем теле
ее был лихорадочный трепет, лицо горело, в глазах было темно, грудь тяжело
дышала; но и в этом состоянии она живо чувствовала присутствие милого
человека: не глядя на него, она знала, был ли он в комнате, или нет; не
слышавши, она слышала его голос и, как сомнамбула, кажется, чувствовала
каждое его движение. По приезде домой мысли ее стали мало-помалу приходить в
порядок. Она вспомнила о назначенном свидании и решилась не ходить на него,
решилась никуда не выезжать, чтоб только не встретиться с Эльчаниновым:
видеться с этим человеком - чего она так давно, так страстно желала -
видеться с ним теперь ей было страшно! Она боялась за самое себя, боялась,
что не в состоянии будет скрыть своей тайной любви. Но, боже мой! ей
хотелось еще раз видеть его, посмотреть, не изменился ли он, ей хотелось
рассказать ему о своем положении, попросить у него совета. Неужели она
должна была отказать себе и в этом? Нет, это выше ее сил. "Я пойду, я буду
говорить с ним только о Вере... он, верно, любит еще Веру; ему приятно будет
говорить со мною об ней, он помнит еще и меня... Он непохож на других
людей... Я пойду!.."
V
Село Каменки графа Сапеги, сделавшееся в настоящее время главнейшим
пунктом внимания окружных дворян, превосходило все прочие усадьбы красивым
местоположением и богатством строений. Огромный каменный дом стоял на самом
возвышенном месте. По крутому скату горы, которая начинала склоняться от
переднего его фаса, разбит был в виде четвероугольника английский сад, с
своими подстриженными деревьями и песчаными дорожками. Весь сад был обхвачен
чугунной решеткой. Прочие усадебные строения и службы были тоже каменные.
Село это с незапамятных времен находилось во владении Сапег. Несмотря на то,
что владельцы никогда не жили в нем, оно постоянно поддерживалось и
улучшалось, что было, я думаю, не столько по желанию самих графов, сколько
делом немцев-управителей, присылаемых из Петербурга. Настоящий владелец,
граф Юрий Петрович Сапега, всего раза три в жизнь свою приезжал в Каменку и
проживал в ней обыкновенно лето.
Часов в шесть пополудни, это было в пятницу, граф, принявши от всех
соседей визиты, сам никуда еще не выезжал, - и теперь, отобедавши, полулежал
на широком канапе в своем кабинете.
В углу, около курильницы, на маленьком табурете, в почтительном
положении сидел Иван Александрыч. Сапега, как видно, был в самом приятном,
послеобеденном расположении духа. Это был лет шестидесяти мужчина, с
несколько измятым лицом, впрочем, с орлиным носом и со вздернутым кверху
подбородком, с прямыми редкими и поседевшими волосами; руки его были хороши,
но женоподобны; движения медленны, хотя в то же время серые проницательные
глаза, покрывавшиеся светлой влагой, показывали, что страсти еще не
совершенно оставили графа и что он не был совсем старик.
- Что, Иван, все уж у меня перебывали здешние помещики? - спросил
Сапега, даже не взглянув на того, к кому относились эти слова.
- Все, ваше сиятельство, решительно все, - отвечал, вытянувшись, Иван
Александрыч, - или нет... позвольте, не все... Задор-Мановский не был.
- Задор-Мановский? Кто же это Задор-Мановский и почему он не был?
- Я полагаю, ваше сиятельство, - отвечал Иван Александрыч протяжно,
придумывая средство оправдать Мановского, которого в эту минуту считал уже
погибшим. - Я полагаю, что у него или жена умирает, или сам он при смерти
болен.
- Жена умирает! - повторил граф. - А он женат?
- Женат, ваше сиятельство.
- На хорошенькой?
- Нет-с, не очень счастлив партией.
- А на ком он женат? - спросил граф.
- На... на... дай бог память, она не здешняя, на... на... на немке
какой-то, на Кронштейн.
- На дочери генерала Кронштейна? - спросил стремительно граф.
- Именно, ваше сиятельство, должно быть, что генерала Кронштейна.
- Анета Кронштейн! - говорил граф, как бы припоминая. Глаза его
заблистали. - Помню, - продолжал он, - стройная блондинка, хорошенькая, даже
очень хорошенькая. А что, Иван, нравится тебе она?
- Кто, ваше сиятельство?
- Ну, жена этого Задора, что ли?
- Задор-Мановского? Худа очень, ваше сиятельство.
- Да ты знаток, Иван, в женской красоте? - спросил граф.
- Ха-ха-ха, ваше сиятельство! Как вам сказать, конечно-с, больших
красавиц не случалось видать.
- А разве ты не видал Анеты Кронштейн?
- То есть Задор-Мановской-с, ваше сиятельство? Как-же-с, сколько раз
обедывал, ночевал у них.
- Как же ты говоришь, что не видал красавиц? Вот тебе красавица!
- Красавица, ваше сиятельство? - спросил удивленный Иван Александрыч.
- Трудное, брат, дело понимать женскую красоту; ни ты, да и многие, не
понимают ее.
- Конечно, ваше сиятельство, мы люди необразованные.
- Тут не образование, мой милый, а собственное, внутреннее чутье, -
возразил граф. - Видал ли ты, - продолжал он, прищуриваясь, - этих женщин с
тонкой нежной кожей, подернутой легким розовым отливом, и у которых до того
доведена округлость частей, что каждый член почти незаметно переходит в
другой?
Иван Александрыч слушал, покраснев и потупившись.
