Эрих Мария Ремарк. Тени в раю
страница №14
...т, - сказала Наташа. - Откуда ты звонишь?- Из Нью-Йорка. Только сегодня приехал.
- Это все? - спросила она, немного помолчав.
- Нет, Наташа. Когда я смогу тебя увидеть? Двадцатый раз набираю твой
номер, я уже дошел до отчаяния. Телефон звонит как-то особенно безнадежно,
когда тебя нет дома.
Она тихо рассмеялась.
- Я только что пришла.
- Пойдем поужинаем, - предложил я. - Могу сводить тебя в "Павильон".
Только не говори "нет". На худой конец можно съесть котлету в закусочной.
Или пойдем туда, куда ты захочешь.
Я со страхом ждал ее ответа: боялся мучительного разговора о том,
почему мы так давно ничего не слышали друг о друге; боялся напрасной, но
вполне понятной обиды, всего того, что могло помешать нашей встрече.
- Хорошо, - сказала Наташа. - Зайди за мной через час.
- Я тебя обожаю, Наташа! Это самые прекрасные слова, которые я слышал с
тех пор, как уехал из Нью-Йорка.
В тот момент, когда я произносил это, я уже знал, что она ответит.
Любой удар мог сокрушить меня. Но ответа не последовало. Я услышал щелчок,
как это бывает, когда вешают трубку. Я почувствовал облегчение и
разочарование. Сейчас я, наверное, предпочел бы ссору с криком и
оскорблениями, - ее спокойствие показалось мне подозрительным.
Я стоял в номере Лизы Теруэль и одевался. Вечером в комнате еще сильнее
пахло серой в лизолом. Я подумал, не сменить ли мне комнату еще раз. В
атмосфере, которая прежде окружала Рауля, я, возможно, сумел бы лучше себя
подготовить для предстоящей борьбы. Сейчас мне требовались полное
спокойствие и безразличие, которые ни в коем случае не должны выглядеть
наигранными, иначе я погиб. Рауль с его отвращением к женщинам представлялся
мне сейчас куда более надежной опорой, чем Лиза, которая, насколько я
понимал, умерла от какого-то глубокого разочарования. Я даже подумал, не
переспать ли мне сначала с кем-нибудь, чтобы меня не начало трясти при
встрече с Наташей.
В Париже я знавал одного человека: он ходил в бордель, прежде чем
увидеться с женщиной, с которой больше не желал быть близок, - и, несмотря
на это, снова и снова попадал под ее чары. Но эту мысль я сразу же отбросил;
кроме того, я не знаю в Нью-Йорке ни одного борделя.
- Ты что, на похороны собрался? - спросил Меликов. - Может, хочешь
водки?
- Даже водки не хочу, - ответил я. - Слишком серьезное дело. Хотя, по
правде сказать, не такое уж и серьезное. Просто мне нельзя наделать ошибок.
Как выглядит Наташа?
- Лучше, чем когда-либо! Мне очень жаль, но это так.
- Сегодня ты дежуришь ночью?
- До семи утра.
- Слава Богу. Adieu(1), Владимир. Ты не можешь себе представить, какой
я идиот. Почему я не звонил и не писал ей чаще? И еще так этим гордился!
Надев новое пальто, я вышел в холодную ночь. В голове у меня все
смешалось: страх, надежда, ложь и добрые намерения, раскаяние и мысли о том,
как мне надлежит вести себя.
Вспыхнул свет, и лифт загудел.
- Наташа, - быстро произнес я. - Я пришел сюда, полный смятения,
раскаяния и лжи. Я даже вынашивал какие-то стратегические планы. Но в тот
момент, когда ты появилась в дверях, я забыл все. Осталось только одно:
полное непонимание того, как я мог уехать от тебя.
Я обнял ее и поцеловал. Чувствуя, что она отстраняется, я прижал ее
крепче. Она уступила. Потом высвободилась из моих объятий и сказала:
- У тебя такой смятенный вид, ты очень похудел.
- Питался травой - соблюдал диету. Иногда по воскресеньям и праздникам
позволял себе большую порцию салата.
- Я растолстела? Меня часто приглашали на торжественные банкеты в
"Двадцать одно" и в "Павильон".
-----------------------------------------
(1) Прощай (франц.).
- Я бы даже хотел, чтобы ты растолстела. Тогда на мою долю больше
досталось бы, а то ты слишком хрупкая.
Я нарочно пропустил мимо ушей упоминание о торжественных банкетах,
которое, очевидно, должно было тяжело поразить меня. Я действительно пришел
в смятение, как только обнял Наташу, но постарался сдержать радостную дрожь.
Она никогда не надевала под платье ничего лишнего, и казалось, на ее
гладком, теплом, волнующем теле не было ничего, кроме тонкой ткани. Я
старался не думать об этом, но ничего не мог с собой поделать.
- Тебе не холодно? - задал я идиотский вопрос.
- У меня теплое пальто. Куда мы пойдем?
Я нарочно не стал упоминать "Двадцать одно" или "Павильон". Не хотелось
выслушивать еще раз, что она бывала там каждый день и поэтому не желает туда
идти.
- Может, пойдем в "Бистро"?
"Бистро" был маленький французский ресторанчик на Третьей авеню. Там
было вдвое дешевле, чем в других ресторанах.
- "Бистро" закрыт, - сказала Наташа. - Хозяин его продал. Он уехал в
Европу, чтобы присутствовать при торжественном вступлении де Голля в Париж.
- Правда? И ему удалось выехать?
- Кажется, да. Французских эмигрантов охватила настоящая предотъездная
лихорадка. Они боятся, что вернутся домой слишком поздно и их сочтут
дезертирами. Пойдем в "Золотой петушок". Это похоже на "Бистро".
- Хорошо. Надеюсь, его хозяин еще здесь. Он ведь тоже француз.
В ресторане было уютно.
- Если вы хотите вина, у нас есть великолепный "Анжу розэ", - предложил
хозяин.
- Хорошо.
Я с завистью посмотрел на него. Это был совсем другой эмигрант, не
такой, как мы все. Он мог вернуться. Его родина была оккупирована и будет
освобождена. С моей родиной все иначе.
- Ты загорел, - заметила Наташа. - Что ты там делал? Ничего или того
меньше?
Ей было известно, что я работал у Холта, но больше она ничего не знала.
Я объяснил ей, чем занимался, чтобы в первые четверть часа избежать ненужных
расспросов.
- Ты должен опять туда вернуться? - спросила она.
- Нет, Наташа.
- Ненавижу зиму в Нью-Йорке.
- А я ненавижу ее везде, кроме Швейцарии.
- Ты был там в горах?
- Нет, в тюрьме, потому что у меня не было документов. Но в тюрьме было
тепло. Я прекрасно себя там чувствовал. Видел снег, но меня никто не гнал на
улицу. Это была единственная отапливаемая тюрьма, в которой я сидел.
