Эрих Мария Ремарк. Тени в раю
страница №3
...озгами. Может быть,кто-нибудь из моих коллег нуждается в помощнике. Правда, в делах сейчас
застой. Вы это сами видите по нашей лавке. Но с картинами ситуация несколько
иная. В особенности с импрессионистами. А уж старые полотна сейчас
совершенно обесценены. Словом, посмотрим.
Лоу снова грузно затопал по лестнице.
До свидания, подвал, сказал я мысленно. Некоторое время ты был для меня
второй родиной, темным прибежищем. Прощайте, позолоченные лампы конца
девятнадцатого века, прощайте, пестрые вышивки 1890 года и мебель эпохи
короля-буржуа Луи Филиппа, прощайте, персидские вазы и легконогие китайские
танцовщицы из гробниц династии Тан, прощайте, терракотовые кони и все другие
безмолвные свидетели давно отшумевших цивилизаций. Я полюбил вас всем
сердцем и провел в вашем обществе мое второе американское отрочество - от
десяти лет до пятнадцати! Ahoi u evoel Представляя против воли одно из самых
поганых столетий, я и приветствую вас! И при этом чувствую себя запоздавшим
и безоружным гладиатором, который попал на арену, где кишмя кишат гиены и
шакалы и почти нет львов. Я приветствую вас как человек, который намерен
радоваться жизни до тех пор, пока его не сожрут.
Я раскланялся на все четыре стороны. И благословил антикварную рухлядь
справа и слева от меня, а потом взглянул на часы. Мой рабочий день кончился.
Над крышами домов алел закат, и редкие световые рекламы уже начали излучать
мертвенное сияние. А из закусочных и ресторанов по-домашнему запахло жиром и
луком.
- Что здесь такое стряслось? - спросил я Меликова, придя в гостиницу.
- Рауль решил покончить с собой.
- С каких это пор?
- С середины сегодняшнего дня. Он потерял Кики, который вот уже четыре
года был его другом.
- В этой гостинице без конца плачут, - сказал я, прислушиваясь к
сдерживаемым рыданиям в плюшевом холле, которые доносились из угла, где
стояли кадки с растениями. - И почему-то обязательно под пальмами.
- В каждой гостинице много плачут, - пояснил Меликов.
- В отеле "Ритц" тоже?
- В отеле "Ритц" плачут, когда на бирже падает курс акций. А у нас,
когда человек внезапно осознает, что он безнадежно одинок, хотя до сих пор
не хотел этому верить.
- Кики попал под машину?
- Хуже. Обручился. Для Рауля - это трагедия. Женщина! Исконный враг!
Предательство! Оскорбление самых святых чувств! Лучше б он умер.
- Бедняги гомосексуалисты! Им приходится сражаться сразу на двух
фронтах. Против мужчин и против женщин.
Меликов ухмыльнулся.
- До твоего прихода Рауль обронил немало цепных замечаний насчет
слабого пола. Самое неизощренное из них звучало так: отвратительные тюлени с
ободранной кожей... Хорошо, что ты пришел. Надо водворить его в номер. Здесь
внизу ему не место. Помоги мне. Этот парень весит сто кило.
Мы подошли к уголку с пальмами.
- Он вернется, Рауль, - прошептал Меликов. Мы тщетно пытались оторвать
Рауля от стула. Он оперся о мраморный столик и продолжал хныкать. Меликов
снова начал взывать к нему. После долгих усилий нам удалось, наконец,
приподнять его! Но тут он наступил мне на ногу. Стокилограммовая туша!
- Осторожней! Чертова баба! - заорал я.
- Что?
- То самое! Нечего распускать нюни! Старая баба!
- Я - старая баба? - возмутился Рауль. От неожиданности он несколько
пришел в себя.
- Господин Росс хотел сказать совсем не то, - успокаивал его Меликов.
- И вовсе нет. Я хотел сказать именно то.
Рауль провел ладонью по глазам.
Мы смотрели на него, ожидая, что он сейчас истерически завизжит. Но он
заговорил очень тихо.
- Я - баба? - Видно было, что он смертельно оскорблен.
- Этого он не говорил, - соврал Меликов. - Он сказал - как баба.
Мы без особого труда довели его до лестницы.
- Несколько часов сна, - заклинал Меликов. - Одна или две таблетки
секонала. Освежающий сон. А после - чашка крепкого кофе. И вы увидите все в
ином свете.
Рауль не отвечал.
- Почему вы нянчитесь с этим жирным кретином? - спросил я.
- Он наш лучший постоялец. Снимает двухкомнатный номер с ванной.
VI
Я бесцельно бродил по улицам, боясь возвращаться в гостиницу. Ночью я
видел страшный сон и пробудился от собственного крика. Мне и прежде часто
снилось, что за мной гонится полиция. Или же меня мучили кошмары, которые
мучили всех эмигрантов: я вдруг оказывался по ту сторону немецкой границы и
попадал в лапы эсэсовцев. Это были сны, вызванные отчаянием:
шутка ли, из-за собственной глупости оказаться в Германии. Ты
просыпался с криком, но потом, осознав, что по-прежнему находишься в
Нью-Йорке, выглядывал в окно, видел ночное небо в красных отсветах и снова
осторожно вытягивался на постели: да, ты спасен! Однако сон, который я видел
сегодня ночью, был иной - расплывчатый, навязчивый, темный, липкий, как
смола, и нескончаемый... Незнакомая женщина, растерянная и бледная,
беззвучно взывала о помощи, по я не мог ей помочь. И она медленно
погружалась в вязкую трясину, в кашу из дегтя, грязи и запекшейся крови, -
погружалась, обратив ко мне окаменевшее лицо.
Я видел немую мольбу в ее испуганных белых глазах, видел черный провал
рта, к которому подползала темная липкая жижа. А потом вдруг появились
"коммандос". Я увидел вспышки выстрелов, услышал пронзительный голос с
саксонским акцентом, увидел мундиры, почуял ужасный запах смерти, тления и
огня, увидел печь с распахнутыми дверцами, где полыхало яркое пламя, увидел
растерзанного человека, который еще двигался, вернее, шевелил рукой, всего
лишь одним пальцем; увидел, как палец этот очень медленно согнулся и как
другой человек растоптал его. И тут же раздался чей-то вопль, вопли
обрушились на меня со всех сторон, отдаваясь гулким эхом...
Я остановился у витрины, но не замечал ничего вокруг. Только спустя
некоторое время я понял, что стою на Пятой авеню перед ювелирным магазином
"Ван Клееф и Арпельс". В непонятном страхе я убежал из лавки братьев Лоу,
ибо подвал антикваров напомнил мне сегодня в первый раз тюремную камеру. Я
инстинктивно искал общества людей, хотел очутиться на широких улицах. Так я
попал на Пятую авеню.