- А замечал ли ты, - продолжал Сапега одушевляясь, - у них эти
маленькие уши, сквозь которые как будто бы просвечивает, или эти длинные и
как бы без костей пальцы? - Сапега остановился.
Иван Александрыч решительно не знал, что ему отвечать.
- Или эта эластичность тела, - продолжал граф, как бы более сам с
собою. - Это не опухлость и не надутость жира; напротив: это полнота
мускулов! И, наконец, это влияние свежей, благоухающей женской теплоты? Что,
Иван, темна вода во облацех? - заключил Сапега, обратившись к Ивану
Александрычу.
- Вы, ваше сиятельство, так говорите, что... - начал было тот.
- Что - что?
- Ничего, ваше сиятельство, я говорю, что вы уж очень хорошо говорите.
- Словами не передашь всех тонкостей! - произнес граф, вздохнув, и
замолчал.
- Вот, если осмелюсь доложить, - начал Иван Александрыч, ободренный
вниманием дяди, - здесь есть еще красавица.
- Красавица?
- Да, ваше сиятельство, прелесть женщина, только ух какая!
- Какая же?
- Кокетка, ваше сиятельство, ужасная.
- Девушка?
- Вдова, ваше сиятельство.
- Вдова? - произнес граф. - Чем же она красавица?
- Да уж, этак, женщина высокая, белая-с, - начал Иван Александрыч, -
глаза карие... нет, позвольте... голубые, зубы тоже белые.
- Купчиха!.. Мерзость какая-нибудь, должно быть! Расскажи лучше, нет ли
других? - перебил Сапега.
- Других, ваше сиятельство, лучше этой нет.
- Дрянь же, брат, видно, у вас женщины.
- Известное дело, ваше сиятельство, не в Петербурге!
- Нынче и в Петербурге ничего нет порядочного, - возразил граф, - или
толстая, или больная!
- Последние, видно, времена приходят, ваше сиятельство. Народ уж
заметно очень мельчает.
- Послушай, Иван, - перебил Сапега, - отчего это у меня не был этот
Мановский?
- Болен, должно быть, ваше сиятельство.
- Кто он такой?
- Помещик-с.
- Как бы заставить его приехать ко мне?
- Заставить, ваше сиятельство? Заставить-то трудно: очень упрям...
- Упрям? - сказал граф, подумав. - Стало быть, он не был у меня не
потому, что болен, а потому, что не хочет.
Иван Александрыч, пойманный во лжи, побледнел.
- Богат он? - прибавил граф.
- Богат, ваше сиятельство, триста душ да денег куча! Вряд ли не будет
на следующую баллотировку губернским.
- Чин его?
- Полковник-с.
- Завтра я поеду к нему, - сказал граф, вставая.
- К Задор-Мановскому, ваше сиятельство? - спросил Иван Александрыч, как
бы не веря ушам своим.
- Да, - отвечал отрывисто граф, - ты теперь ступай в их усадьбу и как
можно аккуратней узнай: будут ли дома муж и жена? Теперь прощай, я спать
хочу!
Граф лег на диван и повернулся к стене, Иван Александрыч на цыпочках
вышел из кабинета.
- Иван! - крикнул граф.
Племянник снова появился в дверях.
- Вели к восьми часам приготовить мне карету: я еду к предводителю, а
сам сегодня же исполни, что я говорил.
- Будьте покойны, ваше сиятельство, - отвечал Иван Александрыч и вышел.
- Приготовить карету его сиятельству к восьми часам, - сказал он,
проходя важно по официантской.
Несколько слуг посмотрели ему вслед с усмешкой.
- Вишь, какой командир! - сказал один из них.
- Видно, граф дал синенькую на бедность, так и куражится, чучело
гороховое! - подхватил другой.
VI
В ту самую минуту, как Иван Александрыч вышел с поручением от графа, по
небольшой тропинке, идущей с большой дороги к казенной Лапинской роще,
верхом на серой заводской лошади пробирался Эльчанинов, завернувшись в
широкий черный плащ. Он ехал на тайное свидание с Анной Павловной. Лошадь
шла шагом. Герой мой придумывал, как начать ему объяснение в любви: сказать
ли, что прежде любил ее, признаться ли ей, что Вера была одним предлогом для
того только, чтобы сблизиться с нею?.. Но она знала, что он Веру любил, еще
не видавши ее. Гораздо лучше сказать, что теперь она осталась одна для него
в целом мире, что он только ее одну может любить; а что она к нему
неравнодушна, в этом нет сомнения: он заметил это еще в Москве, и к чему бы,
в самом деле, назначать свидание; она теперь дама и, как видно, не любит
мужа и несчастлива с ним, а в этом положении женщины очень склонны к любви.
Ему только надобно быть решительным. С такими мыслями подъехал он к роще,
привязал лошадь к дерену и пошел пешком в ту сторону, которая прилегала к
могилковскому полю.
Глубокое молчание царствовало в лесу, только шум его шагов да по
временам взмах поднявшеюся из-под куста тетерева нарушал тишину. Огромные
сосны, поросшие мохом, часто заслоняли ему дорогу своими длинными ветвями,
так что он должен был или нагибаться, или отводить руками упругие сучья. С
приближением в середину лес становился чаще и темнее. Под ногами у него
хрустели беспрестанно сухие сучья, которые покрывали землю целым пластом.
