Игорь Гергенредер. Буколические сказы
страница №3
...ас самаркандских покрывал малиновых. Накинул второй -нету и рубашечек беленьких, голубых кружевцов. А там и перстеньки, и
козловые башмачки фиглярные - тю-тю... Но Куприяныч все накидывает и
накидывает; рыщет по деревне: и когда-де они перестанут рассольник с
гусиными шейками есть?
А наши все исхитряются - едят. Старый мужик Фалалей к Куприянычу
пришел: "Ты, Митрий, на вкусном и сладком нас не укоротишь!" - "Да ну?" -
"Мы, помимо тя, найдем обчий язык с коммунизмом". - "Ты куда это заводишь,
гражданин?" - и как заблистали-то стеклышки-пенсне! А у Фалалея глаза под
бровями-космами глубоконько сидят, волоса-бородища не стрижены сроду; крепок
телом - чугун. Одни портки холщовы на нем, спереди и сзади - прорехи.
"Ты скажи, Митрий, коммунизм - он без всякого такого?" - "Без чего?" -
"Ну, тебе, чай, лучше знать. Иль, может, скажешь - со всяким он, с
таким-разэтаким..." - "Цыц, гражданин, ты что? Коммунизм - он без всякого!"
Фалалей исподлобья глядит, эдака косматая башка. "Стало быть, коммунизм
- голый". - "Чего?" А Фалалей: "Иль скажешь, к нему подмешано чего - к
примеру, от хлыстов?"
Куприяныч как заорет. Фалалей: "Ну-ну, голый он, голый - успокойся. И
мы как станем голые, так и найдем с ним обчий язык, и он своих сирот не
покинет. Голое-то всегда пару ищет". А в прореху портков этака сиротинка
видна - тесто ею катать.
Ну, Куприяныч набавляет налог, а в окошко заглянет - наши, на-кось,
блины со сметаной едят, к рассольнику-то. Что ты будешь делать? Сексотов
завел, премии сулит: не выходят ли, мол, из положения тихомолком, по ночам?
Сексоты: так и есть! И шепчут про Фалалея.
Стемнело - Куприяныч по деревне летит. Бородка клином вперед, ненависть
наружу прет. Эдак кругов пять рысканул вокруг Фалалеевой избы. Петляет,
караулит. Ворвался. А Фалалей сидит посередь избы, на полу некрашеном - гол
как сокол. Сиротинка колом-рычагом вторчь, а рядом-то - суслик. Подпрыгивает
выше оголовка, суслик-то.
Куприяныч: "Хе-хе, гражданин, взяли мы вас на деле!.. - ладошки
потирает. - Делайте признание". И на суслика сапогами топ-топ. А Фалалей:
"Вы на него не топайте, не нарушайте связи с коммунизмом". Куприяныч так и
сел на корточки. Глядит на Фалалеев кутак-сироту, и задышал тяжело - аж
слюна выступила на губах.
Фалалей говорит: "То-то и есть! Уж как я, сирота голый, коммунизма
хочу, а мой часовой еще сиротливей: вишь, стоит-ждет. Головенка тверда как
камушек - до чего предана! Дави-крути, а от своего не откажется. И коммунизм
из своей будущей дали видит это. Как осиротели-оголились ради него - суслик
от голодухи с поля в избу прибежал и еще боле часового ждет коммунизма:
прыгает выше головки. Потому, Митрий, коммунизм и подает нам, сиротам,
вкусного да сладкого от своей будущей сытости, и ты на этом наших сиротинок
не укоротишь!"
А сиротинка-то длинна-высоконька, не увалиста - крутобоконька.
Куприяныч: "Что за разговоры? Да я по всей строгости покажу тебе..."
Фалалей встал: "Вот она вся наша обчая строгость. Показываю!" И ведро с
водой на часового повесил. Пусть, мол, глядит любая проверка - я могу очень
строго доказать нужное насчет того-сего... Только чтоб в проверяющих были
опытные коммунистки!
Глядит Куприяныч, как часовой держит полнехонько ведро: а коли, мол, в
самом деле докажет? Какие еще попадутся проверяющие коммунистки... Боялся он
проверок.
Ушел - и опять накидывает налог. В окошки заглядывает: а наши едят себе
и едят. Ох, едят! Голые, а отрыжка слышна, а ложки-то стучат. Ну, как их
словить на чем? Стал под окном слушать. Баба говорит: "Поели, а теперь
давай, муженек, сладкого..." А мужик: "Не-е! так будем спать. Не то
коммунизм подумает: свое, мол, сладкое у них хорошо и не подаст нам".
Пробирается Куприяныч под другое окошко. Слышит, баба: "Поели-то - ах!
а теперь посластиться бы!" А мужик: "И то верно. Уж как сыты коммунизмом,
вкусным да сладким, - поучим-ка его сладок кисель варить, дадим сиропу..." И
пустили обчий вздох да частый "ох", ненасытный перепех; слышно, как
помахиваются.
А Куприяныч, черный пиджак, бородка клинцом - глядит гордецом. Словил!
Бегом к себе и берет на карандаш: похваляются, мол, что сам коммунизм учат -
ловить хреном случай. Вишь, посягательство и на коммунизм, и на женщину, и
на ее навздрючь-копытце. Вызову отряд ГПУ - научат их, как учить
коммунизм...
Писать ловок, Куприяныч-то. Читает, любуется сквозь стеклышки-пенсне.
И, видать, не зря они на нем. "Учат коммунизм..." - сквозь пенсне-то читает,
и
приходит ему мысль: а ну как проверка поймет вовсе не так, а эдак? Не
то что, мол, наглецы хотят научить коммунизм похабному киселю, а просто-де
берут его на мысль - учатся?
Скажут: а какой-такой ты голубь - недоволен, что люди коммунизм учат?
Хочешь, чтобы другое учили? Ай да сизарик! А дальше-то знамо, чего с
голубями делают...
Куприяныч лоб трет, бороденку теребит. Это что ж - на себя самого чуть
не вызвал ГПУ? Ишь, запутала деревня: голый разврат, карандаш невпопад!
Надо приписать: посягают на коммунизм, как на беззащитное сердце, меж
бабьих ляжек, мол, дверца, запри задвижкой, повтори с излишкой: будет кисель
густенек - и хозяйка сыта, и гостенек, хрен заботливо ращен на кисель
переслащен...
Только разохотился писать-строчить - э-ээ, думает, а как проверка-то
скажет: у этого голубя есть мнения, что коммунизм, беззащитное сердце,
позарится на похабное счастье. Это что за голубь такой - у него коммунизм
наравне с бесстыдницами?
Тут и другая мысль: а ну как и в самом деле испохабят коммунизм? Коли
голодуху одолевают бесстыдники на гольной бесхлебице, у них и коммунизм
станет над коммунистами изгаляться при гольной их честности. Вот тогда и
будет мне проверка!
Скажут: где был, голубь, твой стыд, когда матерый хрен щекотал-куердил
бабий межеулок, чухал заманчивый зев, то влупив, то отперев, на глазах
зореньки коммунизма: сладость, миленька, вызнай! Хоть я, зоренька, хрен
беспартейный, но приучен к работе артельной, не сругнешься, зорюшка-заря,
что ты мне отдалася зазря.