Теперь я не отрывал взгляда от диадемы, некогда принадлежавшей
французской императрице Евгении. При электрическом свете бриллиантовые цветы
диадемы, покоившиеся на черном бархате, ослепительно сверкали. По одну
сторону от нее лежал браслет из рубинов, изумрудов и сапфиров, по другую -
кольца и солитеры.
- Что бы ты выбрала из этой витрины? - спросила девица в красном
костюме свою спутницу.
- Сейчас самое модное - жемчуг. В свете носят только жемчуг.
- Искусственный или настоящий?
- И тот и другой. Черное платье с жемчугом. Только это считается шиком
в высшем обществе.
- По-твоему, Евгения не принадлежала к высшему обществу?
- Когда это было!
- Все равно, от этого браслета я не отказалась бы, - сказала девица в
красном.
- Чересчур пестро, - отрезала ее спутница.
Я двинулся дальше. Время от времени я останавливался у табачных лавок,
у обувных магазинов и магазинов фарфора или у гигантских витрин модных
портных, перед которыми толпа зевак пожирала глазами каскады шелка,
переливавшегося всеми цветами радуги. Я смешивался с толпой зевак и сам
пожирал глазами витрины, жадно прислушиваясь и ловя обрывки фраз, как рыба,
выброшенная из воды, ловит ртом воздух. Я проходил сквозь эту вечернюю
сумятицу жизни, желая слиться с людским потоком, но поток не принимал меня.
Куда бы я ни шел, меня сопровождала белесая тень, подобно тому, как Ореста
сопровождало далекое завывание фурий.
Сперва я хотел разыскать Кана, но потом раздумал. Я не желал видеть
никого, кто напоминал бы мне прошлое. Даже Меликова.
Избавиться от сегодняшнего ночного кошмара было трудно. Обычно при
дневном свете сны выцветали и рассеивались, через несколько часов от них
оставалось лишь слабое, похожее на облачко воспоминание, с каждой минутой
оно бледнело, а потом и вовсе исчезало. Но этот сон, хоть убей, не пропадал.
Я отгонял его, он не уходил. Оставалось ощущение угрозы, мрачной, готовой
вот-вот сбыться.
В Европе я редко видел сны. Я был поглощен одним желанием - выжить.
Здесь же я почувствовал себя спасенным. Между мной и прошлой жизнью пролег
океан, необъятная стихия. И во мне пробудилась надежда, что затемненный
пароход, который словно призрак пробрался между подводными лодками, навсегда
ускользнул от теней прошлого. Теперь я знал, что тени шли за мной по пятам,
они заползали туда, где я не мог с ними справиться, заползали в мои сны, в
мое подсознание, громоздившее каждую ночь причудливые миры, которые каждое
утро рушились. Но сегодня эти призрачные миры не хотели исчезать, они
окутывали меня, подобно липкому мокрому дыму - от этого дыма мурашки бегали
у меня по спине, - подобно отвратительному, сладковатому дыму. Дыму
крематориев.
Я оглянулся: за мной никто не наблюдал. Вечер был такой безмятежный.
Казалось, покой клубится между каменными громадами зданий, на фасадах
которых поблескивают тысячи глаз - тысячи освещенных окон. Золотистые ряды
витрин, высотой в два-три этажа, ломились от ваз, картин и мехов, от
старинной полированной мебели шоколадного цвета, освещенной лампами под
шелковыми абажурами. Вся эта улица буквально лоснилась от чудовищного
мещанского самодовольства. Она напоминала книжку для малышей с пестрыми
картинками, которую перелистывал добродушный бог расточительства,
приговаривая при этом: "Хватайте! Хватайте! Достанет на всех!"
Мир и покой! На этой улице в этот вечерний час вновь пробуждались
иллюзии, увядшая любовь расцветала опять, и всходы надежд зеленели под
благодатным ливнем лжи во спасение. То был час, когда поднимала голову мания
величия, расцветали желания и умолкал голос самоуничижения, час, когда
генералы и политики не только понимали, но на краткий миг чувствовали, что и
они тоже люди и не будут жить вечно.
Как я жаждал породниться с этой страной, которая раскрашивала своих
мертвецов, обожествляла молодость и посылала солдат умирать за тридевять
земель в незнакомые страны, послушно умирать за дело, неведомое им самим.
Почему я не мог стать таким же, как американцы? Почему принадлежал к
племени людей, лишенных родины, спотыкавшихся на каждом английском слове?
Людей, которые с громко бьющимся сердцем подымались по бесчисленным
лестницам или взлетали вверх в бесчисленных лифтах, чтобы потом брести из
комнаты в комнату, - племени людей, которых в этой стране терпели не любя и
которые полюбили эту страну только за то, что она их терпела?
Я стоял перед табачной лавкой фирмы "Данхилл". Трубки из коричневого
дерева с "пламенем" матово блестели своими гладкими боками - они казались
символами респектабельности и надежности, они обещали изысканные радости,
спокойные вечера, заполненные приятной беседой, и ночи в спальной, где от
мужских волос пахнет медом, ромом и дорогим табаком и где из ванной
доносится тихая возня не слишком тощей хозяйки, приготовляющейся к ночи в
широкой постели. Как все это не похоже на сигареты там, в Европе, сигареты,
которые докуривают почти до конца, а потом торопливо гасят; как это не
похоже на дешевые сигареты "Голуаз", пахнущие не уютом и довольством, а
только страхом.
Я становлюсь омерзительно сентиментальным, подумал я. Просто смешно!
Неужели я стал одним из бесчисленных Агасферов и тоскую по теплой печке и
вышитым домашним туфлям? По затхлому мещанскому благополучию и привычной
скуке обывательского житья?
Я решительно повернулся и пошел прочь от магазинов Пятой авеню. Теперь
я шел на запад и, миновав сквер, отданный во власть подонкам и дешевым
театришкам бурлеска, вышел на улицы, где люди молча сидели у дверей своих
домов на высоких крылечках, а детишки копошились между узкими коробками
домов из бурого камня, похожие на грязных белых мотыльков. Взрослые
показались мне усталыми, но не слишком озабоченными, если можно было
доверять защитному покрову темноты.
Мне нужна женщина, думал я, приближаясь к гостинице "Ройбен". Женщина!
Глупая, хохочущая самка с крашеными желтыми волосами и покачивающимися
бедрами. Женщина, которая ничего не понимает и не задает никаких вопросов,
кроме одного, достаточно ли у тебя при себе денег. И еще я хочу бутылку
калифорнийского бургундского и, пожалуй, немного дешевого рома, чтобы
смешать его с бургундским. Эту ночь я должен провести у женщины, ибо мне
нельзя возвращаться в гостиницу. Нельзя возвращаться в гостиницу. В эту ночь
никак нельзя.