Кроме того, ему часто приходилось перелезать через толстые колоды упавших
сухих дерев. Преодоление этих небольших препятствий несколько отвлекало
моего героя от главного предмета его мыслей; вместе с физическим утомлением
уменьшалась в нем и решительность. Мысли его приняли печальное и несколько
боязливое направление. "Что, если мы разойдемся", - подумал он и посмотрел
вдаль. Перед ним расстилалось широкое желтеющее поле, вдали были видны
Могилки. "Так здесь-то живет она, - подумал он, глядя на высокий дом,
выходящий верхним этажом из-за стенной ограды, которою обнесена была
усадьба. - Где-то ее комната, у которого сидит она окна? И где теперь она?"
Небольшой шум листьев перервал его размышления. Он обернулся назад: перед
ним стояла Анна Павловна, в белом платье и соломенной шляпке. Эльчанинов, ни
слова не говоря, бросился к ней и начал целовать ее руку.
- Сядемте, - проговорила Анна Павловна, указывая на сухое дерево. Голос
ее дрожал. Видно было, что она делала над собой усилие. - Я хочу с вами
поговорить, - продолжала она, - опросить вас, не изменились ли вы? Любите ли
вы еще бедную Веру?
Этого вопроса Эльчанинов никак не ожидал.
- Я... Веру?.. - пробормотал он и далее ничего не мог придумать.
Анна Павловна, с своей стороны, тоже, казалось, не знала, о чем ей
говорить и что начать.
- Вы ее еще любите, вы не забыли ее? - начала, наконец, она. - Вы не
забыли и меня?
- Нет, я не забыл вас, я не мог вас забыть, - подхватил Эльчанинов и
схватил себя за голову.
Молодые люди замолчали на некоторое время.
- Но, боже мой, как вы переменились! - произнес он, всплеснув руками и
всматриваясь в лицо Анны Павловны. - Вы или больны, или несчастливы!
- Я несчастлива! - отвечала она.
- Мужем? Так?..
- Да. Он не любит и не уважает меня. Я беспрестанно должна выслушивать
упреки, что я бедна, что его обманом женили на мне.
Эльчанинов сделал движение.
- Он не позволяет мне, - продолжала Анна Павловна, - читать, запретил
мне музыку. При всем моем старании угодить ему он ничем не бывает доволен.
Он бранит меня.
Эльчанинов встал и начал ходить.
- Я способен убить этого человека! Он с первого раза показался мне
ненавистен, - вскричал он задыхающимся голосом и в эту минуту действительно
забыл свою любовь, забыл самого себя. Он видел только несчастную жертву,
которую надобно было спасти.
- Нет, добрый друг, - возразила Анна Павловна, - убить его нельзя, но
вы посоветуйте, что я должна делать... Я думала ехать к батюшке, но это его
ужасно огорчит; я думала бежать, скрыться где-нибудь в монастыре...
- Но отчего вам не разойтись просто с ним? - спросил Эльчанинов,
несколько пришедши в себя. - Отчего вам не жить врозь?
- Мне нечем жить: я бедна!
- Но ваш батюшка?
- Батюшка мне не дал ничего, потому что все наше имение конфисковано.
- Вы не должны жить с мужем, - начал Эльчанинов решительным тоном. -
Уезжайте от него на этих же днях, сегодня, завтра, если хотите... У меня
есть небольшое состояние, и с этой минуты оно принадлежит вам.
Слезы показались на глазах Анны Павловны. Она вся вспыхнула.
- Вы меня очень любите? - невольно проговорила она, протягивая ему
руку.
Эльчанинов на этот вопрос мог или не отвечать, или открыться во всем.
- Вы удостоиваете меня вашей дружбой, - начал он не без волнения, - вы
почтили меня доверием; возьмите все это назад: я не стою того.
Мановская робко взглянула на него.
- Я не могу быть нашим другом, я вас люблю, - произнес Эльчанинов.
Силы совершенно оставили бедную женщину. Она не могла долее
притворяться, не могла долее выдерживать заученной роли и зарыдала. Потом,
как бы обеспамятев, пристально взглянула на Эльчанинова и схватила его за
руку.
- Правду ли вы говорите, не обманываете ли вы меня? Поклянитесь мне в
том, что вы сказали.
- Клянусь богом! - вскричал Эльчанинов.
- Хорошо, - продолжала Мановская, - любите меня!.. Я сама вас давно
люблю! Но теперь прощайте: отпустите меня, я не могу дольше оставаться.
Эльчанинов обезумел от восторга.
- Человек ты или ангел! - вскричал он, обхватив за талию Анну Павловну
и целуя ее в лицо. - Я тебя не пущу, ты моя, хоть бы целый мир тебя отнимал
у меня.
- Пустите меня! Я слаба, пощадите меня!
- Но когда я увижу тебя еще? Я с ума сойду, если это будет долго!
- Хорошо, я буду здесь.
- Но когда же?
- В воскресенье.
Раздавшийся в это время невдалеке голос заставил их оглянуться. К ним
подходил Иван Александрыч. Эльчанинов, как можно было судить по его
движению, хотел бежать, но уж было поздно.
- Наконец-то я вас нашел, Анна Павловна, - начал Иван Александрыч. -
Бегал-бегал, обегал все поле, - дело очень важное. Приезжаю, спрашиваю:
"Дома господа?" - "Одна, говорят, только барыня, да и та в поле". - "В
каком?" - "В оржаном". - Валяй в оржаное. Наше вам почтение, Валерьян
Александрыч! Вы как здесь?
- Так же, как и вы, - отвечал Эльчанинов, - приехал, - говорят, Анна
Павловна в поле, я и пошел в поле.
