Николай Николаевич Шпанов. Поджигатели
страница №24
...агает информацией непосредственно от генерала Франко...______________
* Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Риббентроп издает возглас:
- Р-р-р!
Это звучит, как рычание овчарки. Бен внутренне улыбается.
- Почему у итальянского посла такая точная и такая ранняя информация? -
невозмутимо продолжал русский. - Да потому, что связь между итальянским
правительством и испанскими мятежниками непосредственна и крепка.
- Пропаганда! - крикнул в бешенстве Риббентроп.
Бен машинально стукнул карандашом по столу.
- ...Великий водораздел нашего времени, - говорит русский, - идет по
линии "война - мир".
- Пропаганда! - в этом слове у Риббентропа всегда несколько "р".
Гранди порывисто поднялся:
- Никакая пропаганда не поможет господину советскому послу и его
друзьям в Испании. До полной победы генерала Франко ни один итальянский
солдат не покинет Испании!
"Ага, попался! - весело подумал Бен. - Сейчас русский в него вцепится".
Действительно.
- Значит ли это, что итальянское правительство отказывается от вывода
своих "волонтеров"? - с живостью спросил советский посол.
Бен вставил монокль и с интересом посмотрел на опешившего Гранди.
- Итальянское правительство не готово к ответу.
Позвольте, ведь это же сказал не Гранди, а Риббентроп. Ага, суфлер! Да,
вот теперь Гранди, как попугай, выкрикнул и сам:
- Итальянское правительство не готово к ответу! - и опустился в кресло.
Ну что же, каждый имеет право на своего Флеминга!
Однако почему до сих пор молчит его суфлер-секретарь? Бен покосился на
Флеминга. Тот сидел, откинувшись в кресле, и исподлобья смотрел на
советского посла. Бену показалось, что он поймал в глазах Флеминга нечто
большее, чем простой интерес, - это было сочувствие!
Бен торопливо ухватился за цепочку часов.
- Джентльмены!.. Ленч!..
В перерывах между заседаниями Бен всегда совершал прогулку от
министерства к Пэл-Мэл и обратно.
Сегодня, едва войдя в столовую клуба, он сразу заметил Монти.
- Разве ты завтракаешь в это время?
- Иногда, - неопределенно пробормотал Монти. Он не хотел признаться,
что его беспокоило поведение Флеминга. Разговор, происходивший при вручении
Флемингу чека за рукопись, не удовлетворил Монти: у Флеминга что-то на уме!
Рукопись рукописью, а может быть, следует попросту убрать его из комитета?..
Однако нужные слова не приходили на ум. Братья позавтракали почти в полном
молчании.
Вместе с сигарой Бену подали телеграмму.
Сначала Монти не обратил было на это внимания, но странное выражение
лица старшего брата заставило его насторожиться.
Бен вторично прочел телеграмму от начала до конца и с полуоткрытым ртом
уставился на Монти. Монти заерзал на стуле. Он заметил на бланке слово
"Мадрид", и неприятная мысль обожгла сознание: скандальное разоблачение
какой-нибудь испанской махинации Монти!.. Чорт побери, не подложил ли ему
свинью Нед?.. Так и есть: губы Бена, словно скованные холодом, неясно
произнесли:
- Н-н-нед...
Монти взял телеграмму из пальцев Бена.
Уф, слава богу! Совсем не то... Дель Вайо сообщал о смерти Эдуарда
Грили, расстрелянного франкистами.
- Нужно скорее кончать со всем этим! - прошептал Бен.
Монти понял, что мысли брата как раз противоположны его со собственным,
и не на шутку испугался: таком настроении Бен и без нашептываний Флеминга
может натворить глупостей. Нужно как можно скорее сообщить обо всем Маргрет
и убрать Флеминга!
Когда брат ушел, Монти вызвал по телефону Грейт-Корт.
А Бен, не подозревая, что его особа служит предметом оживленного
телефонного разговора между Лондоном и Грейт-Кортом, медленно шагал по
Пэл-Мэл. Он был так расстроен, что даже забыл раскрыть зонтик. Да, он любил
Неда... Бедный мальчик, бедный мальчик!.. Какая гнусность: всюду убийства,
кровь, смута. Отвратительное время! В самом деле, они правы: с этим нужно
кончать! Но почему Флеминг так смотрел на советского посла?.. Нужно
поговорить с секретарем.
Но он так и не поговорил с Флемингом. Зато с Флемингом говорил Монтегю.
Он окончательно убедился в том, что никакого толка из затеи с рукописью не
выйдет. Этот энтомолог оказался хитрой бестией. Он вообразил, будто Монти
действительно намерен печатать его пачкотню о бабочках, но вместе с тем
наотрез отказался от какого бы то ни было сговора относительно своих советов
Бену. С непроницаемой миной он заявил Монти, что председатель имеет право
высказывать собственные мнения и секретарь не может за них отвечать. Даже
если бы лорду-председателю вздумалось вдруг высказать сочувствие
республиканцам Испании.
Монти сердито стукнул зонтиком в стекло дремавшего на углу шофера
такси.
Когда Монти, переодевшись к обеду, спустился вниз, ему доложили, что
его спрашивает дама.
- Миссис Фрэнсис Флеминг, сэр.
"К чорту! - мелькнуло было в уме Монти. - А впрочем..."
- Просите в кабинет.
Несколько мгновений Монти молча разглядывал гостью. Крупная, загорелая
женщина. Ее нельзя было назвать красивой, ее черты не отличались
правильностью, но в лице было что-то такое... И глаза глядят на Монти так
пристально, словно изучают его.
Монти пододвинул ей кресло, но она продолжала стоять, положив руку на
край стола.
- Мистер Флеминг просил меня взять его рукопись.
- Такие дела делают мужчины.
- Мистер Флеминг болен.
- Вот что! - Чтобы дать себе время подумать, Монти отошел к камину и,
став к нему спиной, стал греть руки. - Вы имеете в виду... Труд мистера
Флеминга?
- Нашу работу "Troides meridionalis".
- Вы... тоже энтомолог?
- Да.
- Вы были с ним на Новой Гвинее?
- Я там родилась.
- Вот что!
Монти, помолчав, сказал:
- Рукопись продана мне.
Миссис Флеминг положила на стол несколько банкнот.
- Вот ваш аванс.
- Рукопись куплена мною и останется у меня.
- Видите ли, мистер Грили, это единственный экземпляр нашей последней
работы.
- Тем лучше для меня.
Монти достал из стола рукопись и перекинул несколько страниц с
тщательно раскрашенными изображениями бабочек.
