Лев Толстой. Так что же нам делать?
страница №5
...если есть порабощение человека, т.е.исполнение одним против своей воли, по воле другого, известных нежелательных
для него поступков, то причина этого есть только насилие, имеющее в основе
своей угрозу лишения жизни.
Если человек отдает весь свой труд другим, питается недостаточно,
отдает малых детей в тяжелую работу, уходит от земли и посвящает всю свою
жизнь ненавистному и ненужному для себя труду, как это происходит на наших
глазах, в нашем мире (называемом нами образованным, потому что мы в нем
живем), то наверно можно сказать, что он делает это только вследствие того,
что за неисполнение всего этого ему угрожают лишением жизни. И потому в
нашем образованном мире, где большинство людей при страшных лишениях
исполняют ненавистные и ненужные им работы, большинство людей находится в
порабощении, основанном на угрозе лишения жизни.
В чем это порабощение? И в чем угроза лишения жизни?
В древние времена способ порабощения и угроза лишения жизни были
очевидны: употреблялся первобытный способ порабощения людей, состоящий в
прямой угрозе убийства мечом. Вооруженный говорит безоружному: я могу убить
тебя, как, ты видел, я сейчас сделал с твоим братом, но я не хочу делать
этого, я милую тебя — во-первых, потому что мне неприятно убивать тебя,
во-вторых, потому, что мне и тебе будет выгоднее работать на меня, чем быть
убиту. Итак, делай все, что я велю, а если откажешься, то я убью тебя; и
безоружный подчинялся вооруженному и делал все то, что приказывал
вооруженный. Безоружный работал, вооруженный угрожал. Это было то личное
рабство, которое первое появляется у всех народов и теперь еще встречается у
первобытных народов. Этот способ порабощения людей входит первый, но с
усложнением жизни способ этот видоизменяется. Способ этот при усложнении
жизни представляет большие неудобства для насильника. Насильнику, чтобы
пользоваться трудом слабых, необходимо их кормить и одевать, т.е. содержать
их так, чтобы они были способны к работе, и этим самым ограничивается число
порабощенных; кроме того, этот способ принуждает насильника беспрестанно с
угрозой убийства стоять над порабощенным. И вот вырабатывается другой способ
порабощения.
Пять тысяч лет тому назад, как это записано в Библии, был изобретен
Иосифом Прекрасным этот новый, более удобный и широкий способ порабощения
людей. Способ этот — тот же самый, который употребляют в новое время для
укрощения непокорных лошадей и диких зверей в зверинцах. Способ этот --
голод.
Вот как описывается это изобретение в Библии:
Бытия гл. 41, ст. 48. — И собрал он всякий хлеб семи лет, которые были
(плодородны) в земле Египетской, и положил хлеб в городах; в каждом городе
положил хлеб полей, окружающих его.
49. — И скопил Иосиф хлеба весьма много, как песку морского, так что
перестал и считать, потому что недостало счета.
53. — И прошли семь лет изобилия, которое было в земле Египетской.
54. — И наступили семь лет голода, как сказал Иосиф. И был голод во
всех землях, а во всей земле Египетской был хлеб.
55. — Но когда и земля Египетская начала терпеть голод, то народ начал
вопить к фараону о хлебе. И сказал фараон всем египтянам; подите к Иосифу, и
что он вам скажет, то делайте.
56. — И голод был во всей земле, и отворил Иосиф все житницы и стал
продавать хлеб египтянам. Голод же усиливался в земле Египетской.
57. — И из всех стран приходили покупать хлеб у Иосифа; потому что
голод усилился по всей земле.
Иосиф, пользуясь правом первобытного способа порабощения людей угрозою,
меча, собрал хлеб в хорошие года, ожидая дурных, которые обыкновенно следуют
за хорошими, что знают все люди и без сновидений фараона, и этим средством
— голодом — сильнее и удобнее для фараона поработил и египтян, и всех
других жителей окрестных стран. Когда же народ стал чувствовать голод, он
поставил дело так, чтобы навсегда держать народ в своей власти — голодом.
В главе 47-й это описывается так:
Гл. 47, ст. 13. — И не стало хлеба по всей земле, потому что голод
весьма усилился, и изнурены были от голода земля Египетская и земля
Ханаанская.
14. — И собрал Иосиф все серебро, какое было в земле Египетской и в
земле Ханаанской, за хлеб, который покупали, и внес Иосиф серебро в дом
фараонов.
15. — И истощилось серебро в земле Египетской и в земле Ханаанской. И
пришли все египтяне к Иосифу и говорили: дай нам хлеба; для чего умирать нам
перед тобою, потому что вышло серебро?
16. — И сказал Иосиф: отдайте скот ваш, и я дам вам хлеба за скот ваш,
если вышло серебро.
17. — И приводили они к Иосифу скот свой; и давал им Иосиф хлеба за
лошадей, и за стада мелкого скота, и за стада крупного скота, и за ослов; и
снабжал их хлебом в тот год за весь скот их.
18.--И прошел этот год, и пришли к нему на другой год и сказали ему: не
скроем от господина нашего, что серебро истощилось и стада скота у господина
нашего; ничего не осталось у нас перед господином нашим кроме тел наших и
земель наших.
19. — Для чего нам погибать в глазах твоих, и нам и землям нашим? купи
нас и земли наши за хлеб, и мы с землями нашими будем рабами фараону, а ты
дай нам семян, чтобы нам жить и не умереть и чтобы не опустела земля.
20. — И купил Иосиф всю землю Египетскую для фараона, потому что
продали египтяне каждый свое поле, ибо голод одолевал их. И досталася земля
фараону.
21. — А народ переводил он в города от одного конца области Египта до
другого конца.
22. — Только земли жрецов не купил он, потому что жрецам от фараонов
положен был участок, и они питались своим участком земли, который дал им
фараон, потому и не продали земли своей.
23. — И сказал Иосиф народу: вот я купил теперь для фараона вас и
землю вашу; вот вам семена, и засевайте землю.