Наташа вдруг рассмеялась.
- Не пойму, лжешь ты или нет.
- Только так и можно рассказывать о том, что до сих пор считаешь
несправедливым. Очень старомодный принцип. Несправедливостей не существует,
есть только невезение.
- Ты веришь в это?
- Нет, Наташа. Нет, раз я сижу рядом с тобой.
- У тебя много было женщин в Калифорнии?
- Ни одной.
- Ну, ясно. Бедный Роберт!
Я взглянул на нее. Мне не нравилось, когда она меня так называла.
Разговор развивался совсем не в том плане, как мне бы хотелось. Мне просто
надо было как можно скорее лечь с ней в постель. А это была лишь никому не
нужная болтовня. Мне следовало бы встретиться с ней в гостинице, чтобы сразу
затащить ее в комнату Лизы Теруэль. Здесь же опасно было даже заводить
разговор об этом. Пока что мы обменивались колкостями и пустыми
любезностями, в которые был заложен детонатор замедленного действия. Я
понимал, что она ждет, когда я задам ей аналогичный вопрос.
- Обстановка в Голливуде не располагает к такого рода развлечениям, -
ответил я. - Там чувствуешь себя усталым и безразличным.
- Потому-то ты почти и не давал о себе знать? - спросила она.
- Нет, не потому. Просто не люблю писать письма. Жизнь моя складывалась
таким образом, что я никогда не знал, кому можно писать. Наши адреса были
временными. Они постоянно менялись. Я жил только настоящим временем, только
сегодняшним днем. У меня никогда не было будущего, и я был не в состоянии
представить себе это. Я думал, что и ты такая же.
- Откуда ты знаешь, что я не такая?
Я молчал.
- Люди встречаются после разлуки, а все как прежде, - заметил я.
- Мы же сами этого хотим!
Я все больше попадался в ловушку. Надо было немедленно выбираться из
нее.
- Нет, - возразил я. - Я не хочу.
Она бросила на меня мимолетный взгляд.
- Ты не хочешь? Но ты же сам это сказал.
- Ну и что же? Раньше я не знал, чего хочу. А теперь знаю.
- Что же изменилось?
Это был уже допрос. Мысли мои метались, путались. Я думал о человеке,
ходившем в бордель, прежде чем встретиться с любимой. Мне тоже надо было бы
так поступить, тогда многое было бы легче. Я забыл или никогда не
задумывался над тем, как неудержимо влекло меня к Наташе. В начале наших
отношений все было иначе, и странно, что именно это время я чаще всего
вспоминал в Голливуде. Но стоило мне увидеть ее - и все вернулось с новой
силой. Теперь я старался не глядеть на Наташу, боясь выдать себя. При этом я
даже не знал, чем же я, собственно, мог себя выдать. Я только был уверен,
что я навсегда останусь в ярме, если она разгадает меня. Наташа выложила еще
далеко не все свои козыри. Она ждала подходящего момента, чтобы рассказать
мне, что у нее был роман с другим мужчиной, то есть что она попросту с
кем-то спала. Мне же хотелось предотвратить ее рассказ. Я вдруг
почувствовал, что у меня не хватит сил выслушать его, хотя я и вооружился
контраргументом: раз ты в чем-то признался, значит, это уже неправда.
- Наташа! Все серьезное, что приходит неожиданно, нельзя объяснить так,
сразу... Я счастлив, что мы опять вместе. А время, которое мы не виделись,
пролетело и растаяло как дым.
- Ты так считаешь?
- Теперь да.
Она рассмеялась.
- Это удобно, а? Мне пора домой. Я очень устала. Мы готовим показ
весенних моделей.
- Я помню. Ты всегда все знаешь на сезон вперед. "Весна, - подумал я. -
Что-то еще произойдет до тех пор?" Я взглянул на хозяина с черными усами.
Интересно, придется ли ему в Париже нести ответственность за дезертирство? А
что станется со мной? Что-то угрожающее надвигалось на меня со всех сторон.
Мне казалось, будто я задыхаюсь. То, чего я так долго ждал, вдруг
представилось мне лишь отсрочкой перед казнью. Я посмотрел на Наташу. Она
показалась мне бесконечно далекой. С холодным и невозмутимым видом она
натягивала перчатки. Мне хотелось сказать ей что-то такое, что отбросило бы
все недомолвки, но мне так ничего и не пришло в голову. Я молча шагал рядом
с нею. Было холодно, дул ветер со снегом. Я нашел такси. Мы почти ни о чем
не говорили.
- Доброй ночи, Роберт, - сказала Наташа.
- Доброй ночи, Наташа.
Я был рад тому, что Меликов бодрствует сегодня ночью. Мне нужна была не
водка, а кто-то, кто ни о чем не спрашивает, но тем не менее находится
рядом.
XXIX
Я на секунду остановился перед витриной магазина Лоу. Столик начала
восемнадцатого века все еще не был продан. Меня охватило чувство умиления
при виде реставрированных ножек. Вокруг было несколько старых, но заново
выкрашенных кресел, миниатюрные египетские статуэтки из бронзы, среди них
неплохая фигурка кошки и фигурка богини Неиты, изящная, подлинная, с хорошей
патиной.
Я увидел Лоу-старшего, поднимавшегося из подвала. Он был похож на
Лазаря, выходящего из гроба в пещере. Он вроде бы постарел, но такое
впечатление производили на меня все знакомые, с которыми я снова встречался,
- все, за исключением Наташи. Она не постарела, а просто как-то изменилась.
Она стала, пожалуй, более независимой и потому еще более желанной, чем
прежде. Я старался о ней не думать. Мне было больно при одной мысли о ней,
как если бы в непонятном ослеплении я подарил кому-то прекрасную бронзовую
статуэтку эпохи Чжоу, сочтя ее копией.
Увидев меня перед витриной, Лоу вздрогнул от неожиданности. Он не сразу
узнал меня: великолепие моего зимнего пальто и загар, видимо, сделали меня
неузнаваемым.
Разыгралась быстрая пантомима. Лоу помахал мне рукой. Я помахал ему в
ответ. Он побежал к двери.
- Входите же, господин Росс, что вы там стоите, на холоде! Здесь у нас
теплее.
Я вошел. Пахло старьем, пылью и лаком.
- Ну и разоделись, - сказал Лоу. - Дела хорошо идут, что ли? Были во
Флориде? Ну, поздравляю!
Я объяснил ему, чем занимался. Собственно, скрывать здесь было нечего.
Просто сегодня утром мне не хотелось вдаваться в подробности. Я уже
достаточно навредил себе объяснениями с Наташей.
- А как у вас дела? - поинтересовался я.
Лоу замахал обеими руками.
- Свершилось, - прогудел он.
- Что?
- Он таки женился. На христианке.
Я взглянул на него.