- Рукопись принадлежит мне, - повторил он и поднял глаза на женщину, но
поспешно перевел их обратно на рисунки, не выдержав ее презрительного
взгляда.
- Я принесла деньги и считаю...
- Деньги могут остаться у вас, так как рукопись останется у меня...
Впрочем, можете передать вашему мужу: если он хочет найти выход,
устраивающий нас обоих, я буду ждать его завтра.
- Мистер Флеминг не захочет с вами встретиться.
- Что вы сказали?
Некоторое время она молча смотрела на него исподлобья, потом решительно
сказала:
- Мистер Флеминг не может выходить за круг своих обязанностей.
"Она знает! Только этого нехватало!"
- Рукопись останется у меня, или... или... - он не решился досказать
того, что подумал. Он схватил рукопись и швырнул ее в камин. Бумага
вспыхнула, прежде чем женщина подбежала к камину.
Взгляд Монти, - он сам растерялся от того, что сделал, - следил еще за
тем, как загибались вспыхивающие листы и языки пламени взвивались над
рукописью, когда он почувствовал удар по лицу.
Миссис Флеминг тяжелыми шагами вышла из комнаты.
В холле хлопнула дверь. В доме повисло гулкое молчание.
24
Настроение Геринга сделалось великолепным по двум причинам. Первой и,
пожалуй, наиболее важной причиной было признание жены в том, что она
беременна. По существу, это не было даже просто причиной для хорошего
расположения духа - это было торжество. Вопрос о продлении рода Герингов
стоял теперь, когда глава его достиг высоты власти, совершенно особым
образом: это было уже делом государственной важности. Германская элита
должна была развиваться и процветать. А уж если будущему Герингу -
представителю этой элиты - еще доставалось наследство в несколько десятков
миллионов марок, не воспроизвести самого себя?!. Это было бы просто
преступлением. Продление себя в сыне представлялось теперь Герингу чем-то
само собою разумеющимся. Можно было подумать, будто он забыл то, что всего
каких-нибудь полгода назад, перед его бракосочетанием с Эми, сказали врачи:
лечение едва ли может дать положительные результаты. Если злоупотребление
наркотиками и не убило в нем способность к воспроизводству рода, то почти с
уверенностью можно сказать, что его потомство будет неполноценным. Больше
того, врачи прямо сказали: они почти гарантируют его потомкам те самые
свойства, которые перечисляются в заготовленных впрок секретных инструкциях
правительства об "очищении расы" как основания для уничтожения детей и
стерилизации родителей. Не приходилось скрывать: Геринг привык к мысли, что
не может иметь детей. Но теперь после столь же неожиданного, сколь
радостного признания Эми, все сомнения врачей казались ему сущей чепухой: у
него, Германа Геринга, должно быть и будет полноценное потомство, достойное
германца и вождя. Прежде всего это будет сын; во-вторых, это будет...
Насвистывая что-то очень бравурное, он бодро шагал по дорожке, улыбаясь
мыслям о том, каким родится новый Геринг, каким будет расти, вырастет и
станет таким же вождем германцев, как его отец; как его будут обожать немцы
за силу, красоту и главным образом за то, что он сын Германа Геринга...
Сын Германа Геринга! Это много значит! Чертовски много! Такому отпрыску
элиты будет доступно все. Власть будет принадлежать ему по праву рождения.
Власть над миллионами рабов, власть над самими германцами... власть...
над... самими фюрерами?..
Эта, последняя мысль как бы с осторожностью вошла в сознание, словно
вползла между другими, менее опасными, которые можно было высказать вслух.
Эта мысль была такой тайной, такой заветной, что, несмотря на ее постоянное
существование где-то в глубине черепа, она не так-то часто появлялась на
поверхности. Как хроническая болезнь, она давала себя чувствовать при
малейших потрясениях. Будь то припадок раздражения или недовольства жизнью,
вызванный каким-нибудь поступком фюрера, его словом, отношением к Герингу, -
тайная мысль о необходимости стать самому первым из первых всплывала, как
нарыв, готовый лопнуть и затмить отравою гнева здравый смысл, осторожность,
вылиться в немедленное действие: он или я! Если же шок был, так сказать,
положительным, связанным с приятными переживаниями, - как сегодня, - то эта
"идея фикс" начинала мерцать, как яркая, но очень далекая звездочка, путь к
которой был долог, извилист и таен. Но в конце каждого из этих вариантов,
подобно видению, всегда проступали силуэты его собственной внушительной
фигуры, заслоняющей все остальное и прежде всего вислозадого выскочку
Гитлера, сумевшего взгромоздиться на шею всем. Геринг не скрывал от себя,
что Гитлера нельзя отодвинуть на второй план и попросту заслонить собою. Эта
возможность была давно упущена - еще тогда, когда он, испугавшись драки и
риска, выдвинул вперед этого ефрейторишку. Он должен был тогда сказать
дюссельдорфским господам: вот я - тот, кто может выполнить все ваши желания
и приказы, может скрутить Германию в бараний рог, не постесняется ничем,
решится на все!.. Осел!.. Чего он тогда испугался, что он мог потерять?!.
Что теряет тот, у кого ничего нет?.. Теперь, когда он становится одним из
богатейших людей Германии, когда в его руках сосредоточивается столько
власти, сколько не имеет никто, кроме двух-трех немцев, - теперь другое
дело. Теперь нельзя рисковать. Теперь нужно обдумывать каждый шаг, каждое
слово взвешивать, отмерять, итти на цыпочках и, если нужно, отступать, и
снова вперед без большого шума... Но рано или поздно ефрейтор должен
исчезнуть. Если ему некуда будет уйти, кроме могилы, - пусть убирается туда.
Геринг, не колеблясь, поможет ему в этом... Убрать, уничтожить проклятого
недоноска!..
Эта мысль жила всегда, хотя и находилась в такой глубине сознания, в
таких тайных извилинах мозга, что даже сам Геринг делал вид, будто ничего о
ней не знает...
Итак, очистить путь для будущего Геринга! Для этого нужно самому стать
первым в Германии. Так и будет: он станет "наци No 1". Рано или поздно!..
Это прекрасно, замечательно: Эми беременна!
- Просто... великолепно... - напевает вполголоса Геринг, шагая в такт
ритму импровизированного мотива.
Он идет к Охотничьему павильону, чтобы посмотреть, как там ставят
скульптуру вместо той, которую он в прошлый приезд забраковал.