24. — Когда будет жатва, давайте пятую часть фараону; а четыре части
останутся вам на засеяние полей, на пропитание вам и тем, кто в домах ваших,
и на пропитание детям вашим.
25. — И сказали они: ты спас нам жизнь, да обретем милость в глазах
господина нашего и да будем рабами фараону.
26. — И поставил Иосиф закон о земле Египетской, даже до сегодня:
пятую часть фараону. Одна только земля жрецов не принадлежала фараону.
Прежде фараону, чтобы пользоваться трудами людей, надо было силою
заставить на себя работать; теперь же, когда запасы и земля у фараона, ему
нужно только силою беречь эти запасы, и он голодом может заставить их
работать на себя.
Земля вся у фараона, и запасы (отбираемая часть) всегда у него, и
потому вместо того, чтобы подгонять на работу каждого отдельно мечом, стоит
только силою беречь запасы, и люди порабощены уже не мечом, а голодом.
В голодный год все могут быть по воле фараона заморены голодом, а в
неголодный год могут быть заморены все те, у которых от случайных невзгод
нет запасов хлеба.
И устанавливается второй способ порабощения не прямо мечом, т.е. не
тем, что сильный с угрозой убийства гоняет слабого на работу, но тем, что
сильный, отобрав запасы и охраняя их мечом, заставляет слабого отдаваться в
работу за корм.
Иосиф говорит голодным: я могу заморить вас голодом, потому что хлеб у
меня, но я милую вас только с тем, чтобы вы за хлеб, который я буду вам
давать, делали все то, что я велю.
Для первого способа порабощения сильному необходимо иметь только
воинов, которые бы постоянно разъезжали по жителям и под угрозой смерти
приводили бы в исполнение требование сильного. Для первого способа
насильнику нужно делиться только с воинами. При втором же способе, кроме
воинов, необходимых насильнику для оберегания от голодных земли и запасов
хлеба, ему необходимы и другого рода помощники — большие и малые Иосифы --
управители и раздатчики хлеба. И насильнику приходится делиться с ними и
дать Иосифу парчовую одежду, золотое кольцо и прислугу, и хлеб, и серебро
его братьям и родным. Кроме того, по самой сущности дела участниками насилия
при этом втором способе становятся не только распорядители и их родные, но и
все те, которые имеют запасы хлеба. Как при первом способе, основанном на
грубой силе, становился участником насилия всякий, имеющий оружие, так при
этом способе, основанном на голоде, участвует и насилии и властвует всякий,
имеющий запасы, над не имеющими их. Выгода этого способа перед первым
состоит для насильника в том: 1) главное, что он уже более не обязан
усилиями принуждать рабочих исполнять его волю, а рабочие сами приходят и
продаются ему; 2) в том, что меньшее количество людей ускользает от его
насилия; невыгоды же для насильника только в том, что он делится при этом
способе с большим числом людей. Выгоды для насилуемого при этом способе в
том, что насилуемые не подвергаются более грубому насилию, а предоставляются
самим себе и всегда могут надеяться и иногда действительно могут при
счастливых условиях перейти из насилуемых в насилующих; невыгоды же их те,
что они никогда уже не могут ускользнуть от известной доли насилия. Новый
способ этот порабощения входит обыкновенно в употребление вместе с старым, и
сильный по мере надобности сокращает один и распространяет другой. Но и этот
способ порабощения не удовлетворяет вполне желаниям сильного — как можно
больше отобрать произведений труда от наибольшего числа работников и
поработить как можно большее число людей — и не соответствует более
усложняющимся условиям жизни, и вырабатывается еще новый способ порабощения.
Новый и третий способ этот есть способ дани. Способ этот основывается, так
же как и второй, на голоде, по к средству порабощения людей лишением хлеба
присоединяется еще и лишение их и других необходимых потребностей. Сильный
назначает с рабов такое количество денежных знаков, находящихся у него же,
за которые, чтобы приобрести их, рабы обязаны продать не только запасы хлеба
в большей мере, чем та пятая часть, которую назначил Иосиф, но и предметы
первых потребностей: мясо, кожу, шерсть, одежды, топливо, постройки даже, и
потому насильник держит всегда в своей зависимости рабов не только голодом,
но и жаждой, и холодом, и всякими другими лишениями.
И устанавливается третья форма рабства — денежного, состоящего в том,
что сильный говорит слабому: я с каждым из вас отдельно могу сделать все,
что хочу: могу прямо ружьем убить каждого, могу убить тем, что отниму землю,
которою вы кормитесь, могу за денежные знаки, которые вы должны мне
доставить, купить весь тот хлеб, которым вы кормитесь, и продать его чужим
людям и всякую минуту уморить всех вас голодом, могу отобрать все, что у вас
есть: и скот, и жилища, и одежды, но мне неудобно это и неприятно, и потому
я вам всем предоставляю распоряжаться вашей работой и вашими произведениями
труда, как вы хотите; только подавайте мне столько-то денежных знаков,
требование которых я распределяю или по головам, или по земле, на которой вы
сидите, или по количеству пищи, или питья вашего, или ваших одежд, или
построек. Подавайте мне эти знаки, а между собой распоряжайтесь как хотите,
но знайте, что я не буду защищать и отстаивать ни вдов, ни сирот, ни
больных, ни старых, пи погорелых; я буду защищать только правильность
обращения этих денежных знаков. Прав будет передо мной и будет отстаиваться
мною только тот, кто правильно подает мне, сообразно требованию,
установленное количество денежных знаков. А как они приобретены — мне все
равно.
И сильный только выдает эти знаки, как квитанции в том, что требования
его исполнены.
