Владимир Бацалев. Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния
страница №6
... скулил Сплю. --Что-же-мне-не-ве-зет? — и вытирал манжетами нос.
Это была правда. Майор родился человеком горемычным и 'природой
обиженным, голову имел невероятно огромную (влюбленная парочка смогла бы
исполнить на ней медленный танец), в которой мозгов было, как у слона.
Только использовал майор свои мозги, как слон. Внешность его тоже таила
изюминку, но вот — не для женщин. Лишь один проезжий антрополог попрыгал
вокруг Сплю, поплескал руками, слазил в рот, поахал, поохал, сказал, что
Клавдий Иванович похож сразу и на питекантропа, и на австролопитека, и на
гейдельбергского человека, спросил о прививках в детстве, да и укатил в
столицу. Но бог с ней, с внешностью — Сплю все равно не знал, как он
выглядит. Жизнь не подсовывала ему зеркало, потому что Клавдий Иванович
постоянно смотрел в книгу...
Он учился читать десять лет, учился упорно, до самоистязания буквами,
до темноты в глазах, учился без каникул и праздников, и ежедневно — до тех
пор, пока не бился лбом об стол. Упорство Сплю питалось тем, что он считал
себя таким же, как все вокруг, даже чуть-чуть получше... К концу десятого
года от взгляда Сплю на страницах "Букваря" протерлись дыры величиной с
кулак, и Клавдий Иванович понял: эта книга отдалась ему целиком. Ведь он уже
сносно читал по слогам и даже говорить стал по слогам — следствие долгих
упражнений с "Букварем".
Тогда он исключил сам себя из третьего класса и, обменяв футбольный мяч
на справку, что он — сын полка, поступил в военное училище. Оттуда его
пнули в военную часть, которой Сплю служил верой и правдой двадцать пять
лет. "Отец солдатам", — думал он о себе и окружал заботой тех, кого ему
доверили не подумавши. Поскольку забота была очень назойлива и заведомо
исходила от дурака, солдаты ее не принимали. То, как относились к Сплю,
можно проиллюстрировать таким случаем. Однажды майор упал в пруд, и никто не
полез его спасать, потому что некий сержант, стоявший вблизи, сказал "Сам
всплывет через месяц — такие не тонут". Действительно, месяц спустя Клавдий
Иванович всплыл и появился в казарме. Он пришел мокрый, весь в тине, с
неразлучным "Букварем" под мышкой, попросил дневального открыть тридцать
седьмую страницу и сказал: "Ма-ма-мы-ла-ра-му". Дневальный сунул нос в книгу
и ответил: "Правильно"...
Карьера военного оборвалась для Сплю неожиданно, как песня без припева.
На пирушке командный состав части вместо медицинского спирта попил
авиационного. Кое-кто наглотался до смерти, но майор, закаленный в ученье,
отделался легким поносом. Историю огласили, ибо время попалось такое.
Клавдия Ивановича откомандировали в отставку: "Вы расформировываетесь в
Сворск с постоянной пропиской, и считайте это не наказаньем, а милостью,
товарищ отставной майор". И вот он оказался в Сворске, беспомощный, как
ребенок, потерявший посреди пустой улицы маму, но полный желания
общественной деятельности в ближайшей песочнице.
Однажды мимо одной из таких песочниц проходила Чертоватая и увидела,
как ловко майор командует детьми и пенсионерами, и те, послушные его ноле,
строят шеренгой куличи, роют окопчики лопатками, пускают паровозик по
кругу... "Оригинальный дурак, — подумала Любка, — и денег у него ,
наверное, куры не клюют".
— Ты на свои пьешь, полководец? — спросила она.
— Нет, — ответил майор.
— Куришь?
— Нет.
— Жилплощадью владеешь?
— Вла-де-ю-ком-на-той.
Это была комната в коммунальной квартире, где жило столько людей, что
не все соседи знали друг друга в лицо и знакомились на производстве. Но
судьбу майора уже решили, тем более он и сам ничего против не имел. Он
полюбил Любку первого взгляда, ведь каждая грудь Чертоватой была больше его
головы, и через месяц Марина вручила Любке и Клавдию Ивановичу
"Свидетельство о браке". После этого шага жизнь отставного майора пошла
наперекосяк. Еще не помня себя от счастья, в первый вечер он приблизился к
жене, открыл объятия и состроил такую дебильную исстрадавшуюся физиономию,
что Любка расхохоталась:
— Ты что губы раскатал, дядя?
— Люб-лю, — прогундосил Сплю.
— Ха-ха-ха, — сказала Любка. — Уж не думаешь ли ты, дурак, что
будешь спать со мной, как только у тебя в одном месте зачешется? Моя такса
— сто рублей, причем в пенсию эта сумма не входит. Деньги на стол, и лезь в
постель. Нет — найдешь себе дерюгу в коридоре, — и Любка треснула майора
феном по голове, чтобы до него побыстрее дошла суть ее слов.
С каждым последующим днем жизнь Сплю стала закручиваться все крепче и
туже в тисках бытового рабства. Блаженно-юродивые времена, когда он получал
деньги за то, что отдавал всем подряд честь, Клавдий Иванович теперь
вспоминал г тихой грустью. А Любка, не замечая мужниной скорби, отнимала у
него пенсию до рубля и сама расписывалась в ведомости.
— Зачем тебе? — удивлялась она, если муж осмеливался попросить денег.
— Ко-пить-бу-ду, — отвечал отставной майор.
— На что?
— Те-бе-от-дам-как-сто-руб-лей-на-коп-лю, — объяснял Сплю,
предварительно набрав в легкие побольше воздуха, так как эта фраза была
очень длинной и сложной для произнесения по слогам.
— Устрою-ка я тебя ночным сторожем к себе на склад, — сказала Любка.
— Убью сразу двух зайцев: во-первых, по вечерам не буду видеть твою рожу;
во-вторых, лишние семьдесят рублей в дом принесешь. А то как трахаться — ты
первый в очереди, а как деньги зарабатывать — тебя ищи-свищи.
Сплю загорюнился, но промолчал. "Как же можно меня обижать"? — думал
он, напрягая голову. Ведь я не могу дать сдачи своими короткими руками". Он
был согласен на любую эксплуатацию, лишь бы Чертоватая подпустила его к
своим прелестям, то есть стала бы полноценной женой, а не по паспорту. Но с
Любкиной полноценностью дело не двигалось, и почти случайно Сплю нашел
временный выход страсти, обменяв Столику кирзовые сапоги на порнографическую
объемную открытку. Поворотом кисти пикантно одетая женщина, изображенная на
открытке, оказывалась голой. Но Клавдию Ивановичу нравилось не спеша
выгибать открытку, тогда и женщина раздевалась не спеша.