- Вот как-с, а я ведь думал, что вы "незнакомы с Михайлом Егорычем.
Матушка Анна Павловна, первей всего: я ведь к вам с важным поручением. Где
супруг-то?
- Он уехал в город, - отвечала Анна Павловна, едва приходя в себя.
- Пошлите за ним, бога ради, нарочного. Завтра вам надобно быть дома
обоим. Его сиятельство приедет к вам. Он говорит, что знает вас, и ужасно
как хвалит.
- Мы будем дома, - отвечала Анна Павловна. - Пойдемте! Доведите меня,
Иван Александрыч.
- А мне позвольте проститься, - сказал Эльчанинов, - я пройду прямо.
- Прощайте.
Эльчанинов ушел в лес; Иван Александрыч подал руку Анне Павловне, и они
пошли.
- Отчего это Валерьян Александрыч не пошел в усадьбу? - спросил будто с
простодушным любопытством Иван Александрыч.
- Верно, не хочет.
- А отчего ж он не хочет?
- Он незнаком с мужем; я его прежде знала.
- Прекрасный он молодой человек, умный, образованный, - заметил Иван
Александрыч.
Анна Павловна ничего не отвечала, и они молча вошли в усадьбу.
Стало уже смеркаться, когда Иван Александрыч выехал на своих беговых
дрожках из Могилок.
- Какова соколена! - начал он рассуждать вслух. - Тихая ведь, кажется,
такая; поди ты, узнай бабу. А молодец-то... ловкой малый! Рассказывать или
нет? Подожду пока! Кажется, его сиятельство тут того... Слабый старик по
этой части.
На этих словах он почувствовал, что его кто-то схватил за воротник
шинели. Иван Александрыч обернулся. Это был верхом Эльчанинов.
- Ба! Вы все еще едете, - сказал он, - не тяните, пожалуйста, шинели:
сукно тонкое, как раз лопнет.
- Остановите вашу лошадь, мне нужно с вами поговорить, - сказал мрачно
Эльчанинов.
Иван Александрыч повиновался.
- Вы никому не должны говорить, что сегодня видели меня в Могилках, -
продолжал Эльчанинов, колотя рукой по седлу, - в противном случае я вас
убью.
- Да мне-то что за дело? - возразил Иван Александрыч. - Сам бывал в
таких переделках.
- Нет, вы должны поклясться.
- Ей-богу, не скажу! Я не из таких: не люблю из избы выносить сору.
- Хорошо, помните же! - проговорил Эльчанинов и, поворотивши свою
лошадь, поскакал в галоп.
"Вот оно, какую передрягу наделал, - думал Иван Александрыч, - делать
нечего, побожился. Охо-хо-хо! Сам, бывало, в полку жиду в ноги кланялся,
чтобы не сказывал! Подсмотрел, проклятый Иуда, как на чердаке целовался.
Заехать было к Уситковым, очень просили сказать, если граф к кому-нибудь
поедет!" - заключил он и поехал рысцой.
VII
На другой день, часу в двенадцатом, Анна Павловна, совсем забывшая об
известии, сообщенном Иваном Александрычем, сидела в гостиной. Она как будто
бы была повеселее, как будто бы все изменилось в ее глазах. Эта мрачная и
темная гостиная не казалась ей так скучна и печальна; ей думалось, что
легче, наконец, будет жить на свете, потому что теперь у ней есть человек,
который поучаствует в ней, который разделит с ней ее горе. Муж, общество, да
что ей за дело до них! У нее есть друг, который заменит ей все, защитит ее
от всех. Он сам говорил это: разве не доказал он своего самоотвержения,
когда предложил ей свое состояние для того только, чтобы облегчить ее
участь.
Приезд мужа прервал эти мысли. Михайло Егорыч вошел в гостиную и сухо
поздоровался с женой.
- Здоровы ли вы? - спросил он.
- Здорова.
- Велите дать мне есть.
Анна Павловна вышла. Мановский осторожно вынул какие-то бумаги из
кармана и запер в стоявшую под диваном железную шкатулку.
В это время на дворе раздался шум подъехавшего экипажа. Мановский
взглянул в окно: к крыльцу подъезжала запряженная четверней карета.
- Кто это такой? - сказал Мановский, не узнавая гостя по экипажу, и
вышел на половину залы.
Через несколько минут вошел граф. Мановский, не двигаясь с места,
глядел в глаза новоприбывшему.
- Честь имею рекомендоваться: я граф Сапега, - начал тот, подходя к
хозяину, - сосед ваш, и приехал, чтобы начать знакомство с вами, которое тем
более интересно для меня, что супруга ваша уже знакома мне. Она дочь моего
приятеля.
- Очень вам благодарен, ваше сиятельство, за сделанную мне честь, -
вежливо отвечал Мановский, - и прошу извинения, что первый не представился
вам, но это единственно потому, что меня не было дома: я только что сейчас
вернулся. Прошу пожаловать, - продолжал он, показывая графу с почтением на
дверь в гостиную. - Жена сейчас выйдет: ей очень приятно будет встретить
старого знакомого. Просите Анну Павловну, - прибавил он стоявшему у дверей
лакею.
Гость и хозяин вошли в гостиную. Мановский, очень хорошо знавший, что
граф ни к кому еще в губернии первый не приезжал, с первых же слов понял,
что тот приехал не для него, а для жены. О сердечных слабостях графа давно
уже ходили слухи в Боярщине. Ревность и оскорбленное самолюбие забушевали в
душе Мановского. Впрочем, очень хорошо убежденный, что Анна Павловна, полюбя
другого, могла изменить ему, он в то же время знал, что никогда ничего не
добьется от нее Сапега, и потому решился всеми средствами способствовать
намерениям графа, а потом одурачить его и насколько только возможно.