Второй способ порабощения состоит в том, что, отбирая пятую часть
урожая и составляя себе запасы хлеба, фараон, кроме личного порабощения
мечом, получает вместе с своими помощниками возможность властвования над
рабочими людьми во время голода и над некоторыми из них во время постигающих
их невзгод. Третий способ — в том, что фараон требует с рабочих денег
больше, чем стоит та часть хлеба, которую он брал у них, и получает с своими
помощниками новое средство властвования над рабочими не только во время
голода и случайных невзгод, но всегда. При втором способе у людей остаются
запасы хлеба, помогающие им, не отдаваясь в рабство, переносить небольшие
недороды и случайно выпадающие невзгоды; при третьем способе, когда
требований предъявлено больше, то отбираются и запасы хлеба, и всякие другие
запасы предметов первой необходимости, и при малейшей невзгоде работник, не
имея ни запасов хлеба, ни других запасов, которые бы он мог променять на
хлеб, подвергается рабству тем, у кого есть деньги. Для первого способа
насильнику нужно иметь только воинов и делиться только с ними; для второго
ему нужно иметь, кроме охранителей земли и запасов хлеба, еще собирателей и
приказчиков для раздачи этого хлеба; для третьего способа ему нельзя уже
самому владеть всею землею, а нужно иметь, кроме воинов для сбережения земли
и богатств, еще землевладельцев и собирателей дани, распределителей ее по
головам или по предметам потребления, наблюдателей, таможенных служителей,
распорядителей деньгами и делателей их. Организация третьего способа гораздо
сложнее второго: при втором способе собирание хлеба можно отдать и на откуп,
как это делалось в старину и теперь делается в Турции; при обложении же
рабов податями необходима сложная администрация людей, следящих за тем,
чтобы люди или их поступки, обложенные податью, не ускользали от дани. И
потому при третьем способе насильнику приходится делиться еще с большим
количеством людей, чем при втором способе; кроме того, по самой сущности
деда участниками третьего способа становятся все те люди, той же или чужой
стороны, которые имеют деньги. Выгоды этого способа для насильника перед
первым и вторым состоят в следующем:
Во-первых, в том, что посредством этого способа может быть отобрано
большее количество труда и более удобным способом, так как денежная подать,
подобно винту, может быть легко и удобно завинчиваема до того последнего
предела, при котором только не убивается золотая курица, так что не нужно
дожидаться голодного года, как при Иосифе, а голодный год устроен навсегда.
Во-вторых, в том, что при этом способе насилие распространяется на всех
ускользавших прежде безземельных людей, отдававших прежде только часть
своего труда за хлеб, теперь же обязанных, кроме той части, которую они
отдали за хлеб, отдавать еще часть этого труда за подати насильнику.
Невыгода яке для насильника в том, что он при этом способе делится с большим
количеством людей, не только своих непосредственных помощников, но,
во-первых, всех тех частных землевладельцев, которые обыкновенно появляются
при этом третьем способе; во-вторых, со всеми теми людьми своего и даже
чужого народа, имеющими денежные знаки, которые требуются с рабов.
Выгода для насилуемого сравнительно с вторым способом одна — в том,
что он получает еще большую личную независимость от насильника; он может
жить где хочет, делать что хочет, сеять и не сеять хлеб, не обязан отдавать
отчет в своей работе и, имея деньги, может считать себя совершенно свободным
и постоянно надеяться и достигать, хоть на время, когда у него есть лишние
деньги или купленная на них земля, положения не только независимого, но и
насилующего. Невыгода же его та, что в общей сложности при этом третьем
способе положение насилуемых становится гораздо тяжелее, и они лишаются
большей части произведений своего труда, так как при этом третьем способе
количество людей, пользующихся трудами других людей, становится еще больше,
и потому тяжесть содержания их ложится на меньшее число.
Этот третий способ порабощения людей тоже очень старый и входит в
употребление вместе с двумя прежними, не исключая их совершенно.
Все три способа порабощения людей никогда не переставали существовать.
Все три способа можно сравнить с винтами, прижимающими ту доску, которая
наложена на рабочих и давит их. Коренной, основной средний винт, без
которого не могут держаться и другие винты, тот, который завинчивается
первый и никогда не отпускается,--это винт личного рабства, порабощения
одних людей другими посредством угрозы убийства мечом; второй винт,
завинчивающийся уже после первого,-- порабощение людей отнятием земли и
запасов пищи — отнятие, поддерживаемое личной угрозой убийства; и третий
винт — это порабощение людей посредством требования денежных знаков,
которых у них нет, поддерживаемое тоже угрозой убийства. Все три винта
завинчены, и когда туже натягивается один, тогда только слабнут другие. Для
полного порабощения рабочего необходимы все три винта, все три способа
порабощения, и в нашем обществе всегда употребляются все три способа
порабощения, всегда завинчены все три винта.
Первый способ порабощения людей личным насилием и угрозой убийства
мечом никогда не уничтожался и не уничтожится до тех пор, пока будет какое
бы то ни было порабощение одних людей другими, потому что на нем зиждется
всякое порабощение. Мы все очень наивно уверены, что рабство личное
уничтожено в нашем цивилизованном мире, что последние остатки его уничтожены
в Америке и России, а что теперь только у варваров есть рабство, а у нас его
нет. Мы забываем только про маленькое обстоятельство, про те сотни миллионов
постоянного войска, без которого нет ни одного государства и при уничтожении
которого неизбежно рушится весь экономический строй каждого государства. А
что же эти миллионы солдат, как не личные рабы тех, кто ими управляет? Разве
эти люди не принуждены к исполнению всей воли своих владельцев под угрозой
истязаний и смерти — угрозой, часто приводимой в исполнение. Разница только
в том, что подчинение этих рабов называют не рабством, а дисциплиной, и что
те были рабами от рождения до смерти, а эти более или менее короткое время
так называемой их службы. Рабство личное не только не уничтожено в наших
цивилизованных обществах, но с общей воинской повинностью оно усилилось в
последнее время, и как оно было всегда, так и теперь остается, но только
несколько изменилось. И оно не может не быть, потому что покуда будет
порабощение одного человека другим, будет и это личное рабство, то, которое
угрозой мечом поддерживает земельное и податное порабощение людей. Может
быть, что это рабство, т.е. войско, очень нужно, как говорят, для защиты и
славы отечества, но эта польза его более чем сомнительна, потому что мы
видим, как оно часто при неудачных войнах служит для порабощения и
посрамления отечества; но совершенно несомненна целесообразность этого
рабства для поддержания земельного и податного порабощения. Завладей
ирландцы или русские мужики землями владельцев — и придут войска и возьмут
их назад. Построй винный или пивоваренный завод и не плати акциза — придут
солдаты и прекратят завод. Откажись платить подати — будет то же.