"Ка-ка-я-по-слуш-ни-ца!" — думал он и разрешал ей сохранить то рукава
блузки, то — подол юбки, то — туфельки.
Пока Сплю развлекался и перемигивался с заморской красавицей,
контрабандно путешествующей по стране, ярмо мужа все сильнее и жестче
сдавливало майорскую шею. Уже через месяц после свадьбы можно было наблюдать
такую картину: молодожены выходили из магазина, Сплю нагибался, как будто
хотел подобрать что-то с земли, а Любка забиралась к нему на плечи. Майор
нес ее домой. На шее у него висела сумка, из которой торчали пачки вермишели
и пакеты картошки, сумка качалась из стороны в сторону и больно била Клавдия
Ивановича под дых. Держась одной рукой за кадык мужа, Любка грызла яблоко и
говорила всем знакомым: "Здравствуйте!"
Когда майор возроптал первый раз, Чертоватая утащила с работы небольшое
кресло и приделала к спинке лямки. Потом, собираясь в магазин, она надевала
кресло на плечи майора, как рюкзак, и запрыгивала сама. Теперь при поездках
она лузгала семечки и болтала ногами. Один раз в кресле прокатился и
Подряников, а Любка сидела у него на коленях и опять говорила всем знакомым:
"Здравствуйте!" Но в другой раз бесстыжие мальчишки обкидали Клавдия
Ивановича снежками с гиканьем и улюлюканьем...
Неугомонная натура Сплю опять возроптала.
— "На тебя, дядя, не угодишь", — сказала Любка и разрешила до весны
катать себя на санках. Сплю укутывал ей ноги стареньким тулупом и,
впрягшись, волок санки в нужном Любке направлении.
И в третий раз восстал майор, и пригрозил учинить над женой сексуальную
революцию, и обещал изменить ей с какой-нибудь подъездной бабкой, но Любка и
теперь успокоила его обещаниями:
— Милый дядя, ну что тебе стоит! Ну накопи ты эти треклятые сто рублей
— и я твоя... Так просто: денюжка к денюжке...
На досуге Чертоватая много размышляла о перманентных домогательствах
супруга и однажды объявила ему:
— У тебя такие мысли бродят оттого, что ты много жрешь. Посмотри,
какой ты толстый, какой ты безобразный! Тебя можно ударить кулаком в живот,
и ты даже не почувствуешь боли.
После этого заявления Клавдий Иванович был лишен и радости есть досыта.
Отныне стоило бедолаге уединиться на кухне, как из комнаты кричали: "Уйди
оттуда, а то сожрешь чего-нибудь!" И единственное место в квартире, где он
до поры до времени чувствовал себя свободным, было в сортире. Но и там
однажды вездесущая Чертоватая подкараулила Сплю, отвыкшего на военной службе
от задвижек и защелок, распахнула дверь по своей нужде и увидела такую
картину: сидит муж на унитазе, кусает от батона и запивает молоком.
— Ах ты, говнюшка! — закричала она. — Нашелся теленок молоко
хлебать!.. Треснуть бы тебя чем-нибудь так!.. — она отняла и молоко, и
хлеб, ушла на кухню и взяла сковороду.
— Иди сюда! — приказала Любка и, когда муж подошел, невинно хлопая
глазками, треснула его сковородой по голове.
— Нечего дома штаны просиживать, — сказала она, потушив ярость в
ударе. — Сходи вниз и послушай, что обо мне бабки сплетничают.
Идти вниз для этого не стоило, потому что бабки стояли на лестничной
клетке, прислонившись ушами к замочным скважинам. Сплю открыл дверь, закрыл
и доложил жене:
— Го-во-рят-что-ты-ме-ня-бьешь-а-я-ду-рак-тер-плю...
На следующий день майор, науськанный старушками, завел разговор о
равноправии супругов, а Любка в ответ притащила со склада рулон китайского
линолеума. Линолеум, если его развернуть и посмотреть сверху, был похож на
аквариум, в котором плавают морские драконы. Увидев его, начальник
райпищеторга товарищ Примеров чуть не умер от зависти. Любка постелила
линолеум в кухне и вообще закрыла мужу дорогу к холодильнику. Сама она
ходила по драконам босиком и предварительно вымыв ноги. Чтобы супруг мог
как-то питать тело, Любка протянула через кухню стальной трос с крюком. На
этот крюк она подвешивала за шиворот мужа и отвозила к столу. Сплю падал на
табуретку, складывал ноги по-турецки и ел.
Было у крюка еще одно преимущество: если майор сильно надоедал, Любка
отвозила его в дальний угол кухни, и там Клавдий Иванович висел вместе с
постиранным бельем, никому не мешая...
От жизненных утеснений Сплю счал чахнуть и морщиться. Он слонялся по
улицам и плевался во все стороны. Когда ветер дул ему в лицо, майор ходил
весь оплеванный. Он уже решил сбежать в свою собственную комнату, опять
накинуть шинель и пойти покомандовать на коммунальную кухню, но Любка,
словно догадавшись, сдала ее внаем подружке, которая приехала в Сворск
искать сожителя из чинуш, карабкающихся по служебной лестнице.
Тогда Сплю сам себе приказал и храбро кинулся в атаку. Он упросил
Столика написать жалобу на Чертоватую, потому что сам умел только
подписываться. Столик с алчным блеском в глазах откликнулся на просьбу
друга, но не сдержал себя ч тотчас раззвонил по всему городу. И когда
Клавдий Иванович подошел с кляузой к редакции газеты, два бугая, посмеиваясь
и балагуря, вынули из его кармана сочинение Столика и слегка помяли Сплю
бока. Крики: "Ка-ра-ул! Ме-ня-бан-ди-ты-у-би-ва-ют!" — не спасли.
Проходившие вблизи граждане испугались и криком Сплю, и писчебумажных
рэкетиров.
Но майор пошел напролом, он вообще не умел останавливаться. Вспомнил,
что такой же, как все, даже чуть-чуть получше, и пошел, кинулся Куриляпову в
ноги, стал бубнить жалобные слова, пока не разревелся.
Хотя редактор больше любил перегрызать людям горло, чем помогать им в
беде, к делу майора он отнесся сочувственно, потому что ненавидел Любку: на
многократные виляния хвостом и просьбы кормить его продуктами с базы она
неизменно складывала из пальцев фигульку. Куриляпов послал к Чертоватой
корреспондента и велел хорошенько припугнуть.
С этой встречи завязалась дружба Куриляпова и Сплю. У них оказалось
очень много общего, даже размер противогаза совпал. Оба могли ночь напролет
резаться в карточную игру "пьяница" или пить спирт, разбавленный пивом.