Помогал, скажут, голубь, оголять невинность-зореньку, запущать хренище
в горенку - ай, мамочки-светы! - да без партбилета? Повернем балабончики
книзу: это первый шажок к коммунизму, уваляем родимые вбок: меж пупков
ком-ком-ком-коммунок! А теперь балабонами взыди на набрякшую голь коммуниди:
ты гляди, как умеет давать коммунку ком-ком-ком-коммунядь!
Дадут мне, думает Куприяныч, мочи стаканами попить, допрежь как в
подвал свести. Эх, попробуем избежать! И как почерком ни любовался своим, а
пожег бумаги-то.
Собирает народ: так и так, есть у нас товарищи, которые после
рассольника не спят, а дают посластиться часовым стоячим в сиропке горячем,
чтоб был погуще, наяривай пуще, на мед-белец охоч стебунец!.. Что ж, сдать
мне этих людей в ГПУ за их счастье? Нет, товарищи, ГПУ и так полнехонько
счастьем, как навздрючь-копытце патокой, лишнего не надо ему. Мы счастье-то
у нас приспособим. Ведь это ж, товарищи, сам коммунизм!
Бородку клинышком вперед, Куприяныч-то: "Эти товарищи, какие с крепкими
часовыми, и их верные подруги проникают в коммунизм, можно сказать, не будь
я коммунядь! Кругом еще враг, всякая темнота и похабство, а они в него
проникают. И как их назвать, таких-то, какие действуют среди врагов,
коммунядь их возьми, в ихнем тылу? Партизаны - знамо дело, коммунок на голо
тело!"
"Партизаны и есть! - Фалалей кричит. - Ура!" Все подхватили: "Ура!" В
ладоши бить. Куприяныч партизан поздравляет, часики подарил - самому-де
стойкому часовому. А после баб-партизанок отселил: от барской усадьбы
флигель остался - вот он их туда. Назвали "Дом Партизана". Подушек
натаскали туда, перин. Сделали над дверями надпись: "Коммунизм сегодняшнего
момента".
И в первую очередь обязали туда ходить мужиков, у кого часовые не такие
бдительные, любят заснуть после рассольника. Над ними взято партизанское
шефство - подтягивают до партактива. А мужики-то партизаны пароли завели и в
своих избах принимают по ним - даже приезжих: с Уральского городка, с боле
дальних мест. Вот залупа, я - "Салют!" Сами кунки на хер прут.
От нашей Поиковки и пошло повсюду: колхоз "Красный Партизан",
птицефабрика "Партизаночка"... Медали партизанские дают, с перепеху в зад
суют. И не только молодежь увлечена партизанством - пожилые и даже
престарелые партизанят по мере сил. Дан указ, чтобы героям молодежь давала
стоя. Излишня церемония, на время - экономия!
Сколь на то открыто санаториев и домов отдыха: чтобы тетеньки и дяди
становились коммуняди. Да что: коли трусы продаются, так партизанские всегда
с наценкой. Партизаны-то с тылу наносят удар: эти трусы особо и открыты с
тылу. Остается спереди петелечку потянуть - девушке-то. Мол, рачком, без
страху я, тыл даю с подмаху я! То-то и есть, тыловых не перечесть. Только
помнят ли нашего Куприяныча?
Уж как были б им довольны наши партизаны, не накидывай он налог.
Накидывает - бороденка клинцом, старичок полукольцом! Вот Фалалей с ним и
заговаривает: большая-де угроза твоему авторитету, Митрий... "Чего, чего?" -
"Народ видит - ни разу не был ты в Доме Партизана-то. Сомневаются, вправду
ль ты партейный, коли на кончике меду не держал? Слышно, хотят вызывать
проверку".
"Проверку? - Куприяныч боялся проверок-то, но старается виду не
подавать. - Я, гражданин, проверен-перепроверен, и что мне на кончике мед
держать, когда мой кончик партия держит? В меду, в сахаре он не был -
заявляю открыто - но держала его партия в огне гражданской войны. После того
любая партизанка передо мной - незначительная шутница, и чего мне ходить в
Дом Партизана - ради приевшейся шутки отнимать коммунизм у безлошадных
мужиков? Очереди, вишь, какие".
"Так девушек подтянул бы отстающих", - Фалалей исподлобья глядит, брови
космами висят.
"А что, хе-хе-хе, у вас есть отстающие? Все до одной с этакими
булками... Не могу глядеть - душа болит за народные масло и сало! От них
эдак-то круглятся!"
А ты - Фалалей-то Куприянычу - подтяни их до коммунизма, а в нем, сам
говоришь, масла, сала да киселю безгранично: душа и перестанет болеть. А то
кабы шутницы не оборотили все в шутку, пиши хреном прибаутку. Гляди, Митрий,
обсмеют и кончик, а смешного кончика партия в своих руках держать не станет.
Агитирует Фалалей, борода-волосища не чесаны сроду, голый орясина,
дырявы портки, - загоняет бобра, а Куприяныч уж так не надеется на своего
старичка! Он у него из ежистых попрыгунчиков: вскок-вскок - при виде
голого-то, да вдруг и свернись ежиком, только что не колюч, слепень его
дрючь.
А Фалалей: "Много шутим, Митрий, а не все оно - шутки. Нужны и подвиг,
и партейный долг, от каждого хрена толк. Пока девичьи навздрючь-копытца
шутками не перекормили, зажег бы ты в бритом межеулке пламя борьбы от своего
конца".
Куприяныч думает: здешние сальцо и масло уж больно хороши! Ем их давно.
Чай, сумею разок подпихнуть отсталость сознания... И Фалалею: не надо,
дескать, делать из меня героя, гражданин. Я скромный коммунист. Направишь
мне такую девушку, чтобы была во всем как скромная коммунистка: без
нагулянного жиру, без жадности на слащеный кисель, конфету и сироп...
"Доведу вас до дела-то! - теребит бородку-клинышек. - Изгоню шутку из
полового отношения к девушке и заполню коммунизмом!"
Фалалей про себя: авось понравится ему, и уговорит она, чтоб не
накидывал боле налог, а может, и убавил. Кого только послать: нераскормлену?
Девушек, какие побеждали на сравнительных смотреньях, решили не
посылать - толстеньки у них балабончики. Ну-кось, мужики-то и Фалалей
мозгуют, пошлем младшую из сестер Чупятовых. Тонка, легка, долгонога -
вертлявый паренек да и только! Где на ней жиру искать?
Повели натирать девушку пареным сеном. В дом Куприянычу чего только не
натащили, чего не поставили на стол! Курочки, набитые бараньими почками,
таймень - в окороке запечен. Куприяныч малосольный огурец и тот с медом ест,
коровьим маслом намазывает, а девку к сладкому не допускает, чтоб не
разохотилась. Накармливает одной лапшой с гусиными потрошками - отяжелей-де,
обленись. Заставил выпить пол-лафитника белого вина столового.