Доклад архитектора о том, что все работы по отделке Кариненхалле
приходят к концу - это и есть вторая причина его хорошего настроения
сегодня. В этом замке каждый камень, каждый извив лепки и резьбы
соответствует его вкусу. Все массивно, все грандиозно и тяжело, как должно
быть в жилище настоящего тевтона. Каждый шаг по этому замку, по его
роскошному парку должен внушать посетителю уважение к хозяину и подавлять
своим мрачным величием.
Охотничий павильон, пожалуй, одно из самых любимых его мест
действительно великолепного, обширного, как лес, парка. Если бы не настояния
архитекторов, боявшихся за стилистические особенности домика, Геринг
заставил бы пустить тут побольше позолоты. Но в общем ничего. И так никто не
примет этот домик за хижину нищего. Одна резьба потолка, выполненная руками
самых искусных мастеров, согнанных изо всех концлагерей Германии, -
подлинный шедевр... Ха-ха! Тот старик, свалившийся с подмостков при виде
входящего хозяина и сломавший себе правую руку, его тогда ужасно
рассмешил...
В комнатах пахло лаком свежеотделанного дерева. Паркет "рыцарской
комнаты" для вечерних бесед, представляющий собою панно - охоту древних
германцев, выполненное из деревянной мозаики, был так чист, что даже Геринг
остановился на пороге, не решаясь ступить на нежную розовость тисса,
передающую отсвет утренней зари, встающей над темной гущей леса.
"Когда-нибудь, - подумал он, - посетители будут надевать войлочные туфли при
входе туда, где проводил вечерний досуг "наш добрый толстый Герман".
Осторожное покашливание за спиной прервало его приятные мысли.
- Что нужно?
- Рейхсминистр господин Геббельс ищет вас по неотложному делу, -
почтительно доложил адъютант.
- Вечно у него неотложные дела! - проворчал Геринг и, сразу забыв о
том, что под его ногами - произведение искусства, топоча, как обычно,
миновал "рыцарскую" и вошел в рабочий кабинет, занимавший весь угол
Охотничьего домика. Адъютант осторожно затворил за ним дверь, оставшись вне
кабинета. Геринг взял трубку телефона.
По мере того как он слушал Геббельса, брови его все ближе сходились над
переносицей и выражение глаз становилось мрачнее.
- Сегодняшняя сводка британской прессы говорит, что в Англии существует
убеждение о серьезных разногласиях в нашем руководстве, - говорил Геббельс.
- Там прямо называют "непримиримых врагов фюрера" по именам.
- Какое мне дело до мнения этих дураков, - мрачно рявкнул Геринг. -
Пошлите их к чорту!
- Если бы это было так просто, мой дорогой, - насмешливо проговорил
Геббельс. - Ведь первым в списке врагов нашего дорогого фюрера идет "наци No
2"...
Геринг не видел лица Геббельса, но был готов поклясться, что при этих
словах его красная морда перекосилась в злорадной гримасе, которую
хромоножка пытается выдавать за улыбку. И уж наверно эта гадина сообщила все
Гитлеру или ждет, что ответит Геринг, и тогда сообщит все сразу в надежде,
что Геринг растеряется от этого известия, замнется, может быть даже
перепугается... Но, чорта с два! Геринг не доставит такой радости господину
министру пропаганды!
Уверенным тоном он заявляет, что к вечеру редакция "Фелькишер
Беобахтер" получит его статью - она явится ответом на инсинуации зарубежных
шавок.
Он тотчас же вызвал стенографа и тут же, не выходя из охотничьего
домика, принялся диктовать статью.
Тема!.. Она не имела, на его взгляд, большого значения. Нужно было
только вставить в текст как можно больше фраз, могущих убедить Гитлера в
том, что ни в ком он не имеет такого преданного друга и слугу, как в
Геринге. Нужно польстить фюреру, но вместе с тем и дать ему понять, что в
руках Геринга сосредоточена реальная сила, с которой он никому не позволит
наступать себе на ноги - будь то даже сам фюрер... Да, именно так: даже сам
фюрер!
Произнося некоторые из фраз, казавшихся ему особенно важными, Геринг
останавливался за спиной стенографа и подтверждал силу своих слов ударами
мясистого кулака по воздуху:
- "...В настоящее время я еще раз перестроил управление государственной
тайной полицией и подчинил его непосредственно себе..." - Он сделал
небольшую паузу, чтобы спросить себя: достаточно ли внушительно это звучит -
"непосредственно себе"?.. Как будто всякому должно быть понятно, что
означает полиция в его руках... Итак, дальше: "Через сеть периферийных
отделений, объединенных в Центр, в Берлине, я ежедневно, можно сказать,
почти ежечасно, осведомлен обо всем, что происходит в Пруссии. Каждая нора
коммунистов, вплоть до самой последней, известна мне. И они могут сколько
угодно менять свою тактику, переименовывать своих связистов, - не проходит и
нескольких дней, как они снова обнаружены, зарегистрированы, взяты под
наблюдение, изъяты. Против этих врагов государства необходимо действовать с
полной беспощадностью, столь же беспощадно нужно действовать против их
агитаторов и самих вожаков. Для этого и возникли концентрационные лагери, в
которые мы должны были водворить тысячи работников аппарата коммунистической
партии. Разумеется, кое-где страдают и невинные; разумеется, кое-где
кое-кого и били, кое-где применялись и суровые меры, но ведь сильные
государства всегда ковались при помощи железа. В таком деле железо важнее
масла. От масла люди только толстеют. Мы, немцы, или покупали масло и
обходились без свободы, или добивались свободы и обходились без масла. Мы,
по воле фюрера, решаем вопрос в пользу железа, а не масла. Вы, германцы,
должны гордиться таким решением вашего фюрера..." Он подумал, переделал
слово "вашего" на слово "нашего". "Смотрите на меня!" - воскликнул он, и
стенограф в испуге обернулся, но Геринг притопнул ногой и, сдвинув брови,
продолжал: "Бесчисленные чины и почести выпали на мою долю, но ни один чин и
ни одно отличие не могло в такой степени наполнить меня гордостью, как то
прозвище, которое дал мне немецкий народ: "самый верный паладин моего
фюрера". Чего хочет фюрер, того хочу и я. Что думает фюрер, то хотел бы
думать и я. Свои дела я бросаю к его ногам. И если это будет нужно, то и
головы врагов я сложу на его пути, чтобы он мог по ним прийти к своей
конечной цели..." - Тут он велел стенографу перечесть ему последние слова. -
Так... кажется, в порядке: фюрер не уловит тут намека на свою собственную
голову, которую Геринг рано или поздно бросит к его ногам. Можно дальше: "Мы
любим Адольфа Гитлера, потому что верим твердо и непоколебимо: он ниспослан
нам богом, чтобы спасти нас и Германию... Как найти слова для его дел? Был
ли смертный когда-нибудь так любим, как он, наш фюрер? Была ли хоть одна
вера так сильна, как наша вера в его миссию? Да, мой фюрер, бог послал вас
нам, сам бог!.. То, чем я являюсь, - я являюсь только благодаря фюреру, то,
чем я стану, я хочу стать только по воле Адольфа Гитлера!.."