Некоторое время они не могли даже жить друг без друга и ходили по городу в
обнимку. Тогда-то редактор и пристроил Клавдия Ивановича на полставки в
отдел писем. Отдать ставку целиком Куриляпов не решился: кто-то ведь должен
работать в отделе.
Отгремели громы несчастий, отполыхали молнии в глазах Чертоватой, и над
головой Сплю повисла радуга общественного признания. Но Сплю хотел нимба и
не только вокруг головы, вокруг тела — тоже. Он жаждал, чтобы люди, завидев
его издали, хлопали в ладоши, поэтому поклялся публично посвятить остаток
жизни Домсовету и был выбран председателем. Общественной работе майор стал
отдавать больше чем мог. Вечерами он падал без сил на тюфяк в коридоре и не
обращал внимания на раздевающуюся жену. Он даже порнографическую открытку
потерял в подвале. Правда, пользы от его усердных стараний не было никакой,
но Клавдия Ивановича польза занимала в последнюю очередь. Главное, он
крутился в центре, как приводной винт юлы, а все крутились вокруг него и
признавали за "чуть-чуть получше". Тем же, кто в упор не хотел это замечать,
Сплю делал гадости и поневоле заставлял обращать на себя внимание...
И вот теперь — все коту под хвост. Теперь, если Подряников выживет его
из редакции, как Сусанин выжил из Домсовета, жена не оставит от майора
мокрого места. Она повесит его в углу на крюке, заткнет рот тряпкой, которой
смахивает крошки со стола, и Сплю высохнет. Она — такая, и никто ее не
остановит.
Что же ему сделать? Как спастись от неминуемого высыхания? Чья голова
дальше поведет майора по жизни?.. А может быть, жены? В конце концов, если
его выставят из редакции, Любка лишится семидесяти рублей. И очень медленно,
рассуждая вслух, потому что про себя он думать не умел, Сплю выбрал такое
решение: "Пора отдать Чертоватой сто рублей, с таким трудом накопленные за
два года". Это были гонорары от статей, которые написала добродушная
Кавелька по просьбе майора и под его фамилией, и деньги, бессовестно
украденные из копилки Домсовета пополам со Столиком Если майор отдаст жене
сбережения, то об этом узнает Подряников и тоже захочет, чтобы Клавдий
Иванович дал ему сто рублей, а Клавдий Иванович будет долго-долго копить
следующую сотню и нее это время работать, работать, работать в газете, и так
спасется...
Горькие воспоминания и мучительные помыслы Сплю прервали часы
двенадцатью ударами: рабочий день отставного майора кончился. Он взял пустой
портфель, накинул плащ-палатку и надел фуражку, от которой хулиганы оторвали
кокарду. Тут же вошел Саша и сказал:
— Есть дело. Если вы его выполните, я отдам вам ставку курьера. Оклад
грошовый, но расстраиваться из-за таких пустяков не стоит — разницу Любка
наворует на складе. Так вот, остались у вас знакомые в военкомате?
Сплю кивнул, поймав на лету фуражку и вернув ее на голову.
— Тогда дуйте в учетный стол и узнайте, почему Ивану, который живет с
Мариной, до сих пор не забрили лоб. Сделайте так, чтобы его убрали из
Сворска в этот призыв и чтобы медицинская комиссия не нашла никаких
отклонений: он здоров как бык. Действуйте, майор. О результатах доложите в
письменном виде, ха-ха!.. Слушайте, а почему я говорю вам "вы"? Я же вас
полноценным не считаю. Все, Сплю, теперь я буду "тыкать", а ты ко мне будешь
обращаться уважительно: Александр Николаевич. Понял?
Сплю кивнул.
— Что ты раскивался, как болванчик? Язык отсох?
— Все-по-нял-А-лек-сандр-Ни-ко-ла-ев-ич, — сказал Сплю и все равно
кивнул, сняв фуражку.
— Тогда — кругом и шагом марш!
...В военкомате Сплю ждал битый час, пока разыскивали "дело" Ивана.
Начальник учетного стола успокоил майора:
— Заберем непременно. Завтра же возьму его повесткой. От священного
долга не убежишь. Никуда голубчик не денется. Сделаем из него настоящего
воина-интернационалиста.
Успокоенный, даже обрадованный Сплю пошел домой. Там он застал
Подряникова и жену, они одевались. Любка сказала мужу:
— Отвернись, бесстыдник. Не видишь, что ли, что я без юбки.
Когда Саша ушел, дружелюбно похлопав Клавдия Ивановича по спине, майор
приподнял в коридоре плитку паркета, вытянул из тайника, который выскреб в
бетоне с упорством Дантеса, заветные сто рублей и подошел к жене, красившей
у зеркала ресницы.
— Вот!
— Что? — спросила Любка.
— День-ги.
— Где взял? Украл, мерзавец?
— Да! — сознался Сплю.
— Молодец, — похвалила Любка, — но больше не воруй. А то тебя,
дурака, посадят с конфискацией моего имущества, — и она кинула деньги в
сумку вместе с тушью.
Сплю не отходил.
— Чего стоишь истуканом? — спросила Чертоватая.
— Как-же? — удивился Сплю. — У-го-вор?..
— Надоел ты мне, — сказала Любка. — У меня обед давно кончился, а я
с тобой нянчусь. Некогда, отстань.
— У-го-вор, — повторил Сплю и насупился.
— Да что я вам, девочка! Каждую секунду одеваться-раздеваться!..
У Сплю помутилось в глазах от такой явной подлости.
— У-го-вор! И-ли-у-у-бью-ю! — закричал он.
— Ладно, — смирилась Любка. — Только побыстрей, по-десантному...
Через три минуты она уже стояла одетая и гладила супруга в спущенных
штанах по лысой голове.
— Кобелек ты, кобелек, — приговорила Любка. — Ты, оказывается, не
отставной майор, а прямо-таки сила быстрого реагирования... Впрочем, весь
ваш брат скор в атаку на этом фронте. На-ка тебе мелочь, попей пивка...
В глазах мужа читалась собачья преданность.
— ...А сто рублей отнеси Сусанину и скажи, что Подряников велел
вернуть. Ну, целуй мне руку, я побежала, мужики уже на базе заждались...
"Надо же, — подумала она на улице, — Сусанин стал моим сутенером".
Сплю подтянул штаны и побежал в типографию. Но Сусанин встретил его по
дороге. Клавдий Иванович протянул деньги:
— По-дря-ни-ков-ве-лел-пе-ре-дать.
— Мне? — удивился Адам. — Вы не путаете? Это я ему как бы должен...
Впрочем, он, наверное, пронюхал, что первый секретарь предложил мне место
редактора, и теперь всовывает взятку. Я как раз иду в редакцию, сейчас
выясним... Кстати, майор, вас можно поздравить? Вы, говорят, сегодня стали
мужчиной?