Но где найти такую женщину? Такую девку? Шлюху? Нью-Йорк - не Париж. Я
уже по опыту знал, что нью-йоркская полиция придерживается пуританских
правил, когда дело касается бедняков. Шлюхи не разгуливают здесь по улицам,
и у них нет опознавательных знаков - зонтиков и сумок необъятных размеров.
Есть, конечно, номера телефонов, но для этого нужно время и знание этих
номеров.
- Добрый вечер, Феликс, - сказал я. - Разве Меликов еще не пришел?
- Сегодня суббота. - ответил Феликс. - Мое дежурство.
Правильно. Сегодня суббота. Я совсем об этом забыл. Мне предстояло
длинное, унылое воскресенье, и внезапно на меня напал страх.
В номере у меня еще оставалось немного водки и, кажется, несколько
таблеток снотворного. Невольно я подумал о толстом Рауле. А ведь только
вчера я насмехался над ним. Теперь и я чувствовал себя бесконечно одиноким.
- Мисс Петрова тоже спрашивала Меликова, - сказал Феликс.
- Она уже ушла?
- Нет, по-моему. Хотела подождать еще несколько минут.
Наташа Петрова шла мне навстречу по тускло освещенному плюшевому холлу.
Надеюсь, она не будет сегодня плакать, подумал я и снова удивился тому,
какая она высокая.
- Вы опять торопитесь к фотографу? - спросил я.
Она кивнула.
- Хотела выпить рюмку водки, но Владимира Ивановича сегодня нет. Совсем
забыла, что у него свободный вечер.
- У меня тоже есть водка, - сказал я поспешно, - могу принести.
- Не трудитесь. У фотографа сколько угодно выпивки. Просто я хотела
немного посидеть здесь.
- Все равно сейчас принесу. Это займет не больше минуты.
Я взбежал по лестнице и открыл дверь. Бутылка поблескивала на
подоконнике. Не глядя по сторонам, я взял ее и прихватил два стакана. В
дверях я обернулся. Ничего - ни теней, ни призраков. Недовольный собою, я
покачал головой и пошел вниз.
Наташа Петрова показалась мне на этот раз не такой, какой я ее
представлял. Менее истеричной и более похожей на американку. Но вот раздался
ее хрипловатый голос, и я услышал, что она говорит с легким акцентом. Не с
русским, а скорее с французским, - насколько я мог об этом судить. На голове
у нее был сиреневый шелковый платок, небрежно повязанный в виде тюрбана.
- Чтобы не испортить прическу, - пояснила Наташа. - Сегодня мы
снимаемся в вечерних туалетах.
- Вам нравится здесь сидеть? - спросил я.
- Я вообще люблю сидеть в гостиницах. В гостиницах не бывает скучно.
Люди приходят и уходят. Здороваются и прощаются. Это и есть лучшие минуты в
жизни.
- Вы так считаете?
- Наименее скучные, во всяком случае. А все, что между ними... - Она
нетерпеливо махнула рукой. - Правда, большие гостиницы безлики. Там человек
слишком тщательно скрывает свои эмоции. Тебе кажется, что в воздухе пахнет
приключениями, но приобщиться к ним невозможно.
- А здесь можно?
- Скорее. Здесь люди распускаются. Я, между прочим, тоже. Кроме того,
мне нравится Владимир Иванович. Он похож на русского.
- Разве он не русский?
- Нет, он чех. Правда, деревня, из которой он родом, раньше
принадлежала России, но после девятнадцатого года она стала чешской. Потом
ее оккупировали нацисты. Похоже, что скоро она опять станет русской или
чехословацкой... Навряд ли ее заберут американцы. - Засмеявшись, Наташа
встала. - Мне пора. - Секунду она колебалась, потом предложила: - Почему бы
вам не пойти со мной? Вы с кем-нибудь условились на вечер?
- Ни с кем не уславливался, но боюсь, что фотограф меня выгонит.
- Никки? Странная мысль. У него всегда масса народа. Одним человеком
больше или меньше - какая разница! Все это немножко богема!
Я догадался, почему она пригласила меня к фотографу: чтобы сгладить
неловкость, возникшую в первые минуты знакомства. Собственно, мне не очень
хотелось идти с нею. Что мне там делать? Но сегодня вечером я был рад любому
приглашению, лишь бы не сидеть в гостинице. В отличие от Наташи Петровой я
не ждал приключения. А в эту ночь и подавно.
- Поедем на такси? - спросил я в дверях. Наташа расхохоталась.
- Постояльцы гостиницы "Ройбен" не берут такси. Это я хорошо усвоила.
Кроме того, нам совсем недалеко. А вечер просто чудесный. Ночи в Нью-Йорке!
Нет, я не создана для сельской идиллии. А вы?
- Право, не знаю.
- Вы никогда об этом не думали?
- Никогда, - признался я. - Да и когда мне было об этом думать?
Непозволительная роскошь! Приходилось радоваться, что ты вообще жив.
- Стало быть, у вас еще многое впереди, - сказала Наташа Петрова. Она
шла против потока пешеходов, похожая на узкую, легкую яхту, и ее профиль под
сиреневым тюрбаном напоминал профиль фигуры на носу старинного корабля,
фигуры, которая спокойно возвышается над водой, обрызганная пеной и
устремленная в неведомое. Наташа шла быстро, резким шагом, как будто ей узка
юбка. Она не семенила и дышала всей грудью. Я подумал, что в первый раз за
все свое пребывание в Америке иду вдвоем с женщиной. И чувствую это!
Ее встретили как любимо дитя, которое где-то долго пропадало. В
огромном голом помещении, освещенном софитами и уставленном белыми ширмами,
разгуливало человек десять. Фотограф и еще двое каких-то типов обняли и
расцеловали Наташу; еле тлевшая болтовня быстро разгорелась. Меня тут же
представили. Одновременно кто-то разносил водку, виски и сигареты. А потом я
вдруг оказался сидящим в кресле несколько в стороне от остальной публики:
обо мне забыли.
Но я не горевал. Я увидел то, чего еще никогда не видел. Здесь
распаковывали огромные картонки с платьями, несли их за занавес, а потом
опять выносили.
Все с жаром спорили о том, что следует снимать в первую очередь. Кроме
Наташи Петровой в ателье были еще две манекенщицы: блондинка и брюнетка в
серебряных туфельках на высоких каблуках. Они были очень
красивы.
- Сперва пальто! - заявила энергичная дама.
- Нет, сперва вечерние туалеты, - запротестовал фотограф, худощавый
светловолосый человек с золотой цепочкой на запястье. - Иначе они сомнутся.