Чупятова-девка метнет-метнет глазами, прыснет на Куприяныча. А он,
бороденка клинцом, глядит важнецом. Протер пенсне-стеклышки, говорит:
"Посмотрим, сколь ты скромная-то коммунистка". Она уж и так поняла -
разделась наголо. Куприяныч водит ее по избе: "Будь скромной, товарищ,
поскромней того-сего... задом верти, да больно-то не надейся - не от меня
зависит, а от партии".
Посередь избы поставил ее в наклон. Покрепче, мол, упрись ладонями в
пол: погляжу, снесешь ли на себе тяжелую партизанскую долю? "Снесу, дяденька
партейный, снесу!" - "А ты не спеши партизанить-то - ишь! Сперва убеди, нет
ли на тебе жирку мироедского?" Настрого велит не оборачиваться. Расстегнул
на черном пиджаке нижние пуговицы железные, под поясным ремнем аптеку открыл
и ну щупать девушку Чупятову...
"Посмотри, Митя, какова титя? Не кулацкий ли откормок?" Старичок - скок
из аптеки. А Куприяныч: "Застенчива титенька! Чуешь, Митенька? Еще немного
убедимся в скромности и сделаем партизанский наскок". Чупятова как услышала
- наскок! - ох, вертлява! Балабончиками завертела - круглыми велками
капустными. "Скинули бы пинжачок, дяденька партейный! Жесткое сукно голу
спину раздражает, а пуговички холодят".
"Чего, чего? Я тебе не развратник - голым на девушку-то наседать. Учись
скромности у меня!" Старичок к балабончикам присунулся, Митенька, робко
эдак-то, а они его из стороны в сторону покидывают. Чупятова-девушка
уперлась ладошками в пол, балует. А Куприяныч: "Мягонький у меня характером
Митенька. К нему чем скромней, тем дружба тесней".
Девушка расстаралась балабончиками крутить - Куприяныч щупает их,
похлопывает: "Какие застенчивые! Поскромничай немножко - заселим лукошко.
Митенька убедится в желании копытца, и сделаем наскок с пылом по голому
тылу..." Подсунулся Митенька под балабончики, уткнулся легонько в межеулок
бритенький - решается в навздрючь-копытце заглянуть. А Куприяныч:
"Скромница. Партизаночка! Коммунизм - он, чай, сладкий, крепи, миленька,
пятки".
Чупятова-девчонка как вскрикнет: "Пошла улитка с меня!" Обернулась - а
Митенька от страха и съежься вмиг. Она: "Ой, я думала, вы улитку Митенькой
назвали, а это старичок, не осиливший толчок! Ну-кось, я с ним помирюсь
через рукопожатие!" Хвать Митеньку - и пожимать. Он снова набряк, Куприянычу
и дышать приятно.
"Ну, хорошо. Но как ты удумала, что я улитку тебе подпущу?" - "Ой,
дяденька партейный! Думала - для проверки скромности. Коли окажусь довольна
улиткой, то я уж такая скромная - попаду в коммунизм даже без этого
полустоячего дрючка!" Митенька тут и съежился вовсе - несмотря на
рукопожатие.
Куприяныч ее руку отвел, аптеку закрыл. "Помешала, - орет, - с тылу
насесть! Выдала врагу план партизанского наскока!" - "Откель тут враг,
дядя?" - "А с чего Митенька в засаду лег, головку притаил - не подымет ее?"
Чупятова-девушка: "Да ну его совсем! У нас в Солдатской ляде пятнадцать
ягнят второй месяц, и никакой враг не тронул, а то в дому ему враги..."
"В ляде? В Солдатской? - Куприяныч так и извострился. - Пятнадцать
ягнят? Хе-хе-хе. То-то мне и надо было узнать! Я вас доведу до дела-то..." -
"Пожалейте, дяденька!" - "А если б я вправду улитку подпустил, ты ее
пожалела б? Пустила? Зато нет вам пощады, а навздрючь-копытцу - коммунизма!"
И посылает за ягнятами с ордером.
Но Фалалей в отступ не пятится. Видать - смекает - тут дело не в том,
чтобы девка была тонка да легка. А ну-кось, попытаем... И посылает красавицу
Кабырину - два разу кряду первая на сравнительных смотреньях! Брови густы -
страсть! А характер смелый до того - мысок никогда не брила. Пускай,
говорит, курчавится: старичка потрет, как мочалица.
На столе у Куприяныча опять чего только нет! А она хозяину и
распорядиться не даст. С ужимкой да с усмешкой сняла с себя все, сидит -
ножка на ножке. Икры - сливки, ляжки - сметана. Митенька и проснись.
Куприяныч девушке: вижу-де вашу скромность, товарищ. Ведете себя, как
опытная партейка: гольную правду любите, на мужчину смотрите как на
партейный долг...
А Кабырина: "Хвали-ка, дядя, своих коммунядей, а меня зови Липочкой,
будешь лапать - не выпачкай!"
На столе - жареный поросенок, в боку - толченый чеснок. Куприяныч кусок
поросятинки ей в рот сует, а она: "Ха-ха-ха - кончик языка обжег мне, обожгу
и вам кончик..." Кушает с таким причмоком! Митенька и запроси аптеку
открыть. Липочка голые титьки выставила, глядит, как Куприяныч на табуретке
елозит. "Хотите, - говорит, - дядя-товарищ, загадку загадаю вам?" А он ей:
"Кушай, Липочка, поросенка, кушай!.."
Липочка: "Хи-хи-хи!" - голенькая, плечиками поводит, титьками колыхает.
А брови черны да густы! Губы - переспелый арбуз. От груздочка откусывает по
кусочку, губами - чмок-чмок, причмок! Митенька встал во весь росточек: до
чего томно ему. Куприяныч ерзает - руку под стол, аптеку открыл.
А Липочка: "Ну, угадай, уважительный дядя! Свиное рыльце скользко, как
мыльце, ныряет умыться в навздрючь-копытце. Что это?" Куприяныч: "Коммунизм,
Липочка, желанная гражданочка-товарищ!" - "А-аа-ха-ха-ха-а!
Это с чего вы удумали?"
Смешки так и звенят! Ножками озорует голенькими, а Куприяныч их под
столом подхватывает: "Чем человек рылом свинее, тем он скромнее, а ежели из
навздрючь-копытца сумел умыться - скромней и быть нельзя. А что такое
самая-то набольшая скромность, как не коммунизм?.."
"А-аа-ха-ха-ха-а! Ай да дядя - попал не глядя: под мышку кончик! все
одно - кончит!" - и ищет глазами постель, Липочка, - куда б упасть,
набаиться всласть. Не выдерживает смеха.
Куприяныч ее подхватывает под голые локотки, посередь избы наклоняет
хохотушку. "Мы должны делать по-партизански: колышком с тылу на раздвоену
силу. Ткнется в норку: там замок. Он пониже, в закуток".
"А почему, добренький, обернуться на него нельзя? Каков он из себя
головкой - кулачком или морковкой? Пойдет ли она к моей кучерявости?" -
"Она, товарищ мой Липочка, лысенька - ей любая кучерявость пойдет. Зато и не
даю оборачиваться - ваш нескромный вздох восхищения всполошит врага, сорвет
партизанскую неожиданность..."