Второй винт — это способ порабощения людей отнятием у них земли и
потому их запасов пищи. Способ порабощения этот тоже существовал и
существует всегда, где люди порабощены, и как бы ни видоизменялся, он
существует везде. Иногда вся земля принадлежит государю, как в Турции, и
отбирается 0,1 урожая в казну; иногда часть ее, и собирается с нее подать;
иногда вся земля принадлежит малому числу лиц, и за нее взимается доля
труда, как в Англии; иногда большая или меньшая часть принадлежит крупным
землевладельцам, как в России, Германии и Франции. Но там, где есть
порабощение, есть и присвоение земли порабощением. Винт этого порабощения
людей ослабляется или притягивается по мере того, как туго натянуты другие
винты; так, в России, когда порабощение личное было распространено на
большинство рабочих, поземельное порабощение было излишне, но винт личного
рабства в России ослаблен был только тогда, когда подтянуты были винты
поземельного и податного порабощения. Приписали всех к обществам, затруднили
переселение и всякое перемещение, присвоили себе или роздали земли частным
людям и потом отпустили на "волю". В Англии, например, действует
преимущественно порабощение поземельное, и вопрос национализации земли
состоит только в том, чтобы подтянуть винт податной, чтобы ослаб винт
поземельного порабощения.
Третий способ порабощения — данью, податью — точно так же существовал
и в наше время, с распространением однообразных в разных государствах
денежных знаков и усилением государственной власти, получил только особенную
силу. Этот способ в наше время так выработался, что он стремится уже
заменить второй способ порабощения — поземельного. Это тот винт, при
завинчивании которого ослабляется винт поземельный, как это очевидно на
экономическом положении всей Европы. Мы на нашей памяти пережили в России
два перехода рабства из одной формы в другую: когда освободили крепостных и
помещикам оставляли права на большую часть земли, помещики боялись, что
власть их над их рабами ускользнет от них; но опыт показал, что им нужно
было только выпустить из рук старую цепь личного рабства и перехватить
другую — поземельную.
У мужика не хватало хлеба, чтобы кормиться, а у помещика была земля и
запасы хлеба, и потому мужик остался тем же рабом.
Следующий переход был тот, когда правительство подвинтило очень туго
своими податями другой винт — податной, и большинство рабочих принуждено
продаваться в рабство к помещикам и на фабрики. И новая форма рабства
захватила еще туже народ, так что 0,9 русского рабочего народа работают у
помещиков и фабрикантов только потому, что их принуждает к тому требование
податей государственных и поземельных. Это до такой степени очевидно, что
попробуй правительство год не взыскивать податей прямых, косвенных и
поземельных, и станут все работы на чужих полях и фабриках.
Девять десятых русского народа нанимаются во время сбора податей и под
подати.
Все три способа порабощения людей не переставали существовать и
существуют и теперь; но люди склонны не замечать их, как скоро этим способам
дают новые оправдания. И что странно, что именно тот самый способ, на
котором в данное время все зиждется, тот винт, который держит все,--он-то и
не замечается.
Когда в древнем мире весь экономический строй держался на личном
рабстве, величайшие умы не могли видеть его. И Ксенофонту, и Платону, и
Аристотелю, и римлянам казалось, что это не может быть иначе и что рабство
есть неизбежное и естественное последствие войн, без которых немыслимо
человечество.
Точно так же в средние века и даже до последнего времени люди не видали
значения земельной собственности и вытекающего из него рабства, на котором
держался весь экономический строй средних веков. И точно так же теперь никто
не видит и даже не хочет видеть того, что в наше время порабощение
большинства людей держится на денежных податях государственных и
поземельных, собираемых правительствами с их подданных,-- податях,
собираемых посредством управления и войска, того самого войска и управления,
которые содержатся податями.
XXI
Не удивительно то, что сами рабы, с древнейших времен подвергаемые
рабству, не сознают своего положения и считают то свое положение рабства, в
котором они жили всегда, естественным условием человеческой жизни и видят
облегчение в перемене формы рабства. Не удивительно и то, что рабовладельцы
иногда искренно думают освобождать рабов, отпуская один винт, когда другой
уже затянут туго. И те, и другие привыкли к своему положению, и одни --
рабы, не зная свободы, ищут только облегчения или хоть только перемены формы
рабства; другие — рабовладельцы, желая скрыть свою неправду, стараются
приписывать особенное значение тем новым формам рабства, которые они взамен
старых налагают на людей. Но удивительно то, каким образом наука, так
называемая свободная паука, может, исследуя экономические условия жизни
народа, не видеть того, что составляет основу всех экономических условий.
Казалось бы, дело науки — отыскивать связь явлений и общую причину ряда
явлений. Политическая же экономия как раз делает обратное: она старательно
скрывает связь явлений и значение их, старательно избегает ответов на самые
простые и существенные вопросы; она, как ленивая, заминающаяся лошадь, идет
хорошо только под горку, когда везти нечего; но как только надо везти, так
сейчас же закидывается в сторону, притворяясь, что ей нужно идти куда-то в
сторону, по своему делу. Как только науке представляется серьезный,
существенный вопрос, так тотчас же начинаются научные рассуждения о
предметах, не идущих к вопросу и имеющих одну цель — отвлечь внимание от
вопроса.
Вы спрашиваете: отчего происходит то неестественное, уродливое,
неразумное и не только бесполезное, но вредное для людей явление, что одни
люди не могут ни есть, ни работать иначе, как по воле других людей? И наука
с серьезнейшим видом отвечает: потому что одни люди распоряжаются работой и
питанием других — таков закон производства.