Извинившись еще раз, что не представлялся первый, он вышел из гостиной, как
бы по хозяйственным распоряжениям, и прошел в комнату жены.
- Граф Сапега приехал, друг вашего отца, будьте с ним полюбезнее, он
человек богатый, - сказал он Анне Павловне. Та пошла. Приезд графа ее
несколько обрадовал. Она помнила, что отец часто говорил о добром графе,
которого он пользовался некоторой дружбой и который даже сам бывал у них в
доме.
- Здравствуйте, Анна Павловна, - сказал Сапега, вставая и подходя к ее
руке. - Помните ли вы меня?
- Помню, граф, - отвечала Анна Павловна, - мне нельзя забыть вас. Вас
так любит мой батюшка.
Граф и хозяйка уселись на диван.
- Я так был удивлен и обрадован, - начал Сапега, - что вы здесь в нашем
соседстве, что сейчас же поспешил приехать, чтобы только скорее увидеть мою
милую и добрую знакомую, надеясь, что она лично сама заплатит мне визит.
Анна Павловна отвечала ему улыбкой.
Между ними завязался обычный при встрече старых знакомых разговор. Граф
расспрашивал ее об отце, давно ли она вышла замуж, давно ли переселилась в
эти места.
- Как вы худы и болезненны, Анна Павловна, - сказал, наконец, он,
всматриваясь ей в лицо. - Не скучаете ли вы в деревне? Имеете ли вы книги?
Есть ли, наконец, у вас рояль? Я помню, вы премило играл", и покойная ваша
матушка подозревала в вас решительно музыкальные дарования, - это я очень
хорошо помню.
- Рояля у меня нет еще покуда, - отвечала Анна Павловна, сконфузившись.
- Как это не грех, как это не стыдно! Что ж смотрит ваш супруг?
В это время вошел Мановский.
- Вы мало заботитесь, Михайло Егорыч, об удовольствии вашей супруги, -
продолжал граф, обращаясь к нему. - Отчего вы не выпишете для них рояль?
- Всего вдруг нельзя, ваше сиятельство, - отвечал Мановский, - и то
вот, как видите, живем в пустых стенах и с необитой почти мебелью.
- Слишком ничтожное оправдание, - возразил Сапега. - Мы с вами, Анна
Павловна, сделаем вот какой заговор против вашего мужа: у меня в доме есть
довольно порядочный рояль, ездите ко мне, старику, как можно чаще,
занимайтесь музыкой, а мужа оставляйте дома. Соскучится об вас, да и купит
вам рояль. Согласны?
- Благодарю вас, граф, - отвечала Анна Павловна.
- Она и без того должна за честь, которую вы ей сделали, быть у вашего
сиятельства, - сказал Мановский, - и так как я нисколько не принимаю ваше
посещение на свой счет, то она должна ехать одна, а я уж буду иметь честь
представиться после.
- Благодарю, - сказал граф, протягивая Мановскому руку. - Вы очень
оригинально хотите отметить мне за любовь к вашей супруге.
- Она сама вам отметит за эту любовь, - отвечал с усмешкой Мановский.
- Чем же?
- Тем, что наскучит вам.
- Анна Павловна не наскучит мне! - сказал граф сладким голосом, целуя
руку хозяйки.
В зале раздался шум: это были новые гости. В каждый приезд графа между
помещиками Боярщины заводился странный обычай. Они приезжали обыкновенно
вслед за ним во все дома, которым он делал честь своим посещением, частью
для того, чтобы более и более сближаться с знатным туземцем, а частью и для
наслаждения его беседой. Новоприбывшие были: толстый Уситков с женой, той
самой барыней в блондовом чепце, которую мы видели у предводителя и которая
приняла теперь намерение всюду преследовать графа в видах помещения своего
седьмого сынишки в корпус. Их сопровождала молодая чета Симановских, недавно
женившаяся по страсти. Муж был высокий и необыкновенно худой отставной
уланский корнет, m-me Симановская, несмотря на молодость лет, уже
замечательно обнаруживающая в себе практические способности, в силу которых
тоже решившаяся искать в графе для определения мужа в какую-нибудь доходную
службу, без которой он будто бы ужасно скучает. При входе мужчины отдали
почтительный поклон Сапеге, а дамы, присевши ему, поместились на диван с
хозяйкой.
Всем им граф слегка кивнул головой, и на лице его заметно отразилось
неудовольствие: ему было досадно, что Анна Павловна, кроме него, должна
будет заниматься с прочими гостями.
Мановский, все это, кажется, заметивший, сейчас же подошел с разговором
к дамам, а мужчины, не осмеливаясь говорить с графом, расселись по уголкам.
Таким образом, Сапега опять заговорил с Анной Павловной. Он рассказывал ей о
Петербурге, припомнил с нею старых знакомых, описывал успехи в свете ее
сверстниц. Так время прошло до обеда. За столом граф поместился возле
хозяйки. Мановский продолжал занимать прочих гостей.
- Анна Павловна, верно, прежде была знакома с графом? Она, говорят, ему
крестница? - спросила его Уситкова.
- Крестница, - отвечал Мановский.