Липочка как всхохочет! Голые балабончики, вверх задраны, так и
затряслись-засверкали. А Куприяныч до чего не надеется на Митеньку - дрожит:
Митенька, не испугайся! Не гляди, что курчава: лишь бы не ворчала... Под
балабончики подсовывает, до межеулка достал - нашептывает:
"Липочка-гражданочка, со смехом потише - не вспугните коммунизма-то зори...
Дайте восстание, зори, зори!.."
А Липочке слышится: "Горе..." Она и поддавать балабончиками ядреными
навстречу Митеньке: "Какое горе, коли я задорю?!" Куприяныч-то: "Не
накликай!" Митенька в кучерявку головкой - и изломился весь, как пьяный. И
дверь отворена, а через порожек не переступит.
Липочка как вскрикнет: "Поди от меня, свиное рыльце!" И обернулась:
"Ой, я думала - поросячий пятак, а то - изломан кутак!" Ну, ничего, говорит,
упавшему старичку было б за что подержаться: он и встанет. Прилагает руку
Куприяныча к межеулку курчавому, к прищуру лукавому: "Поглаживайте, дядя
скромный, закуточек темный".
Куприяныч кучерявку поглаживает: "А как же ты удумала, что я поросячье
рыльце тебе подсуну?" - "А как вы на мою загадку сказали, что свиное рыло -
это коммунизм, я и подумала - сует рыльце, чтоб я коммунизм почуяла
натурально, а не херово и нахально".
Тут уж и Куприяныч: "Ха-ха-ха!" Митенька-то стал набрякать. А Липочка
порядком приустала от хохота. "Какое там рыльце? Свиной хрящик, тяни его
чаще, сади хоть пчелку, да что толку?" Митенька было вставать, а тут и
съежься.
Куприяныч вскочил, черный пиджак, железные пуговицы. "Обкормилась
удовольствием, Кабырина! Путаешь коммунизм со свиным рылом и хрящиком, а
подавай тебе еще? Распутница!"
Липочка как встала, белотелая, ручки уперла в голые бока, титьки
вторчь, ножку выставила, балабончиками играет. "Кто вам укажет девушку
скромнее Липочки Кабыриной? Не вы ль вот только что, за груди мои держась,
бормотали: ой, скромна-де девушка! Да я вчерась как перегоняла телят в
Мудачью Яму, мне два паренька золотушных встретились. Сулили двух телят к
моим, чтоб я только дала им. Я им кулак, а они мне и троих телят. А после аж
целых пять..." Куприяныч: "В Мудачью Яму отогнала телят? Хе-хе-хе, то-то и
надо мне было узнать". И посылает за телятами с ордером.
А Фалалей почесывает косматую башку, не чесану век, дырявые портки
подтягивает к голому пупку. Чупятову-девушку и Липочку Кабырину порасспросил
и так и сяк... Ишь, кумекает, а ведь не вникли мы в Куприяныча. Требовал,
чтоб на девушке не было жирку мироедского, а вон у Кабыриной балабончики
поболе чупятовских, а он - ничего. Разговор-то был даже длинней. Знать, надо
понять его наоборот: дать ему толщину. Чуется - Фалалей-то себе - против
толстых балабонов он не взбунтует. И налог перестанет накидывать, и, может,
забранное кое-чего вернет...
Эх, Анютка улестит его!.. Анютка была такая молоденькая девчоночка:
личико красивенько да приветливо - чисто дитя невинное. А уж балабоны толсты
так толсты! Каждый в этакую тыкву: держи, мужик, на обеих руках. За то ее
звали Анютка Пудовочка. А на сравнительные смотренья такую красивенькую
девушку не допускали. Уж больно роптали казачки со станицы Сыртовской: чай,
сравненье-то круглоты, а не величины, а Анютке, мол, за одну величину первое
место дадут.
Ее и послали к Куприянычу. Она как вошла: "Ах-ах, сколь
жареного-пареного на столе - от пару душно мне! Помогите сарафан снять..."
Куприяныч как снял с нее сарафан - девчоночка во всей голой красе и
повернись перед ним, и качни слащеными. Он от вида такой голой пышности
пенсне сронил, висят на шнурке стеклышки.
Анютка Пудовочка плавным шажком к столу. Уж как балабоны крупны, белы
да трепетны, а стопочка маленька - прелесть! Розовые ноготки на ножках. А
все голенькое тело до чего нежно - словно семь раз в сливках искупано, соком
мака-цветка умыто.
Анютка губки-вишню выпуклила, на грудки свои торчливые поддувает этак
невинно, лукавыми глазками улещивает Куприяныча.
"Чего встали-то удивлены, милок-товарищ? Дале интересней будет..."
Куприяныч: "Хе-хе-хе, слышишь, Митек, слышишь?" Анютка на табуретке
повернулась бочком, спинку прогнула чуть, голый балабон выпуклый ладошкой
поглаживает. Вижу, говорит, пол у вас мыт-скоблен, так положите дюжину
овчин, поверх - четыре тулупа нагольных да пару перин, да шелковых подушек
пяток... Мало что коммунизм - и любовь предстоит как-никак.
Куприяныч, черный пиджак, козелком-резвуном с места сорвись. Нашел все,
сделал. Аптеку отворил, Митеньку на свободу - сам у стола с вилкой. "Можно,
уважаемая товарищ-девушка, положить вам в роточек вот этот кусочек? Видите,
тетерев - рачьим мясцом начинен, с изюмом запечен..."
Анютка, чисто дитя, открыла роточек,вот этакий съела кусочек, а
Куприяныч до голенького балабона касается: Митенька, мол, она не кусается. А
Митенька осмелел! Куприянычу аж не верится: развел полы пиджака, кажет его,
а Анютка глазками по столу невинными - младенец! "Это чтой-то у вас за
графинчик? Горлышко - писюлек". - "А в нем водочка дюпелек!" - "Ай, слыхала!
Любит дюпель сладкий - на рачка кто падкий. Но беда со старичком - не идет
ему рачком. Кто тягучий дюпель пьет, тот рачком не достает! Его хлопоты
пусты, коли тыквища толсты!" И велит Куприянычу сесть на место, напротив
нее.
А он: "Что вы о еде все да о еде? Рачка не достанет, велю еще сварить.
А сладки тыквочки - какими хотите толстыми ломтями режьте!" Анютка:
"Ха-ха-ха!" Ножку под столом вытянула голеньку и мизинчиком Митеньку по
носу: "Пролей-ка из писюлька тягучего дюпелька!"
Куприяныч: "М-м-мы!" - замычал-зажмурился; чуть-чуть не расстался с
соком - сколь копил-то его. Тьфу ты, говорит, вы ж ведь это про водочку
дюпелек тминную! Налью с удовольствием... Налил из графинчика две рюмочки,
свою опрокинул в рот, бородкой трясет, еще наливает, а Анютка свою
пригубляет: "Колос налит хлебный? До дождя простоит?" - "А это надо
бригадиров спросить. Сейчас пошлю".
Анютка: "Ха-ха-ха! - голыми грудками заколыхала торчливыми. - У меня и
вздох и "ах!" - завсегда о соколах! Скажите мне, кто вы? В чем слабы и в чем
толковы? Может статься, пустельга - мухобоечка туга? А не то - драхвачник?
Или неудачник?"
