Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости
страница №15
... но и обед, и ужин, а может быть, и вся завтрашняяеда. И что я, штабной офицер британской армии (которую
кормят не хуже, чем турецкую), съел свою долю с
наслаждением от сознания победы. Именно поражение, а не
этот ломоть хлеба застряло у турка в глотке, и я попросил
его не обвинять меня в исходе боя, в котором мы оба
сражались достойно.
По мере нашего продвижения в глубь Вади Итма ущелье
делалось шире, а местность все более сильно пересеченной.
Ниже Кесиры мы обнаружили один за другим два турецких
поста, оба пустые. Солдаты были отведены из них в Кадру, на
укрепленную позицию (в устье Итма), хорошо прикрывавшую
Акабу на случай высадки войск с моря. К несчастью для
противника, он никогда не ожидал нападения из глубины
территории, и из всех его крупных фортификационных
сооружений ни одна траншея, ни один форт не были обращены
фронтом внутрь страны. Наше продвижение со столь
непредвиденного направления повергло турок в панику.
После полудня мы подошли вплотную к их главной позиции и
услышали от местных арабов, что вспомогательные аванпосты
вокруг Акабы были либо сняты, либо их штаты сильно урезаны
и, таким образом, нас отделяют от моря лишь последние три
сотни солдат. Мы спешились, чтобы провести совет, на
котором узнали, что противник стойко оборонялся в
защищенных от бомбовых ударов траншеях, в которых находился
новый артезианский колодец. Правда, ходил упорный слух о
том, что у них мало продовольствия.
Не больше его было и у нас. Положение казалось тупиковым.
Наш совет колебался, склоняясь то к одному, то к другому
решению. Шла борьба между аргументами в пользу осторожности
и в пользу напористых действий. Самообладание было на
исходе, наши тела плавились в раскаленной горловине,
гранитные пики которой, излучая отраженный солнечный свет,
превращали его в мириады невыносимых светящихся точек.
Между тем глубины извилистого русла этой горловины не
проникало ни одно дуновение ветра, которое могло бы хоть
как-то замедлить насыщение воздуха неумолимым зноем.
Нас стало вдвое больше. Люди так тесно набились в узком
пространстве, напирая даже на нас, что мы дважды или трижды
прерывали наш совет, отчасти потому, что было нежелательно,
чтобы солдаты слышали наши препирательства, отчасти потому,
что в спертом воздухе запахи давно не мытых тел становились
просто ужасающими. Кровь стучала в наших воспаленных
висках, как неумолимый маятник.
Мы посылали к туркам парламентеров, сначала с белым флагом,
потом в сопровождении пленных. Тех и других они встретили
огнем. Это распалило наших бедуинов, и пока мы продолжали
размышлять, солдаты могучей волной внезапно устремились на
скалы, заливая противника свинцом. Насир, босой, рванулся
вперед, чтобы их остановить, но, не сделав и десяти шагов
по раскаленной каменистой почве, хрипло прокричал, чтобы
ему дали сандалии. Я тем временем присел на крошечном
клочке земли, оказавшемся в тени, слишком уставший от этих
людей (чьи идеи сидели у меня в печенках), чтобы думать о
том, кто охладит их горячие головы.
Однако, к моему удивлению, Насиру удалось без труда
урезонить наших солдат. Зачинщиками этого стихийного порыва
были Фаррадж и Дауд. В наказание их усадили на раскаленные
камни, не давая подняться, пока они не раскаялись и
попросили прощения. Дауд прокричал свое покаяние
немедленно, однако Фаррадж, который, несмотря на внешнюю
изнеженность, был вынослив и во многих отношениях
лидерствовал в этой неразлучной парочке, лишь смеялся,
когда его посадили на первый камень, стиснул зубы на втором
и сдался только, получив приказ пересесть на третий. За
упрямство его следовало бы наказать еще строже, но
единственной карой в нашей кочевой жизни было телесное
наказание, которому их обоих подвергали так часто и
настолько безрезультатно, что меня просто воротило от
этого. Ограничивая наказание лишь поверхностным физическим
воздействием, мы лишь подстрекали их к выходкам более
диким, чем те, за которые их пороли. Их прегрешения
сводились к озорному веселью, свойственному
неуравновешенной юности, бессовестному легкомыслию: им
доставляло удовольствие то, что было неприемлемо для
других. Немилосердно было наказывать их за каждую подобную
выходку как преступников, пытаясь сломить их самообладание,
когда от животного страха перед болью начинает размываться
человеческий образ. Это казалось мне недозволенным приемом,
попиравшим христианскую идею, унизительным по отношению к
этим двум незлобивым, непосредственным существам, на
которых еще не пала тяжкая тень этого мира, беззаветно
храбрым и, как хорошо знал, вызывавшим зависть.
Мы предприняли третью попытку войти в контакт с турками, на
этот раз положившись на юного новобранца, который заявил,
что знает, как это следует сделать. Он разделся догола,
оставив лишь ботинки на ногах, спустился в долину и через
час с гордостью вручил нам очень вежливый ответ турок,
состоявший в том, что они сдадутся нам, если в течение двух
дней к ним не придет помощь из Маана.
Такая глупость (мы не могли сдерживать своих людей
бесконечно!) могла привести только к одному: к кровавой
резне до последнего турка. Мне было их не слишком жалко, но
все же лучше их не убивать, хотя бы из-за того, чтобы не
стать свидетелями этого зверства. К тому же мы могли
понести потери. Ночная операция при свете полной луны мало
чем отличалась бы от действий в дневное время. Но главное
то, что в этом сражении не было настоятельной
необходимости, как в Абу эль-Лиссане.