Геринг на минуту умолк и сказал задумчиво:
- Пожалуй, на этом можно и кончить, а?
Он прослушал стенограмму и остался доволен. Может быть, тут нужно еще
кое-что подправить, чтобы сделать статью несколько более глубокомысленной, а
то все слишком крикливо, но это уж должен сделать сам Геббельс... А впрочем,
на хромоножку надежда плоха. Там, где речь идет о Геринге, этот тип готов
только вредить, а не помогать. Чего доброго, он еще вставит какую-нибудь
скользкую фразу, из-за которой Адольф поднимет немыслимый крик... Кроне! Вот
кто просмотрит статью и вставит в нее что-нибудь этакое. - Геринг прищелкнул
пальцами: - Такое, чтобы все воскликнули: "О, этот Герман! Вот она - наша
главная голова!.." Кстати, почему Кроне до сих пор нет? Ведь он был
приглашен сегодня к обеду, чтобы полюбоваться замком...
Оказалось, что Кроне уже приехал и ожидает хозяина. Обед прошел весело.
Геринг с трудом удерживался от того, чтобы не поделиться с гостем висевшей
на кончике языка новостью: "Эми беременна!.."
После обеда они уединились, и Кроне перечитал статью. Он посоветовал
вставить несколько фраз. Это, как и надеялся Геринг, были именно те фразы,
которые заставят немцев покачивать головами: "Ого! Здорово посажена голова у
нашего Германа".
Сегодня все: семейная радость, окончание работ в замке, удачная статья
и, наконец, присланная в подарок виноделом партия великолепных вин -
решительно все настраивало на самый приятный лад. Послеобеденная беседа с
Кроне протекала в непринужденном тоне. Эта атмосфера благодушия, порождаемая
успехом и уверенностью в себе самом и в своем будущем, не была нарушена даже
напоминанием адъютанта о том, что Геринг приказал напомнить себе о папке,
присланной Гиммлером.
- Ну что ж, папка так папка, - с необычной покорностью сказал он. -
Давайте ее сюда, - и принялся лениво перелистывать страницы голубоватой,
отделанной под полотно бумаги.
Кроне рассеянно курил, вытянувшись в низком кресле, и, блаженно
зажмурив глаза, пускал точные, ровные кольца. Когда два или три кольца,
плавно колыхаясь и меняя форму, поднимались над его головой, он точной,
стремительной струйкой дыма пронзал их. Постепенно число колец
увеличивалось: четыре, пять... Вот только никак не удавалось пронзить сразу
шесть колец...
Смех Геринга оторвал Кроне от созерцания расходящихся голубоватых
кругов. Министр смеялся так, словно на голубоватой поверхности шелковистой
бумаги были написаны его любимые скабрезные анекдоты.
- Вот хитрец! - воскликнул он, щелкнув пальцем по странице. - Этот
Гиммлер - негодяй! - продолжал он с удовольствием. - Он вовсе не обязан
присылать мне на согласование такие вещи. Это его компетенция, но он хочет
быть чистеньким, если кто-нибудь докопается до этих секретнейших штук. Пусть
тогда всех собак вешают на толстую шею Геринга! Хо-хо!..
Кроне не задал никакого вопроса, хотя и не понимал пока, о чем идет
речь. Он достаточно знал Геринга, чтобы быть уверенным: раз тот заговорил в
таком тоне, то непременно откроет и причину своего веселья, будь она
архисекретна. И действительно, прочитав еще несколько страниц, Геринг
перебросил папку через стол прямо на колени Кроне.
- Полюбуйтесь-ка! Больше всего мне нравятся здесь два параграфа:
наставление, как варить мыло, и указания о допросе третьей степени. Прежде
всего я не понимаю, почему из этого нужно делать такой дьявольский секрет?
Что касается строгих допросов, то уж раз они называются "строгими" - какого
чорта стесняться?! Нужно уметь брать на себя ответственность. Это не в моей
манере: прятаться за спину исполнителей. Я с самого начала объявил во
всеуслышание: я беру на себя ответственность за каждую каплю крови, за
каждого убитого коммуниста или еврея, даже за каждого случайно и невинно
избитого немца...
- А за каждого убитого по ошибке? - словно невзначай спросил Кроне.
- Какая же разница: побитый или убитый?! - с неподдельным удивлением
спросил Геринг. - Важно то, что отвечаю я, а не тот, кто убивает или бьет.
Ведь если бы "метр де Пари" должен был гильотинировать на собственный риск -
не было бы французской революции. Даже чернь в трезвом виде боится крови,
если за эту кровь нужно впоследствии отвечать. Следователь тайной полиции
должен быть уверен, что подследственный, умерший на допросе, будет записан
ему в актив, а не станет поводом для выговора или наказания. Арестованный,
выпущенный на свободу, - вот настоящий брак в работе карательных инстанций.
Слюнтяи болтают, будто задача следствия - найти правду. А я утверждаю: ежели
уж мы заграбастали человека - он не должен вылезти из наших рук. Топор или
лагерь - вот единственное решение для тех, кто однажды попал к нам. А
Гиммлер, видите ли, хочет, чтобы кто-то другой решал, нес ответственность,
проводил строгие допросы и стрелял в затылок. Он боится ответственности. Как
будто народ так или иначе не будет знать, что каждая пуля, пущенная
арестованному, пущена рукою Гиммлера. Что касается меня, то я так говорил:
"Каждая из этих пуль моя, ребята. Не бойтесь ни бога, ни людей. Перед судом
всевышнего предстану я, мы с вами сговоримся"... А суд людей?.. Им до меня
никогда не дотянуться. Руки коротки у людей.
- Возможно, что рейхсфюрер, - осторожно проговорил Кроне, - проявляет
такую осторожность потому, что предложенные тут инструкции спроектированы
для военного времени, то-есть предусматривают не немцев, а иностранных
подданных, пленных. Его, может быть, смущает то, что эти мероприятия идут
вразрез с современными понятиями международного права, современных правил
ведения войны.
- Ах, бросьте Кроне! - отмахнулся Геринг. - Он так же плюет на все эти
правила, как я, как фюрер, как любой из нас. Гиммлер просто трус.