- Это еще ничего не значит, - ответил я, чтобы как-то его утешить. -
Теперь нетрудно развестись.
- Я тоже так думал! Но что мне вам сказать - ведь она католичка.
- Ваш брат тоже стал католиком? - спросил я.
- До этого еще не дошло, но все может случиться. Она денно и нощно его
обрабатывает.
- Откуда вы это знаете?
- Откуда я знаю? Он уже заговорил о религии. Она все ему зудит, что он
будет вечно жариться в аду, если не станет католиком. Во всем этом мало
приятного, вы не находите?
- Ну, разумеется. Они венчались по католическому обряду?
- Ну, ясно! Это она все устроила. Венчались в церкви, а брат в визитке,
взятой напрокат; ну скажите, на что ему визитка, когда у него и без того
короткие ноги.
- Какой удар по дому Израилеву!
Лоу бросил на меня колючий взгляд.
- Правильно! Вы ведь не нашей веры, вам-то что! Вы по-иному смотрите на
это. Вы протестант?
- Я просто атеист. По рождению - католик.
- Что? Как же это возможно?
- Я порвал с католической церковью, когда она подписала конкордат с
Гитлером. Этого моя бессмертная душа уже не выдержала.
На какой-то момент Лоу отвлекся от своих мыслей.
- Вот тут вы правы, - спокойно сказал он. - В этом деле сам черт ногу
сломит. Церковь с заповедью - возлюби ближнего своего, как самого себя, и
вдруг - рука об руку с этими убийцами. А что, конкордат до сих пор в силе?
- Насколько мне известно, да. Не думаю, чтобы его расторгли.
- А мой братец? - просопел он. - Третий в этом союзе!
- Ну, ну, господин Лоу? Это уже совсем из другой оперы! Ваш брат не
имеет к этому никакого отношения. Он просто невинная жертва любви.
- Невинная? Вы только взгляните вот на это! - Лоу воздел руки к небу. -
Вы только посмотрите, гос Подин Росс! Вы когда-нибудь видели такое в нашей
антикварной лавке?
- Что?
- Что? Статуэтки Богоматери! Фигурки святых, епископов! Неужели вы не
видите? Прежде у нас не было ни одного из этих бородатых, размалеванных
чудовищ. Теперь их здесь - хоть пруд пруди!
Я осмотрелся. По углам стояло несколько хороших скульптур.
- Почему вы расставляете эти вещи так, что их едва видно? Они ведь
очень хорошие. На двух сохранились даже старая раскраска и старая позолота.
Это, наверное, лучшее из всего, что сейчас есть у вас в магазине, господин
Лоу. Чего же тут плакаться? Искусство есть искусство!
- Какое там искусство!
- Господин Лоу, если не было бы религиозного искусства, три четверти
евреев-антикваров прогорели бы. Вам следует быть терпимее.
- Не могу. Даже если я зарабатываю на этом. У меня уже все сердце
изболелось. Мой непутевый братец тащит сюда эти штуковины. Они хороши,
согласен. Но от этого мне только хуже. Мне наплевать и на старые краски, и
на старую позолоту, и на подлинность ножки от столика, лучше бы их не было,
и, если бы все это источили черви, мне было бы легче! Тогда можно было бы
кричать и вопить! А тут я вынужден заткнуться, хотя в душе сгораю от
возмущения. Я почти ничего не ем. Рубленая куриная печенка, такой деликатес,
теперь не вызывает у меня ничего, кроме отрыжки. О гусиной ножке под соусом
с желтым горохом и говорить не приходится. Я погибаю. Самое ужасное, что эта
особа к тому же кое-что смыслит в бизнесе. Она резко обрывает меня, когда я
скорблю и плачу, как на реках вавилонских, и называет меня антихристом.
Хорошенькое дополнение к антисемитизму, вы не находите? А ее смех! Она
гогочет весь день напролет! Она так смеется, что все ее сто шестьдесят
фунтов дрожмя дрожат. Это прямо-таки невыносимо! - Лоу опять воздел руки к
небу. - Господин Росс, возвращайтесь к нам! Если вы будете рядом, мне станет
легче. Возвращайтесь в наше дело, я положу вам хорошее жалованье!
- Я все еще работаю у Силверса. Ничего не получится, господин Лоу.
Очень благодарен, но никак не могу.
На его лице отразилось разочарование.
- Даже если мы будем торговать бронзой? Есть ведь фигурки святых и из
бронзы.
- Но очень немного. Ничего не выйдет, господин Лоу. Я теперь человек у
Силверса независимый и очень хорошо зарабатываю.
- Конечно! У этого человека ведь нет таких расходов. Он и мочится в
счет налога!
- До свидания, господин Лоу. Я никогда не забуду, что вы первый дали
мне работу.
- Что? Вы так говорите, будто собираетесь со мной навеки проститься.
Неужели хотите вернуться в Европу?
- Как вам такое могло прийти в голову?
- Вы говорите так странно. Не делайте этого, господин Росс! Ни черта
там не изменится, независимо от того, выиграют они войну или проиграют.
Поверьте Раулю Лоу!
- Вас зовут Рауль?
- Да. Моя добрая мать зачитывалась романами. Рауль! Бред, не правда ли?
- Нет. Мне это имя нравится. Почему, сам не знаю. Наверное, потому что
я знаю одного человека, которого тоже зовут Рауль. Впрочем, его занимают
иные проблемы, чем вас.
- Рауль, - мрачно пробормотал Лоу. - Может быть, поэтому я до сих пор и
не женился. Это имя вселяет какую-то неуверенность.
- Такой человек, как вы, еще может наверстать упущенное!
- Где?
- Здесь, в Нью-Йорке. Здесь ведь больше верующих евреев, чем где бы то
ни было.
Глаза Рауля оживились.
- Собственно, это совсем не плохая идея! Правда, я никогда об этом не
думал. Но теперь, с этим братом отступником... - Он задумался.
Потом вдруг ухмыльнулся.
- Я смеюсь впервые за несколько недель, - сказал он. - Вы подали мне
великолепную идею, просто блестящую! Даже если я ею и не воспользуюсь. Будто
безоружному дали в руки дубинку! - Он стремительно повернулся ко мне. - Могу
я чем-нибудь помочь вам, господин Росс? Хотите фигурку святого по номиналу?
Например, Себастьяна Рейнского.
- Нет. А сколько стоит кошка?
- Кошка? Это один из редчайших и великолепных...
- Господин Лоу, - прервал я его. - Я же у вас учился! Все эти штучки
мне ни к чему. Сколько стоит кошка?
- Для вас лично или для продажи?
Я заколебался. Мне пришла в голову одна из моих суеверных мыслей: если
сейчас я буду честен, то неизвестный Господь Бог вознаградит меня и мне
позвонит Наташа.
- Для продажи, - ответил я.