Мы вручили юному турку соверен в качестве задатка будущего
вознаграждения, подошли вместе с ним к траншеям противника
и послали его к туркам с предложением, чтобы для
переговоров с нами вышел офицер. После некоторого колебания
офицер появился, и мы объяснили ему сложившееся положение,
обратили его внимание на то, что численность наших сил
нарастает и что мы из последних сил сдерживаем воинственный
пыл своих бедуинов. В конце концов турки пообещали сдаться
на рассвете следующего дня. Мы получили возможность еще раз
хорошо выспаться и отдавали предпочтение сну, как бы нас.
ни мучила жажда (случай довольно редкий, достойный
занесения в анналы истории).
На рассвете следующего дня на всех направлениях развязалось
сражение: подошедшие за ночь новые сотни горцев, еще раз
удвоивших нашу численность, не имея понятия о нашей
договоренности с турками, открыли по ним огонь, вынудив их
защищаться. Насир с Ибн Дхейтиром вышли вперед по открытому
ложу долины во главе агейлов, построенных в колонну по
четыре. Наши люди прекратили стрельбу. Остановились и
турки, так как ни у их офицеров, ни у солдат не было
желания драться, тем более что закончились их продукты,
чего у нас, как они думали, было в достатке. Так что в
конце концов турки сдались.
Когда арабы бросились их грабить, я приметил рыжебородого
инженера в серой униформе, смотревшего на происходившее
растерянным взглядом, и заговорил с ним по-немецки.
Бурильщик колодцев, не знавший турецкого языка, был
потрясен недавними событиями и просил меня разъяснить ему
наши намерения. Я сказал ему, что мы принадлежим к армии
арабов, восставших против турок. Он некоторое время
помолчал, как бы переваривая сказанное. Потом захотел
узнать, кто наш лидер. Я назвал шерифа Мекки. Он высказал
предположение о том, что теперь его отправят в Мекку. На
это я заметил, что скорее всего в Египет. Он
поинтересовался ценой на сахар и очень обрадовался, что
сахар дешев и что на рынке его сколько угодно.
Потерю своих пожитков немец воспринял философски, но
сожалел о недостроенном колодце, который мог бы стать
памятником ему. Он показал мне свое детище: рядом с
пробуренной скважиной лежал наполовину собранный насос.
Ведром, предназначавшимся для удаления буровой грязи,
арабское воинство начерпало много великолепной чистой воды
и утолило жажду, а затем мы помчались через клубы песчаной
бури на Акабу, до которой оставалось всего четыре мили.
Шестого июля, ровно через два месяца после выступления из
Веджа, уже плескались в море.
Книга 5. ВЕЛИКИЕ ДНИ
Главы с 55 по 68. Захват Акабы положил конец Хиджазской
войне. Теперь перед нами была поставлена задача помочь
британскому вторжению в Сирию. Арабы, действовавшие из
Акабы, фактически стали правым крылом армии Алленби в
Синае.
В подтверждение изменившейся ситуации Фейсал со своей
армией был переподчинен Алленби. На Алленби теперь
возлагалась ответственность за проводимые Фейсалом операции
и за материально-техническое обеспечение его армии. Тем
временем мы превратили Акабу в неприступную базу,
обеспечивавшую полный контроль Хиджазской железной дорогой.
ГЛАВА 55
Постоянно висевшая в воздухе пыль не оставляла у нас
сомнений в том, что вся Акаба лежала в руинах. Орудия
французских и английских военных кораблей привели этот
город в состояние первозданного хаоса. Жалкие дома стояли в
грязи, в полном запустении, лишенные малейших следов того
достоинства, которое присуще останкам древних сооружений.
Мы забрели в тенистую пальмовую рощу у самого уреза
плескавшихся морских волн и сидели там, глядя на то, как
наши солдаты проходили мимо нас. Это была сплошная череда
безучастных ко всему раскрасневшихся лиц, не обращавших на
нас никакого внимания. Долгие месяцы Акаба доминировала в
наших мыслях, она являлась нашей главной целью. Мы не
думали и не желали думать ни о чем другом. Теперь, когда
она была нами взята, мы с невольным пренебрежением смотрели
на тех, кто потратил невероятные усилия для захвата
объекта, обладание которым ровно ничего не изменило по
большому счету ни в сознании людей, ни в условиях их
физического существования. В свете этой победы нам с трудом
удавалось осознать самих себя и свое место. Мы
разговаривали с удивлением, сидели опустошенные, теребили
свои белые рубахи и вряд ли могли понять сами или же
услышать от кого-то, что в действительности происходит.
Суета других представлялась нам нереальностью, похожей на
сон, пение, доносившееся до наших ушей, словно исходило из
глубокой воды. В недоумении, вызываемом нашей теперешней
невостребованностью. Мы не могли дать себе отчета в том,
что же ждет нас дальше. Для меня это было особенно тяжело,
потому что, хотя взгляд мой был достаточно острым, я
никогда не видел отдельных черт тех, за кого отвечал,
всегда смотрел куда-то мимо, выстраивая в своем воображении
духовную сущность того или другого. Я по сути не знал этих
людей. Сегодня каждый был настолько поглощен своими
желаниями, что словно воплощался в них и утрачивал всякую
способность мыслить.
Однако голод настойчиво выводил нас из транса. У нас теперь
было семьсот пленных, кроме наших собственных пятисот
солдат и двух тысяч ожидавшихся союзников. У нас совсем не
было денег, и последние продукты были съедены два дня
назад. Мяса наших верховых верблюдов хватило бы на шесть
недель, но оно — скверный и дорогой рацион. К тому же,
пойди мы на это, и в будущем лишились бы своей мобильности.
Кроны пальм над нашими головами гнулись от обилия незрелых
фиников. Вкус этих плодов в сыром виде был просто
отвратительным. Варка делала их немногим более приемлемыми,
поэтому перед нами и нашими пленными встала печальная
дилемма: либо постоянный голод, либо мучившие целыми днями
от подобного питания дикие боли. Потребление традиционного
набора продуктов в установленные для каждого приема пищи
часы на протяжении всей жизни приучило организм англичанина
к определенному и строгому режиму питания. Однако порой мы
называем благородным словом "голод" лишь симптом того,
что у нас в желудке есть несколько кубических сантиметров
свободного места для добавочного количества пищи.