Вы спрашиваете: что такое право собственности, на основании которого
одни люди присвоивают себе землю, пищу и орудия труда других? Наука с
серьезнейшим видом отвечает: это право основано на ограждении своего труда,
т.е. что ограждение труда одних людей выражается захватыванием труда других
людей.
Вы спрашиваете: что такое те деньги, которые везде чеканятся и
печатаются правительством, т.е. властью, и которые в таких огромных
количествах взыскиваются насильно с рабочих и в виде долгов государственных
накладываются на будущие поколения рабочих? Вы спрашиваете: не имеют ли эти
деньги, в размерах, доведенных до последнего предела возможности взыскания,
как подати, не имеют ли эти деньги влияния на экономические отношения людей,
платящих получателям? И наука с серьезнейшим лицом отвечает: деньги — это
товар такой же, как сахар и ситцы, отличающийся от других только тем, что он
удобнее для обмена. Влияния же податей на экономические условия народа нет
никаких: законы производства, обмена, распределения богатств — сами по
себе, а подати — сами по себе.
Вы спрашиваете: не имеет ли влияния на экономические условия то, что
правительство по своей воле может возвышать и ронять цены и может, возвысив
подати, закабалить всех, не имеющих земли людей в рабство? Наука с
серьезнейшим лицом отвечает: нисколько! Законы производства, обмена,
распределения — это одна наука — политическая экономия, а подати и вообще
хозяйство государственное — это другая наука — финансовое право.
Вы спрашиваете, наконец: то, что весь народ находится в рабстве у
правительства, что правительство может по своей воле разорить всех людей,
отобрать все произведения труда людей и даже оторвать самих людей от труда,
забрав их в солдатское рабство; вы спрашиваете: не имеет ли это
обстоятельство какого-нибудь влияния на экономические условия? На это наука
даже не трудится отвечать: это дело совсем особенное, это — государственное
право. Наука пресерьезно разбирает законы экономической жизни народа, все
отправления и вся деятельность которого зависит от воли поработителя,
признавая это влияние поработителя естественным условием жизни народа. Наука
делает то же, что делал бы исследователь экономических условий жизни личных
рабов разных хозяев, не принимая во внимание влияния на жизнь этих рабов
воли хозяина, того, который по своему произволу заставляет их работать ту
или другую работу, по своему произволу перегоняет их с места на место, по
своему произволу кормит или не кормит их, убивает или оставляет жить.
Хочется думать, что это так по глупости делает наука; но стоит только
вникнуть и разобрать положение науки, для того, чтобы убедиться, что это
происходит не от глупости, а от большого ума. Наука эта имеет очень
определенную цель и достигает ее. Цель эта — поддерживать суеверие и обман
в людях и тем препятствовать человечеству в его движении к истине и благу.
Давно уже существовало и теперь еще существует страшное суеверие, сделавшее
людям едва ли не больше вреда, чем самые ужасные религиозные суеверия. И
это-то суеверие всеми своими силами и всем своим усердием поддерживает так
называемая наука. Суеверие это совершенно подобно суевериям религиозным: оно
состоит в утверждении того, что, кроме обязанностей человека к человеку,
есть еще более важные обязанности к воображаемому существу. Для богословия
воображаемое существо это есть бог, а для политических наук воображаемое
существо это есть государство.
Религиозное суеверие состоит в том, что жертвы, иногда человеческих
жизней, приносимые воображаемому существу, необходимы, и люди могут и должны
быть приводимы к ним всеми средствами, не исключая и насилия. Суеверие
политическое состоит в том, что, кроме обязанностей человека к человеку,
существуют более важные обязанности к воображаемому существу, и жертвы
(весьма часто человеческих жизней), приносимые воображаемому существу --
государству, тоже необходимы, и люди могут и должны быть приводимы к ним
всевозможными средствами, не исключая и насилия.
Это-то суеверие, поддерживавшееся прежде жрецами разных религий, теперь
поддерживается так называемой наукой.
Люди повергнуты в рабство самое ужасное, худшее, чем когда-либо; но
наука старается уверить людей, что это необходимо и не может быть иначе.
Государство должно существовать для блага народа и исполнять свои дела:
управлять народом, защищать его от врагов. Для этого государству нужны
деньги и войско. Деньги должны доставлять все граждане государства. И потому
все отношения людей должны быть рассматриваемы при необходимых условиях
государственности.
Я хочу помогать отцу в крестьянской работе, говорит простой, неученый
человек, хочу жениться, а меня берут и отсылают в Казань на 6 лет солдатом.
Я выхожу из солдат, желаю пахать землю и кормить семью, но вокруг меня, на
100 верст, меня не пускают пахать без того, чтобы я не заплатил денег,
которых у меня нет, тем людям, которые не умеют пахать и требуют за нее
столько денег, что я должен отдавать весь свой труд им; но я все-таки
наживаю кое-что и желаю весь свой излишен отдать детям; но ко мне приходит
становой и отбирает этот излишек в виде податей; я зарабатываю опять, и у
меня опять отбирают все. Вся моя экономическая деятельность, вся без
остатка, находится в зависимости от государственных требований, и мне
представляется, что улучшение положения моего и моих братьев должно
произойти от освобождения нашего от государственных требований. Но наука
говорит: ваши суждения происходят от вашего невежества. Изучите законы
производства, обмена и распределения богатств и не смешивайте вопросов
экономических с вопросами государственными. Явления, на которые вы
указываете, не суть стеснение вашей свободы, а суть те необходимые жертвы,
которые вы вместе с другими несете для своей свободы и для своего блага. Но
у меня ведь взяли сына и обещаются отобрать всех моих сыновей, как только я
дождусь их,-- говорит опять простой человек,-- насильно отняли и угнали под
пули в какую-то землю, про которую мы никогда не слыхали, и для таких целей,
которых мы понять не можем. Но ведь землею, которую нам не дают пахать и от
недостатка которой мы мрем с голоду, владеет силою человек, которого мы
никогда не видали и пользу которого мы даже понять не можем. Но подати, для
удовлетворения которых становой насильно отнял корову от моих ребят, сколько
я знаю, пойдут этому же становому, отобравшему у меня корову, и разным
членам комиссий и министерств, которых я и не знаю и в пользу которых не
верю. Каким же образом все эти насилия могут обеспечивать мою свободу и все
это зло может доставлять мне благо?