- Их вовсе не обязательно надевать под пальто. А пальто надо вернуть
как можно скорее. В первую очередь - меховые манто, фирма ждет их.
- Ладно! Начнем с мехов.
И все заспорили снова, как надо фотографировать меха. Я прислушивался к
спору, но ничего не мог разобрать. Веселое оживление и тот пыл, с каким
каждый приводил свои доводы, делало все это похожим на сцену из какого-то
спектакля. Чем не "Сон в летнюю ночь"! Или какая-нибудь музыкальная комедия
в стиле рококо, - например, "Кавалер роз". Или фарс Нестроя! Правда, сами
участники представления воспринимали свои действия всерьез и горячились не
на шутку. Но от этого все происходящее еще больше напоминало пантомиму и
казалось совершенно нереальным. Ей-богу, каждую секунду в комнату под звуки
рога мог вбежать Оберон!
Но вот свет софитов направили на белую ширму, к которой подтащили
гигантскую вазу с искусственными цветами - дельфиниумами. Одна из манекенщиц
в серебряных туфельках на высоких каблуках вышла в бежевой меховой накидке.
Директриса модного ателье бросилась одергивать и разглаживать накидку; два
софита, которые находились чуть ниже других, тоже вспыхнули, и манекенщица
замерла на месте, словно ее взяли на мушку.
- Хорошо! - воскликнул Никки. - Еще раз, darling(1).
Я откинулся на спинку кресла. Да, хорошо, что я пришел сюда. Лучшего
нельзя было и придумать.
-----------------------------------------
(1) Дорогая (англ.).
- А теперь Наташа, - произнес чей-то голос. - Наташа в шубке из
каракульчи.
Наташа появилась совершенно неожиданно. Тоненькая женская фигурка,
закутанная в черный блестящий мех, уверенно стояла на фоне белой ширмы. На
голове у нее было нечто вроде берета из того же самого легкого и блестящего
меха.
- Отлично! - возопил Никки. - Стой как стоишь! - Он отогнал директрису,
которая хотела что-то поправить. - Потом мы сделаем еще несколько снимков. А
на этот раз не надо придуманных поз.
Боковые софиты устремились на маленькое узкое лицо, глаза Наташи были
сейчас прозрачно-голубые; при сильном свете, лившемся со всех сторон, они
сверкали, подобно звездам.
- Снимаю! - крикнул Никки.
Наташа Петрова не замирала на месте, как обе ее товарки. Она просто
стояла, не шевелясь, будто это было для нее вполне естественное состояние.
- Хорошо! - похвалил Никки. - А теперь распахни пальто.
Наташа развела полы шубки, словно крылья бабочки. Минуту назад пальто
казалось очень узким, на самом деле оно было с огромным запахом. Я увидел
белую подкладку в большую серую клетку.
- Держи полы, - крикнул Никки, - разведи их, пошире. Ты похожа на
бабочку "Павлиний глаз". Молодец!
- Как вам здесь нравится? - спросил меня кто-то. Это был бледный
черноволосый мужчина со странно блестящими, темными, как вишни, глазами.
- Ужасно нравится, - ответил я чистосердечно.
- Конечно, сейчас мы не располагаем моделями от Балансиаги и от
прославленных французских портных. Таковы последствия войны, - прибавил
незнакомец, тихонько вздохнув. - Но Майнбохер и Валентин тоже смотрятся
неплохо. Как, по-вашему?
- Совершенно верно, - подтвердил я, не имея понятия, о чем идет речь.
- Будем надеяться, что все это скоро кончится и мы опять начнем
получать первоклассные ткани. Лионский шелк...
Незнакомца позвали, он встал. Причина, по которой он проклинал эту
войну, вовсе не показалась мне смешной. Наоборот, здесь она выглядела на
редкость разумной.
Потом фотограф начал снимать вечерние туалеты. И внезапно около меня
очутилась Наташа Петрова. На ней было длинное белое обтягивающее платье с
большим декольте.
- Вы не очень скучаете? - спросила Наташа.
- Что вы? Совсем нет, - сказал я, несколько смешавшись, и с удивлением
воззрился на нее. - По-моему, меня преследуют галлюцинации. Правда, на сей
раз приятные. Эту диадему я видел не далее как сегодня днем в витрине у "Ван
Клеефа и Арпельса". Как странно.
Наташа засмеялась.
- У вас зоркий глаз.
- Это действительно та же диадема?
- Да. Журнал, для которого мы делаем снимки, взял ее напрокат. Неужели
вы могли подумать, что я купила диадему?
- Бог его знает! Сегодня ночью все мне кажется возможным. Никогда в
жизни не видел столько платьев и шуб.
- Что вам больше всего понравилось?
- Трудно сказать. Наверное, та широкая и длинная накидка из черного
бархата, которую показывали вы. Она могла бы быть от Балансиаги.
Наташа быстро повернулась и смерила меня взглядом.
- Она и есть от Балансиаги. А вы - шпион?
- Шпион? В шпионаже меня еще никто не обвинял. Интересно, на какую
страну я работаю?
- На другую фирму. На наших конкурентов. Вы той же специальности, что и
все здесь? Признайтесь. Иначе вы никак не могли бы отгадать, что накидка от
Балансиаги.
- Наташа Петрова, - торжественно начал я, - клянусь, что еще десять
минут назад имя Балансиаги было мне совершенно неизвестно. Услышав его, я
подумал бы, что это марка автомобилей. Вон тот бледный господин назвал мне
это имя впервые. Он сказал, правда, что модели от Балансиаги не попадают
сейчас за океан. Я просто пошутил.
- И попали в самую точку. Накидка и впрямь от Балансиаги. Переправлена
в Америку на бомбардировщике. На "летающей крепости". Так сказать,
контрабандным путем.
- Прекрасное применение для бомбардировщиков. Будем надеяться, что все
последуют вашему примеру и на земле наступит золотой век.
- Так. Вы, стало быть, не шпион. Мне даже жаль. Все равно с вами надо
держать ухо востро. Вы слишком быстро все схватываете. А питья у вас
достаточно?
- Спасибо. Вполне достаточно.
Наташу позвали.
- После съемок мы поедем развлекаться. Посидим часок в "Эль Марокко".
Так принято, - сказала она, отходя от меня. - Поедете?