У араба же голод выражался воплем тела, долгое время
работавшего впустую и терявшего сознание от слабости. Арабы
жили, съедая лишь малую долю общего количества пищи,
потребляемой нами, и их организмы самым исчерпывающим
образом утилизировали то, это они съедали. Армия кочевников
небогато снабжала землю удобрением в виде собственных
отходов. Сорок два пленных офицера доставляли нам
невыносимые неудобства. Их охватило отвращение, когда они
узнали, как скверно мы снабжались провиантом. Вначале они
просто думали, что их обманывают, и требовали деликатесов,
как если бы в наших седельных сумках был спрятан весь Каир.
Чтобы отделаться от них, мы с Насиром отправлялись спать.
Это был самый лучший способ избавиться от навязчивого
общества. В пустыне мы так и делали: избавлялись от людей и
мух только тогда, когда ложились на спину, прикрыв лицо
плащом, и засыпали или же притворялись спящими.
Вечером нашей первой реакцией на осознание своего успеха
было то, что мы принялись раздумывать над тем, как удержать
захваченную Акабу. Мы постановили, что Ауда должен
вернуться в Гувейру. Его прикроют там крутые склоны Штара и
пески. Фактически он будет в достаточной безопасности. Но
мы решили сделать его пребывание в Гувейре еще более
безопасным, приняв дополнительные меры предосторожности, а
именно — выдвинуть аванпост в двадцати милях к северу от
него, среди неприступных каменных руин Набатейской Петры, и
наладить связь с ним через аванпост в Делаге. Ауде
предстояло также послать своих солдат в Батру, чтобы они
расположились полукругом, составив четыре позиции вокруг
границы Маанского нагорья, перекрыв все пути к Акабе.
Эти четыре позиции существовали независимо одна от другой.
Мы наблюдали за тем, как турки развертывали энергичное
наступление против одного из укрепленных постов, и,
потрясенные, терпели целый месяц всевозможные неудобства.
Лишенные возможности угрожать трем остальным, они чесали у
себя в затылке, удивляясь, почему не пали другие посты.
Ужин подсказал нам неотложную необходимость отправить
информацию за сто пятьдесят миль британцам в Суэц. Я решил
поехать сам, с отрядом из восьми человек, в основном
ховейтатов, на самых лучших из имевшихся у нас верблюдах --
одним из них была семилетка знаменитой породы "джидда",
из-за которой племя новасера затеяло войну с бени сахр.
Двигаясь в объезд бухты, мы заспорили о темпе нашего
движения. Если бы мы ехали тихо, жалея животных, они могли
бы подохнуть от голода. Если бы решили двигаться быстро,
они свалились бы от изнурения или поранили себе ноги.
Наконец мы согласились ехать шагом столько часов из
двадцати четырех в сутки, сколько позволит наша
выносливость. При таком раскладе человек, в особенности
иноземец, обычно погибает раньше животного; в частности, я
в последний месяц проезжал по пятьдесят миль в сутки, и
силы мои были почти на исходе. Если бы я выдержал такой
темп, мы прибыли бы в Суэц за пятьдесят часов. Чтобы
исключить остановки для приготовления пищи, мы везли с
собой куски вареной верблюжатины и жареные финики.
Мы поднимались по крутому синайскому уступу высеченной в
граните дорогой паломников. Это восхождение было трудным,
так как мы торопились, и когда перед самым заходом солнца
вышли на гребень, как люди, так и верблюды дрожали от
усталости. Одного верблюда мы отослали с всадником обратно,
как непригодного для такого перехода, а других отпустили в
заросли колючего кустарника, где они паслись целый час.
Незадолго до полуночи мы приехали в Темед, где в чистой
долине, раскинувшейся под заброшенной заставой синайской
полиции, находились единственные на нашем пути колодцы. Мы
дали отдохнуть верблюдам, напоили их и напились сами и
снова быстрым темпом двинулись вперед во тьме опустившейся
ночи, непрерывно оборачиваясь в седле на какие-то
таинственные звуки, слышавшиеся нам под широким покрывалом
звездного неба. Но дело было в нас самих и в потрескивании
под ногами наших верблюдов веток от деревьев источавшего
какой-то неземной аромат подлеска, через который мы ехали.
Дорога шла по пологому склону. Когда солнце поднялось
высоко, мы были уже далеко на равнине, по которой множество
ручейков и речек стекалось к Аришу, и остановились на
несколько минут, чтобы дать верблюдам пощипать травы. Затем
мы снова не покидали седел до полудня, а потом ехали опять,
пока за дымкой миража перед нами не выросли одинокие руины
Нехля. Мы проехали мимо, оставив их справа, и только на
закате остановились еще на час.
Верблюды были вялыми, да и сами мы очень устали, но Мотлог,
одноглазый владелец семилетки, призвал нас к действию. Мы
вновь оседлали верблюдов, которые, машинально шагая,
подняли нас к холмам Митлы. Взошла луна, осветившая их
вершины, обрамление линиями известняка и сверкавшие от
снега, как хрусталь.
На рассвете мы проехали через поле, усыпанное дынями,
которые вырастил какой-то предприимчивый араб на этой
нейтральной земле, расположившейся между территориями двух
воевавших армий. Мы сделали привал на еще один драгоценный
для нас час, предоставив верблюдам поискать себе корм в
песчаной долине, а сами разламывали незрелые дыни и
охлаждали их сочной мякотью свои потрескавшиеся губы. Затем
снова вперед, по распалявшейся жаре нового дня, хотя ехать
по долине, непрестанно освежавшейся легкими ветрами со
стороны Суэцкого залива, было вполне терпимо.