— Да! — гордо выдохнул Сплю.
— Долго же вы ходили в цветущих юношах! — поразился Сусанин. --
Лезьте в кусты, найдите там рояль и исполните "Танец с саблями".
— Я-не-у-ме-ю-на-ро-я-ле, — признался Сплю.
— Сыграйте на губах, — посоветовал Адам. — Дайте выход эмоциям.
— Бум-бум-бу-рум-бум, — сыграл из кустов Сплю..
Когда они пришли, сотрудники сидели в кабинете редактора на столах и
подоконниках, грызли ногти, копались в волосах, барабанили пальцами по
коленкам в ожидании нового руководителя. Слух о возможном назначении
Сусанина уже достиг их, потому что секретарша первого секретаря была частным
осведомителем всех желающих.
Сусанин прошел через кабинет, плюхнулся в куриляповское кресло, согнав
замредактора, и вытянул под столом ноги, сладко потянувшись, как будто хотел
показать, что новое кресло вполне пришлось по его заду.
— Почему никто не работает?.. — спросил Адам. — В публичном доме
санитарный день?
— У нас траур, — ответил заведующий отделом промышленности.
— Да-да, я знаю. А ведь только вчера... — вспомнил Адам опять. --
Впрочем, мы должны быть благодарны Куриляпову за то, что он сэкономил стране
одну пенсию.
— А вас уже утвердили приказом? — спросил ответственный секретарь.
— Нет, — ответил Сусанин. — Я ведь пока не дал согласия, я
осматриваюсь.
— А вы читали когда-нибудь наше "Зеркало"? — спросил замредактора.
— Я даже обклеил им все стены, когда делал дома ремонт. А потом стал
хохотать, потому что оказался в комнате смеха.
— Значит, вы в курсе, — сказал замредактора, — что нас волнует,
какие проблемы мы ставим перед читателем, к чему зовем?
— Конечно! — ответил Сусанин. — Могу кратко пересказать. На первой
полосе вы пишете аршинными буквами, что все в стране идет по плану, без
срывов и под "Знаком качества", и общество несется по шпалам к коммунизму,
протяжным посвистом отмечая полустанки военного коммунизма, переходного
периода, строительства социализма, развитого социализма, социализма,
развивающегося из себя, и все остальные, у которых еще нет названий. И на
фоне такого безграничного энтузиазма и подушно распланированного счастья, в
окружении блаженного смрада, испускаемого империалистическими странами,
вторая полоса поднесет грустный до слез рассказ о производственном подлеце,
спекулянте или жулике. На худой конец читателю подарят историю о равнодушном
человеке, который прошел мимо хулиганов, избивавших бабушку-старушку.
— Как же вы собираетесь быть редактором, если вас не интересует, чем
живет и дышит страна? — спросил ответственный секретарь. — У вас в
квартире нет ни радио, ни телевизора. Вы даже на "Правду" не подписываетесь,
хотя обязаны это делать как коммунист. Вы сознательно хотите отстать и идти
вразнобой с жизнью и народом, — произнес он как приговор.
— Во-первых, в разнобой сдают старые вещи, а во-вторых, — как бы не
так! — сказал Сусанин. — Я — впереди! Пожалуй, я слишком ушел вперед и
уже наступаю на пятки тем, кто отстал... А "Правду" выписывает Фрикаделина.
Или зам надо, чтобы в нашей семье у каждого был индивидуальный экземпляр,
как полотенце?.. Зачем вы меня разозлили, Илья Федорович? Теперь я назло вам
стану редактором. Я буду учить наизусть "Правду", и попробуйте только
переписать хоть один абзац в свою передовицу и получить за него гонорар!
Вылетите к чертовой матери! Я так и напишу в трудовой книжке: "Уволен за
плагиат"!
— Но ведь на "Зеркало" вы не подписаны, это факт, — сказал
ответственный секретарь, — а многие берут с вас пример.
— Можно подумать, — ответил Адам, — что, если "Зеркало" перестанут
покупать, газета закроется вопреки всем законам социализма.
— Работы у нас очень много, — пожаловался замредактора, — и работа
сложная, нервная, с людьми. Такую работу надо очень любить, чтобы не послать
ее однажды.
— Нет-нет, в нашей стране так не бывает, — сказал Адам. — Можно
послать человека на работу по разнарядке за пятью подписями, а по любви --
нельзя, это нонсенс безответственности, от которой мы привиты с детства.
— Все-таки, мой вам совет: присмотритесь сначала. Возьмите в
типографии недельку за свой счет и потолкайтесь в наших кабинетах.
— А по-моему, ничего сложного нет, — сказал Адам. — Если я встану у
руля, мы будем выпускать газету на месяц вперед, делая в один день двадцать
пять номеров. Я даже думаю, что в неделю мы осилим номера за весь год. А
что? Попробуем выпускать статьи на одну и ту же тему? Например, жил-был
козлик... остались от козлика рожки да ножки. И раскроем эту тему во всех
аспектах нашей многогранной жизни! Сусанина уже порядком развезло от
фантазий, но ответственный секретарь вернул его на землю.
— Не боитесь надорваться, как Куриляпов? — спросил он.
— Вот уж что мне не грозит, — ответил Сусанин. — Но на всякий случай
прошу больше не вешать в туалете газеты целиком, а нарезать их аккуратными
квадратиками.
После этой фразы Адам закрыл собрание, сказав на прощание, что
демократию он признает только по отношению к начальству, непослушных же
подчиненных сначала расстреливает из рогатки, а потом увольняет задним
числом, и попросил задержаться Подряникова и Сплю.
— Что за деньги вы велели Клавдию Ивановичу передать мне? — спросил
Сусанин. — Признаться, я сам собирался вручить вам сто рублей и уже с утра
сходил и милицию, сказал, что вы меня шантажируете. Там переписали номера на
дензнаках, мне осталось только отдать их и позвонить, чтобы за вами
приехали, а тут вдруг от вас такой же подарок!
— Не фантазируйте, Адам Петрович, — сказал Саша. — Если б вы ходили
в милицию, я бы об этом знал. А денег я никому не давал, это --
недоразумение.
— Вот и я удивился, это так на вас не похоже... Клавдий Иванович, если
эти деньги не Подряникова, то чьи?
Сплю пожал плечами: он запутался.
— Может быть, вы хотели подкупить меня, чтобы я вернул вам кресло
председателя Домсовета, да постеснялись признаться?
Сплю вытянул руки по швам, ему хотелось сказать и "Так точно!", и
"Никак нет!" — но он боялся промахнуться.