- Михайло Егорыч, - сказал граф, обращаясь к хозяину, - когда же вы
доставите мне удовольствие видеть вас и Анну Павловну у себя в доме?
- Я сегодня ночью должен буду ехать в город, ваше сиятельство, -
отвечал Мановский. - Что касается до жены, то она, я полагаю, завтра же
должна отплатить вам визит, чтобы тем хоть несколько извинить невольную мою
против вас невежливость.
- Браво! - вскричал граф. - А вы что скажете, Анна Павловна?
Мановская побледнела. Она очень хорошо знала, что слово полагаю на
языке ее мужа значит - она приедет. Но завтра! Завтра был день, назначенный
ею для свидания с Эльчаниновым.
- Позвольте мне, граф, приехать к вам в понедельник, - сказала она, - я
чувствую себя не так здоровою.
- Зачем же откладывать? - возразил Мановский, не любивший исполнять ни
малейшего желания жены. - Приличие заставляет, кажется, поторопиться.
- Но, может быть, Анна Павловна действительно дурно себя чувствует, -
сказал граф отеческим голосом, в душе радовавшийся поспешности мужа.
- Она постоянно не так здорова, потому ей все равно. Она приедет
завтра, - отвечал Мановский.
Тоска сдавила сердце Анны Павловны. Что ей было делать, на что
решиться! Сначала она думала притвориться больной, но в таком случае нельзя
будет выйти в поле, тем более, если муж не уедет. Эльчанинов будет ее
дожидаться, он подумает, что она не хотела сдержать обещания. Когда она
опять с ним увидится и как ему дать знать? Оставалось одно средство: идти и
оставить на месте свидания записку, в которой уведомить Эльчанинова о
случившемся и назначить ему прийти туда в понедельник. На этом намерении она
несколько успокоилась и снова начала говорить с графом.
Обед кончился. Граф не отходил от хозяйки и не давал ей решительно
заниматься с дамами.
- О чем это говорит граф с Анной Павловной? - шепнула, обращаясь к
мужу, Уситкова, немного тупая на ухо.
- Не знаю, - отвечал тот.
- Николай Николаич, Николай Николаич, - отнеслась Уситкова к
Симановскому, смотревшемуся в зеркало.
Симановский подошел.
- Вы отсюда к нам?
- Жена к вам проедет, а мне надобно в Новинское на панихиду.
- К кому, батюшка? - произнесла с испугом Уситкова.
- Бахулов помер.
- Опекун Клеопатры Николаевны? Скажитe! Царство небесное! Истинно
добрый был человек. Что-то теперь Клеопатра Николаевна? Как она была им
довольна! Кого-то ей теперь назначат, потому что, надобно сказать, она
порядочно порасстроила дочкино состояние: для нее это очень важно, кого ей
назначат.
- Да вряд ли не здешнего.
- Кого? Михайла Егоровича?
Симановский подтвердительно кивнул головой.
- Посмотрите, посмотрите, - продолжала Уситкова, показывая глазами на
графа, который целовал руку у Анны Павловны.
- Да-с, - отвечал Симановский и взглянул на жену, которая сидела в
заметно щекотливом положении около Анны Павловны.
Вскоре после чая граф уехал, а вслед за ним поднялись и прочие гости,
глубоко обиженные невниманием Сапеги и предпочтением, которое оказал он Анне
Павловне.
- Завтра, часу в двенадцатом, вы поедете к графу, - сказал Мановский,
оставшись один с женой, - а я после.
- Хорошо, - отвечала та, - а я теперь, Михайло Егорович, пойду гулять,
- прибавила она с невольной боязнью.
- Ступайте, - отвечал Мановский.
Анна Павловна почти вбежала в свою комнату и написала к Эльчанинову
записку: "Простите меня, что я не могла исполнить обещания. Мой муж посылает
меня к графу Сапеге, который был сегодня у нас. Вы знаете, могу ли я ему не
повиноваться? Не огорчайтесь, добрый друг, этой неудачей: мы будем с вами
видеться часто, очень часто. Приходите в понедельник на это место, я буду
непременно. Одна только смерть может остановить меня. До свиданья".
Спрятавши эту записку за перчатку, она вышла и через несколько минут
была на том месте, где в первый раз встретилась с Эльчаниновым. Записка была
положена в трещину дерева таким образом, что часть ее была видна.
Воротившись домой, она не видала уж мужа. Он что-то писал в гостиной.
VIII
В воскресенье, часу в третьем пополудни, Эльчанинов снова ехал на своей
серой лошади, погруженный в тихую задумчивость. Он предвкушал, так сказать,
наслаждения любви, которые готовила для него эта женщина, предмет его
страстных мечтаний. Подъехавши к роще, он уже не пошел на этот раз пешком, а
объехал ее кругом и, остановясь невдалеке от назначенного места, посмотрел
вокруг себя: по-прежнему перед ним расстилалось широкое поле, вдали были
видны Могилки, которые на этот раз показались ему еще мрачнее, еще
печальнее. Небо покрыто было серыми тучами, которые, как бы перегоняя одна
другую, гигантскими массами плыли от севера. Эльчанинов слез с лошади и,
привязав ее, подошел к сухому дереву, на котором сидел с Анной Павловной.