К середине дня мы уже были за дюнами, благополучно
поднявшись и спустившись по их склонам, выехали на более
плоскую равнину. Вдали уже угадывался Суэц, в виде фриза из
плохо различимых точек, перемещавшихся и раскачивавшихся в
висевшей далеко впереди над Каналом дымке.
Мы доехали до когда-то мощной оборонительной линии с
окопами, укрепленными узлами и заграждениями из колючей
проволоки, автомобильными дорогами и железнодорожными
путями, приходившими в упадок, и беспрепятственно
проследовали мимо них. Нашей целью был Шатт — форт,
стоявший напротив Суэца на азиатском берегу Канала, и мы
наконец подъехали к нему около трех часов пополудни, после
сорокадевятичасового перехода от Акабы. Для рейда арабского
племени это было хорошее время, особенно если учесть, что
мы отправились в путь и без того очень уставшими.
Шатт пребывал в необычном беспорядке, не было даже
часового. Это казалось подозрительным. Как мы узнали позже,
два или три дня до нашего прибытия здесь разразилась чума.
Все старые лагеря были срочно эвакуированы и оставлены
войсками, расположившимися бивуаками прямо в пустыне. Мы,
разумеется, ничего об этом не знали, обошли пустые кабинеты
и наконец обнаружили телефон. Я позвонил в суэцкий штаб и
сказал, что хотел бы переправиться на тот берег.
Мне с сожалением ответили, что это не в их компетенции.
Компания "Инленд Уотер Транспорт" управляла переправой
через Канал собственными методами. Мне внятно объяснили,
что эти методы отличаются от принятых в Генштабе. Я
позвонил в офис Совета по водным ресурсам и объяснил, что
только что прибыл в Шатт из пустыни со срочной информацией
для штаб-квартиры. Мне с извинениями ответили, что как раз
в этот момент нет свободных лодок, и уверенно пообещали
выслать утром за мной первую же лодку, чтобы отвезти меня в
Карантинный департамент, и повесили трубку.
ГЛАВА 56
Четыре месяца, проведенных в Аравии, я находился в
постоянном движении и за последний из них проехал тысячу
четыреста миль верхом на верблюде, не щадя себя в интересах
войны, но на этот раз твердо решил, что не проведу ни одной
лишней ночи в компании ставших для нас, впрочем, такими
привычными паразитов. Мне хотелось принять ванну, выпить
чего-нибудь крепкого со льдом, сменить одежду, прилипавшую
к грязному седлу, поесть пищи, более приемлемой, чем
зеленые финики и жилистое верблюжье мясо. Я еще раз
позвонил в "Инленд Уотер Транспорт" стараясь в разговоре
использовать все свое красноречие. достойное Иоанна
Златоуста. Это, однако, не произвело на моего
собеседника-оператора никакого впечатления, и он лишь
переадресовал меня в Грузовую службу порта.
Здесь работал Литлтон, всегда чрезвычайно занятый майор,
тот самый, что однажды вдобавок к своим бесчисленным делам
стал останавливать один за другим военные корабли с
Красного моря, заходившие на суэцкий рейд, убеждая их
принять на борт грузы для Веджа или Янбо. Таким образом он
переправил к нам тысячи тюков и даже солдат, причем
бесплатно, как попутный груз, находя при этом время
улыбаться двусмысленным шуткам наших разбитных парней.
Он никогда нас не подводил, и сейчас, едва услышав, кто я,
где я нахожусь и что мне ответил "Инленд Уотер
Транспорт", постарался преодолеть все трудности. Через
полчаса его катер был в Шатте. Я должен был явиться прямо в
его офис, не вступая ни с кем в объяснения по поводу захода
обычного портового катера в священные воды без разрешения
дирекции Канала. Все прошло так, как он сказал. Я отправил
своих людей и верблюдов на север, в Кубри, где их по моему
звонку из Суэца должны были накормить и разместить в лагере
на азиатском берегу. Разумеется, позднее они были
вознаграждены за все неудобства несколькими днями приятного
пребывания в Каире.
Литлтон понимал, насколько я устал, и сразу же отправил
меня в гостиницу. В далеком прошлом она показалась бы мне
весьма посредственной, теперь же я чувствовал себя как в
блестящем первоклассном отеле, и персонал, поборов
наилучшее впечатление обо мне и моей одежде, приготовил мне
горячую ванную, холодные напитки (числом шесть), обед и
постель, которые так долго были предметами моих мечтаний.
Чрезвычайно доброжелательный офицер разведки, уведомленный
своими агентами о том, что в отеле "Синай" объявился
переодетый европеец, взял на себя заботу о моих людях в
Кубри и снабдил меня билетами и пропусками в Каир, куда мы
должны были отправиться на следующий день.
Тщательный "контроль" за перемещением гражданских лиц в
зоне Канала отравлял часы этого путешествия. Поезд обходила
смешанная команда египетско-британской военной полиции,
допрашивая нас и тщательнейшим образом изучая наши
пропуска. Я счел, что с этими контролерами нужно вести себя
порешительнее, и на вопрос по-арабски о месте службы, к
большому удивлению полицейских, твердо ответил: "Штаб
шерифа Мекки". Сержант попросил у меня извинения за
беспокойство: он не ожидал такого поворота дела. Я пояснил,
что на мне форма офицера тамошнего штаба. Они посмотрели на
мои босые ноги, плохо сочетавшиеся, по их мнению, с
шелковым плащом, золотым шнуром на головном платке и
кинжалом. Для них это было просто немыслимо!
— Какой армии, сэр?
— Армии Мекки.
— Никогда о такой не слышал, и мундира такого не встречал.
— Зато, верно, черногорского драгуна вы узнали бы сразу?