- Чего же ему бояться?
- Он мелкий клерк, конторщик! - с презрением произнес Геринг. - У него
нет широты, нужной политическому деятелю нашего калибра. Мы должны стоять
выше условностей. Если германская нация несет расходы на убийство врагов, то
она имеет право покрыть эти расходы. Для этого нужно варить мыло из убитых?
Будем варить. Нужно приготовлять удобрения из костной муки? Значит, будем
перемалывать кости русских, французов, чехов - всех, кто стоит на
историческом пути германцев.
- А они? Ведь французы, русские, чехи тоже могут варить мыло из
немецких трупов и перемалывать кости на удобрения?
Геринг вскочил с места и угрожающе придвинулся к Кроне:
- Вы издеваетесь надо мной?! Кто посмеет поднять руку на германца?..
- Тот, на кого поднимем руку мы.
- На меня?
- И даже, может быть, захотят приготовить из вас несколько килограммов
мыла повышенной жирности... - невозмутимо издевался Кроне.
- Вы совсем сошли с ума! - крикнул Геринг. Он хотел сказать еще что-то,
но замялся, не находя слов, и, махнув рукой, отошел в другой конец комнаты.
Оттуда он еще раз удивленно посмотрел на Кроне. - Вы все это серьезно?
На этот раз хохотом разразился Кроне.
Глядя на него, начал улыбаться и Геринг.
Потом они дружно расхохотались вместе.
Когда этот пароксизм веселья, вызванного шуткой Кроне, прошел, они
принялись внимательно, пункт за пунктом, рассматривать секретную инструкцию
Гиммлера. На чистых, как весеннее небо, голубых полях страниц Геринг писал
замечания и поправки, подсказываемые ему Кроне. Так, они посоветовали
Гиммлеру отменить необходимость испрашивать разрешение центрального
управления безопасности на каждый допрос третьей степени; посоветовали
поручить экспертам разработать специальный план использования отходов
уничтожаемого населения завоеванных территорий: не должны пропадать не
только жир и кости, но волосы и золотые коронки, обувь и платье.
- И если уж быть последовательным, - глубокомысленно заявил Кроне, - то
почему должна пропадать кожа чехов или французов. Мы же делаем бумажники из
свиной кожи и перчатки из лайки? Почему немецкие женщины не должны получить
портмоне из кожи чешки или перчатки из кожи русской женщины? Русский сафьян
всегда считался у нас товаром "экстра", так пусть он уступит место
человеческой коже...
Геринг слушал внимательно и согласно кивал головой.
- Вы молодчина, Кроне. У вас золотая голова. Я еще, видно, не знал
ваших способностей. Вы отличный хозяин. Нам остается подумать о том, должны
ли все эти мероприятия оставаться такими секретными, как хочет Гиммлер, или
пора действительно наплевать на международные рогатки, поставленные на пути
здравого смысла тевтонов. Не должны ли мы уже теперь, в предвидении битв и
расцвета нашей государственности и хозяйства, начать приучать немцев к
новому пониманию морали: что, в самом деле, предосудительного в том, что
перчатки сделаны не из той кожи, что обычно? Или станет ли хуже диван от
того, что мы набьем его не конским волосом, который нужно покупать за
тридевять земель на золото, а волосами славянских рабынь?.. Вы правы, Кроне,
тысячу раз правы, как всегда!.. Я должен доложить о вас фюреру. О ваших
способностях и вашей преданности нашему делу...
Кроне предостерегающе поднял руку.
- Ни в коем случае, если хорошо ко мне относитесь!
- Чего вы испугались?
- Иметь возможность служить вам, одному вам. - Кроне не опустил глаз
под испытующим взглядом Геринга. - Это все, чего я хочу от жизни!.. Вот так
же, как вы сами только что написали в своей прекрасной статье: "то, чем я
стану, я хочу стать благодаря Герингу и только благодаря ему"!
Геринг тяжелыми шагами обошел стол и приблизился к собеседнику. Его
тяжелые руки легли на плечи Кроне. Взгляд продолжал искать взгляд Кроне.
- Вы мне нужны... - проговорил он. - И вы никогда не раскаетесь в том,
что сказали. - Он тряхнул Кроне за плечи и, отойдя, задумался перед темным
окном. За фигурными цветными стеклами, изображавшими Лорелею над рекой, не
было ничего видно, но Геринг смотрел так, словно искал за ними ответа на
мелькнувший неожиданно в мозгу вопрос: "так, как вы только что написали в
своей статье", сказал Кроне, "а что если его преданность мне именно такова,
как моя Гитлеру?.."
Он быстро обернулся, словно рассчитывая поймать на лице Кроне что-то,
что выдаст ему истину. Но тот сидел все такой же спокойный, с таким же
холодным, ничего не говорящим взглядом серых глаз.
Раздался стук в дверь, и, не ожидая разрешения, в комнату вошла пышная
блондинка с красивым лицом - Эми Геринг. Радостная улыбка раздвинула еще
шире и без того расплывшиеся от жира черты Геринга. Протянув обе руки, он
пошел навстречу жене и, осторожно обняв, поцеловал ее в лоб. Потом, с
живостью обернувшись к Кроне, воскликнул:
- Я верю тому, что вы преданы мне, Кроне, и хочу открыть вам мою
большую радость, но пока - это наш секрет...
- Герман! - смущенно воскликнула Эми и, опустив глаза, закрыла мужу рот
пухлой ладонью.
25
Хотя Гаусс не был моряком и не занимал здесь никакого официального
положения, он все же оставался генерал-полковником. Его присутствие не могло
не стеснять офицеров и командира линейного корабля "Дейчланд". Было вполне
естественно, что командир втайне желал поскорее ссадить этого угрюмого
пассажира на берег и вернуться в испанские воды.
Гаусс сидел в шезлонге на юте и наслаждался одиночеством. Погода
благоприятствовала переходу, и путешествие больше походило на поездку на
курорт, чем на возвращение из военной экспедиции.
Раскрытая книга лежала на коленях Гаусса. Не читалось. Достаточно было
смотреть на воду, убегающую из-под кормы двумя расходящимися пенными
косицами; на поразительно глубокое и не по-немецки синее небо; на темный
силуэт испанского берега, в виду которого поднимался к северу "Дейчланд",
как всегда сопровождаемый эсминцами.
Отто сидел в пяти шагах от генерала, чтобы быть у него на виду, но
ничем не напоминать о своем присутствии.
На баке послышалась трель боцманских дудок. Забегали матросы. С орудий
снимали чехлы.