— Вы мне надоели, — сказал Сусанин. — Я вас спрашиваю-спрашиваю, а
вы хоть бы пукнули в ответ. Забирайте деньги и ступайте на все четыре
стороны.
Когда Сплю вышел, Саша сказал:
— Со вчерашнего дня положение изменилось, поэтому брать с вас пеню за
то, что меня избил этот малолетний выродок, я не буду...
— У вас еще синяки не зажили, — перебил Сусанин, — советую
повнимательней следить за словами, которые говорите.
— ...Я потребую другой услуги: вы откажетесь от должности редактора.
— Хорошо, — согласился Сусанин, — но вы будете последним дураком,
если поверите. Я подожду пару дней, пока ваша физиономия поправится, и
нарушу слово. Нести в милицию заявление будет поздно, а что мне какое-то
слово! Я уже жить не могу без лжи.
— Заявление оформят задним числом, и участковому сделают устный
выговор за то, что он сразу не занялся этим делом.
— Пожалуй. Я и забыл, что у вас там рука, вытащившая вас однажды из
дерьма, в которое вы вляпались с типографской бумагой... Зря я тогда не
поднял скандал. Зачем я такой добрый?
Дверь кабинета отлетела в сторону, вбежал ответственный секретарь, лицо
его сияло от блеска собственных глаз.
— Свершилось! — закричал он, пританцовывая.
— Что свершилось? — спросил Адам. — Мертвые встали из могил и
требуют вернуть жилплощадь?
— Да1 Только что звонил мой человек из обкома! Завтра первый поедет на
ковер. Больше он первым секретарем не будет! Не будет! Понимаете вы — не
бу-дет!
— Сейчас вроде не сезон секретарей-то снимать, — сказал Сусанин. --
Обычно с первыми заморозками...
— Уже назначена комиссия по проверке деятельности кое-каких
руководителей района! И знаете, кто ее возглавит?
— Наверное, тот, кто станет следующим первым, — предположил Адам.
— Этот человек — ваш злейший враг!.. — закричал ответственный
секретарь, тыча в Сусанина пальцем.
— Сплю?! — удивился Адам.
— Он не потерпит вас на руководящем посту. Вы давно уже — бельмо во
всех глазах!.. Бессмысленно перебираться из своего кресла в это: через месяц
вы вообще приличной работы не найдете.
— Так у меня целый месяц в запасе! — обрадовался Сусанин. — Я еще
успею всю кровь из вас выпить.
— Посмотри-ка на этого вампира, — сказал ответственный секретарь
Саше, ухмыляясь и фыркая, как сытая лошадь.
— А тут и смотреть нечего. Однажды поспорили умный и дурак, кто из них
глупее. Угадайте, кто победил?
— Победила дружба, — сказал Подряников.
— Ссориться со мной чрезвычайно вредно для здоровья, — сказал
ответственный секретарь. — Мои слова разлагают нервную систему собеседника.
— Я понял. Вы метите вот в это кресло? В обход замредактора? --
спросил Сусанин.
— Поживем — увидим.
— А парнишке вы что обещали?
— Это не ваше дело.
— Мое, — настырно сказал Сусанин. — Ответьте, Подряников, чем он вас
купил? Своим креслом?
— Да, — ответил Саша, — и еще дипломом о высшем образовании.
— А может, переметнетесь в мой лагерь? Я подарю вам кресло
замредактора и кандидатскую степень. У вас сколько классов? Восемь? Как раз
для кандидата. Или хотите — директором типографии? Карманы набьете с
верхом. Все мясники на вас молиться будут.
— Деньги для меня — не проблема. Я их везде найду.
— Но ведь деньги — грязь, и, следуя расхожей поговорке, вы — свинья,
Саша, — вывел Сусанин.
— Ну и что, — ответил Подряников. — Ваша песня спета.
— Как знать, — сказал Сусанин. — Я тоже все эти годы утрамбовывал
под собой почву, чтобы не провалиться вдруг И может такое случиться, что
очень скоро все буду решать я... из обкома.
— Это вы фантазируете, — сказал Саша
— О вас в обкоме даже не слышали, — сказал ответственный секретарь.
Сусанин вздохнул и ответил:
— Но вы только представьте, хоть на секунду, как было бы приятно
смешать вас обоих с грязью, подождать, пока грязь станет пылью, и пустить по
ветру...
— Вас легче смешать с грязью, — сказал ответственный секретарь, --
куда ни ткни — всюду мягко.
— Я мог бы сразиться с вами, я даже уверен в победе, но, чтобы
воевать, надо стать кретином вашего уровня, — сказал Сусанин — А мне
противно. Ведь ребенка не заставишь строить куличи на помойке.. К сожалению,
такие, как вы, все песочницы превратили в помойки. Так что, возможно, мы еще
дадим бой нетрадиционными методами, не ждать же, пока дерьмо перепреет.
...Из редакции Сплю побежал в "Незабудку", выпил две кружки спирта,
разбавленного пивом, и стал пьяным.
— Хо-ро-шо! — говорил он, тараща глаза и двигая бровями, как
автомобильными "дворниками". — Хо-ро-шо!..
Потом он печатал строевой шаг на мраморном полу, отдавал Незабудке
честь и требовал за это денег. Сплю спал на ходу, и ему снилось, что он на
параде. Забулдыги давились от хохота и захлебывались пивом, но отставному
майору их смех казался оркестром и пробуждал усердие...
...Когда поздно вечером Чертоватая открыла дверь, на пороге стоял
супруг и, протягивая деньги, шептал:
— У-го-вор-у-го-вор-у-го-вор...
VII
ИГРА „ЗАЯЦ БЕЗ ЛОГОВА"
Один из участников становится "зайцем", другие — "охотниками". Еще
несколько групп образуют кружки — "логова". Охотники преследуют бродячего
зайца, стараясь загнать в логово и там "убить", а заяц бегает от них на
кругу и считает до семидесяти.
Примечание. Запрещается зайцам пробегать сквозь логово.
Услышав стук, я поднимаю голову с подушки и вижу, как в просвете между
дверью и полом топчутся подошвы ботинок. Потом в щель пролезает бумажка,
которую сквозняк отвозит к кровати, и подошвы исчезают. Это повестка --
явиться в военкомат к девяти утра четвертого апреля. Я смотрю на часы:
двенадцать часов дня четвертого апреля. Такая "оперативность" веселит. Я
складываю из повестки "голубя" и запускаю в открытую форточку. Пока он
кружит у дерева петлями Нестерова, я чувствую себя хиппи, отказывающимся
ехать во Вьетнам, и соображаю, что четвертое апреля — это вторник, а спать
я лег в воскресенье после того, как накричал на Марину.