Это было язвительное замечание. Все офицеры в форме союзных
войск могли путешествовать без пропусков. Полиция не знала
всех союзников, тем более их формы. Моя армия действительно
могла быть им мало известна. Они вышли из купе в коридор
вагона и не спускали с меня глаз, пока связывались с кем-то
по телеграфу. Перед самой Исмаилией в поезд сел покрывшийся
испариной офицер разведки в промокшей насквозь форме хаки,
чтобы удостовериться в правильности моих ответов полиции.
Когда мы уже почти подъезжали, я предъявил ему особый
пропуск, предусмотрительно выданный мне в Суэце для
подтверждения моей благонадежности. Офицер был очень
недоволен.
В Исмаилии пассажирам, следовавшим в Каир, предстояла
пересадка, и пришлось ожидать экспресс из Порт-Саида. В
этом новом поезде сверкал лаком салон-вагон, из которого
вышли адмирал Уэмисс, Барместер и Невил с неким очень
крупным генералом. На перроне воцарилась жуткая
напряженность, когда по нему, о чем-то серьезно
разговаривая, прогуливалась взад и вперед эта группа.
Офицеры отдали им честь, потом еще раз и так каждый раз,
когда они проходили мимо — из одного конца перрона в
другой и обратно. Даже трех раз было слишком много.
Некоторые выходили к парапету и стояли все время чуть ли не
по стойке "смирно", другие, повернувшись спиной,
внимательнейшим образом изучали корешки книг на полках
книжного киоска — это были наиболее застенчивые.
На мне остановился любопытный взгляд Барместера. Он
поинтересовался, кто я такой, потому что лицо мое покрывал
темный загар и выглядел я как человек, изможденный тяжелой
дорогой. (Позднее выяснилось, что я весил меньше девяноста
восьми фунтов.) Однако вопрос был задан, и я рассказал о
нашем неафишировавшемся рейде на Акабу. Это вызвало в нем
живейший интерес. Я попросил, чтобы адмирал немедленно
направил туда транспорт снабжения. Барместер ответил, что
"Даффрин", прибывший в этот самый день, должен встать под
погрузку в Суэце, после чего пойдет прямо в Акабу и заберет
оттуда пленных. (Прекрасно!) И что этот приказ он отдаст
сам, не отрывая для этого от дел адмирала и Алленби.
— Алленби! — вскричал я. — Что он здесь делает?
— Он теперь командующий.
— А Мюррей?
— Уехал в Англию.
Это была новость чрезвычайной важности, непосредственно
касавшаяся меня. Я поднялся обратно в вагон и уселся,
задавшись единственным вопросом: не таков ли этот человек с
румяным лицом, как наши обычные генералы, и не достанется
ли нам горькая доля учить его с полгода. Ведь Мюррей и
"Белинда" поначалу довели нас до того, что мы думали
больше не о том, как разбить врага, а как бы сделать так,
чтобы наши начальники оставили нас в покое. Порядочно воды
утекло, прежде чем мы обратили в свою веру сэра Арчибальда
и начальника его штаба, которые только совсем недавно
написали-таки в военное министерство о том, что одобряют
смелое арабское предприятие, и особенно роль в нем Фейсала.
Это было благородным жестом с их стороны, а также нашим
тайным триумфом. Они были странной парой в одной упряжке:
Мюррей — ум и когти — нервный, гибкий, непостоянный;
Линден Белл — крепко сложенный из нескольких слоев
профессиональной убежденности, склеенных вместе после
испытания и одобрения правительством, отделанных и
отполированных до принятого стандарта.
В Каире я прошлепал сандалиями, прикрывавшими мои босые
ноги, по тихим коридорам "Савоя" к Клей-тону, который
обычно сокращал время ленча, чтобы быстрее вернуться к
заваливавшим его делам. Когда я вошел в кабинет, он
сверкнул на меня глазами из-за письменного стола и
пробормотал: "Муш фади", что в переводе с
англо-египетского языка означало "я занят", но я
заговорил и был удостоен удивленного гостеприимства.
Прошлой ночью в Суэце я написал короткий рапорт, и, таким
образом, нам предстояло обсудить только то, что
планировалось сделать дальше. Не прошло и часа, как по
телефону позвонил адмирал, сообщивший, что "Даффрин"
грузит муку, готовясь в срочный рейс.
Клейтон вынул из сейфа шестнадцать тысяч фунтов золотом и
назначил эскорт для доставки их в Суэц с трехчасовым
поездом. Срочность объяснялась тем, что этими деньгами
Насир должен был оплатить солдатам долги. Банкноты,
выпущенные нами в Баире, Джефере и Гувейре, представляли
собою написанные карандашом, в армейском телеграфном стиле
обещания выплатить их предъявителям соответствующие суммы в
Акабе. Это было прекрасное изобретение, но раньше никто в
Аравии не осмеливался выпускать банкноты, потому что в
рубахах бедуинов не было карманов, а в их палатках --
стальных сейфов, да и закапывать банкноты для безопасности
в землю тоже было невозможно. Таким образом, отрицательное
отношение к ним определялось неодолимым предрассудком, и
для сохранения нашего доброго имени было важно, чтобы они
были немедленно оплачены.
Вернувшись в отель, я пытался переодеться в менее
привлекающий публику костюм, но моль изъела весь мой
прежний гардероб, и прошло целых три дня, прежде чем мне
удалось более или менее прилично одеться.
Тем временем я узнал о выдающихся качествах Алленби, о
последней трагедии Мюррея — втором наступлении на Газу,
на которое его вынудил Лондон, полагая, что Газа не то
слишком слаба, не то слишком политизирована, чтобы оказать
сопротивление, и о том, что с самого начала этого
наступления решительно все — генералы, штабные офицеры и
даже солдаты — были убеждены в том, что мы потерпим
поражение. Потери составили пять тысяч восемьсот человек.
Говорили, что Алленби получал целые армии свежих солдат и
сотни артиллерийских орудий, но все оказалось иначе.