Можно заставить человека быть рабом и делать то, что он считает для
себя злом, но нельзя заставить его думать, что, терпя насилие, он свободен и
что то очевидное зло, которое он терпит, составляет его благо. Это кажется
невозможным. А это-то и сделали в наше время с помощью науки.
Правительство, т.е. люди, вооруженные и насилующие, решают, что им
нужно от тех, которых они насилуют; как англичане по отношению к фиджианцам,
они решают, сколько им нужно работы с своих рабов, решают, сколько им нужно
помощников для собирания этой работы, организуют своих помощников в виде
солдат, в виде поземельных собственников и в виде сборщиков податей. И рабы
отдают свой труд и вместе с тем верят, что они отдают его не потому, что
этого хотят их хозяева, а потому, что для их свободы и для их блага
необходимо служение и кровавые жертвы божеству, называемому "государство", а
что, кроме этого служения божеству, они свободны. Они верят в это потому,
что так говорили прежде религия, жрецы, а теперь говорит наука-- люди
ученые. Но стоит только перестать слепо верить тому, что говорят другие
люди, называя себя жрецами или людьми учеными, для того чтобы нелепость
такого утверждения стала очевидна. Люди, насилующие других, уверяют их, что
насилие это необходимо для государства; государство же необходимо для
свободы и блага людей,-- выходит, что насилующие люди насилуют людей для их
свободы и делают им зло для их блага.
Но люди на то и разумные существа, чтобы понимать, в чем их благо, и
свободно делать его. Дела же, благость которых непонятна людям и к которым
они бывают принуждаемы насилием, не могут быть для них благом, ибо благом
разумное существо может считать только то, что представляется таким его
разуму. Если люди по страсти или неразумию своему влекутся к злу, то все,
что могут сделать люди, не делающие этого, так это то, чтобы убеждать людей
делать то, что составляет их настоящее благо. Можно убеждать людей, что
благо их будет больше, если они все будут поступать в солдаты, будут лишены
земли, будут отдавать весь свой труд за подати; но до тех пор пока все люди
не будут считать этого своим благом и потому делать это охотно, нельзя
называть это дело общим благом людей. Единственный признак благости дела
есть то, что люди свободно исполняют его. И такими делами полна жизнь людей.
Десять работников заводят бондарную снасть, чтобы вместе работать, и, делая
это дело, они делают, несомненно, общее для себя благое дело; но никак
нельзя даже представить себе того, чтобы эти работники, заставив
одиннадцатого человека насильно участвовать в их артели, могли утверждать,
что общее их благо будет таким же и для этого одиннадцатого. То же и с
господами, которые будут давать обед какому-нибудь своему другу; и так же
нельзя утверждать, что для того, с кого насильно возьмут десять рублей на
этот обед, обед этот был благое дело. То же и с крестьянами, которые решат
выкопать для своего удобства пруд. Для тех, которые будут считать
существование этого пруда большим благом, чем труд, затраченный на него, для
тех копание его будет общим благом; но для того, кто считает существование
этого пруда меньшим благом, чем уборка поля, в которой он опоздал, копание
этого пруда не может быть благом. То же и с дорогами, которые построят люди,
и с церковью, и с музеем, и со всеми самыми разнообразными общественными и
государственными делами. Все эти дела могут быть благом только для тех,
которые считают их благом и потому свободно и охотно исполняют их, как
покупка снасти для артели, обед, который дают господа, пруд, который копают
мужики. Дела же, к которым люди должны быть пригоняемы силою, именно
вследствие этого насилия и перестают быть общими и благими.
Все это так ясно и просто, что если бы люди не были так давно
обманываемы, не нужно бы было и разъяснять ничего.
Положим, мы живем в деревне, и мы, все жители, решили построить мост
через болото, в котором все мы топнем. Мы согласились или обещались дать с
каждого двора столько-то денег, или леса, или дней. Мы согласились потому,
что постройка этого моста для нас выгоднее, чем траты на него; но среди нас
есть люди, для которых выгоднее не иметь моста, чем тратить на него деньги,
или которые, по крайней мере, думают, что для них это выгоднее. Может ли
принуждение этих людей к постройке моста сделать то, чтобы мост этот был для
них благом? Очевидно, нет, потому что люди эти, считавшие свое свободное
участие в постройке этого моста невыгодным, тем более будут считать его
невыгодным, когда оно станет принудительным. Положим даже, что мы все без
исключения согласились строить этот мост и обещались столько-то со двора
денег или работы; но случилось, что некоторые из обещавших не выставили
уговоренное потому ли, что их обстоятельства в это время изменились и
сделали то, что теперь им выгоднее быть без моста, чем тратить на него
деньги, или просто они раздумали строить мост, или даже они прямо
рассчитывают на то, что другие и без их жертв построят мост, а они будут по
нем ездить; может ли принуждение этих людей к участию в постройке моста
сделать то, чтобы эти принудительные их жертвы стали бы для них благом?
Очевидно, нет, потому что если эти люди не исполнили обещанного по
изменившимся обстоятельствам, потому что жертвы на мост стали для них
тяжелее, чем отсутствие моста, то принудительные жертвы будут только большим
злом. Если же отказавшиеся имели в виду воспользоваться трудами других, то и
принуждение их к жертвам будет только наказанием за их умысел, и умысел их,
совершенно бездоказательный, будет наказан прежде приведения его в
исполнение; но ни в том, ни в другом случае принуждение к участию в
нежелательном деле не может быть благом.
Так это будет, когда жертвы приняты для дела всем понятного, очевидного
и несомненно полезного, как мост на болоте, чрез который все ездят.