...И зря сделал. Не подумавши. Нельзя на нее кричать. Марина --
ребенок, из которого взрослого не вырастишь, хоть тресни. Я и люблю ее не за
то, что в нее вложил, и не за то, что нашел общего с собой, она мне — как
дочь, которую не надо воспитывать, потому что она не перерастает тот рубеж,
откуда начинается воспитание.
Потом я вспоминаю, что сегодня годовщина смерти моей мамы. Она умерла
три года назад, когда я учился в десятом классе. Ее положили в больницу с
аппендицитом, и все — знакомые, врачи и медсестры — в один голос и одним
гоном успокаивали меня, что аппендицит — чепуха на постном масле. Но я все
равно боялся за мать, ведь, кроме нее, у меня никого не было.
Оперировал заведующий отделением. Он не заметил, что аппендицит был
гнойным. Может быть, думал о чем-то постороннем во время операции, может,
его отозвали к телефону, и он забыл про все на свете... В общем, он не
вычистил гной. И через три дня мама умерла от заражения крови в реанимации.
Все три дня я сидел у дверей реанимации и у кабинета заведующего с коробкой
конфет на коленях, которую мне велели подарить врачу после операции, но меня
к матери так и не пустили.
Когда она умерла, я позвонил заведующему из автомата возле его дома.
Ответили, что его нет и придет поздно. Я остался ждать у входа в подъезд.
Было темно и противно, лампочка качалась на ветру, как колокол в руках
звонаря, но свет до меня не добирался. Словно нарочно. Я стоял и глотал
слезы. Около одиннадцати подъехала легковушка, из нее вылез заведующий с
папкой и бутылкой коньяка под мышкой. Я побежал прямо на него и ударил по
уху. Он стукнулся затылком о капот. Я пнул его ногой в живот и, когда он
сполз на землю, зачерпнул горсть шоколадных конфет, сжал в кулаке так, что
между пальцев брызнули малиновые струйки, и размазал по роже заведующего.
Потом пошел домой, но шагов через десять споткнулся о камень. Этот камень я
швырнул в лобовое стекло машины. Попал прямо в центр, и камень застрял в
стекле. Оно разбежалось паутиной трещин, а камень стал похож на паука...
Одеваюсь, запираю изолятор и иду в кино перекусить. В Сворске всего две
столовые, и днем народу в них больше, чем на демонстрации. Это объяснимо: на
демонстрации ходят только сознательные и прикинувшиеся сознательными, а
обедают все, от мала до велика. Поэтому я предпочитаю выкинуть двадцать пять
копеек на билет, зато без давки и очереди, в тишине и спокойствии, сгрызть
пару заплесневелых бутербродов.
У кассы толпится народ, жаждет смотреть в разгар рабочего дня какую-то
чушь под названием "Слишком юные для любви". Ни о какой любви там, конечно,
и речи нет, разве что о родительской, потому что фильм про детей и для детей
— это я знаю наверняка. Просто два сворских кинотеатра борются за зрителя,
хотя их никто не стравливает, не науськивает, конкурируют между собой по
пережиточной привычке. В одном кинотеатре заключили негласный договор с
райпищеторгом и торговали в буфете пивом, а в другом, куда я пришел, царил
полный кавардак: здесь рядом с книгой жалоб висел обрывок плаката "У нас
порядок такой — ..."; здесь вторая часть плаката "...поел, убери за собой!"
валялась на полу, недосягаемая для веника уборщицы, как и прочий мусор;
здесь даже столы и стулья в буфете были о двух и о трех ножках. Зато
названия картин перекраивались на вкус публики, обольщали и обманывали.
Индийский фильм "Судья", собравший в "пивном" кинотеатре аудиторию из пяти
человек, имел тут такой аншлаг, какой, наверное, не снился и сворскому
вытрезвителю, потому что фильм по инициативе администрации стал называться
"Альфонс в законе", и был разрекламирован афишей с мужиком в цилиндре, а в
зрачках мужчины бегали голые девки: а правом — две, в левом — четыре.
Кстати, художника кинотеатра уволили за эту мазню, а он просто не знал, что
в нашей стране даже публичный поцелуй — порнуха, и целоваться позволено
только мужчинам в шляпах, да и то в самом начале программы "Время"...
В кинотеатре есть тир, впервые я вижу его работающим.
Тир, наверное, придумали люди, которые очень хотели бы кого-нибудь
прикончить, но не могли: боялись последствий, или. возможность не
представлялась. Ведь и троглодиты, когда не ловился мамонт, метали копья в
его шкуру или в изображение, лишь бы время убить и голод обмануть. Я беру
ружье и долго выбираю мишень: рука по поднимается палить по выползающим
откуда-то медведям, выплывающим уткам, вылетающим глухарям. Вот если бы
вылезла рожа Подряникова, я с удовольствием, даже чувствуя себя обязанным,
всадил бы в нее все заряды. "Будь, что будет, — думаю я, — пальну наугад",
— и закрываю глаза. Этот тир, наверное, был для слепых, потому что я попал
в жестянку, изображенную Карлсона. Карлсон и не думал умирать от моего
выстрела, наоборот, за его спиной затарахтел пропеллер, и он улетел. Потом
вернулся и тут же умер — пропеллер заглох...
— Почему у вас из всех сказочных персонажей висит один Карлсон? --
спрашиваю я мужика за стойкой, у которого щеки как два арбуза. — Попросите
на складе Дюнмоиочку, Белоснежку, Василису Прекрасную...
Но мужик не отвечает, показывает мне кивком на бумажку, требующую не
отвлекать работников от дела. Тогда я говорю:
— Вас, наверное, одно удовольствие — грабить! Купил патрон за три
копейки, и забирай кассу. Но лучше это провернуть на последнем сеансе: денег
наберется побольше.
— Я вот тебе ограблю, бандит! — вскидывается мужик. Но тут уже я
показываю ему на бумажку и говорю:
— Не отвлекайтесь на разговоры, работайте, считайте пульки...
Выхожу из кинотеатра и думаю, что неплохо было бы показаться на работе,
а оттуда зайти к Марине в ЗАГС.
Работа у меня — не бей лежачего, а если встанет — все равно не бей.
Такую еще поискать. Платили бы за нее в два раза больше, я жил бы, как кот в
сметане.
Попал я на нее так. Я вырос в областном центре и после школы пошел
учиться в библиотечно-архивный техникум. Когда я его заканчивал, из Сворска
пришел запрос на двух человек. В этом Сворске уже сорок лет гнила кучей
библиотека, которую вывезли из монастыря перед тем, как монастырь взорвать.
Подвал, где гнила библиотека, находился в том же доме, что и "Незабудка",
но, так как пивная сама уже стала подвалом, то библиотека оказалась как бы
на втором этаже, если смотреть в лужу.