Куприяныч щупает Митеньку - а тот вроде и не ежился никогда. Куприяныч:
эк, привалило счастье-то! Только не подведи - а там хоть чего, но буду
ходатайствовать, чтобы и тебя, Митек, приняли в партию. "Правильно, -
Куприяныч кричит, - товарищ-красавица, понимаете мужиков! Многие из них -
пустельга. Я каждую муху переписал у них и мухобойки укорочу! Но есть и
ушлые, как птица драхва, - однако ж и их раздрахваню..." Привстал, черный
пиджак, железные пуговицы, задом юлит.
Анютка потемнела глазками: "Мои балабоны оттого наслащены, что
драхва-птица на воле плодится!" Куприяныч вкруг стола обежал, встал за ее
спинку за голенькую, балабоны Митенькой бодает. "Всю сласть балабонов, для
копытца слащенных, не пожалей Митеньке! И коли будет ему вволю сладко -
значит, много полезна птица драхва, пусть и дале плодится, не трону".
Встала Анютка, смех - колокольчик чистый; спинку прогнула, балабоны
крутеньки оттопырила, баловницы-ляжки развела. Сколь красоты! Красивей
мака-цветка, слаще персиков. "Дам ему сиропу - попей и полопай!" Куприяныч:
"Ай, как говоришь хорошо! Уж мой Митенька зачтет тебе труды-соучастье. Хоть
пока он не партеец, совесть у него партейная... вишь, как тянется за
ласковым словцом под балабончики концом!"
"Ха-ха-ха! - Анютка-то, колокольчик. - На слова не поскуплюсь: ими
кончится, боюсь". На перину прилегла, на подушку грудками-то тугими,
балабонами покрутила во всей красоте, приподняла слащеные, а ручки вдоль
тела нежного вытянула, ладошками вверх, пальчиками прищелкивает. "Дай
яблочки в ручку - поважу на вздрючку. От моих ноготков - черенишко дубов!"
Куприяныч глядит: Митенька ежиться не думает - и потерялся от счастья.
Хвать со стола яблоки, Анютке в ладошки сунул. Она балабоны повыше
приподняла, чтоб были доступней межеулок и навздрючь-копытце - чтоб давали
прельститься. "Почмокай мой груздь! Языком потешь, да только не съешь!"
Куприяныч цап со стола груздь - пососал, почмокал и выплюнул. Дрожит весь,
от Митеньки глаз не оторвет: ишь, мол, стоит как! Счастье оно и есть
счастье...
Анютка Пудовочка голеньки балабоны, упружисты-томлены, еще выше взвела
- на дразнилки смела, ляжками поигрывает: "Намажь маслицем губки у моей
голубки, в сахар-мед-роток затолкай хренок..." Куприяныч ложкой черп-черп
масло, мед, сахар, тертый хрен - и только Анютка успела сказать: "Надень
ватрушку на стоячу пушку!" - давай ей рот мазать: мед, хрен, сахар пихать в
него... Тут его надоумил кто: "А стояча пушка - это ж Митенька!" Хвать со
стола ватрушку и на Митеньку насадил.
Анютка яблоки отшвырнула, отплевалась, бедненька красавица - с кем
досталось маяться. Поворачивается, а Куприяныч стоит, на Митеньке -
ватрушка, ждет: чего дальше? Уж и доволен! До сих пор Митенька не
съежился-де. Гордость играет.
Анютка как взвизгнет: "Ай, заряжена пушка - не пальнула б ватрушкой!"
Закрыла навздрючь-копытце ладошкой. "Ждала мацки-цацки, чикалды-чаебки, а
дождусь заклепки!" Взбрыкнулась: пятки сверкнули, балабоны на перине
подпрыгнули. И ну - валяться по пуховикам, подушки дубасить! Завидовали,
кричит, что нам коммунизм подает, а гляди-кось, как он вам подал хорошо - к
месту да к моменту! Осталось вам ватрушку помацкать-поцацкать,
чикалдыкнуть-чаебнуть, чайком размочить.
А Куприяныч: "Рано ты про чай - не набаялись, чай!" Когда, мол, дашь
последнее словцо? Стоит счастлив - Митенька ватрушку держит, не думает
клониться. Век бы так простоял, погордился бы...
Анютка ему: "Какие вам еще словцы, коли коммунизм - одно слово, мал
хренок, да с уловом! Чего вам промеж партизанских ляжек коммунизма искать,
когда у вас ватрушек вон сколь?.."
Куприяныч: "Хи-хи-хи!" Головой кивает, бородкой трясет: "То коммунизм
печен, а промеж ног - боле учен. Балабонами верченный - завсегда боле
ученый!"
А Анютка: "У меня промеж ног - коммунизм Сидорок. Коммунизм известный -
кузовочек тесный. А тебе коммунизм - тесто с творогом, и впригляд и вприлиз
- любо-дорого! Именуется Фока-челнышек. Образуется хрен-подсолнушек". Встала
с перин-подушек: титеньки голенькие на Куприяныча глядят, мысок бритенький,
навздрючь-копытце медово - почаебиться готово.
А Куприяныч: "Хи-хи-хи, хрен-подсолнушек - эко здорово!" Стоит, черный
пиджак, полы раскинуты, аптека открыта, на Митеньке - ватрушка;
стеклышки-пенсне блестят, бородка клинцом - глядит щегольцом. Век бы эдак
гордился Митенькой стоячим... Дале, мол, скажешь чего, желанный товарищ? А
сам-то счастлив!
Анютка ему: "Мацки-цацки чикалдык, хрен ватрушке сладил втык. Не
врастяжку, не рачком, а обычным стоячком. Как же так он это смог? Коммунизм
ему помог". Пятками притопнула, приплясывает, по балабончикам себя шлепает:
"Чикалды-калды-припрыжка, коммунисты держат шишку! Туговатая на вид - эта
шишка не стоит. Отчего она туга? Ей ватрушка дорога".
Уперла ручки в бока, туда-сюда гнется: "Ах-ах! чаебики-чикалды, с
коммунизмом нелады! - притопнула впоследки. - Мой Сидорка-кузовочек время
зря терять не хочет. Покивай, ватрушка, с горки уходящему Сидорке!" Сарафан
набросила, на Сидорку спустила подол и ушла.
Куприяныч стеклышки-пенсне протер: перины-подушки изваляны-измяты,
Митенька, гордость-краса, стоит крепенек, а боле-то нет никого! Вкруг перин
походил, на Митеньку порадовался - да он есть просит... а ватрушка не естся.
Куприяныч ее снял, кое-как Митеньку свернул набок, аптеку прикрыл как смог и
бежать. Ну, мол, какая ни попади сейчас - уваляю!
Навстречу - поздняя молодка, в очках, коренастая. Он перед ней, черный
пиджак, заволновался: из кармашка часы вынул на ремешке, по ним щелкает
ногтем. Нельзя нам, кричит, время терять! Хвать ее за руку и в дом. А она:
"Деловито начинаем. Кабы и дальше так!"
Куприяныч ее за стол, не успеет она рот раскрыть - куски ей запихивает
один другого вкусней. Тремя стаканчиками употчевал сладкой водочки -
тминного дюпелька. Она и не ахнула, как он оставил ее в одной жакетке, на
перины мягкие уложил, на пуховы подушки. Митеньку вломил по самый
лобок-косточку: лишь тогда гостья опомнилась. Коленом Куприяныча отселила.