- Браво! Вы честный человек. Если бы вы сказали, что это для вас лично,
я бы не поверил. Итак, пятьсот долларов! Клянусь, это недорого!
- Триста пятьдесят. Больше мой клиент не даст.
Мы сошлись на четырехстах двадцати пяти.
- Разоряете вы меня. Ну ладно, тратить так тратить, - сказал я. - А
сколько стоит маленькая фигурка Неиты? Шестьдесят долларов, идет? Я хочу ее
подарить.
- Сто двадцать. Потому что вы берете ее для подарка.
Я получил ее за девяносто. Рауль упаковал изящную статуэтку богини. Я
написал ему адрес Наташи. Он обещал сам доставить ее после обеда. Кошку я
взял с собой. Я знал в Голливуде одного человека, сходившего с ума по таким
фигуркам. Я мог продать ему ее за шестьсот пятьдесят долларов. Таким
образом, статуэтка для Наташа достанется мне даром да еще останутся деньги
на новую шляпу, пару зимних ботинок и кашне; а когда я приобрету все это,
то, ослепив ее своей элегантностью, приглашу в шикарный ресторан.
Она позвонила мне вечером.
- Ты прислал мне статуэтку богини, - сказала она. - Как ее зовут?
- Она египтянка по имени Неита, ей более двух тысяч лет.
- Ну и возраст! Она приносит счастье?
- С египетскими фигурками дело обстоит таким образом: если они
кого-нибудь невзлюбят, то счастья не жди. Но эта должна принести тебе
счастье: она похожа на тебя.
- Я всюду буду носить ее с собой как талисман. Ее ведь можно положить в
сумочку. Она прелестна, просто сердце радуется. Большое спасибо, Роберт. Как
тебе живется в Нью-Йорке?
- Запасаюсь одеждой на зиму. Ожидаются снежные бураны.
- Да, они действительно здесь бывают. Не хочешь ли завтра пообедать со
мной? Могу за тобой заехать.
В голове у меня пронеслось множество мыслей. Удивительно, сколько можно
передумать за одну секунду! Я был разочарован, что она придет только завтра.
- Это прекрасно, Наташа, - сказал я. - После семи часов я буду в
гостинице. Приезжай, когда тебе удобно.
- Жаль, что сегодня у меня нет времени. Но я ведь не знала, что ты
снова объявишься, поэтому у меня на сегодня намечено еще несколько важных
дел. Вечером не очень приятно быть одной.
- Это верно, - сказал я. - Я тоже получил приглашение туда, где готовят
такой вкусный гуляш. Правда, я могу и не пойти. У них всегда полно гостей,
одним человеком больше или меньше - для них все равно.
- Как знаешь, Роберт. Я приеду завтра, часов в восемь.
Я положил трубку и задумался, пытаясь разгадать, помог мне талисман или
нет. Я решил, что он принес мне удачу, хотя и был разочарован, что в этот
вечер не увидел Наташу. Ночь лежала передо мной, как бездонная, темная яма.
Неделями я был без Наташи и совсем не думал об этом. Теперь же единственная
разделявшая нас ночь казалась мне нескончаемой. Как смерть, которая время
превращает в вечность.
Я не солгал. Меня действительно приглашала к себе фрау Фрислендер. Я
решил пойти. Это было мое первое появление у них в качестве человека,
свободного от долгов, в новом костюме и новом зимнем пальто. Я отдал долг
Фрислендеру и даже целиком заплатил адвокату за услуги - тому самому, с
кукушкой. Теперь я мог есть гуляш, не чувствуя себя униженным. Для пущей
важности и вместе с тем желая поблагодарить за одолженные деньги, я принес
фрау Фрислендер букет темно-красных гладиолусов, которые за умеренную цену,
поскольку они уже достаточно распустились, я купил у цветочника-итальянца,
торговавшего неподалеку на углу.
- Расскажите нам о Голливуде, - попросила фрау Фрислендер.
Как раз этого-то мне и не хотелось.
- Там так себя чувствуешь, будто на голову тебе напялили прозрачный
целлофановый пакет, - сказал я. - Все видишь, ничего не понимаешь, ничему не
веришь, слышишь только глухие шорохи, живешь, как в капсуле, а очнувшись,
чувствуешь, что постарел на много лет.
- И это все?
- Почти.
Появилась одна из двойняшек - Лиззи. Я вспомнил о Танненбауме и его
сомнениях.
- Как дела у Бетти? - спросил я. - Ей хоть немного лучше?
- Боли не очень сильные. Об этом заботится Равик. Он делает ей уколы.
Сейчас она много спит. Только по вечерам просыпается, несмотря на уколы, и
начинает борьбу за следующий день.
- При ней кто-нибудь есть?
- Равик. Он просто выгнал меня, потребовал, чтобы я хоть раз
куда-нибудь сходила. - Она провела рукой по своему пестрому платью. - Я
совсем очумела. У меня в голове никак не укладывается, что вот Бетти
умирает, а здесь жрут гуляш. А вам это не кажется странным?
Она посмотрела на меня своими милыми, не очень выразительными глазами,
в которых, по мнению Танненбаума, угадывалась вулканическая страсть.
- Нет, - ответил я. - Это вполне естественно. Смерть - нечто
непостижимое, и потому рассуждать о ней бессмысленно. И все же вам
необходимо что-нибудь поесть. Ведь у Бетти только больничная диета.
- Не хочу.
- Может, немного гуляша по-сегедски? С капустой?
- Не могу я. Ведь я до обеда помогала его здесь готовить.
- Это другое дело. А может быть, выпьете тминной водки или пива?
- Иногда мне хочется повеситься, - заметила Лиззи. - Или уйти в
монастырь. А иногда я готова все расколошматить и побеситься всласть.
Сумасшедшая я, должно быть, а?
- Все нормально, Лиззи. Естественно и нормально. У вас есть друг?
- Зачем? Чтобы родить внебрачного ребенка? Тогда конец моим последним
надеждам, - печально произнесла Лиззи.
"Танненбаум, по-видимому, сделал правильный выбор, подумал я. - А
Везель, наверное, наврал ему, и у него ничего не было ни с одной из них".
Вошел Фрислендер.
- А, наш юный капиталист! Вы пробовали миндальный торт, Лиззи? Нет? А
надо бы! Так вы совсем исхудаете. - Он ущипнул Лиззи за зад. Вероятно, не
впервые, потому что она никак не реагировала. К тому же это вовсе не было
признаком страсти, а скорее своего рода отеческой заботой работодателя,
желавшего убедиться, что все на месте. - Мой дорогой Росс, - продолжал
Фрислендер, который и ко мне относился по-отечески. - Если вы наберете
немного денег, скоро представится отличная возможность выгодно их поместить.