Еще раз окинул он глазами окрестность и сел; при этом движении его записка
юркнула в довольно глубокую трещину, и, таким образом, не сбылись надежды
Анны Павловны - известие не дошло по назначению. Прошло полчаса,
беспокойство и скука начали овладевать Эльчаниновым: напрасно смотрел он на
Могилки, напрасно вставал на дерево, садился на лошадь верхом, даже вставал
на седло ногами, чтоб таким образом окинуть взором большее пространство, -
никого не было видно. Беспокойство и скука все более и более возрастали. "Не
больна ли она? - подумал он. - Прошлый раз она могла простудиться, захворать
и теперь, может быть, умирает". При этой мысли он решился идти в усадьбу: но
если встретится с мужем? "Что же такое! - подумал Эльчанинов. - Я могу
сказать, что меня сшибла лошадь и убежала, мог же я ехать невдалеке". С
таким намерением он выбрался на большую дорогу, слез с лошади, оборвал
поводья, свернул немного набок седло и ударил ее несколько раз арапником.
Лошадь понеслась марш-марш по дороге. Эльчанинов, вымарав себе, для большего
вероятия, в грязи лицо, платье и руки, отправился в Могилки. Первая
представилась ему толстая баба с засученными рукавами, вешавшая на забор
белье.
- Эй, любезная, - сказал Эльчанинов, подходя к ней, - нет ли у вас
кого-нибудь поймать мою лошадь?
Баба посмотрела на него с любопытством и с удивлением.
- Лошадь!.. А кое место ваша лошадь? - спросила она.
- Должно быть, в здешнем поле. Она меня сшибла и убежала.
- Ишь ты!.. А вы чьи такие?
- Я из Коровина.
- Так, знаем. Барин, что ли?
- Барин, моя милая. Кто бы мне лошадь поймал?
- Ой, батюшка, кого посылать-то, разве ребятишек... больших-то нет
дома. Кучера с барями уехали, а другие на работе.
- С барями уехали? - спросил Эльчанинов. - А куда ваши баря уехали?
- А бог их знает, куда уехали. Неизвестно. Барыня, говорят, в Каменки,
а барин неизвестно.
- Куда в Каменки?
- А вон в село Каменки, к енералу. Он вчерася-тко был здесь, так,
слышь, барыня и поехала к нему, в карете, шестериком, такая нарядная.
Эльчанинов ничего не мог понять. Он догадался, впрочем, что Анна
Павловна уехала к графу Сапеге, о котором он слышал от многих. Но зачем
уехала, и как одна, и в тот именно день, когда назначено было свидание? Ему
сделалось не на шутку грустно и досадно.
- Ребятишек послать, что ли? - спросила баба, видя, что Эльчанинов
стоял, задумавшись.
- Пошли, любезная, - сказал он.
Баба влезла на забор.
- Ванька... Федька... подьте сюда!.. - закричала она. - Вот из Коровина
барина лошадь сшибла, так пригоньте ее.
На этот зов за ворота выбежали три мальчишки в пестрядинных рубашках, с
грязными руками и ногами. Они все трое стали в недоумении: им нужно было
снова растолковать, в чем дело.
- Да кое место лошадь-то? - спросил старший из них, - поле-то велико.
- Да, поди, чай, у воротец к Коровину, - отвечала догадливая баба.
- Так туда, что ли, бежать?
- Вестимо, что туда; а может, что и в болоте.
- Пойдемте, - сказал старший, и все вприскочку пустились по дороге.
Эльчанинов стоял в раздумье.
- Барыня-то есть у вас? - спросила словоохотливая баба.
- Нет, я не женат, - отвечал Эльчанинов. - А что, у вас хороша барыня?
- Хороша, добрая такая, только барин-то ее не больно любит; у него есть
другая, еще и не одна, пожалуй; да и тем житье не больно хорошо: колотит
часто.
Послышался конский топот. Это были мальчишки, которые, усевшись все
трое на лошадь Эльчанинова, гнали ее во весь опор.
- Вот и пригнали, - проговорила баба.
- Спасибо, любезные, - сказал Эльчанинов, садясь на лошадь и оделяя
мальчишек по пятаку. - Вот и тебе, - прибавил он, давая гривенник женщине.
Все поклонились ему.
Эльчанинов скорой рысью поехал обратно; но, миновав могилковское поле,
остановился. Слезы чуть не брызнули из его глаз, так ему было тошно.
"Вот женщины, - подумал он, - вот любовь их! Забыть обещание, забыть
мою нетерпеливую любовь, свою любовь, - забыть все и уехать в гости! Но
зачем она поехала к графу и почему одна, без мужа? Может быть, у графа бал?
Конечно, бал, а чем женщина не пожертвует для бала? Но как бы узнать, что
такое у графа сегодня? Заеду к предводителю: если бал, он должен быть там
же".
Принявши такое намерение, Эльчанинов пришпорил лошадь и поворотил на
дорогу к предводительской усадьбе. Через полчаса езды он въехал на красный
двор и отдал свою лошадь попавшемуся навстречу кучеру.
- Дома Алексей Михайлыч? - спросил он.
- У себя-с, - отвечал тот.
Эльчанинов быстро вбежал на лестницу, сбросил на пол плащ и вошел в
гостинную.
Предводитель сидел в вольтеровских креслах и с величайшим старанием
сдирал с персика кожицу, которых несколько десятков лежало в серебряной
корзинке, стоявшей на круглом столе. Напротив него, на диване, сидела
Уситкова, по-прежнему в блондовом чепце; толстый муж ее стоял несколько
сбоку и тоже ел персик; на одном из кресел сидел исправник с сигарой в
зубах, и, наконец, вдали от прочих помещался, в довольно почтительном
положении, на стуле, молодой человек, с открытым, хотя несколько грубоватым
и загорелым лицом, в синем из толстого сукна сюртуке; на ногах у него были
огромные, прошивные, подбитые на подошве гвоздями сапоги, которые как-то
странно было видеть на паркетном полу.