Еще до того как я уладил вопрос со своей одеждой, за мной,
как ни странно, прислал главнокомандующий. В моем рапорте,
где были высказаны соображения о Саладине и Абу Обейде, я
подчеркнул стратегическое значение восточных сирийских
племен и важность правильного их использования для создания
угрозы коммуникациям Иерусалима. Это затронуло его амбиции,
и он пожелал оценить мои способности.
Это была довольно комичная беседа. Алленби был физически
крупным и уверенным в себе человеком, столь значительным,
что с трудом мог представить наши куда более скромные
масштабы и потребности. Он сидел, глядя на меня из своего
кресла, — не прямо, по его обыкновению, а как-то искоса и
несколько озадаченно, он только что вернулся из Франции,
где годами был одной из шестерен гигантской машины,
перемалывавшей врага. Сейчас он был полон западных идей о
мощности и калибре орудия — худшей подготовки для
руководства нашей войной трудно было себе представить, --
но как кавалериста его уже почти убедили открыть новую
школу в этом совсем ином азиатском мире и сопровождать
Доуни и Четвуда. Он был хорошо подготовлен к встрече с
любой странностью, например вроде меня, — маленького
босоногого человечка в шелковой хламиде, предлагавшего
остановить противника проповедью, если ему предоставят
провиантские склады и оружие, а также двести тысяч
соверенов для убеждения новообращенных.
Алленби не мог уразуметь, как много значит настоящий
исполнитель и как мало — шарлатан. Проблема была в том,
чтобы действовать за его спиной, и я не смог помочь ему в
решении этой проблемы. Он не задавал мне лишних вопросов и
сам много не говорил, а рассматривал карту, слушая мои
соображения по поводу восточной Сирии и ее населения. Под
конец он поднял подбородок и сказал: "Ну что ж, я сделаю
для вас все, что смогу", закончив на этом разговор. Я не
был уверен в том, насколько мне удалось его заинтересовать,
но постепенно мы поняли, что он говорил в точности то, что
думал, и что того, что генерал Алленби мог сделать, было
достаточно для самого требовательного подчиненного.
ГЛАВА 57
Перед Клейтоном я раскрылся полностью. Акаба была взята по
моему плану и под моим руководством. Это стоило мне больших
умственных усилий и нервов. Мною было сделано гораздо
больше того, на что я был способен. Как мне показалось, он
понял, что я заслужил право на самостоятельность. Как
говорили арабы, каждый верит, что придет его час. И я в это
горячо верил.
Клейтон был согласен с тем, что было бы разумно и полезно
предоставить мне свободу действий, но заметил, что на
командную должность не может быть назначен офицер, который
по званию младше других. Он предполагал назначить в Акабу
Джойса. Это меня вполне устраивало. Джойс был человеком, на
которого можно положиться во всем: уравновешенным,
отличавшимся постоянством и ясностью ума. В основе его
отношения к людям, как какой-нибудь пасторальный пейзаж,
лежали забота, дружелюбие, сдержанность и открытость.
Он оставил прекрасное впечатление о себе в Рабеге и Ведже,
делая именно ту работу по строительству армии и базы,
которая была необходима в Акабе. Подобно Клейтону, он
хорошо умел улаживать разногласия между различными точками
зрения, но как настоящий ирландец, да к тому же намного
больше шести футов ростом, был не в пример Клейтону легким
человеком. Ему было свойственно целиком отдаваться
выполнению ближайшей задачи, не вытягиваясь на цыпочках,
чтобы заглянуть за горизонт. Кроме того, он был куда более
терпелив, чем любой записной архангел, и лишь улыбался
своей доброй улыбкой всякий раз, когда я являлся к нему со
своими революционными решениями проблем, над которыми он
работал последовательно и неторопливо.
Остальное не вызывало затруднений. Офицером по снабжению у
нас был Гослетт, лондонский бизнесмен, установивший в
хаотичном Ведже четкий порядок. Авиация пока еще не могла
быть задействована, но броневики поступали бесперебойно, а
когда адмирал проявлял щедрость, приходил и сторожевой
корабль. Мы позвонили сэру Рослину Уэмиссу, который проявил
отзывчивость и сказал, что его флагманское судно "Эвриал"
встанет здесь на якоре на несколько недель.
Это было превосходно, потому что в Аравии корабли оценивали
по числу труб, а "Эвриал" — единственный из всех, у
которого их было четыре. Его громкая репутация убеждала
горцев в том, что мы действительно побеждаем, а пример его
громадной команды заботами Эверарда Филдинга поддерживал в
нас бодрое и веселое настроение.
В интересах арабской стороны я предлагал отказаться от
дорогого и трудного Веджа и пригласить Фей-сала со всей его
армией в Акабу. Это показалось Каиру неожиданным
предложением. И я пошел дальше, обращая внимание на то, что
сектор Янбо-Медина также утратил свое значение, и
порекомендовал перевести оттуда склады, деньги, а также
офицеров, ныне приданных Али и Абдулле. Это было признано
невозможным, но в порядке компромисса было удовлетворено
мое пожелание относительно Веджа.
Затем я привлек внимание к тому, то Акаба была правым
флангом Алленби, всего в сотне миль от его центра, но в
восьмистах милях от Мекки. По мере преуспевания арабов их
активность должна была все больше переноситься в район
Палестины. Поэтому логично перевести Фейсала из зоны эмира
Хусейна, сделав его командующим армией союзных
экспедиционных сил в Египте, подчиненных Алленби.
Эта идея была чревата некоторыми трудностями. Согласится ли
Фейсал? Несколько месяцев назад я говорил с ним об этом в
Ведже. "Пост верховного комиссара?" — риторически
спросил он меня. Армия Фейсала была самым большим и
наиболее отличившимся из хиджазских соединений, и ее
будущее должно было соответствовать ее заслугам. Генерал
Уингейт в тот мрачный момент принял на себя всю
ответственность за арабское движение, с большим риском для
своей репутации: осмелимся ли мы предложить ему оставить
свой авангард теперь, на самом пороге успеха?