По окончании войны немецкие акции упадут почти до нуля, и марка не будет
стоить ровным счетом ничего. Советую вам использовать этот последний шанс:
войти в большое дело и кое-что приобрести. Этот народ не останется
поверженным. Он соберется с силами и примется за работу. И снова заставит о
себе заговорить. И знаете, кто ему поможет? Мы, американцы, расчет
чрезвычайно прост. Нам нужна Германия против России, ибо теперешний союз с
Россией напоминает попытку двух гомосексуалистов родить ребенка, что
противоестественно. Мне говорил об этом один высокопоставленный человек в
правительстве. Когда нацистам придет конец, мы будем поддерживать Германию.
- Он хлопнул меня по плечу. - Не рассказывайте об этом никому! Тут пахнет
миллионами, Росс. Я делюсь этим с вами, ибо вы - один из немногих,
выплативших мне долг. Я ни от кого не требовал денег. Но, знаете, если ты
эмигрант, это еще вовсе не значит, что ты ангел.
- Спасибо за совет, но у меня нет на это денег.
Фрислендер благосклонно посмотрел на меня.
- У вас еще есть время кое-что наскрести. Я слышал, что вы стали
неплохим коммерсантом. Если когда-нибудь пожелаете открыть самостоятельное
дело, можно будет об этом поговорить. Я финансирую, вы продаете, а прибыль
пополам.
- Это все не так просто. Мне ведь пришлось бы приобретать картины у
коммерсантов, которые сдерут с меня ту цену, по которой продают сами.
Фрислендер рассмеялся.
- Вы еще новичок, Росс. Не забудьте, что кроме всего прочего имеются и
проценты. Не будь их, мировой рынок давно бы рухнул. Один покупает у
другого, и один зарабатывает на другом. Так что, если надумаете, дайте мне
знать.
Он встал, и я тоже. На какой-то момент я испугался, что он так же
по-отечески, с отсутствующим видом и меня ущипнет за зад, но он только
похлопал меня по плечу и двинулся к двери. Вся в золоте, приветливо
улыбаясь, ко мне подошла фрау Фрислендер.
- Кухарка спрашивает, какой гуляш вы желаете взять с собой -
по-сегедски или обычный.
Мне хотелось ответить, что не желаю я никакого гуляша, но мой отказ
только обидел бы фрау Фрислендер и кухарку.
- По-сегедски, - ответил я. - Все было великолепно. Очень благодарен.
- А вам спасибо за цветы, - заметила с улыбкой фрау Фрислендер. - Мой
муж - этот биржевой йог, как его называют коллеги, - никогда мне их не
дарит. Он увлекается учением йогов. Когда он занят самосозерцанием, никто не
должен ему мешать - естественно, кроме тех случаев, когда звонят с биржи.
Это у него - превыше всего.
Фрислендер стал откланиваться.
- Я должен еще кое-куда позвонить, - сказал он. - Не забудьте же мой
совет.
Я взглянул на биржевого йога.
- У меня что-то не лежит душа ко всему этому, - сказал я.
- Почему? - У Фрислендера вдруг заклокотало в горле от сдавленного
смеха. - Какие-нибудь морально-этические сомнения? Но, дорогой Росс! Может,
вам угодно, чтобы нацисты положили себе в карман огромные деньги, которые
будут просто валяться на улице? Мне кажется, они скорее причитаются все-таки
нам, ограбленным! Мыслить надо логично и прагматически. Кому-то эти деньги
все равно достанутся. Но только не этим чудовищам! - Он в последний раз
хлопнул меня по плечу, снова отечески ущипнул двойняшку за зад и удалился:
то ли для самосозерцания, то ли для делового разговора по телефону.
По улицам гулял ветер. Я довез Лиззи до дома - все равно мне пришлось
бы брать такси из-за гуляша.
- У вас, наверное, никогда не проходят синяки. Ведь руки у него как
клещи, - сказал я. - Он щиплет вас и когда вы за машинкой?
- Никогда. Он норовит ущипнуть меня только на виду у других. Ему просто
хочется похвастаться: он же импотент.
Маленькая, потерянная, замерзшая, стояла Лиззи между высокими домами.
- Не зайдете ко мне? - спросила она.
- Ничего не получится, Лиззи.
- Ясно, ничего, - горестно согласилась она.
- Я болен, - сказал я, сам удивляясь своему ответу. - Голливуд, -
добавил я.
- Я и не собираюсь с вами спать. Просто не хочется входить одной в
мертвую комнату.
Я расплатился с шофером и поднялся к ней. Она жила в мрачной комнате -
с несколькими куклами и плюшевым медвежонком. На стене висели фотографии
киноактрис.
- Может, выпьем кофе? - спросила она.
- С удовольствием, Лиззи.
Она оживилась. В кофейнике закипела вода. Мы пили кофе, она
рассказывала мне о своей жизни, но все сразу вылетало у меня из головы.
- Спокойной ночи, Лиззи, - сказал я и встал. - Только не делайте
глупостей. Вы очень красивая, у вас все еще впереди.
На другой день пошел снег, к вечеру улицы стали белые, а небоскребы,
облепленные снегом, казались гигантскими светящимися ульями. Уличный шум
стал глуше, снег валил не переставая. Я играл с Меликовым в шахматы, когда
вошла Наташа. На ее волосах и капюшоне были снежинки.
- Ты приехала на "роллс-ройсе"? - спросил я.
Наташа на минуту задумалась.
- Я приехала на такси, - ответила она. - Теперь ты спокоен?
- Вполне... Куда мы пойдем? - спросил я осторожно, и это прозвучало
как-то по-идиотски.
- Куда хочешь.
Так дальше не могло продолжаться. Я направился к выходу.
- Снег прямо хлопьями валит, - произнес я. - Ты испортишь себе шубу,
если мы пойдем искать такси. Нам надо переждать в гостинице, пока не пройдет
снег.
- Тебе незачем искать повод для того, чтобы нам остаться здесь, -
заметила она саркастически. - Но найдется ли у тебя что-нибудь поесть?
Неожиданно я вспомнил о гуляше, полученном от Фрислендера. Я совсем
забыл о нем. Наши отношения были такие натянутые, что мне и в голову не
пришло подумать о еде.
- Гуляш! - воскликнул я. - С капустой и, я уверен, с малосольными
огурцами. Итак, мы ужинаем дома.
- А можно? В логове этого гангстера? А он не позовет полицию, чтобы
выгнать нас отсюда? Или, может быть, у тебя есть апартамент с гостиной и
спальней?
- Нам это ни к чему. Я живу теперь так, что никто не видит, когда
входишь, когда выходишь. Почти в полной безопасности. Идем!
У Лизы Теруэль были великолепные абажуры на лампах, которые мне очень
пригодились. Теперь в комнате вечером казалось уютнее, чем днем. На столе
красовалась кошка, купленная у Лоу. Кухарка Мария дала мне гуляш в
эмалированной кастрюле, так что я мог его разогреть. У меня была
электрическая плитка, несколько тарелок, ножи, вилки и ложки. Я вынул из
кастрюли огурцы и достал из шкафа хлеб.