Я не стал отвечать. Разумеется, я не мог поехать с ними. Для таких
развлечений я был слишком беден. Придется объяснить ей это потом. Не очень
приятная перспектива. Но время еще есть. Пока что я плыл по течению. Не
хотелось думать ни о завтрашнем дне, ни даже о ближайшем часе. Смуглая
манекенщица, которую только что снимали в длинном суконном пальто
бутылочного цвета, сбросила его, чтобы надеть другое. Платья на ней не
оказалось, только белье. Никого это, впрочем, не смутило. Видимо, для
присутствующих это было не в новинку, да к тому же среди здешних мужчин были
и гомосексуалисты. Смуглая манекенщица показалась мне очень красивой, она
обладала небрежной и несколько ленивой самоуверенностью женщины, знающей,
что всегда выйдет победительницей, и не слишком этому радующейся. Я видел и
Наташу Петрову, наблюдал, как она меняет туалеты. Она была светлая,
длиннотелая и стройная, и кожа ее напоминала почему-то лунный свет и жемчуг.
Я не сказал бы, что она "мой тип", - "моим типом" была скорее темноволосая
манекенщица, которую звали Соня... Мысли эти были не очень четкие, они
расплывались. И в душе я порадовался, что у меня не возникало никаких
определенных желаний и ассоциаций. Но больше всего я радовался, что не сижу
в гостинице. Правда, меня несколько изумляло, что едва знакомые женщины
представали передо мной в таких позах, словно мы давно знали друг друга. Это
напоминало миниатюру на эмали: множество разноцветных слоев наложено на
основной слой, который, хотя его как будто и не видно, сообщает теплый тон
всему изображению.
Только после того, как туалеты были уложены в картонки, я объяснил
Наташе Петровой, что не могу идти со всей компанией в "Эль Марокко". Я уже
знал, что это самое дорогое ночное кабаре в Нью-Йорке.
- Почему вы отказываетесь? - спросила Наташа.
- У меня нет денег.
- Вот дурень. Нас ведь тоже пригласили. Неужели вы думаете, что я
заставила бы вас платить?
Она засмеялась, как всегда хрипловато. И хотя смех ее напомнил мне, сам
не знаю почему, смех сутенера, у меня вдруг появилось приятное чувство, что
я нахожусь в кругу сообщников.
- А драгоценности? Ведь их надо вернуть.
- Завтра. Это взял на себя журнал. А сейчас мы будем пить шампанское.
Я больше не протестовал. День кончался для меня совершенно неожиданно:
я увидел жизнь в самых ее разных обличьях - сперва мне было смешно, потом я
испытал чувство чистой благодарности. Меня уже не удивляло, что мы сидим в
одном из отдельных кабинетов "Эль Марокко" и что какой-то венец исполняет
немецкие песни, хотя Америка и Германия находятся в состоянии войны. Я
понимал только, что в Германии это было бы невозможно. А между тем в
ресторане сидело много американских офицеров. Мне казалось, что я долго брел
по пустыне и вдруг увидел оазис. Время от времени я, - правда, потихоньку -
пересчитывал в кармане пятьдесят долларов - все мое состояние, готовый по
первому требованию бросить его на ветер. Но никто от меня ничего не
требовал. Так выглядит мирная жизнь, размышлял я. Мирная жизнь, которой я не
знаю; так выглядит беззаботность, которой я никогда не испытывал. Но в
мыслях моих не было зависти. Хорошо, что такое еще существует. Я сидел в
компании незнакомых людей, и эти люди были мне ближе и приятней, нежели те,
которых я прекрасно знал. Я сидел рядом с красивой женщиной, и ее взятая
напрокат диадема сверкала в свете свечей. Я был жалким приживалой, я пил
чужое шампанское, - и у меня было такое чувство, что эта совсем иная жизнь
тоже дана мне взаймы всего на один вечер. Завтра ее придется вернуть.
VII
- Вас нетрудно будет устроить в какой-нибудь художественный салон, -
сказал Лоу-старший. - Война вам в этом смысле на руку. У нас сейчас нехватка
подсобной рабочей силы.
- Можно подумать, что я делец, наживающийся на войне, - сказал я
сердито. - Мне без конца твердят, будто война дала мне массу преимуществ.
- А разве не дала? - Лоу с ожесточением почесал свой лысый череп мечом
Михаила Архангела; скульптура была подделкой под старину. - Не будь войны,
вы не оказались бы в Америке.
- Правильно. Но если бы не война, немцы не оказались бы во Франции.
- Разве вам здесь не лучше, чем во Франции?
- Господин Лоу, это бесцельный разговор. И в той и в другой стране я
чувствую себя паразитом. Лоу просиял.
- Паразитом! Очень метко. Я сам хотел это вам разъяснить. В вашем
положении вы не можете претендовать на постоянную работу ни в одном
художественном салоне. Вы должны найти себе приблизительно такое же занятие,
как у нас. Так сказать, нелегальное. Я тут говорил с одним человеком, у
которого вы, наверное, сможете пристроиться. Он тоже паразит. Но богатый
паразит. Торгует предметами искусства. Картинами. Тем не менее он паразит.
- Он торгует подделками?
- Боже избави! - Лоу отложил поддельного Михаила Архангела и сел в
почти целиком отреставрированное флорентийское кресло времен Савонаролы -
только верхняя часть кресла была подлинной. - Торговля предметами искусства
- вообще ремесло для людей с нечистой совестью, - начал он тоном поучения. -
Мы зарабатываем деньги, которые, собственно, должен был бы заработать
художник. Ведь мы получаем за те же произведения во много раз больше, чем в
свое время их создатель. Когда речь идет об антикварных вещах или о
предметах прикладного искусства, все это еще не так страшно. Страшно бывает
с "чистым искусством". Вспомните Ван Гога. За всю свою жизнь он не продал ни
одной картины и жил впроголодь, а сейчас торговцы наживают на нем миллионы.
И так было испокон веку:
художник голодает, а торговец обзаводится дворцами.
- По-вашему, дельцов мучает совесть?
Лоу подмигнул:
- Ровно настолько, чтобы барыши не казались им чересчур пресными.
Торговцы картинами - народ своеобразный. Им хочется не только разбогатеть на
произведениях искусства, но зачастую и подняться до уровня этого искусства.
Ведь сам художник, продающий картины, почти всегда нищий, ему даже не на что
поужинать. Таким образом, торговец чувствует свое превосходство,
превосходство человека, который может заплатить за чужой ужин. Понятно?
- Даже очень. Хотя я не художник. Но в этом деле разбираюсь.
- Вот видите. Художника всегда используют. И вот, чтобы сохранить
видимость любви к искусству, которое дает торговцам возможность жить в
полном довольстве, и к художнику, которого они эксплуатируют, торговцы
открывают художественные салоны. Иными словами, время от времени устраивают
выставки. В основном они это делают, чтобы нажить деньги на художнике,
связанном с ними по рукам и ногам кабальными договорами. Но также и для
того, чтобы художник получил известность. Довольно-таки жалкое алиби. Однако
на этом основании торгаши хотят считаться меценатами.