"Вы мне, - говорит, - покажите, сколько налогу удерживаете с конопли?"
Куприяныч: "Да! да! хорошо с этим-то у меня!" Вскочил, сыскал разнарядку.
Беру, дескать, холстами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились, что
эдак любознательны! Раскиньте пятки как можете вширь, задерите ввысь - как
будто обнимаете ножками горку. Холсты положу горкой, как эта, - и ваши
будут. Сподобите меня кончить сладкой судорогой в семь передергов - выдам
холст-семерик. В восемь передергов - осьмерик.
Вбил Митеньку, крякнул - и только начал: на-ачики чикалды... а гостья -
экая силушка в ногах! - отсади его. "Вы мне покажите, сколько налогу
удерживаете с коровьего масла?"
Куприяныч: "Ась? ну! ну! порядок с этим-то у меня!" Вскочил, разворошил
отчетность. Беру-де маслом топленым со двора вот сколь. А вы до чего мне
полюбились, что эдак строго ведете себя! Умаслите Митеньку, чтоб мы с вами
крикнули как один громко, и я вам столько уделю масла, что мы опять так же
громко закричим. Вы - от удивления, я - от щедрости.
Вкрячил Митеньку и только принялся тубахать: на-ачики чикалды... а
гостья его - в отвал.
"Вы мне покажите, сколько налогу удерживаете с меду?" Куприяныч: "У?
угу! угу! успешно с этим-то у меня!" Вскочил, перетряс бухгалтерию. Беру,
мол, ведрами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились умными
интересами, да что не забыли и про мед! Усластите Митеньку, чтоб мы с вами
после крика зажмурились. И сколь мы будем лежать зажмурены, столь времени
две бочки с медом будут наклонены. Весь мед, какой вытечет, - ваш!
Влупил Митеньку... а гостья - не-е! "Покажите мне, как вы стоите на
позиции коммунизма?"
Куприяныч: "Ась?" Взял ватрушку, что давеча-то держал, на Митеньку ее.
Вот так, мол! В кои веки Митенька встал всерьез - хоть на нем стой - и опять
стоять коммунизма ради: без толчка и коммуняди? "Сколь я под коммунизм мялся
- ээ!.. сунем его вам под зад, пусть под нами помнется".
Раздел пиджак, жакетку с нее дерг - и сунул под крепкий ее зад, под
горяченый. "И то, видать, в прошлые-то разы позиция для меня была не та, а
теперь подходяща - вздобрим патоку слаще! Допрежь как на позиции стоять, ее
надо укатать!" И ну ей голеньки титьки куердить, сахарны груши посасывать,
бородкой межеулок щекотать... Она на нежность и окажи себя.
Уж как они оба вскрикнули! А зажмурились - пока лежали зажмурены,
успелось бы две бочки меда ложками вычерпать. Эк сладко Куприяныч потянулся:
до чего хорошо, мол, любить умного-то человека! А гостья: "Присластилось вам
мое ненаглядное?" Куприяныч: "Угу! угу!" - кивает, бородкой трясет,
поглаживает гостью по местам. Она и говорит: "Скажите мне, почему оно такое
сладкое?" - "Потому голо и гладко, на коммунка хватко. Движенья-то -
страсть! Не то в меду бы увязть". - "Еще почему?"
Куприяныч: "Потому дано умному человеку - встречаете Митеньку по уму, с
деликатностью к нему". - "Еще?" Молчит Куприяныч. А она: "А вы близоруки!
Неужели не видите? Оно такое сладкое, потому что честное!" Куприяныч
моргает, бородку теребит.
Гостья сверк-сверк очками, повернулась перед ним всем своим голым:
"Исправляйте вашу близорукость!" Замечаете, мол, с задних булок и промеж на
вас сама честность глядит?
Куприяныч: "Хе-хе-хе..."
"Не узрели? Так пусть коммунизм вам поможет!" - "А где его взять?" - "А
куда вы его положили?"
Куприяныч: ну-ну... у нее из-под зада вынул жакетку, встряхнул -
бумажка и выпади. Читает, а это мандат. Гостья с проверкой прислана...
Куприяныч-то прикусил губу. "В кои веки Митенька не сломался - зато и
попался!" А она: "Это ваша правда, а теперь покажу вам мою честность боле
убедительно!"
Встала, оделась и укатала его на пятнадцать лет. За веселые-то
разговоры, близорукость и попытку покушения.
Года проходят - и наведывается к нам. Был Куприяныч - стало четверть
Куприяныча. Бороденка седенькая, оборван. "Чего, - спрашивает, - у Щеглова
лесочка еще сравнивают балабончики?" Мужики промеж себя переглянулись. Как
ты-де, Митрий Куприяныч, пострадал - доверим тебе. Случается, мол, смотрим
круглые. "А споры бывают?" - "А то нет?! Девки на балабончики самолюбивы,
зато палочки колотливы, да тебе-то какая нужда?" А он: "Обещал вас до
дела-то довести - и доведу! Я уж не близорукий, и вы не будьте".
Достает из пестеря подзорную трубку старинную. В черной коже трубка -
потерта от службы; две ножки прилажены.
Как девушки, говорит, со стариками заспорят, поставьте молодиц в рядок.
Наклонятся, голые балабончики взведут красиво - отсчитайте от них тридцать
пять шагов и трубку поставьте. Пусть старики в нее глядят. В подзорную-то
трубу самый круглый зад прозревается без ошибки.
Вскоре опять подобрали Куприяныча - но дело повелось. Конечно,
балабончиков не пекут уж у нас. Лавок у Щеглова лесочка нет - трухлявы
столбушки. И щеглов не стало, а станицы-то Сыртовской - еще и много раньше
того. Но глянь-кось, как хороши мак и дикий жасмин!
Сколь-нисколь девушек из разных мест сойдутся - и идет сравнительное
смотренье. Глядят старики в трубку: "Эти круглее, эти сударики-сверкуны!"
Так оно и признается.
Вид местности меняется, давно ль нашли у нас нефть, а уж повыкачали
всю! взаймы проси - никто не даст. А подзорной трубке верим. Не одни голые
зады прозреваем в нее, но и будущие зори. Глядишь в зад куме, а коммунизм на
уме! Обернешься вспять: везде коммунядь. В гол зад гляди, с коммунядью сиди,
коммунком победи! Не выстоит коммунок до победы - смотри в трубку на чужие
обеды.
Так-то. Обещал Куприяныч нас до дела-то довести - и довел.