- Все готово, - сказал я и положил на стол полотенце. - Надо только
подождать, пока гуляш подогреется.
Наташа прислонилась к стене около двери.
- Давай сюда пальто, - сказал я, - здесь не слишком просторно, но зато
есть кровать.
- Вот как?
Я дал себе слово контролировать свои поступки. Я еще не был уверен в
себе. Но у меня было такое же состояние, как в первый вечер: стоило мне
прикоснуться к ней, почувствовать, что она почти нагая под тонким платьем, и
я забывал о всех своих благих намерениях. Я ничего не говорил. Молчала и
Наташа. Я давно уже не спал ни с одной женщиной и понял, что на все можно
пойти - и на скандал и даже на преступление, когда какая-то часть твоего "я"
отступает в глубину и остаются лишь руки, раскаленная кожа и безудержная
страсть.
Я жаждал погрузиться в нее, в горячую темноту, пронзить ее до
красноватых легких, чтобы они сложились вокруг меня, как совиные крылья, -
дальше и глубже, пока ничего не останется от наших "я", кроме пульсирующей
крови и уже не принадлежащего нам дыхания.
Мы лежали на кровати, изможденные, охваченные дремотой, похожей на
легкий обморок.
Сознание возвращалось к нам и снова отлетало, и мы опять растворялись в
несказанном блаженстве; на какой-то миг собственное "я" вернулось, но не до
конца, - состояние это близко к состоянию еще не появившегося на свет, но
уже живущего своей жизнью ребенка, когда стирается граница между
неосознанным и осознанным, между эмбрионом и индивидуальностью, то
состояние, которое вновь наступает с последним вздохом.
Я ощущал рядом с собой Наташу, ее дыхание, волосы, слабое биение
сердца. Это еще не совсем она, это была еще безымянная женщина, а может
быть, только одно дыхание, биение сердца и теплая кожа. Сознание прояснялось
лишь постепенно, а вместе с ним просыпалась и глубокая нежность. Истомленная
рука, ищущая плечо, и рот, который старается произнести какие-то
бессмысленные слова.
Я постепенно начинал узнавать себя и окружающее, и в этом изможденном
молчании, когда не знаешь, что ты чувствуешь острее - молчание или
предшествовавшее ему беспамятство, до меня вдруг донесся слабый запах
горелого. Я было думал, что мне это показалось, но потом увидел на плитке
эмалированную кастрюлю.
- Проклятие! - вскочил я. - Это же гуляш!
Наташа полуоткрыла глаза.
- Выбрось его в окно.
- Боже упаси! Я думаю, нам удастся еще кое-что спасти.
Я выключил электрическую плитку и помешал гуляш. Затем осторожно
выложил его на тарелки, а подгоревшую кастрюлю поставил на окно.
- Через минуту запах улетучится, - сказал я. - Гуляш нисколько не
пострадал.
- Гуляш нисколько не пострадал, - повторила Наташа, не пошевельнувшись.
- Что ты хочешь, проклятый обыватель, делать со спасенным гуляшом? Я должна
встать?
- Ничего, просто хочу предложить тебе сигарету и рюмку водки. Но ты
можешь и отказаться.
- Нет, я не откажусь, - ответила Наташа, немного помолчав. - Откуда у
тебя эти абажуры? Привез из Голливуда?
- Они были здесь.
- Эти абажуры принадлежали женщине. Они мексиканские.
- Возможно, женщину звали Лиза Теруэль. Она выехала отсюда.
- Странная женщина - выезжает и бросает такие прелестные абажуры, -
сонным голосом сказала Наташа.
- Иногда бросают и нечто большее, Наташа.
- Да. Если гонится полиция. - Она приподнялась. - Не знаю почему, но я
вдруг страшно проголодалась.
- Я так и думал. Я тоже.
- Вот удивительно. Кстати, мне не нравится, когда ты что-нибудь знаешь
наперед.
Я подал ей тарелку.
- Послушай, Роберт, - заговорила Наташа, - когда ты сказал, что идешь в
эту "гуляшную" семью, я тебе не поверила, но ты действительно там был.
- Я стараюсь лгать как можно меньше. Так значительно удобнее.
- То-то и оно. Я, например, не стала бы никогда говорить, что не
обманываю тебя.
- Обман. Какое своеобразное слово!
- Почему?
- У этого слова две ложные посылки. Странно, что оно так долго
просуществовало на свете. Оно - как предмет между двумя зеркалами.
- Да?
- Разумеется. Трудно себе представить, чтобы искажали оба зеркала
сразу. Кто имеет право употреблять слово "обман"? Если ты спишь с другим, ты
обманываешь себя, а не меня.
Наташа перестала жевать.
- Это все так просто, да?
- Да. Если бы это был действительно обман, ты не сумела бы меня
обмануть. Один обман автоматически исключает другой. Нельзя двумя ключами
одновременно открывать один и тот же замок.
Она бросила в меня огурец с налипшим на него укропом. Я поймал его.
- Укроп в этой стране очень редкая вещь, - заметил я. - Бросаться им
нельзя.
- Но нельзя и пытаться открывать им замки!
- По-моему, мы немножко рехнулись, правда?
- Не знаю. Неужели все должно иметь свое название, окаянный ты немец!
Да еще немец без гражданства. Я засмеялся.
- У меня ужасное ощущение, Наташа, что я тебя люблю. А мы столько
положили сил, чтобы этого избежать.
- Ты так думаешь? - Она вдруг как-то странно на меня посмотрела. - Это
ничего не меняет, Роберт. Я тебя действительно обманывала.
- Это ничего не меняет, Наташа, - ответил я. - И все же я боюсь, что
люблю тебя. И одно никак не связано с другим. Это как ветер и вода, они
движут друг друга, но каждый остается самим собой.
- Я этого не понимаю.
- Я тоже. Но так ли уж важно всегда все понимать, ты, женщина со всеми
правами гражданства?
Но я не верил тому, что она мне сказала. Даже если в этом была хоть
какая-то толика правды, в тот момент мне было все равно. Наташа здесь,
рядом, а все прочее - для людей с устроенным будущим.
XXX
Египетскую кошку я продал одному голландцу. В тот день, получив чек, я
пригласил Кана к "Соседу".
- Вы что, так разбогатели? - спросил он.
- Просто я пытаюсь следовать античным образцам, - ответил я. - Древние
проливали немного вина на землю прежде чем выпить его, принося тем самым
жертву Богам. По той же причине я иду в хороший ресторан. Чтобы не изменить
своему принципу, мы разопьем бутылку "Шваль блан". Это вино еще есть у
"Соседа". Ну, как?
- Согласен. Тогда последний глоток мы выльем на тарелку, чтобы не
прогневить богов.