- Это, стало быть, и есть паразиты от искусства? - спросил я,
развеселившись.
- Нет, - сказал Лоу-старший, закуривая сигару. - Они хоть что-то делают
для искусства. Паразитами я называю дельцов, которые торгуют картинами, не
имея ни лавок, ни салонов. Они используют интерес, который другие вызывают
своими выставками. И при этом без всяких затрат. Ведь они торгуют у себя на
квартире. У них нет издержек производства. Разве что они платят секретарше.
Даже за помещение с них не взимают налогов; арендная плата приравнивается у
них к производственным расходам, потому что в квартире висят картины. И
глядишь, вся семья паразита живет себе в этой квартире и радуется.
Бесплатно. Мы гнем спину в лавке, тратим кровные денежки и драгоценное
здоровье на служащих, а паразит валяется в кровати часов до девяти, а потом
диктует письма секретарше и, как паук, поджидает покупателей.
- А вы разве не поджидаете покупателей?
- Не в такой роскоши. А как простой служащий, хотя служу у себя самого.
И потом, я не пират.
- Почему бы и вам не стать паразитом, господин Лоу?
Лоу взглянул на меня, нахмурившись. И я понял, что совершил ошибку.
- Вы не хотите из этических соображений. Не правда ли? - спросил я.
- Хуже. Из финансовых. Стать пиратом можно, только имея в кармане
большие деньги. И хороший товар. Иначе опростоволосишься. Первоклассный
товар.
- Значит, пират продает дешевле? Ведь издержек у него меньше.
Лоу сунул сигару в ступку эпохи Возрождения, но тут же вытащил ее
обратно, разгладил и закурил снова.
- Да нет же, дороже! - завопил он. - В этом весь фокус. Богатые кретины
дают себя одурачить и притом думают, что совершили выгодный бизнес. Люди,
которые нажили миллионы своим горбом, попадают впросак, увы, самым глупым
образом. Ловкачи играют на их снобизме и на их престиже, и тогда они лезут в
ловушку, как мухи на липкую бумагу. - От сигары Лоу летели искры, словно от
бенгальского огня. - Все дело в упаковке, - причитал он. - Посоветуйте вновь
испеченному миллионеру купить Ренуара, и он поднимет вас на смех. Для него
что Ренуар, что велосипед - один черт. Но скажите ему, что Ренуар придаст
ему больший вес в обществе, и он тут же купит две его картины. Вы меня
поняли?
Я слушал Лоу с восхищением. Время от времени он давал мне бесплатные
уроки практической жизни. Обычно это происходило после обеденного перерыва,
когда наступало некоторое затишье, или по вечерам, перед тем как я
заканчивал свою работу в подвале. Сейчас было послеобеденное время.
- Знаете, почему я читаю вам курс лекций по высококвалифицированной
торговле картинами?
- Чтобы подготовить меня к ведению боевых операций на фронте
купли-продажи. Ибо с другими фронтами я уже знаком.
- Вы кое-как познакомились с первой в истории тотальной войной и
думаете, что она для всех - внове. Но мы, деловые люди, ведем тотальную
войну с сотворения мира. Фронт проходит у нас повсюду. - Лоу-старший гордо
выпрямился. - Точно так же, как и в семейной жизни.
- Вы женаты? - спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.
Мне не нравилось, когда слово "война" употребляли для нелепых
сравнений. Для меня война была ни с чем не сравнима, даже если сравнения и
не были нелепыми.
- Не женат! - ответил Лоу-старший, внезапно помрачнев. - Но мой брат
задумал жениться. Хорошенькая история! Трагедия! Хочет жениться на
американке! Полная катастрофа.
- На американке?
- Да, на эдакой девице со взбитыми космами, вытравленными перекисью. С
глазами, как у селедки. И с оскаленной пастью, в которой торчат сорок восемь
зубов, нацеленных на наши добытые потом и кровью денежки. На наши доллары -
хочу я сказать. Словом, крашеная гиена с кривыми ногами. Обе ноги - правые!
Я задумался, пытаясь мысленно воссоздать этот образ. Но Лоу продолжал:
- Бедная моя мамочка! Хорошо, что она до этого не дожила. Если бы
восемь лет назад ее не сожгли, она перевернулась бы сейчас в гробу.
Я так и не разобрался в его сумбурной болтовне, но одно слово вдруг
заставило меня насторожиться, как звук сирены:
- Сожгли?
- Да. В крематории. Она родилась еще в Польше. А умерла здесь.
Знаете...
- Знаю, - сказал я поспешно. - Но при чем тут ваш брат? Почему бы ему
не жениться?
- Не на американке же, - возмутился Лоу. - В Нью-Йорке достаточно
порядочных еврейских девушек. Разве он не может найти себе жену среди них?
Так нет же, должен настоять на своем.
Постепенно Лоу успокоился.
- Извините, - сказал он. - Иногда у человека просто лопается терпение.
Но мы говорили о другом. О паразитах. Вчера я беседовал с одним паразитом
насчет вас. Ему, возможно, понадобится помощник, который разбирается в
живописи, но не так уж хорошо, чтобы он мог подсмотреть его секреты, а потом
продать их конкурентам. Ему нужен человек вроде вас, предпочитающий
держаться в тени, а не мозолить всем глаза. Пойдите к нему и представьтесь.
Сегодня в шесть вечера. Я уже говорил с ним о вас. Идет?
- Большое спасибо, - сказал я, приятно пораженный. - Большое, большое
спасибо!
- Зарабатывать вы будете не так уж много. Но дело не в оплате, а в
шансах, говаривал когда-то мой отец. Здесь, - Лоу обвел рукой свою лавку, -
здесь у вас нет никаких шансов.
- Все равно. Я благодарен за время, проведенное у вас. И за то, что вы
помогли мне. Почему, собственно?
- Никогда не следует спрашивать: "Почему?". - Лоу оглядел меня с ног до
головы. - Почему? Конечно, мы здесь не такие уж филантропы. Знаете почему?
Наверное, потому, что вы такой незащищенный.
- Что? - удивился я.
- Так оно и есть, - сам удивляясь, сказал Лоу. А ведь, глядя на вас,
этого никогда не скажешь. Но вы именно незащищенный. Эта мысль пришла в
голову моему брату, когда мы как-то заговорили о вас. Он считает, что вы
будете пользоваться успехом у женщин.
- Вот как! - Я был скорее возмущен.
- Только не принимайте моих слов близко к сердцу. Я ведь уже говорил
вам, что во всем этом мой брат разбирается не лучше носорога. Сходите к
пирату. Его фамилия Силверс. Сегодня вечером.