Насколько же несправедливее и бессмысленнее будет такое принуждение
миллионов людей к жертвам, цель которых непонятна, неосязаема и часто
несомненно вредна, как это бывает при солдатчине и податях. По науке же
оказывается, что то, что всем представляется злом, есть общее благо;
оказывается, что есть люди, крошечное меньшинство людей, которые одни только
знают, в чем общее благо, и, несмотря на то, что все остальные люди считают
злом это общее благо, меньшинство это, принуждая ко злу всех остальных
людей, может считать это зло общим благом.
В этом состоит главное суеверие и главный обман, препятствующий
движению человечества к истине и благу. Поддержание этого суеверия и этого
обмана составляет цель политических наук вообще и в частности так называемой
политической экономии. Цель ее — скрыть от людей то положение угнетения и
рабства, в котором они находятся. Средство, употребляемое ею для этой цели,
в том, чтобы рассматриванием насилия, обусловливающего всю экономическую
жизнь порабощенных, естественным и неизбежным обмануть людей и отвести их
глаза от настоящей причины их бедствий.
Рабство давно уже уничтожается. Оно уничтожилось и в Риме, и в Америке,
и у нас, но уничтожились только слова, а не дело. Рабство есть освобождение
себя одними от труда, нужного для удовлетворения своих потребностей,
посредством насилия, которое переносит этот труд на других; и там, где есть
человек, не работающий не потому, что на него любовно работают другие, а где
он имеет возможность не работать сам, а заставить других на себя работать,--
там есть рабство. Там же, где есть, как и во всех европейских обществах,
люди, пользующиеся посредством насилия трудами тысяч людей и считающие это
своим правом, и другие люди, подчиняющиеся насилию и признающие это своею
обязанностью,-- там есть рабство в страшных размерах.
Рабство есть. В чем же оно?
В том же, в чем оно всегда было и без чего оно не может быть: в насилии
сильного и вооруженного над слабым и безоружным.
Рабство с своими основными тремя приемами личного насилия: солдатства,
дани за землю, поддерживаемой солдатством, и дани, облагающей всех жителей
прямыми и косвенными податями и поддерживаемой точно так же солдатством,
существует точно такое же, как и прежде. Мы только не видим его потому, что
каждая из трех форм рабства получила новое оправдание, заслоняющее от нас
его значение. Личное насилие вооруженных против безоружных получило
оправдание защиты отечества от воображаемых врагов его; в сущности же оно
имеет одно старое значение: подчинение покоренных насилующим. Насилие
отобрания земли у трудящихся над нею получило оправдание награды за услуги
для мнимого общего блага и утверждается правом наследства; в сущности же оно
то же обезземеление и порабощение людей, которое произведено было войском
(властью). Последнее же, денежное--податное насилие — самое сильное и
главное в настоящее время, получило самое удивительное оправдание: лишение
людей их имущества, свободы, всего их блага делается во имя свободы, общего
блага. В сущности же оно не что иное, как то же рабство, только безличное.
Где будет насилие, возведенное в закон, там будет и рабство. Будет ли
насилие выражаться тем, что будут наезжать князья с дружинами, побивать жен
и детей и спускать на дым селения, или в том, что рабовладельцы будут
взимать работу или деньги за землю с рабов и в случае неуплаты будут
призывать вооруженных, или что одни люди будут обкладывать других данями и
будут разъезжать с оружием по селам, или министерство внутренних дел будет
собирать деньги через губернаторов и становых и в случае отказа от платежа
высылать военные команды — словом, покуда будет насилие, поддерживаемое
штыками, не будет распределения богатства между людьми, а богатство будет
все уходить к насильникам.
Поразительной иллюстрацией истинности этого положения служит проект
Джорджа о национализации земли. Джордж предлагает признать всю землю
государственной собственностью и поэтому все налоги, как прямые, так и
косвенные, заменить земельной рентой. То есть, чтобы всякий, пользующийся
землею, платил государству стоимость ее ренты. Что же было бы? Рабство
земельное было бы все уничтожено в пределах государства, т.е. земля
принадлежала бы государству: Англии — своя, Америке — своя и т. д., т.е.
было бы рабство, определяемое количеством пользования землею.
Может быть, и улучшилось бы положение некоторых рабочих (земельных); но
как скоро осталось бы насильственное взимание податей за ренту, осталось бы
и рабство. Земледелец, после неурожая не будучи в силах заплатить ренту,
которую взыскивают с него силою, чтобы не лишиться всего, должен будет для
удержания за собой земли закабалиться к тому человеку, у которого будут
деньги.
Если течет ведро, то наверно есть в нем дыра. Глядя на дно ведра, нам
может казаться, что вода течет из разных дыр; но сколько бы мы ни затыкали
этих воображаемых дыр снаружи, вода все будет течь. Чтобы остановить
течение, надо найти то место, в которое уходит вода из ведра, и заткнуть его
изнутри. То же самое и с предполагаемыми мерами для прекращения
неправильного распределения богатств, для затыкания тех дыр, через которые
уходит богатство от народа. Говорят: устройте корпорации рабочих, сделайте
капитал общественной собственностью, сделайте землю национальной
собственностью. Все это — только затыкание снаружи тех мест, из которых нам
кажется, что течет вода. Чтобы остановить утекание богатств из рук рабочих в
руки нерабочих, нужно найти изнутри ту дыру, через которую происходит это
утекание. Дыра эта есть насилие вооруженного над безоружным, насилие войска,
посредством которого отбираются и самые люди от труда, и земля от людей, и
произведения труда людей. Покуда будет один вооруженный человек с признанием
за ним права убить какого бы то ни было другого человека, до тех пор будет
неправильное распределение богатств, т.е. рабство.