Гаусс не вмешивался в дела корабля. Командир ценил это и сам являлся
доложить новости. Так было и на этот раз.
- Красный миноносец пытается досмотреть транспорт.
- Чей транспорт?
- Хм... Он несет греческий флаг.
К командиру подошел флаг-офицер:
- Миноносец вызывает по радио береговую авиацию.
- А-а... - Гаусс побарабанил пальцами по ручке шезлонга. - И что же?
Командир корабля притронулся к козырьку фуражки:
- Если вашему превосходительству угодно наблюдать "спектакль", -
попрошу в боевую рубку.
Гаусс молча кивнул головой и последовал за командиром. Через две минуты
одно из орудий левого борта - "сто пятьдесят", определил Гаусс, - сделало
выстрел. Снаряд взметнул столб воды на курсе миноносца. Гаусс отлично видел
в бинокль, этот пенный султан. Через полминуты последовал второй снаряд.
Миноносец изменил курс. Тем временем преследуемый им транспорт на всех парах
мчался к "Дейчланду". Броненосец тоже изменил курс и прибавил оборотов,
чтобы поскорее оказаться между транспортом и миноносцем. Теперь Гаусс понял,
зачем миноносец вызвал авиацию: по-видимому, его командир не был новичком в
такой игре и знал, что немец не даст досмотреть транспорт, успевший тем
временем без зазрения совести переменить греческий флаг на итальянский.
Отто показал Гауссу на две быстро увеличивающиеся точки в небе:
самолеты стремительно приближались от берега. Вскоре они были над
транспортом и сбросили по его курсу первую бомбу. Это было требование
остановиться. Неужели республиканский миноносец решится досматривать
транспорт на виду у немецких военных кораблей? Но почти тотчас Гаусс
вздрогнул от неожиданного удара - затрещали зенитки "Дейчланда". Все небо
между линкором и транспортом покрылось рваными хлопьями черных дымков.
Один из самолетов закачался, метнулся на крыло и, оставляя за собою
длинный шлейф густого черного дыма, с крутым снижением пошел к берегу.
Но второй самолет не уходил. Он снизился к транспорту. Генерал не мог
бы сказать, что произошло дальше: страшный толчок воздуха, казалось,
столкнул с курса даже махину "Дейчланда". На месте транспорта осталось
только море огня, извергающего к небу обильные клубы черного дыма.
Республиканский миноносец, как веретено, буравя воду, стремительно
уходил на юг. К Гауссу подошел командир корабля.
- А второй-то самолет все-таки удрал! - сказал Гаусс. - Наверно, на
свой аэродром?
- Полагаю.
Гаусс смерил взглядом расстояние до берега, где виднелись белые
постройки городка.
- Мне кажется, что аэродром расположен там?
- Совершенно верно.
- Расстояние не так велико... - Гаусс пожевал губами. - Я плохо
разбираюсь в морских делах, а будь это на суше...
Командир оживился:
- Вы полагаете... м-м... Город заслоняет аэродром?
- Заслоняет? - Гаусс навел бинокль на группу сверкающих на солнце
белизною домов. - Хм... Вы говорите, заслоняет?
- Точно так, - не понимая, к чему клонит генерал, ответил командир.
- Хм... какие-то жалкие домишки - и вдруг "заслоняют"!.. Могли бы и не
заслонять...
Он опустил бинокль и, усмехаясь только тонкими губами, проговорил:
- Мы на суше не придаем значения таким пустякам...
Моряк понимающе рассмеялся и отдал команду об открытии огня.
Пока выполнялось приказание, он сказал Гауссу:
- Прежде всего мы уничтожим эту маску, прикрывающую аэродром, чтобы она
не мешала вам наблюдать...
Он еще не успел договорить, как Гауссу пришлось с болезненной гримасой
прижать руки к животу, чтобы унять в нем сосущую боль, возникшую от залпа
орудий главного калибра.
Над городом почти мгновенно вместе с черными столбами поднятой
разрывами земли появилось пламя пожаров. Оно было отчетливо видно простым
глазом, несмотря на яркий солнечный день. Гаусс, не отрывая глаз от бинокля,
любовался внушительной картиной. Городок давно перестал блистать на солнце
белизною своих домов. Огромное облако дыма и пыли скрыло его от взоров
Гаусса. Ему надоело смотреть, и он отдал бинокль Отто. Барабанные перепонки
болезненно реагировали на каждый выстрел. Он уже подумывал, не попросить ли
командира корабля прекратить огонь, но тот и сам уже догадался скомандовать
башенной артиллерии отбой, так как видел, что генерал страдает от звуков
канонады. Дело уничтожения городка могли довести до конца орудия меньших
калибров.
Гаусс еще раз, больше из желания доставить удовольствие улыбающемуся и
оживленно болтающему со своими офицерами командиру, чем из собственного
любопытства, навел бинокль на то место, где недавно уютно белел опоясанный
садами городок. Не было больше ни городка, ни садов. Над беспорядочными
серыми контурами, следом за ударами пушек, взлетали тучи земли и кружились в
неподвижном воздухе ленивые клубы дыма.
Продолжая улыбаться от удовольствия, командир корабля подошел к Гауссу:
- Разрешите просить к столу?
- Что же, к столу так к столу! - В тон ему весело ответил Гаусс,
довольный тем, что кончился несносный шум стрельбы и что эта маленькая
встряска возбудила у него аппетит, какого он уже давно не испытывал.
26
Взятие Бриуэги прошло гораздо легче, чем предполагал генерал Матраи. Ее
судьба решалась занятием окружающих высот, и итальянцы, продолжавшие
откатываться вдоль Валенсийского шоссе, очистили Бриуэгу почти без
сопротивления. В местечке осталось даже немало целых стекол, не говоря уже о
домах. А каково было ликование жителей, когда они увидели, наконец, людей в
синих комбинезонах!
Вторые сутки, пока отдыхала бригада, Матраи ходил, как именинник: в
победе республиканцев под Гвадалахарой Интернациональная бригада сыграла не
последнюю роль. Генералу редко доводилось отдыхать, но зато, освободившись
от дел, он даже танцевал. И как танцевал!
- Все-таки ты врешь, Тибор! - сказал ему один подвыпивший старый
крестьянин. - Ты родился в Испании.
- Нет, я мадьяр, самый настоящий мадьяр! - со смехом воскликнул Матраи.
- Как же ты можешь тогда так танцевать?.. Клянусь Иисусом, в тебе не
меньше огня, чем в испанце!
- Это большая похвала, старина, однако ты ошибаешься, если думаешь, что
в жилах венгров течет вода.