О библиотеке вспоминали во все времена и во все времена забывали.
Каждый новый начальник отдела культуры считал своим долгом осмотреть ее,
взять пару книг и на досуге прикинуть: стоит с ней возиться или не стоит?
Но, глядя в старославянскую вязь, как на клинописные каракули, не помня
наверняка, русский он по паспорту или гражданин СССР, начальник приходил к
мысли, что такое толстое и плотное духовное наследство лучше использовать в
хозяйстве: вместо отломанной ножки кровати, как груз для засолки капусты и
т. д. Наконец, нынешний начальник, не зная, за какой хвост тащить
культурно-просветительное дело в массы, не зная, сколько будет трижды семь и
почему лето сменяет осень, решился отправить разнарядку в наш техникум на
двух специалистов. Умные люди подсказали ему, что один должен
отреставрировать книги, а другой — составить каталог и опись Другим
оказался я после того, как утвердили ставки в штатном расписании. Причем
утвердили невероятно быстро: начальник культурного отдела был виртуоз в этой
области. Вместе с нашими он пробил еще и ставку уборщицы, обосновав тем, что
в его туалете стоят два унитаза, и сидеть на двух унитазах сразу гораздо
производительней. Уборщицу он так и не нанял, зато повсюду размахивал
сэкономленным фондом заработной платы: "Вот так у нас, в культуре-то,
народную копейку берегут!"
Человек он был незлой и бесполезный, командовал стулом, на котором
сидел, столом, за котором писал, и всеми бумажками, которые ползали по
столу: из одной папки — в другую.
Когда мы с реставратором прибыли и осмотрели фронт работ — гору книг
по пояс, где мыши проделали ходы и выгрызли норы, — я почесал затылок и
сказал начальнику культурного отдела:
— Здесь работы не меньше чем на год.
— Ха-ха-ха! На год?! — удивился культурный работник. — На все
десять!
Правильно! Мудрый ответ советского руководителя! Зачем делать в один
год то, что можно растянуть на десять, исправно получая зарплату, а иногда и
требуя прибавки?
Трудности начались сразу. Наш начальник предпенсионного возраста --
бывший директор школы, начинавший вместе со Столиком, но менее активный в
дружбе с собесом на старости лет, — был твердо уверен, что все само собой
падает с неба, а, если не падает, надо послать выпускников с классной
руководительницей — они скинут. Проблем для него не существовало. Когда я
сказал, что мне в Сворске негде жить, он ответил:
— Ну, ты сходи куда-нибудь, тебе помогут.
— А куда? — спросил я.
— Ха-ха-ха! Не знаю, — ответил предпенсионер, — контор много.
Выбирай на вкус!
Я пригрозил, что уеду, а уволить меня нельзя, потому что я — молодой
специалист и зарплату все равно получу, отсужу за все три года. Но
начальника не проняло, он словно и не слышал, не желал считать ничьи деньги,
бормоча, что до пенсии ему осталось меньше трех лет. Тогда я пообещал
написать на него жалобу.
— Вам она здорово повредит, — сказал я, — ведь вы еще ничего не
успели сделать, а на вас уже жалуются. Что же будет, когда вы засучите
рукава?
— Ха-ха-ха! У меня рубашка-безрукавка, — ответил он, отправляя
секретаршу и дерматиновую папку в поход по инстанциям.
Он все фразы начинал с "ха-ха-ха". Прежде чем что-то сказать, он
хохотал. Веселый оказался дядя, но веселье это жило в нем не от большого
ума, он заливался даже от показанного пальца.
Побегать начальнику все-таки пришлось, и комнату из него я вытряс --
изолятор в женском отделении городской больницы. Но я оторвал его от
главного дела и заставил бегать, потому он меня разлюбил, как всегда, дивясь
от хохота. Основным, главным делом начальника была ловля рыбы, сидя на
подоконнике и свесив ноги, потому что окно его кабинета выходило к реке.
Лишь изредка его отвлекали назойливые посетители вроде меня, и начальник
расправлялся с ними, как с мухами. Червей ему копала секретарша, она же
прикармливала рыб под конец рабочего дня. Видели ее, разбрасывающую кашу, и
посреди ночи, а курьер, тридцатилетний детина, ходил в закатанных до колен
штанах, чтобы в любой момент бежать к воде, выпутывать крючок из водорослей.
Впрочем, по вторникам и четвергам предпенсионер не ловил рыбу, а, придя в
кабинет и отдав распоряжения, запирал дверь, зашторивал окна и ложился на
стол, свернувшись калачиком и засунув уши между коленок, чтобы телефонные
звонки не тревожили сон... Следом за мной к начальнику пришел реставратор и
сказал, что ему для работы нужны переплетный станок, картон, ледерин,
клей... — целый список. Предпенсионер решил отшутиться.
— Ха-ха-ха! Что же ты, — говорит, — за переплетчик, если у тебя
ничего нет?
— Не могу же я повсюду таскать за собой бумагорезательную машину!
— А я тем более не могу, я старенький, — ответил начальник. — Сиди и
жди. Закажем тебе машину на следующую пятилетку.
Пришлось решать этот вопрос без начальника: мы пошли в типографию и
познакомились с Сусаниным. Адам Петрович разрешил пользоваться своим
оборудованием и материалами, а потом выставил такой счет отделу культуры,
что исчерпал пятилетние фонды, и теперь своричи ждут не дождутся очередного
съезда и новых финансовых инъекций в культурную жизнь. Правда, наш начальник
от этого ничего не потерял, наоборот, он собрал краеведов-энтузиастов,
организовал раскопки взорванною монастыря и из уцелевших кирпичей построил
себе дачу.
Когда, наконец, мы взялись за дело, на наши головы полетели шишки со
всех сторон Мы купили четыре обогревателя во влажный и холодный подпал, и
тут же пришел пожарный инспектор, словно караулил нас под дверью, и
оштрафовал на десять рублей. Мы выбросили обогреватели, но в "Незабудке"
прорвало трубу, и от сырости расплодились блохи, и санэпидстанция тоже
наказала нас материально, а за ней — опять пожарный: он сказал, что от
сырости портится электропроводка. Организации, которым дано право выписывать
квитанции, открыли в подвале золотое дно, индейское Эльдорадо, еще одну
страну дураков. Нас штрафовали за то, что мы не вывешиваем флаг по
праздникам; за то, что над нашими окнами грязно; за то, что под дверью
мочатся, а мы не показываем туалет в двух шагах; за то, что кошки превратили
подвал в кладбище... А обнаглевший пожарный сначала подарил нам
электрочайник, а потом оштрафовал за то, что мы им пользовались. Он долго
извинялся, но ничем не мог нам помочь — горел план. С тех пор реставратор
ходит с чайником наверх и наливает пивом: от безделья он стал потихоньку
спиваться.