На дверях у Силверса не было таблички. Он жил в обычном жилом доме. Я
ожидал встретить нечто вроде двуногой акулы. Но ко мне вышел очень мягкий,
тщедушный и скорее застенчивый человек, он был прекрасно одет и вел себя
крайне сдержанно. Налив мне виски с содовой, он стал осторожно меня
выспрашивать. А немного погодя принес из соседней комнаты два рисунка и
поставил их на мольберт.
- Какой рисунок вам больше нравится?
Я показал на правый.
- Почему? - спросил Силверс.
- Разве обязательно должна быть причина?
- Да. Меня интересует причина. Вы знаете, чьи это рисунки?
- Оба рисунка Дега. По-моему, это каждому ясно.
- Не каждому, - возразил Силверс со странно смущенной улыбкой. -
Некоторым моим клиентам не ясно.
- Почему же они тогда покупают?
- Чтобы в доме висел Дега, - сказал Силверс печально.
Я вспомнил лекцию, прочитанную Лоу-старшим. Как видно, она
соответствовала действительности. Конечно, я только наполовину поверил Лоу,
он был склонен к преувеличениям, особенно когда речь шла о материях, ему не
очень знакомых.
- Картины - такие же эмигранты, как и вы, - сказал Силверс. - Иногда
они попадают в самые неожиданные места. Хорошо ли они себя там чувствуют -
вопрос особый.
Он вынес из соседней комнаты две акварели.
- Знаете, чьи это акварели?
- Сезанна.
Силверс был поражен.
- А можете сказать, какая из них лучше?
- Все акварели Сезанна хороши, - ответил я. - Но левая пойдет по более
дорогой цене.
- Почему? Потому, что она больше по размеру?
- Нет. Не потому. Эта акварель принадлежит к поздним работам Сезанна,
здесь уже явственно чувствуется кубизм. Очень красивый пейзаж Прованса с
вершиной Сен-Виктуар. В Брюссельском музее висит похожий пейзаж.
Выражение лица Силверса вдруг изменилось. Он вскочил.
- Где вы раньше работали? - отрывисто спросил он.
Я вспомнил случай с Наташей Петровой.
- Нигде. В конкурирующих фирмах я не работал.
И не занимаюсь шпионажем. Просто провел некоторое время в Брюссельском
музее.
- Когда именно?
- Во время оккупации. Меня прятали в музее, а потом мне удалось бежать
и перейти границу. Вот источник моих скромных познаний.
Силверс снова сел.
- В нашей профессии необходима сугубая осторожность, - пробормотал он.
- Почему? - спросил я, обрадовавшись, что он не требует от меня
дальнейших разъяснений.
Секунду Силверс колебался.
- Картины - как живые существа. Как женщины. Не следует показывать их
каждому встречному и поперечному. Иначе они потеряют свое очарование. И свою
цену.
- Но ведь они созданы для того, чтобы на них смотрели.
- Возможно. Хотя я в этом сомневаюсь. Торговцу важно, чтобы его картины
не были общеизвестны.
- Странно. Я думал, это как раз подымает цену.
- Далеко не всегда. Картины, которые слишком часто выставляли, на языке
специалистов зовутся "сгоревшими". Их антипод - "девственницы". Эти картины
всегда находились в одних руках, в одной частной коллекции, и их почти никто
не видел. За "девственниц" больше платят. И не потому, что они лучше, а
потому, что любой знаток и собиратель жаждет находок.
- И за это он выкладывает деньги?
Силверс кивнул.
- К сожалению, в наше время коллекционеров раз в десять больше, чем
знатоков. Эпоха истинных собирателей, которые были в то же время и
ценителями, кончилась после первой мировой войны, в восемнадцатом году.
Каждому политическому и экономическому перевороту сопутствует переворот
финансовый. И тогда состояния меняют своих владельцев. Одни все теряют,
другие богатеют. Старые собиратели вынуждены продавать свои коллекции, на их
место приходят новые. У этих новых есть деньги, но зачастую они ничего не
смыслят в искусстве. Чтобы стать истинным знатоком, требуется время,
терпение и любовь.
Я внимательно слушал. Казалось, в этой комнате с двумя мольбертами,
обитой серым бархатом, хранилась утерянная тишина мирных эпох. Силверс
поставил на один из мольбертов новый картон.
- Вы знаете, что это?
- Моне. Поле маков.
- Нравится?
- Необычайно. Какое спокойствие! И какое солнце! Солнце Франции.
- Ну что ж, давайте попытаемся, - сказал Силверс наконец. - Особых
знаний здесь не требуется. Мне нужен человек надежный и молчаливый. Это -
главное. Шесть долларов в день. Согласны?
Я сразу встрепенулся.
- За какие часы? За утренние или за вечерние?
- За утренние и за вечерние. Но в промежутке у вас будет много
свободного времени.
- Это приблизительно та сумма, какую получает вышколенный мальчик на
побегушках.
Я ждал, что он скажет: ваши функции будут примерно такими же! Но
Силверс проявил деликатность. Он вслух подсчитал, сколько получает мальчик
на побегушках. Оказалось, меньше.
- Десять долларов - это минимум. Иначе я не согласен, - сказал я. - У
меня долги, которые я обязан выплачивать.
- Уже долги?
- Да. Я должен адвокату, который продлевает мой вид на жительство.
Я знал, что Силверс уже слышал все это от Лоу, тем не менее он
притворился, будто отсутствие документов бросает на меня тень и будто он
должен вновь обдумать, стоит ли со мной связываться. Наконец-то хищник
показал когти.
Мы сторговались на восьми долларах после того, как Силверс со смущенной
улыбкой пояснил, что, поскольку я работаю нелегально, мне не придется
платить налогов. Кроме того, я недостаточно свободно говорю по-английски.
Тут я его, положим, поймал.
- Зато я говорю по-французски, - сказал я. - А это в вашем деле гораздо
важнее.
Тогда он согласился на восемь долларов, пообещав, что, если я справлюсь
с работой, мы еще вернемся к этому разговору.
Я пришел в гостиницу, и моим глазам представилось необычное зрелище. В
старомодном холле горели все лампы, даже те, которые бережливая
администрация неукоснительно выключала. Посередине стоял стол, вокруг
которого собралась весьма занятная, разношерстная компания. Председательское
место занимал Рауль. Он сидел у торца стола в бежевом костюме гигантских
размеров, похожий на гигантскую потную жабу; стол, к моему удивлению, был
накрыт белой скатертью, и гостей обслуживал официант. Рядом с Раулем
восседал Меликов; кроме них за столом сидели: Лахман и его пуэрториканка;
мексиканец в розовом галстуке, с каменным лицом и беспокойными глазами;
белокурый молодой человек, говоривший басом, хотя можно было предположить,
что у него высокое сопрано, и две жгучие брюнетки неопределенного возраста -
от тридцати до сорока, - востроглазые, темпераментные и привлекательные. По
другую руку от Меликова сидела Наташа Петрова.