Старик почесал затылок, совершенно так же, как это делали диды в
Беликах. Глядя на него, Матраи расхохотался еще веселее. Но старик, словно
обрадовавшись новому доводу, остановил его:
- И все-таки врешь...
- Может быть, ты не веришь, что в ком-нибудь, кроме испанцев, течет
настоящая кровь?
- О нет, Тибор... Разве мы не видели, как льется кровь кругом?.. Подлая
кровь разбойников-итальянцев и благородная кровь наших солдат. Нет, нет! Я о
другом...
- Ну, ну! Смелей!
- Скажи-ка правду: ведь ты не генерал?
Матраи схватил старика за плечи и увлек его в таком стремительном
танце, что у того голова пошла кругом.
- Пор диос! Так не пляшут даже в Испании!..
Крестьянин, обессиленный, опустился на скамью и восхищенными глазами
следил за Матраи. Вот это генерал! Первый генерал, который разговаривал с
ними, пил из одного стакана и, уж, конечно, первый и последний, который не
велел величать себя доном. Необыкновенный генерал! Даже не верилось, что
такие бывают.
Крестьяне глядели на Матраи горящими от восторга глазами. Старики
подходили к нему с просьбой отведать из их порона. И подумать только: он ни
разу не отказался - запрокидывал голову, и струя била ему прямо в рот. И ни
капли мимо, честное слово! Поищи второго такого не испанца!
А потом, когда бриуэгцы спели свои песни, Матраи тоже запел. Он пел
родные венгерские песни. В них и вправду было ничуть не меньше хмеля, чем в
испанских. Иисус и Мария! Что это были за прекрасные песни!
- Слушай... - сказал старик, расхрабрившись. - Вот говорит народ,
солдаты твои говорят, будто... ты из Москвы.
- Да.
- И будто ты жил там долго.
- Да.
- А ведь я им не верил!
- Разве они тебя в чем-нибудь обманули?
Старик испуганно замахал руками:
- Твои солдаты?.. Матерь божья!.. По всему выходит, - подумав, сказал
старик, - что русские знают о нас.
- Знают?.. Они даже песни о вас слагают!
Генерал взял из рук юноши гитару и протянул ее Варге:
- Ну-ка, Бела!
И запел под аккомпанемент Варги:
Далеко от Москвы до Мадрида,
Но сильней и сильней каждый час
Плач испанских детей, как обида,
Отзывается в сердце у нас...
Когда он кончил, никто не захлопал. Крестьяне молча смотрели на
генерала, пока кто-то переводил слова песни на испанский язык.
- Значит... знают, - сказал, наконец, старик.
Матраи обнял старика за плечи.
- Как ты похож на наших полтавских дидов, старик!
- Полта...
- Полтавщина... Есть такая советская страна Украина. Вроде вашей
Андалузии. Такая же зеленая и прекрасная, такая же солнечная и плодородная.
И с таким же замечательным - храбрым, честным, трудолюбивым - народом.
- Постой-ка, ты сейчас сказал: у нас на...
- На Полтавщине.
- Вот-вот! А то говорил, будто ты мадьяр.
- Правильно, диду! И Венгрия моя, и Полтавщина моя. Две родины у меня -
обе любимые и дорогие. За обе эти родины мы с тобой и выпьем!
И Матраи сам подхватил порон и поднес по очереди каждому гостю.
Утром генерала увидели на коне. Он объехал лагери бригады, чтобы
удостовериться, что она хорошо отдыхает, и успел побывать в тылу, чтобы
взять свою почту. Письма он прочел наедине. Прочел - и долго сидел,
задумавшись. Писем было два: покороче - от дочки, длинное - от жены.
Под вечер, когда начальник его штаба, молчаливый Людвиг Энкель,
закончив дела, уселся писать свой аккуратный немецкий дневник, Матраи взял
свечу и ушел в дальний угол. Там он пристроил на столе блокнот, а сам сел на
ящик из-под патронов. И тоже стал писать.
Матраи хотел побыть несколько минут просто человеком - мужем и отцом.
Всего полчаса за два месяца, ведь наутро снова в поход...
"...и как я вам благодарен за то, что вы улыбались при прощании. Такими
я вас вижу и буду видеть до конца, каков бы он ни был. Как прекрасно, что в
моем тылу так хорошо! Еще бы, мой тыл - вы. Я горжусь вами обеими - вы
настоящие. Такими и должны быть жена и дочь коммуниста.
...Здесь часто приходится "переступать через собственное сердце", но я
убежден, что жертвы, которые мы приносим за дело этого народа, дадут чудные
плоды. Здесь наша родина очень популярна. Которая? Конечно, великая и
прекрасная, которая меня так великодушно усыновила".
Перо Матраи остановилось: вошли два солдата с большим бочонком вина и
поставили его на табурет. Матраи досадливо покосился: он не умел писать на
людях ни романов, ни писем. Это происходило от смущения и неуверенности в
себе, хотя он и казался всем железным человеком.
Солдаты потоптались и вышли. Матраи покусал конец ручки.
"...Сейчас мне напомнили: сегодня день моего рождения. Наверно, я
случайно назвал эту дату кому-нибудь из офицеров, - если б ты знала, что это
за удивительный народ! - и вот готовится целый праздник. Они хотят пить за
мое здоровье. Какие удивительные друзья! Подумай, в какой обстановке они об
этом не забыли. Значит, сегодня поднимем бокалы. Первый, конечно, за тебя,
моя светлая, второй за нашу девчурку и, может быть, третий за меня,
новорожденного, которому, конечно, придется "агукать", - новорожденный есть
новорожденный. Смешно и приятно до слез... А знаешь, ведь я все прошлое вижу
через наши Белики. Полтавщина для меня все-таки лучшее место... Ах, кстати,
ты спрашиваешь, где наша паевая книжка РЖСКТ? Посмотри в верхнем левом ящике
письменного стола, непременно там. Смотри, не потеряй ее - она еще станет
для меня актуальным вопросом, как только вернусь..."
Ему так ясно представился письменный стол, квартира, Москва... Он
зажмурился и отложил письмо. Взял другой листок:
"Дорогая моя доченька!
Прежде всего о выборе профессии, который тебя так беспокоит..."
Перо бежало легко, и на губах играла ласковая усмешка.
Последние две строчки написались не так, как хотелось Матраи,
присутствие людей мешало ему: комната стала наполняться командирами,
собиравшимися, чтобы отпраздновать день его рождения.
27
Сидя за рулем, Кеш перебирал в уме события последних дней. Не было
ничего удивительного в том, что именно теперь Зеегер напомнил ему о себе.