Увидя входившего Эльчанинова, предводитель несколько привстал.
- Здравствуйте, Валерьян Александрыч! - сказал он. - Но, господи, что с
вами, вы все в грязи?
Эльчанинов, начавший уже раскланиваться, тут только вспомнил, что был
весь испачкан.
- Меня сейчас сшибла лошадь, - отвечал он.
- Скажите, пожалуйста! Ах, молодые, молодые люди, - произнес
предводитель. - Долго ли до беды. Не ушиблись ли вы, однако?
- Никак нет-с. Я только, как видите, перепачкался, да и про то забыл, -
отвечал Эльчанинов и вышел.
- Ну, матушка Татьяна Григорьевна, - продолжал хозяин, обращаясь к
Уситковой, - вы начали, кажется, что-то рассказывать?
- Странные, просто странные вещи, - начала та, пожимая плечами, - сидим
мы третьего дня с Карпом Федорычем за ужином, вдруг является Иван
Александрыч: захлопотался, говорит, позвольте отдохнуть, сейчас ездил в
Могилки с поручением от графа.
На этих словах Эльчанинов вернулся и начал вслушиваться.
- Что такое за поручение? - продолжала Уситкова. - А поручение,
говорит, сказать Михайлу Егорычу, чтоб он завтрашний день был дома, потому
что граф хочет завтра к нему приехать. "Как, говорит Карп Федорыч, да
являлся ли сам Михайло Егорыч к графу?" - "Нет, говорит, да уж его
сиятельству по доброте его души так угодно, потому что Анна Павловна ему
крестница". Ну, мы, - так я и Карп Федорыч, ну, может быть, и крестница.
- Конечно, что ж тут удивительного? - сказал предводитель. - Очень
возможно, что и крестница.
- Ну, да-с, мы и ничего, только я и говорю: "Съездим-ка, говорю, и мы,
Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала". -
"Хорошо", говорит. На другой день поутру к нам приехали Симановские. Мы им
говорим, что едем. "Ах, говорят, это и прекрасно, и мы с вами съездим".
Поехали. Граф уж тут, и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не
можете, какие сцены мы видели, и я одному только не могу надивиться, каким
образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы...
- Что ж такое? Что такое? - спросил с любопытством предводитель.
- Это интересно, - отнесся исправник к Эльчанинову, который, казалось,
весь превратился в слух.
- Вспомнить не могу, - продолжала Уситкова, - ну, мы вошли,
поздоровались и начали было говорить, но ни граф, ни хозяйка ни на кого
никакого внимания не обращают и, как голуби, воркуют между собою, и только
уж бледный Михайло Егорыч (ему, видно, и совестно) суется, как угорелый, то
к тому, то к другому, "Вот тебе и смиренница", - подумала я.
- Не может, кажется, быть, - нерешительно возразил предводитель.
- Ах, Алексей Михайлыч, не знаю, может или не может быть, - возразила в
свою очередь барыня, - но вы только выслушайте: мало того, что целый день
говорили, глазки делали друг другу, целовались; мало этого: условились при
всех, что она сегодня приедет к нему одна, и поехала; мы встретили ее.
Положим, что крестница, но все-таки - она молодая женщина, а он человек
холостой; у него, я думаю, и горничных в доме нет... ну, ей поправить
что-нибудь надобно, башмак, чулок, кто ей это сделает, - лакеи?
- Конечно, - подтвердил предводитель и потом шепотом прибавил. - Что
граф к этому склонен, то...
- Без всякого сомнения, - подхватила рассказчица. - Господи! До чего
нынче доводят себя нынешние женщины. Ну, добро бы молодой человек -
влюбилась бы, а то старик: просто разврат, чтоб подарил что-нибудь.
При последних словах Эльчанинов встал.
- Что с вами, Валерьян Александрыч? - спросил предводитель.
- Ничего-с, это, кажется, последствия падения, - проговорил он и вышел.
- Савелий, - сказал предводитель, обращаясь к молодому человеку, тоже,
кажется, принимавшему большое участие в их разговоре, - поди к Валерьяну
Александрычу, посмотри, что там с ним, да спроси, не хочет ли он прилечь в
моем кабинете.
Молодой человек встал и вышел в залу.
- Напрасно вы рассказываете при этих дворянишках, - сказал исправник,
показывая глазами на ушедшего молодого человека, - как раз перенесут графу.
- Ай, батюшки, что я наделала! - вскричала в испуге Уситкова.
- Ты всегда так неосторожна на язык, - заметил ей муж, махнув рукой.
- Нет, Савелий не такой, я его знаю, - сказал предводитель.
- Вы, пожалуйста, скажите ему, чтобы он не говорил, - сказала Уситкова
почти умоляющим голосом.
- Не беспокойтесь, Савелий не болтун.
Молодой человек, которого называли одним только полуименем Савелий, был
такой же дворянин, как Эльчанинов, как предводитель, как даже сам граф; но у
него было только несколько десятин земли и выстроенный на той земле
маленький деревянный флигель. Он с трудом умел читать, нигде не служил, но,
несмотря на бедность, на отсутствие всякого образования, он был в высшей
степени честный, добрый и умный малый. Он никогда и никому не жаловался на
свою участь и никогда не позволял себе, подобно другим бедным дворянам,
просить помощи у богатых. Он неусыпно пахал, с помощью одного...