Пояснения
аптека (перен.) - ширинка
балабончики - колобы, колобки из теста, круглые хлебцы; (перен.) -
ягодицы
белец - сорт меда из цветов липы
вкрячить - всадить
влупить - втолкнуть, впихнуть
горенка (перен.) - влагалище
держать шишку - господствовать, обладать полной властью
драхва - степная птица с индейку
драхвачник - ястреб, охотящийся на драхв; (перен.) - основательный
любовник
дрючить (перен.) - сексуально овладевать
дрючок - кол, палка, рычаг; (перен.) - половой член
дюпель (от нем. Доппелькюммель) - двойная тминная водка
загонять бобра - побеждать собеседника доводами, доказательствами
прижимать к стенке
задорить - горячить, распалять
закуток - теплый хлевок для мелкой скотины; кладовочка; (перен.) -
влагалище
куердить - ерошить, трепать, теребить, взбивать, вздымать
кузовок - берестяная коробочка, лукошко; (перен.) - женский половой
орган
кунка - влагалище
кутак - дверная круглая деревянная задвижка; (перен.) - пенис
лакомка (перен.) - женский половой орган
ляда - лесок по болоту
махаться, помахиваться (перен.) - производить ритмичные движения при
совершении полового акта
мацка-цацка - телесная ласка
медуница - травянистое растение с мелкими душистыми цветками
межеулок - проулок, переулок; (перен.) - промежность
набаивать - сексуально овладевать
навздрючь-копытце (здесь) - цветок мака; (перен.) - влагалище (от
"вздрючить" - сексуально овладеть)
некулема - несообразительный, неуклюжий, мешковатый человек
оголовок - утолщенная верхняя часть столба; концевая часть сваи, трубы;
(перен.) - головка пениса
орясина - дубина, оглобля, жердь; очень высокий, крупный человек
осьмерик - сорт холста
палочка (перен.) - половой член
патока - густая сладкая жидкость, что образуется при варке арбузов,
винограда, а также мед нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов
перепех - половое сношение
пестерь - дорожный мешок
потачка - поблажка
прищур (перен.) - щель женского полового органа
пустельга - мелкая хищная птица; (перен.) - пустой ничтожный человек;
легкотелый любовник, который частит и быстро кончает
рачком - поза в сексе
семерик - сорт холста
сироп (перен.) - наслаждение половым актом
сиротинка (перен.) - фаллос
слащеный кисель (перен.) - о половом акте
сокол (перен.) - пенис
старичок (перен.) - половой член
стебунец (здесь) - розга, стебель, черенок; (перен.) - фаллос
стоячком, встояка - поза в сексе
таймень - крупная рыба семейства лососевых
толчком, толчок (перен.) - фрикционные движения при половом акте
томно (здесь) - нежно-томительно, о состоянии сладкого томления,
вожделении
тубахать - толкать, совать туда-сюда
туесок, туес - берестяной сосуд с тугой крышкой и со скобкой или дужкой
на ней
фиглярные (здесь) - ловко, искусно сделанные, тонкой работы,
затейливые, фасонистые, с узорочными украшениями
чаебиться (здесь) - совершать половой акт
чаебка (здесь) - секс
часовой (перен.) - фаллос
чухать - почесывать, чесать
шишка (перен.) - головка полового члена
Буколический сказ "Как Митенька попался" опубликован в книге "Русский
эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6).
Игорь Гергенредер. Птица Уксюр
Буколический сказ
Как так у нас сохранился в целости Мартыновский бор? Тайна - впереди.
Ежевики в нем - заешься. А боровик - корзины на коромыслах при; только умей
увидать его. Сойди к Уралу под круту гору на Лядский песочек: нога купается
в нем. Сухарь вкусный разотри - вот какой это песочек! Чистенько, не
плюнешь. А водичка? Вымоет, как наново родит.
Девки на песочке - ух, игрались! Начнут в голопузики, кончат - в
крути-верти. Громко было, так и разлетались шлепки. Народ говорил: ох,
шлепистые девки!
Вольный был народ, богатый: заборы выше головы. Каждый: чего
лошадей-то, коров... Быков держал - на мясо! Как в Мартыновке на ярмарку
резали их - в обжорном ряду объешься рубцов. А щи с щековиной? За все про
все - пятак. Если косушку пьешь, тебе бычьи губы в уксусе предложат.
Закусишь - и свои отъешь, ядрен желток, стерляжий студень!
Вина привозили виноградного - и в бурдюках, и в бочках. В сулеях, в
штофах и в полуштофах. Где была ярмарка - поройся в земле. Сколько
пробок-то! За сто лет не перегнили. Вино выписывал Мартын-бельгиец. Такой
вкусный любитель! Держал конный завод: битюгов выращивал, копыто в жаровню.
По нему зовется Мартыновка, и бор по нему.
У него сынуля Мартынок, по девкам ходок. Ну, скажи - ни часу не мог без
них. Ему помогал пастух Сашка. Спозаранку-то стадо выгонит и под гору сам,
на Лядский песочек. Там, под самой горой, сплетет шалашишко. И идет пасет
стадо.
Вот если в этот день девки ходили в бор за ежевикой или за грибами, он
слышит, как они возвращаются. Зажгет костер и травы на него - дым-то
столбом. Мартынок с усадьбы углядит дымовой столб и бегом. У горы встретятся
с Сашкой, на бересте вниз, как на санках. Нырк в шалаш.
А тут и девки. Приплясывают, похохатывают. Сперва телам потным дадут
наголо-то остыть, после сбеганья с горы. Кипреем, пучками, обмахивают друг
дружку. Одна скакнет в воду по лодыжку, на других брызнет - взвизгнут,
кинутся. Другая в воду... Вертятся, пополам гнутся, резвятся. А Сашка с
Мартынком из шалаша наставили глаза на выплясы.
Девки - купаться. И уж как нежатся в водичке, покрикивают: "Ух! Ух! Ой,
приятно!" Выходят веселые, чесать тебя, козу, сдоба-то круглится! Ногами
выкрутасничают, пупки так и подмигивают. Возьми стерляжью уху, чтоб жир
желтками ядреными, остуди в студень - станешь есть, зажмурит тебя, одним
дыхом и ум заглотнешь. Вот тебе эти девки купаные, в бодрости во всей.
Перво-наперво у них - играть в голопузики. Раскинутся на песочке, пупки
в небушко. Так считалось в старину, что должны на это раки приманиться.
Заведи козу дойную в реку - раки ей на вымя и повиснут. Вот, мол, и девка
купаная как сохнет, козьим сосцом пахнет. Лежат: ну, полезут раки сейчас. А
ничего. А уж Сашка с Мартынком вострят глаза из шалаша.
Тут какая-нибудь девка начнет: "Мы готовы, а чего-то рачок не выходит".
Другая: "Не хватает чего-то для рачка". - "То и есть, Нинка, лежи, пузень
грей хоть так, хоть бочком, а не кончится рачком!" Такой завязывается
разговор. Вздыхают, набирают загар. Горяченье от него. Вот какая-нибудь
девка: "И чего ж для него не хватает? Не рядом ли это где?" - "Да откуда же,
Лизонька, рядом-то быть? Не в шалашике том?"
Жалуются друг дружке; а песочек все горячей. "Эх, девоньки, сомлела!
Нету терпенья боле в голопузики играть. Что рачок? Пусто лукошко". И другая:
"Тело - огонь! В шалашике хоть тенечек найду..."
И этак лениво к шалашику. Да как взвизгнут, да ладошками стыд
прикрывать! "Ой, девки, - страх! Ой-ой, ужасти! Глядят за нами!.." Скакнут,
в гурьбу собьются. "Срам какой, нахальство! Это кто ж бесстыдники, чесать
их, козелков?" И размечут шалаш. "Сашка-пастух, чтоб тебе посошок сломать! А
вы, Мартынок, такой из себя молодой человек, и не стыдно перед папашей вам?"