Очень хорошо знавший Уингейта Клейтон не боялся начать
обсуждение с ним этой идеи, и Уингейт тут же ответил, что
если Алленби сможет непосредственно и широко использовать
Фейсала, то он сочтет в равной мере своим долгом и
удовольствием дать согласие.
Третья трудность такого перевода могла бы быть связана с
позицией узко мыслившего короля Хусейна, известного своим
упрямым, подозрительным характером и вряд ли способного
пожертвовать хотя бы долей своего престижа ради
установления единого управления. Его несговорчивость могла
бы подставить под угрозу весь план, и я выразил готовность
поехать к нему, чтобы переговорить об этом, заручившись
такими рекомендациями Фейсала по поводу этих изменений,
которые могли бы усилить убедительность писем Уингейта к
королю Хусейну.
Это предложение было принято. Вернувшемуся из Акабы
"Даффрину" было приказано доставить меня с новой миссией
в Джидду. Переход "Даффрина" в Ведж занял двое суток.
Фейсал с Джойсом, Ньюкомбом и со всей армией находился в
Джидде, в сотне миль от моря. Стент, сменивший Росса на
посту командующего Арабскими военно-воздушными силами,
отправил меня туда по воздуху, и мы с комфортом, со
скоростью шестьдесят миль в час перелетели горы, через
которые когда-то совершили трудный переход на верблюдах.
Фейсал разозлился, услышав подробности об Акабе, и
посмеялся над нашими неуклюжими военными действиями. Мы
уселись и всю ночь планировали дальнейшие действия. Фейсал
написал письмо отцу, отдал и приказ корпусу верблюжьей
кавалерии немедленно выступить в Акабу и сделал первые
распоряжения по поводу переправы Джафар-паши с его армией
на многострадальном "Хардинге".
На рассвете меня доставили аэропланом обратно в Ведж, а
часом позднее "Даффрин" взял курс на Джидду, где дела у
меня шли легче благодаря деятельной помощи Уилсона. Чтобы
усилить Акабу, наш наиболее многообещающий сектор, он
направил туда резервы продовольствия и боеприпасов и
предложил прикомандировать в наше распоряжение любого из
офицеров. Уилсон был человеком школы Уингейта.
Из Мекки приехал эмир Хусейн, который вел переговоры весьма
непоследовательно и сбивчиво. Уилсон был для Хусейна
пробным камнем, на котором тот испытывал свои сомнительные
предложения. Благодаря ему предложение о переводе Фейсала к
Алленби было принято немедленно. Хусейн воспользовался
возможностью подчеркнуть свою полную лояльность нашему
союзу, после чего, изменив тему, как обычно без всякой
очевидной связи с предыдущим, принялся излагать свою
позицию в религиозном плане, не будучи ни явным шиитом, ни
явным суннитом и выступая скорее сторонником простой
проповеднической интерпретации веры. В области внешней
политики он проявил узость взглядов, равную их широте в
духовных вопросах, придерживаясь при этом тенденции
мелочных натур ставить под сомнение честность оппонентов. Я
уловил в его высказываниях признаки явной ревности, которая
делала Фейсала подозрительным в глазах двора, и понял, как
легко интриганам разъедать сознание эмира.
Пока мы играли в Джидде в эти небезынтересные игры, наш
покой нарушили две неожиданные телеграммы из Египта. В
первой сообщалось, что ховейтаты ведут предательскую
переписку с Мааном. Во второй говорилось о причастности
Ауды к заговору. Это нас по-настоящему встревожило. Уилсон
путешествовал вместе с Аудой, и у англичанина
сформировалось категорическое суждение о его полной
искренности, что же до Мухаммеда аль-Дейлана, тот был
способен вести двойную игру. В отношении Ибн Джада и его
друзей по-прежнему нельзя было сделать определенных
выводов. Мы стали готовиться к тому, чтобы немедленно
отправиться в Акабу. Предательство не входило в расчет,
когда мы с Насиром выстраивали свой план обороны этого
города.
К счастью, в нашем распоряжении был стоявший на рейде
"Хардинг". На третий день после полудня мы были в Акабе.
Находившийся здесь Насир не имел ни малейшего понятия о
том, что происходит у него под носом. Я сказал ему только о
своем желании встретиться с Аудой. Он выделил мне
быстроногого верблюда и проводника. На рассвете следующего
дня мы, прибыв в Гувейру, уже беседовали в палатке с Аудой,
Мухаммедом и Заалем. Они были смущены моим внезапным
появлением, но заверили меня, что у них все в порядке. Мы
позавтракали как друзья.
Пришли и другие ховейтаты, и завязался оживленный разговор
о войне. Я раздавал подарки от имени эмира и сказал, что
Насир получил месячный отпуск: для поездки в Мекку, чем их
очень рассмешил. Хусейн, энтузиаст восстания, считал, что
его чиновники должны работать так же самоотверженно.
Поэтому он не разрешал поездок в Мекку, и несчастные
мужчины безвыездно тянули свою воинскую лямку в полном
отрыве от жен. Мы постоянно шутили, что если Насир возьмет
Акабу, то заслужит отпуск, но сам он в это не верил, пока я
не передал ему письмо Хусейна. В благодарность он продал
мне свою Газель — царственную верблюдицу, выигранную у
ховейтата. Как ее владелец, я стал представлять новый
интерес для абу Тайи.
После завтрака я под предлогом необходимого мне отдыха
после дороги избавился от посетителей и невзначай предложил
Ауде и Мухаммеду прогуляться со мной, чтобы осмотреть
разрушенные форт и резервуар. Когда мы оказались одни, я
коснулся вопроса об их переписке с турками. Ауда
рассмеялся, Мухаммед же выглядел весьма раздраженным.