Однажды мы облили из огнетушителя пожарного, который никак не мог
погасить вечногорящий план, санэпидстации подарили конского возбудителя в
бутылке из-под коньяка, а начальнику ДЭЗа показали "небо в алмазах". И все
от нас отстали, словно и не было таких организаций. И мы зажили спокойно и
радостно, общаясь с администрацией через кассиршу Таиру два раза в месяц.
Вообще, мы с реставратором очень скоро поняли, что в этом пришибленном
городишке весь командный состав увлечен игрой "Не сделал сам — спроси с
другого". Суть игры вот в чем: нее участники окружают ведущего --
простака-дурака — и стараются сесть ему на шею. Если же он награждает их
пинками ответно, то все разбегаются в поисках другого простака. Второе
правило гласит, что нельзя владеть простаком единолично, но и нельзя
садиться таким дружным колхозом, что простак подхватит грыжу через два
шага... Последнее, правда, редко соблюдается: простаков — пруд пруди, знай
только пробивай для них ставки.
Я лезу в подвал и вижу, что стеллажи для книг, которые мы заказали
плотнику пустить по всем стенам, и заплатили пятьдесят рублей из своего
кармана, почти готовы. Реставратор читает книгу в зеленой плесени и
отхлебывает пиво из горлышка чайника.
— Привет, — говорит реставратор. — О тебе никто не спрашивал.
— Я в этом не сомневался, — говорю я. — В субботу встретил
начальника, так он от меня убежал, чтобы я чего-нибудь не попросил.
— Он уже и сам не рад, что связался с этой библиотекой.
— Почему ты не расставляешь книги по полкам?
— Жду тебя, — говорит реставратор. — Ты же будешь составлять опись и
должен знать, где что стоит.
— Я начну сразу, как только художник вырежет штампы для книг и у нас
будут деньги, чтобы с ним расплатиться. Кстати, Адам Петрович выпросил для
нас каталожный ящик в городской библиотеке.
— Он хороший человек, — говорит реставратор.
— Единственный коммунист в этом городе, который еще не прекратил свой
партбилет в хлебную карточку, — говорю я.
— Может, бутылку возьмем? — предлагает реставратор.
— Что ты читаешь? — спрашиваю я.
— Апокриф какой-то. Только плохо видно: мыши гадят прямо на страницах.
Возьми после меня -- интересно.
— Лучше почитай вслух.
— "Иисус сказал: Если те, которые ведут вас, говорят вам: Смотрите,
царствие в небе! — Тогда птицы опередят вас. Если они говорят, что оно — в
море, — тогда рыбы опередят вас. И если говорят, что — в земле, — не
верьте им, потому что там царствие кротов. Но царствие внутри вас..."
— Что тут интересного? Банальная истина, что только в душе я себе
хозяин.
— Давай позвоним предпенсионеру и спросим, где его царствие.
— Он за себя-то работать не хочет, а ты еще требуешь, что бы он
вытянул работу Христа на общественных началах. Вот будет субботник, тогда и
спроси.
— ..."И еще сказал: Наступят дни — вы будете искать меня. Вы не
найдете меня".
— Не про нас. Да и вообще мура все это. И так ясно, что надо делать,
без всяких учителей.
— Я, наверное, сегодня нажрусь, — говорит реставратор. — Составишь
мне компанию?
— Шел бы ты к "плотникам", — советую я. — Стал бы их идеологом, раз
у тебя мозги чешутся.
"Плотники" — это ансамбль песни и пляски допризывников при районном
отделении ДОСААФа, набранный из учащихся столярного ПТУ. Они считали, что
советская экономика вот-вот развалится, и били всякого, кто отказывался
покупать рыбные котлетки и томатную пасту. Райком боялся с ними связываться,
чтобы не выглядеть поборником экономического развала...
— Малолетние кретины, — говорит реставратор о "плотни ках". — Зачем
строить столярное ПТУ в городе, где нет ни од ной мебельной фабрики?
— Вот именно за этим, — говорю я и иду к выходу.
— Посиди, — просит реставратор, — тошно одному напиваться.
— Меня, наверное, скоро в армию заберут.
— А библиотека? — спрашивает реставратор. — Я один не вытяну. Я
вообще один ничего делать не умею, даже зайцем в автобусе ездить. Меня не
учили.
— Библиотека будет гнить дальше, ждать следующего предпенсионера... И
я думаю, нам ее все равно не спасти, все равно ее зальет дерьмом из
"Незабудки" или крысы доедят. И если я еще что-то делаю, то только потому,
что мне в детском саду вдолбили: всякая работа в нашей стране — почетна,
даже бесполезная, — говорю я и выхожу на свежий воздух. Настроение мое
совсем падает, и хоть как-то поднять его может одна Марина, потому что с ней
не надо притворяться и предъявлять себя с отдельных удобных и выгодных
сторон, как бракованный товар или социалистический реализм. В нее хочется
вылить себя целиком со всем дерьмом и розами.
Марина была сиротой и выросла и пригородном интернате для
умственно-неполноценных детей, потому что в тот момент, когда ее оформляли,
в нормальном детдоме не было свободных коек. А потом про нее забыли, как про
всех, о ком помнят с детства... Когда она подросла, ее определили дежурной
сипелкой и держали среди воспитанниц за самую смышленую. Большинство же
девочек из интерната отправлялось на вечное поселение в психиатрическую
больницу. Будь у этих урожденных алкоголичек и наркоманок родные, может
быть, их и выпускали бы на свободу под ответственность нормальных
родственников. А без такого поручительства они гнили в сумасшедшем доме.
Правда, Марина кое-кого из них навещала.
Однажды в интернат приехал председатель химзаводского профкома с
подарками, увидел Марину, бросил подарки и влюбился. Он прописал ее в
заводской квартире и собрался утолять там свою страсть. Тут вмешался
Сусанин, нажив себе очередного врага. Председатель пустил слух, что Сусанин
забрал Марину в личное пользование, но первый секретарь заткнул ему глотку
выговором. Адам Петрович перевел Марину на работу в ЗАГС, потому что в
интернате она совсем белого света не видела: по ночам меняла горшки и утки у
детей, а днем отсыпалась. Потом появился я, и Сусанин сдал Марину под мою
защиту.
Весь ЗАГС занимал одну комнату, посреди которой стоял круглый стол. За
столом сидели четыре делопроизводительницы. Марина оформляла браки, старуха
напротив — разводы, женщина слева выдавала свидетельства о смерти, справа
— о рождении.
Где-то в кустах на окраине строился уже десять лет Дворец
бр...