А Мартынок: "Не срамите, золотки! Что хотите делайте, только папаше не
сообщайте!" - "И сделаем! Ой, сделаем!" Сорвут с обоих все - и валять, и
шлепать. Остальное всяко... Шлепистые девки, ретивые. И так поворотят, и
этак: не балуй! Чтоб тебя в другой раз стыд заел! Наказывают, не жалеют -
игра крути-верти.
Глянь с горы на Лядский песочек: одно голое мельканье. Толчется гурьба;
смехота да визг, да толчки. Не поймешь, чей зад виден: девки какой иль
Сашки, иль Мартынка? Парни телами гладенькие, аккуратные. Ну и достанется
им. А как иначе? И намнут, и поцарапают. Не подглядывай, не раздражай.
Такотки. Дурак не разберет, чего ему больше дали. А умным понятно: все
даденное - одно. "Спасибо, золотки!" И папаше не скажут.
Так и велось, и вот Сашка ладит который за лето шалаш. Там рядом с
Лядским песочком медоносы цветут, и уж больно шпорник расцвел: синенький,
приятный. Прямо заросль. Еще его зовут живокость. Переломы лечит. А девки им
следы от засосов сводят. Смочит настоем - и нету. Дай-кось, Сашка думает,
вплету этих цветков в шалаш, в прошлый раз их не было. Заглядятся девки на
красоту, а у кого глаза синие - тем более поймут уважение. Ну, скажут, Саша
- кавалер! Знает не только посошком вертеть, оголовком.
Заходит в заросль, а оттуда птица интересная - порх! Так в глаза-то
блеснула красивыми цветами. Недалеко садится на песочек. Вроде как большой
куренок, но рудо-желтое оперенье у нее, штанишки перьевые. Шейка малиновая,
в хвосте и по крыльям лазоревые перья. Головка этакая увесистая, больше, чем
у курицы, и лохматенькая; темные кольца вокруг глаз. Что за птица?
Сашка как встал - ну глядит. Походила по песку и низко полетела над
рекой, над Уралом. Перелетела на ту сторону и в бор. Там кукушка кукует,
сорока вылетела, а этой не видать больше. Нет. Сашка руками заросль разводит
- гнездо и птенец.
Вот он шалаш докончил, стадо поглядел - а! забегу к Халыпычу, к
колдуну... Забегает с птенцом. До чего, мол, птица была: не опомнюсь до сего
момента. Не наведет на клад?
Халыпыч из подлавочья вынул кошму, постелил. Прилег, усмехается на
птенца: "Только редкие старики-татары распознают... и я! Это птица Уксюр.
Эх, жаль какая, что мне восемьдесят третий годок - было б год назад, овечья
мать!" А Сашка: "А что?" Халыпыч говорит: "Кто птицу Уксюр увидит, даже хоть
птенца, будет с царицей спать. Но только если тебе восемьдесят один с
половиной не стукнул. А то не исполнится".
Объясняет: "Ты саму птицу видал, и тебе от нее уже далось. Значит,
касательно птенца ты не в счет. Я вроде как вижу его первый, и мне бы,
конечно, далось от него. Один годок подвел, расщепись его сук! Но и другие
гляди теперь - лысый шмель им дастся, а не с царицей спать. Мы его уже
подержали..." И садит его на ладонь. После подержанья теряет, мол, силу.
У Сашки вопрос: "А как кто после меня птицу увидит?" Халыпыч: "Хе-хе,
если за час не узнает, что она - Уксюр, не подействует. А тут, кроме меня,
на сколь хочешь верст кругом - не откроет никто".
"Ну, - Сашка просит, - не открывай, прибежит кто. Уважь". - "Уплотишь?"
- "Знамо дело!" - "Сомнительно мне, - старик говорит, - откуда у тебя
возьмется хорошего..." - "А мне Мартынок жеребенка от битюга сулил. За
помощь в удовольствии".
"Ага, - старик рад, - жеребенка желательно мне!" А Сашка: "Да что! чай,
если мне с царицей спать, и деньги перепадут от нее, вещицы какие. Все
тебе!"
Халыпыч тут косо взглядывает: колдун и колдун. "Не сули неизвестного!
Не про блоху на царской ляжке серебряна чашка". Требует уговориться на
жеребенке.
Уговорились, а Сашка: чего деньги, вещицы... Узнать бы, как она вблизи
царить будет, царица. Чай, не как девки - крути-верти со смехом, с
нахальством. Чай, эдак покажется, белосдобная, на ослепленье, и украшения на
ней, а не скрыт пупок и царев елок. "Ах!" - и поворотится, ножками
затопочет. Оглянется строго-то: "Подойдите!" И: "Ах!" Опять поворотик,
топоток: уж бела-бела, а туфельки золочены! Ручку протянет - "Ах!" И назад
ее. А глаза-то, глаза! И огонь в них царский, и слеза царская.
От деликатности - со слезой берет удовольствие. От гордости и от
умственной печали слеза. Не смех же глупый? Ты ее тело царское на руках, а
она тебя печально поглаживает... Да вдруг: "Ах!" И вдарились в мах! После
слезы-то. Ух, грусть-печаль, стерляжий студень...
Так он с мечтаньем своим разахался - Халыпыч на кошме покряхтывает,
головой кивает: да-да, мол, этак оно с царицами-то! А Сашка с царской слезой
до того расходил себя - в слезы. Вдруг не сбудется? Как он без меня будет,
пупочек царский, не мной баюканный? Во-о наказанье!.. Не-е, не приедет
царица к нам.
А Халыпыч: "Приедет. Битюгов-жеребцов Мартыновых поглядеть. Звери! В
какое-никакое время, а захочет обозреть. А уж где Мартыну ее принять - сам
знаешь".
Мартын при своей усадьбе держал еще дом; ну, прямо малый дворец. Его
потом разобрали, сплавили по реке в Орск. А там возвели как музей революции.
Мартын в том дому устраивал ссыльных. Ему за них платило правительство;
важные лица бывали среди них.
К Мартыну наезжал особый смотритель: волосища седые, борода в руку по
локоть длиной, заострена. Обговорят про ссыльных тайное все, вино дорогое
пьют. Мартын смотрителя обязательно угощает так: уткой, пряженной с налимьей
печенкой в повидле. Кто понимает чернокнижие, тому это на вкус и на пользу.
Ну, сколько налимов изведут на печенку! Мартын за них платил рыбакам -
не торговался. А смотрителя они боялись. Глаз жестокий. Что не так ему
понравилось - отомстит.
Вот Сашка идет от Халыпыча, а он и едет, смотритель. Халыпыч из избы
орет: "Гляди, не уплотишь - и я не соблюду! Открою - прибежит кто насчет
птицы. Не дастся царица-то!"
Сашка машет: будет тебе все! Тише, мол. Везут кого-то... Смотритель
впереди; на лошади едет. Конвой тут, телеги. Проехали... Сашка - ну, время
уж к стаду бежать. Из бора девки идут. А у...