- Господин Росс, - крикнул Рауль, - окажите нам честь!
- В чем дело? - спросил я. - Коллективный день рождения? Или, может,
кто-нибудь выиграл крупную сумму?
- Присаживайтесь, господин Росс, - сказал Рауль, еле ворочая языком. -
Один из моих спасителей, - пояснил он белокурому молодому человеку,
говорившему басом. - Пожмите друг другу руки! Это - Джон Болтон.
У меня было такое чувство, точно я коснулся дохлой рыбы. От молодого
человека со столь низким голосом я невольно ждал крепкого рукопожатия.
- Что вы будете пить? - спросил Рауль. - У нас есть все, что вашей душе
угодно: кока-кола, лимонад, американское виски, шотландское виски. И даже
шампанское. Я помню, что вы сказали в тот раз, когда мое сердце исходило
печалью... Все течет, сказали вы. Цитата из какого-то древнего грека.
Правда? Из Гераклита, или Демокрита, или Демократа. Знаете, что говорят в
таких случаях на Седьмой авеню: "Ничто не вечно под луной, и красотка станет
сатаной". Очень справедливо. А на смену приходит другая молодежь. Итак, что
вы будете пить? Альфонс! - Он подозвал официанта жестом, достойным римского
императора.
- Что вы пьете? - спросил я Наташу Петрову.
- Водку, как всегда, - ответила она весело.
- Водку, - сказал я Альфонсу.
- Двойную порцию, - добавил Рауль, глядя на меня осоловелыми глазами.
- Что это? Мистерия человеческой души - любовь? - спросил я Меликова.
- Мистерия человеческих заблуждений, когда каждый верит, что другой -
его пленник.
- Le coup de fondre(1), - сказала Наташа Петрова. - Любовь без
взаимности.
- Как вы оказались здесь, в этой компании?
- Случайно. - Наташа засмеялась. - Случай. Счастливый случай. Мне давно
хотелось вырваться из стерильной и однообразной атмосферы унылых приемов. Но
такого я не ожидала.
- Вы опять собираетесь к фотографу?
- Сегодня не собираюсь. А почему вы спрашиваете? Пошли бы со мной?
Собственно, я не хотел говорить этого прямо, но почему-то сказал:
- Да.
- Наконец-то я слышу от вас нечто вразумительное, - сказала Наташа
Петрова. - Salut!
- Salut, salve, salute! - крикнул Рауль и начал со всеми чокаться. При
этом он попытался даже встать, но плюхнулся на кресло в виде трона, которое
затрещало под ним. Эта старая гостиница в довершение всего была обставлена
топорной псевдоготической мебелью.
Пока все чокались, ко мне подошел Лахман.
- Сегодня вечером, - шепнул он, - я напою мексиканца.
- А сам не напьешься?
- Я подкупил Альфонса. Он подает мне только воду. Мексиканец думает,
что я пью, как и он, текилу. У нее тот же цвет, то есть она бесцветная.
- Я бы лучше подпоил даму сердца, - сказал я. - Мексиканец не имеет
ничего против. Не хочет сама дама.
На секунду Лахман потерял уверенность в себе, но потом упрямо сказал:
- Ничего не значит. Сегодня это выйдет. Должно выйти. Должно.
Понимаешь?
-----------------------------------------
(1) Любовь с первого взгляда (франц.).
- Пей лучше с ними обоими... И с самим собой тоже. Может, спьяну ты
придумаешь что-нибудь такое, до чего бы трезвый не додумался. Бывают пьяные,
перед которыми трудно устоять.
- Но тогда я ничего не почувствую. Все забуду. Будет так, как будто
ничего и не было.
- Жаль, что ты не можешь внушить себе обратное. Что все было, но для
тебя как будто и не было.
- Послушай, ведь это жульничество, - запротестовал взволнованный
Лахман. - Надо вести честную игру.
- А разве это честная игра - пить воду?
- Я честен с самим собой. - Лахман наклонился к моему уху. Дыхание у
него было горячее и влажное, хоть он и пил одну воду. - Я узнал, что у Инее
вовсе не ампутирована нога, она у нее просто не сгибается. Металлическую
пластинку она носит из тщеславия.
- Что ты выдумываешь, Лахман!
- Я не выдумываю. Я знаю. Ты не понимаешь женщин. Может, она потому и
отказывает мне? Чтобы я не дознался.
На секунду я потерял дар речи. Amore, amour(1), думал я. Вспышка молнии
в ночи заблуждений, тщеславия в глубочайшей безнадежности, чудо белой и
черной магии. Будь же благословенна, любовь. Я торжественно поклонился.
- Дорогой Лахман, в твоем лице я привететвую звездный сон любви.
- Вечные твои остроты! Я говорю совершенно серьезно.
Рауль с трудом приподнялся.
- Господа, - начал он, обливаясь потом. - Да здравствует жизнь! Я хочу
сказать: как хорошо, что мы еще живем. Стоит мне подумать, что совсем
недавно я хотел лишить себя жизни, и я готов влепить себе пощечину. Какими
же мы бываем идиотами, когда мним себя особенно благородными.
Пуэрториканка внезапно запела. Она пела по-испански. Наверное, это была
мексиканская песня. Голос у нее был великолепный, низкий и сильный. Она
пела, не сводя глаз с мексиканца. Это была песня, исполненная печали и в то
же время ничем не прикрытого сладострастия. Почти жалобная песня, далекая от
всяких раздумий и прикрас цивилизации. Песня эта возникла в те стародавние
времена, когда человечество еще не обладало самым своим человечным свойством
- юмором; она была прямая до бесстыдства и ангельски чистая. Ни один мускул
не дрогнул на лице мексиканца. Да и женщина была недвижима - говорили только
ее губы и взгляд. И оба они смотрели друг на друга немигающими глазами, а
песня все лилась и лилась. То было слияние без единого прикосновения. Но они
оба знали, что это так. Я оглянулся - все молчали. Я оглядывал их всех по
очереди, а песня продолжала литься: я видел Рауля и Джона, Лахмана, Меликова
и Наташу Петрову - они молча слушали, эта женщина подняла их над
обыденностью, но сама она никого не видела, кроме мексиканца, кроме его
помятого лица сутенера, в котором сосредоточилась вся ее жизнь. И это не
было ни странно, ни смешно.
-----------------------------------------
(1) Любовь (исп. и франц.).
VIII
Перед тем как приступить к своим обязанностям, я получил трехдневный
отпуск. В первый день я прошел всю Третью авеню в самый свой любимый час
пер...