У "Соседа" было полно народу. В военное время в ресторанах часто негде
яблоку упасть. Каждый торопится еще что-то взять от жизни, тем более
находясь вне опасности. Деньги тогда тратятся легче. Можно подумать, что
будущее в мирное время бывает более надежным.
Кан покачал головой.
- Сегодня от меня толку мало, Росс. Кармен написала мне письмо.
Наконец-то собралась! Она считает, что нам лучше расстаться. По-дружески.
Мы, мол, не понимаем друг друга. И мне ведено не писать ей больше. У нее
есть кто-нибудь?
Я озадаченно посмотрел на него. Видимо, его глубоко задела эта история.
- Я ничего такого не заметил, - ответил я. - Она живет довольно скромно
в Вествуде, среди кур и собак, души не чает в своей хозяйке. Я видел ее
несколько раз. Она довольна, что ничего не делает. Не думаю, чтобы у нее
кто-нибудь завелся.
- Как бы вы поступили на моем месте. Росс? Поехали бы туда? Привезли бы
ее назад? А согласилась бы она уехать?
- Не думаю.
- Я тоже. Так что же мне делать?
- Ждать. И ничего больше. Ни в коем случае не писать. Может быть, она
сама вернется.
- Вы в это верите?
- Нет, - сказал я. - А вас это так волнует?
Некоторое время он молчал.
- Это не должно было бы вовсе меня волновать. Совершенно не должно.
Было легкое увлечение, а потом вдруг разом все изменилось. Знаете, почему?
- Потому что она решила уехать. А почему же еще? На его лице появилась
меланхолическая улыбка.
- Просто, не правда ли? Но когда такое случается, смириться очень
трудно.
Я подумал о Наташе. Почти то же самое чуть не случилось и у меня с ней
- и, может, уже случилось?
Я гнал от себя эту мысль, размышляя о том, что же посоветовать Кану.
Все это как-то не сочеталось с ним. Ни Кармен, ни эта ситуация, ни его
меланхолия. Одно не вязалось с другим и потому было чревато опасностью. Если
бы такое случилось с наделенным бурной фантазией поэтом, это было бы смешно,
но понятно. В случае же с Каном все было непонятно. Видимо, этот контраст
трагической красоты и флегматичной души был для него своего рода
интеллектуальной забавой, в которой он искал прибежища. И то, что он
серьезно воспринял историю с Кармен, являлось роковым признаком его
собственного крушения.
Он поднял бокал.
- Как мало мы можем сказать о женщинах, когда счастливы, не правда ли?
И как много, когда несчастны.
- Это правда. Вы считаете, что могли бы быть счастливы с Кармен?
- А вы думаете, что мы не подходим друг другу? Это так. Однако с
людьми, которые подходят друг другу, расстаться просто. Это как кастрюля с
притертой крышкой. Такое сочетание можно нарушить совершенно безболезненно.
Но если они не подходят и нужно брать в руки молоток, чтобы подогнать крышку
к кастрюле, то легко что-нибудь сломать, когда попытаешься снова отделить их
друг от друга.
- Это только слова, - сказал я. - Все в этих рассуждениях не так. Любую
ситуацию можно вывернуть наизнанку.
Кан с трудом сдержался.
- И жизнь тоже. Забудем Кармен. Я, наверное, просто устал. Война
подходит к концу, Роберт.
- Поэтому вы и устали?
- Нет. Но что будет дальше? Вам известно, что вы будете делать потом?
- Разве кто-нибудь может точно ответить на такой вопрос? Пока трудно
даже представить себе, что война может кончиться. Так же, как я не могу
представить себе, чем буду заниматься после войны.
- Вы думаете остаться здесь?
- Мне не хотелось бы говорить об этом сегодня.
- Вот видите! А я постоянно думаю об этом. Тогда для эмигрантов
наступит миг отрезвления. Последней опорой для них была учиненная над ними
несправедливость. И вдруг этой опоры больше нет. И можно вернуться. А зачем?
Куда? И кому мы вообще нужны? Нам нет пути назад.
- Многие останутся здесь.
Он с досадой махнул рукой.
- Я имею в виду людей надломленных, а не ловких дельцов.
- А я имею в виду всех, - возразил я, - в том числе и дельцов.
Кан улыбнулся.
- Ваше здоровье, Роберт. Сегодня я болтаю сущий вздор. Хорошо, что вы
здесь. Радиоприемники - хорошие ораторы, но зато какие плохие слушатели! Вы
можете себе представить, что я буду доживать век в качестве агента по сбыту
радиоаппаратуры?
- А почему бы и нет? - сказал я. - Только почему в качестве агента? Вы
станете владельцем фирмы. Он посмотрел на меня.
- Вы думаете, это возможно?
- Не знаю, не уверен, - ответил я.
- То-то и оно, Роберт.
Он рассмеялся.
- Вино выпито, - заметил я. - А мы совсем забыли пожертвовать последнюю
каплю богам. Может быть, поэтому мы и настроились на излишне меланхолический
лад. Как насчет мороженого? Вы ведь так его любите!
Он покачал головой.
- Все обман, Роберт. Иллюзия легкой жизни. Самообман. Я отказался
разыгрывать веселость перед самим собой. Гурман. Мошенник. Я превращаюсь
просто в старого еврея.
- И это в тридцать-то пять лет?
- Евреи всегда старые. Они и рождаются стариками. На каждом с рождения
лежит печать двухтысячелетних гонений.
- Давайте-ка возьмем с собой бутылку водки и разопьем ее, беседуя о
жизни.
- Евреи даже и не пьяницы. Нет, уж лучше я пойду домой, в свою комнату
над магазином, а завтра вволю посмеюсь над собой. Доброй ночи, Роберт.
- Я провожу вас, - сказал я, глубоко встревоженный.
Из ресторанного тепла мы вышли на трескучий мороз. В эту ветреную ночь
аптечные магазины и закусочные светились особенно холодным, безжалостным
неоновым светом.
- В некоторых ситуациях героическое одиночество кажется нелепым, -
сказал я. - Ваша холодная каморка. ..
- Она слишком жарко натоплена, - перебил меня Кан. - Как, впрочем,
всюду в Нью-Йорке.
- Нью-Йорк слишком натоплен и слишком холоден, холоден, как этот
проклятый неоновый свет - сама безутешность; кажется, что один бродишь по
улицам и стучишь зубами от холода. Почему бы вам не перебраться в плюшевую
конуру гостиницы "Ройбен"? Среди гомосексуалистов, сутенеров, самоубийц и
лунатиков чувствуешь себя в большей безопасности, чем где бы то ни было.
Будьте же благоразумны и перебирайтесь к нам!
- Завтра, - сказал Кан. - На сегодня у меня назначено свидание.
- Глупости.
- Да, свидание, - повторил он. - С Лиззи Коллер. Теперь вы верите?