XXII
Меня всегда удивляют часто повторяемые слова: да, это так по теории, но
на практике-то как? Точно как будто теория — это какие-то хорошие слова,
нужные для разговора, но не для того, чтобы вся практика, т.е. вся
деятельность, неизбежно основывалась на ней. Должно быть, было на свете
ужасно много глупых теорий, если вошло в употребление такое удивительное
рассуждение. Теория — ведь это то, что человек думает о предмете, а
практика — это то, что он делает. Как же может быть, чтоб человек думал,
что надо делать так, а делал бы навыворот? Если теория печения хлебов та,
что их надо прежде замесить, а потом поставить, то, кроме сумасшедших,
никто, зная теорию, не может сделать обратного. Но у нас вошло в моду
говорить, что это теория, но как на практике?
В предмете, который меня занимал, подтвердилось то, что я всегда
думал,-- что практика неизбежно вытекает из теории, и не то что оправдывает
ее, но не может быть никакая иная, что если я понял то дело, о котором
думал, то я и не могу делать это дело иначе, как я его понял.
Я захотел помогать несчастным только потому, что у меня были деньги и я
разделял общее суеверие о том, что деньги — представители труда или вообще
что-то законное и хорошее. Но, начав давать эти деньги, я увидал, что я даю
собранные мною векселя на бедных людей, делаю то, что делали многие
помещики, заставляя одних крепостных служить другим. Я увидал, что всякое
употребление денег: покупка ли чего, передача ли их задаром другому — есть
подача ко взысканию векселя на бедных или передача его другому для подачи ко
взысканию на бедных же. И потому мне стала ясна та нелепость, которую я
хотел делать,-- помогать бедным посредством взыскания с бедных. Я увидал,
что деньги сами по себе не только не добро, но очевидное зло, лишающее людей
главного блага--труда и пользования этим своим трудом, и что этого-то блага
я не могу никому передать, потому что сам лишен его: у меня нет труда и нет
счастья пользоваться своим трудом.
Казалось бы, что особенного в этом отвлеченном рассуждении о том, что
есть деньги. Но рассуждение это, сделанное мною не как рассуждение для
рассуждения, а для того, чтобы разрешить вопрос моей жизни, моего страдания,
было для меня ответом на вопрос, что делать?
Как только я понял, что такое богатство, что такое деньги, так мне не
только ясно, но несомненно стало, что все другие должны делать, потому что
они неизбежно будут это делать. Я понял, в сущности, только то, что я знал
давным-давно: ту истину, которая передавалась людям с самых древних времен и
Буддой, и Исаией, и Лаодзи, и Сократом, и особенно ясно и несомненно
передана нам Иисусом Христом и предшественником его, Иоанном Крестителем.
Иоанн Креститель на вопрос людей: что нам делать? — отвечал просто, коротко
и ясно: "у кого две одежды, тот дай тому, у кого нет, и у кого есть пища,
делай то же" (Луки III, 10, 11). То же и еще с большею ясностью и много раз
говорил Христос. Он говорил: блаженны нищие и горе богатым. Он говорил, что
нельзя служить богу и мамону. Он запретил ученикам брать не только деньги,
но две одежды. Он сказал богатому юноше, что он не может войти в царствие
божие потому, что он богат, и что легче верблюду войти в ушко иглы, чем
богатому в царство божие. Он сказал, что тот, кто не оставит всего: и дома,
и детей, и полей, для того чтобы идти за ним, тот не его ученик. Он сказал
притчу о богатом, ничего не делавшем дурного, как и наши богатые, но только
хорошо одевавшемся и сладко евшем и пившем и погубившем этим только свою
душу, и о нищем Лазаре, ничего не сделавшем хорошего, но спасшемся только
оттого, что он был нищий.
Истина эта была мне давно известна, но ложные учения мира так хитро
скрыли ее, что она сделалась для меня именно теорией в том смысле, какой
любят придавать этому слову, т.е. пустыми словами. Но как скоро мне удалось
разрушить в своем сознании софизмы мирского учения, так теория слилась с
практикой, и действительность моей жизни и жизни всех людей стала ее
неизбежным последствием.
Я понял, что человек, кроме жизни для своего личного блага, неизбежно
должен служить и благу других людей; что если брать сравнения из мира
животных, как это любят делать некоторые люди, защищая насилие а борьбу
борьбой за существование в мире животных, то сравнение надо брать из
животных общественных, как пчелы, и что потому человек, не говоря уже о
вложенной в него любви к ближнему, и разумом, и самой природой своей призван
к служению другим людям и общей человеческой цели. Я понял, что это
естественный закон человека, тот, при котором только он может исполнить свое
назначение и потому быть счастлив. Я понял, что закон этот нарушался и
нарушается тем, что люди насилием, как грабительницы-пчелы, освобождают себя
от труда, пользуются трудом других, направляя этот труд не к общей цели, а к
личному удовлетворению разрастающихся похотей, и так же, как
грабительницы-пчелы, погибают от этого. Я понял, что несчастия людей
происходят от рабства, в котором одни люди держат других людей. Я понял, что
рабство нашего времени производится насилием солдатства, присвоением земли и
взысканием денег. И, поняв значение всех трех орудий нового рабства, я не
мог не желать избавления себя от участия в нем.
Когда я был рабовладельцем, имея крепостных, и понял безнравственность
этого положения, я вместе с другими людьми, понявшими то же, в то время
старался избавиться от этого положения. Избавление же мое состояло в том,
что я, считая его безнравственным, старался сам до тех пор, пока я не мог
вполне избавиться от этого положения, как можно менее предъявлять своих прав
рабовладельца, а жить и оставлять людей жить так, как будто этих прав не
существовало, и вместе с тем всеми средствами внушать другим рабовладельцам
незаконность и бесчеловечность их воображаемых прав. То же самое я не могу
не делать относительно теперешнего рабства: как можно менее предъявлять
своих прав, пока я не могу совсем отказаться от этих прав, даваемых мне
земельной собственностью и деньгами, поддерживаемыми насилием солдатства, и
вместе с тем всеми средствами внушать другим людям незаконность и
бесчеловечность этих воображаемых прав.
Участие в рабстве со стороны рабовладельца сос...