Поражение итальянцев под Гвадалахарой заставило заволноваться всех, кто
делал ставку на испанский фашизм. Кеш не видел ничего удивительного и в
характере полученного им задания: убить генерала Матраи.
Стрелка часов, мягко светившихся на приборной доске автомобиля,
подходила к одиннадцати. Не опоздать бы к условленному часу! Кеш нажал
акселератор. Вскоре с дороги, вьющейся по склону горы, стали видны силуэты
домов и церкви Бриуэги. Кеш сбросил газ на повороте и придержал машину:
последний поворот к деревне. Патруль остановил автомобиль.
Кеш предъявил пропуск и спросил, где дом генерала.
Через несколько минут он вошел в комнату с чемоданом в руке. При виде
его Матраи удивленно спросил:
- По какому случаю ты сегодня с таким багажом?
- Видишь ли... - Кеш снял очки и старательно протер толстые стекла. -
Видишь ли: целую неделю я нигде не могу приткнуться, чтобы проявить кучу
нащелканной пленки.
- Так что же, у тебя там лаборатория, что ли?
- Все, что нужно!
Кеш принялся распаковывать чемодан и достал красный фонарь и целую
груду пленок.
- Сначала ты выпьешь с нами, - решительно сказал Матраи. - Сегодня мы
дали волю воспоминаниям. Мечтаем о своих вторых профессиях. Даже я, как
старый павлин, распушил свой пестрый писательский хвост: мечтаю о том, какой
роман напишу после войны...
Но Кеш стал собирать свои фотографические принадлежности.
- Брось все это, - Матраи почти силой вернул его к столу. - Еще стакан,
друзья! За большой успех!
Кеш снова пристально взглянул на него:
- Непременно за большой?
- Непременно.
- А по мне - после стольких месяцев поражений хоть бы какой-нибудь...
- У нас не было ни одного поражения! - горячо воскликнул Матраи.
- А все отходы, отступления?
- А кто тебе сказал, что отступление непременно поражение?
- Так говорит азбука военного дела. На войне движение назад -
поражение, вперед - победа.
- Узко и... не очень грамотно, - безжалостно отрезал Матраи.
- Хочешь скрыться за какой-нибудь софизм?
Только те, кто близко знал Матраи, могли заметить, какой огонек
вспыхнул в его глазах, но ничем другим он не выдал своего раздражения.
- Мы не признаем шор, мешающих нам самим своими глазами смотреть на мир
и понимать события так, как мы их понимаем.
- Браво, Матраи! - крикнул Зинн.
- Отступление подчас - путь к победе, - сказал Матраи.
- К примеру?
Матраи на минуту задумался.
- ...Кутузов.
- Фью! - насмешливо свистнул Кеш.
- Напрасно так думаешь. Более богатой школы, чем история, мы не имеем.
- Я не такой знаток военной истории, чтобы сразу тебя опровергнуть, но
думаю...
- То, что говорит генерал, опровергнуть нельзя, - послышался вдруг
сухой, размеренный голос Энкеля. - Это истина. So!
Зинн с удивлением смотрел на Энкеля: от этого штабиста трудно было
ожидать такого поворота от традиционной немецкой догмы: "Побеждает тот, кто
наступает".
Но оказалось, что Энкель сказал еще не все, что хотел.
- Что касается именно нас, офицеров революционных армий, то, кроме
опыта военной истории, который изучают буржуазные военные, нас должен
интересовать, - он наставительно поднял палец и строго взглянул на Кеша: -
должен особенно интересовать опыт гражданской войны.
- В ней меньше всего сказывается искусство военных профессионалов, -
возразил Кеш.
- Но больше всего гений народа! - сказал Матраи. - Творческий гений,
помноженный на непреклонную волю к победе.
- So, - проговорил Энкель и, расшнуровав свою тщательно завязанную
папку, перелистал тетрадь. - Я должен напомнить замечательные слова: школа
гражданской войны не проходит для народов даром. Это - тяжелая школа, и
полный курс ее неизбежно содержит в себе победы контрреволюции, разгул
озлобленных реакционеров, дикие расправы старой власти над мятежниками и
т.д. Но только отъявленные педанты и выжившие из ума мумии могут плакаться
по поводу поступления народов в эту мучительную школу; эта школа учит
угнетенные классы ведению гражданской войны, учит победоносной революции...
- и он еще строже посмотрел на Кеша.
- Забыть это - значит испугаться первого отступления, - сказал Матраи.
- Верно, Людвиг? А мы их не боимся... Отступать сегодня, чтобы завтра
обратить противника в бегство, - в этом больше смысла, чем очертя голову
нестись вперед сегодня, чтобы завтра бежать. Должен сознаться, что сейчас,
когда Людвиг напомнил нам эти ленинские слова, кое-что представляется мне
совсем в ином свете. Пребыванию здесь нас, горстки иностранных добровольцев,
я придавал больше значение моральное, как знаку международной солидарности
трудового человечества, чем значение реальной военной силы. Но ведь если
вдуматься: добровольцы-интернационалисты - люди с наиболее богатым боевым
прошлым среди сотен тысяч испанцев, впервые взявших в руки оружие, - значит,
наши добровольцы для них не просто надежные солдаты, а и более опытные
боевые друзья. А для самих интернационалистов те несколько человек, за
плечами которых опыт гражданской войны в России, тоже не просто еще
несколько революционных солдат - это же учителя. Вот почему мы и должны
иногда учить.
- Хватит, - недружелюбно пробормотал Кеш. - Я приехал сюда не для
исторических изысканий и теоретических дискуссий. Мне нужны картинки для
газеты. Истина пусть подремлет до более благоприятной обстановки.
- Ой-ой, Михаэль! - крикнул Матраи. - Истина нетерпелива!.. Погоди,
куда же ты?
- Пора. - Кеш озабоченно посмотрел на часы. - К полуночи я должен
знать, что у меня на негативах. У тебя тут найдется чулан?
- Чулан?
- Впрочем, не нужно... Я видел чердак. Это меня устроит.
Кеш вставил за красное стекло фонаря свой карманный фонарик.
Зинн, нахмурившись, следил за лицом Кеша. Спокойствие покидало его
всякий раз, как появлялся этот человек. Зинн и сам не знал, в чем тут
дело...
В дверях Кеш лицом к лицу столкнулся с бойцом, который ввел высокого
человека с широкими, сутуловато сведенными плечами. При ярком свете лампы
человек этот растерянно замигал: это был Нокс.
Сопровождавший его боец доложил адъютанту Матраи:
- С той стороны пробился товарищ, вот его документы.
Кеш было остановился