"С одной из двойняшек", - подумал я. А почему бы и нет? Странно, но
она, как мне казалось, еще меньше подходила Кану, чем Кармен. Прелестная
внешне, Лиззи была домовитой, она нуждалась в ласке, как заблудшая кошка,
будучи притом гораздо умнее, чем Кармен; и вдруг в эту холодную, ветреную
ночь меня осенило, почему Кан мог быть только с Кармен: это сочетание своей
бессмысленностью снимало бессмысленность лишенного корней бытия.
Кан смотрел на улицу, где, как разбросанные угли, красновато мерцали
задние фонари автомобилей, тщетно пытаясь согреть холодную темноту.
- Эта призрачная война с невидимыми ранеными и невидимыми убитыми, с
неслышными разрывами бомб и безмолвными кладбищами подходит к концу. Что
останется от всего этого? Тени, тени - и мы тоже всего лишь тени.
Мы подошли к радиомагазину. Приемники блестели в лунном свете, как
автоматические солдаты будущей войны. Я поднял голову. В окне у Кана горел
свет.
- Не оглядывайтесь по сторонам, точно озабоченная наседка, - сказал
Кан. - Вы видите, что я не потушил света. Не могу приходить в темную
комнату.
Я подумал о двойняшке, которая тоже боялась собственной комнаты. Может
быть, она действительно сидела сейчас наверху и причесывалась. Но это,
конечно, было не так и только усугубляло общее состояние полной
безнадежности.
- Что, в Нью-Йорке будет еще холоднее? - спросил я.
- Да, еще холоднее, - ответил Кан.
В ушах у Наташи были серьги, в которых сверкали крупные рубины, колье
было из рубинов и алмазов, а на пальце великолепное кольцо.
- В кольце сорок два карата, - прошептал мне на ухо фотограф Хорст. -
Собственно, нам нужен был для этого большой звездчатый рубин, но таких не
найти, их нет даже у "Ван Клеефа и Арпельса". Мы хотим снять ее руки. В
цвете. Ну, а звезду можно подрисовать. Сделать даже еще красивее, чем на
самом деле, - добавил он с удовлетворением. - В наше время ведь все сплошной
монтаж.
- Да? - спросил я и посмотрел на Наташу, на которой было белое шелковое
платье.
Вся сверкая рубинами, она спокойно сидела на возвышении в ярком свете
софитов. Ничто не напоминало о том, что прошлым вечером она лежала на моей
кровати и хрипло кричала, изогнувшись, как тетива: "Ломай меня! Ну разорви
же меня!"
- Конечно! - заявил Хорст. - Женщины, как и политики, все больше
применяют монтаж. Фальшивые бюсты, зады с накладками из пористой резины,
грим, искусственные ресницы, парики, вставные зубы - все фикция, обман,
мираж. Добавьте к этому мягкую наводку на резкость, неконтрастные линзы,
утонченные световые эффекты, и вот годы уже тают, как сахар в кофе.
Voila(1). A политики? Большинство не умеют ни читать, ни тем более писать.
Для этого у них есть маленькие умные евреи, которые составляют им речи,
референты, подбрасывающие им bon mots (2), есть авторы, пишущие за них
книги, консультанты, стоящие за их спиной, актеры, отрабатывающие с ними
правильную осанку, а то и пластинки, говорящие за них. - Он поднялся и
подскочил к своему аппарату. - Так хорошо, Наташа! Минуточку, не двигайтесь.
Готово!
Наташа спустилось со своего возвышения, выскользнув из белых лучей
света, и в один момент превратилась из императрицы в сверкающую
драгоценностями жену фабриканта оружия.
- Я только переоденусь, - сказала она. - Еще осталось что-нибудь от
гуляша?
Я покачал головой.
- Его хватило на три дня. Вчера вечером мы выскребли остатки.
Драгоценности ты должна взять с собой?
- Нет. Их возьмет вон тот светловолосый человек от "Ван Клеефа".
- Хорошо. Тогда мы можем пойти куда угодно.
- У меня еще съемка в платье из весенней коллекции. Боже, как мне
хочется есть.
Я сунул руку в карман. Мне были знакомы ее приступы голода; она
страдала болезнью, противоположной диабету, с ужасным названием
"гипогликемия". Эта болезнь заключается в том, что содержание сахара в крови
уменьшается быстрее, чем у нормальных людей. В результате человек совершенно
внезапно ощущает резкий приступ голода. Когда Наташа жила на Пятьдесят
седьмой улице, я нередко просыпался ночью, думая, что в квартиру залезли
воры, и заставал ее перед холодильником: голая, магически освещенная светом
из холодильника, она с упоением расправлялась с холодной котлетой, держа в
другой руке кусок сыра.
-----------------------------------------
(1) Вот так-то (франц.).
(2) Острое словцо (франц.).
Я достал из кармана сверток, завернутый в пергамент.
- Бифштекс по-татарски, - сказал я. - На, замори червячка.
- С луком?
- С луком и с черным хлебом.
- Ты ангел! - воскликнула она, передвинула колье, чтобы не мешало, и
принялась есть.
Я привык носить такие пакетики в карманах, когда мы шли куда-нибудь,
где несколько часов подряд нельзя было поесть, - особенно когда мы
отправлялись в кино или в театр. Это избавляло меня от многих неудобств, так
как Наташа очень сердилась, когда ее начинал мучить неудержимый приступ
голода, а поблизости нельзя было достать ни кусочка хлеба. Она ничего не
могла с собой поделать. Это походило на своего рода физиологическое
помешательство. Дело в том, что она ощущала голод значительно острее и
резче, чем другие люди, будто целый день до этого постилась. Как правило, в
кармане пиджака я носил маленькую бутылочку, в которую входило лишь два
глотка водки. Если к этому прибавить бифштекс по-татарски, получалось
поистине царское лакомство, хотя водка, естественно, не была холодной. Урок
такой запасливости когда-то преподал мне человек, от которого я получил
паспорт. "Телесный комфорт куда важнее душевных порывов, - сказал он мне. -
Стоит лишь чуть-чуть побеспокоиться, и человек уже счастлив".
Наташа, конечно, снова обгоняла времена года на один сезон. В ателье
уже не видно было больше меховых манто, зато появилось несколько легких
жакетов из каракульчи, которые девушки-ученицы уже тоже собрались упаковать.
В ателье у Хорста был май. Шерстяные костюмы светлых тонов: кобальтовый,
цвета нильской воды, кукурузно-желтый, светло-коричневый - и каких только
соблазнительных названий здесь не было!
"Май, - сказал я себе. - В мае должна окончиться война". "А что потом?"
- спрашивал меня Кан. "Что потом?" - думал я, глядя на Наташу, которая
появилась из-за ширмы в коротком платье-костюме с развевающимся шифоновым
шарфом, худенькая, шагая как-то неуверенно, будто ноги у нее были слишком
длинные. "Где-то мне доведется быть в мае?" Я...