Наконец они подробно объяснили, что Мухаммед тайком
использовал печать Ауды и написал письмо губернатору Маана
о своей готовности дезертировать от Ауды. Турок прислал
радостный ответ и пообещал хорошее вознаграждение. Мухаммед
под каким-то предлогом попросил задаток. Потом об этом
услышал Ауда, дождался, когда курьер с подарками выехал из
Маана, захватил его в пути, ограбил до нитки и отказался
поделить добычу с Мухаммедом. Это выглядело как настоящий
фарс, и мы долго смеялись над ним. Но это было не все.
Арабы выражали недовольство тем, что к ним все еще не
пришло подкрепление — ни войск, ни артиллерийских орудий.
И тем, что не получили вознаграждения за взятие Акабы. Они
очень хотели узнать, каким образом мне стало известно об их
тайных действиях и что я знаю еще. Это была игра на
скользком поле. Я играл на их страхе своей преувеличенной
веселостью, беззаботно смеясь и цитируя при этом как свои
собственные фразы из писем, которыми они обменивались. На
них это явно произвело впечатление.
Между прочим, я сказал им о том, что вся армия Фейсала
находится на марше и что Алленби уже отправляет в Акабу
винтовки, пушки, мощную взрывчатку, продовольствие и
деньги. Наконец я предположил, что текущие расходы Ауды,
связанные с пребыванием в Мекке, должны быть большими, и
спросил, не будет ли полезно, если я дам ему в виде аванса
кое-что из крупного дара, которым собирался лично
вознаградить его Фейсал, когда Ауда туда приедет. Ауда
понимал, что момент можно использовать не без выгоды для
себя, что можно будет получить немало и от Фейсала и что за
ним в случае чего всегда будут турки, если другие надежды
не оправдаются. И он, прекрасно сохраняя самообладание,
согласился принять от меня аванс и, пользуясь им,
обеспечить ховейтатам хорошую пищу, а значит, бодрое
настроение.
Близился час заката. Зааль забил овцу, и мы поели в
по-настоящему дружеском кругу. Потом я снова сел на
верблюда и отправился в дорогу вместе с Муфадди, чтобы
прислать Ауде деньги. Слуга Мухаммеда Абдель Рахман шепнул
мне, что он с радостью принял бы любую безделушку, которую
я пожелал бы прислать ему отдельно. Мы всю ночь ехали в
Акабу, где я поднял Насира с постели, возвращая его к нашим
последним делам. Потом я на брошенной кем-то шлюпке подгреб
от "Эвриала" к "Хардингу" как раз в тот момент, когда
первые проблески рассвета коснулись склонов западных
вершин.
Я спустился в каюту, принял ванну и проспал чуть ли не до
полудня, а когда поднялся на палубу, корабль величественно
двигался на всех парах по узкому заливу в Египет. Мой
внешний вид вызвал сенсацию, потому что никто не допускал и
мысли о том, что я мог успеть побывать в Гувейре,
удостовериться в ситуации на месте и вернуться обратно
меньше чем за шесть или семь дней, чтобы успеть на
последний пароход.
Мы связались с Каиром и сообщили, что положение в Гувейре
вполне нормальное, никакого предательства нет. Это вряд ли
могло быть правдой, но поскольку Египет поддерживал нас,
ограничивая себя, мы должны были ограничивать не отвечающую
целям нашей политики правду, чтобы поддержать легенду о
надежности Гувейры и нашей уверенности в ней. Толпе были
нужны книжные герои, и она не могла бы понять, насколько
человечнее старина Ауда, чье сердце после сражений и
убийств стремилось к разгромленному и покоренному
противнику, чтобы либо сохранить ему жизнь, либо избавить
от мук. И ничего прекраснее этого я не знал.
ГЛАВА 58
В моей работе снова наступила пауза, и меня стали одолевать
новые мысли. Пока не подошли Фейсал, Джафар и Джойс с
армией, не оставалось ничего другого, как размышлять,
впрочем, это и было нашим основным занятием. До сих пор из
всей нашей войны была сколько-нибудь научно обоснована
только одна операция — поход на Акабу. Такая игра
вслепую, которой нам выпало на долю руководить, была для
нас почти унизительной. Я дал себе зарок впредь, до того,
как двинусь с места, точно знать, куда я иду и какими
путями.
В Ведже хиджазская война была победоносной и после Акабы
фактически закончилась. Армия Фейсала освободилась от
прежних обязательств, и теперь, подчиняясь генералу
Алленби, командующему объединенными силами, ей предстояло
участвовать в освобождении Сирии.
Разница между Хиджазом и Сирией сводилась к разнице между
пустыней и плодородной равниной с тучными полями.
Проблемой, вставшей перед нами, было поведение — встать
на точку зрения мирных обывателей. Нашим первым призывным
пунктом, где мы набирали в армию крестьян, была деревня
Вади Муса. И если бы мы сами не превратились в крестьян,
движение не сдвинулось бы с места.
Для арабского восстания было благом, что это произошло на
такой ранней стадии его развития. Мы без всякой надежды
распахивали обширные земли, чтобы пробудить и расширить
национальное сознание людей там, где все определяло
гибельное, убивавшее всякую надежду упование на Аллаха.
Среди племен нашим символом веры, как и у росшей в пустыне
чахлой травы, мог быть только вечно дающий надежду
источник, после дневной жары пахнущий пылью. Все цели и
идеи должны в конце концов получить материальное
воплощение. Люди пустыни были слишком отстранены, чтобы
выразить хоть одну из них, они были слишком далеки от
любого усложнения, чтобы усваивать что-то извне. И если мы
намеревались продлить свою жизнь, то должны были вжиться в
реалии этой страны с ее деревнями, где поля не давали людям
поднять глаза от земли, и начать нашу кампанию так же, как
мы начинали в Вади Аисе, — с изучения карты и
восстановления в памяти природных особенностей сирийского
театра военных действий.
У наших ног была его южная граница. К востоку простиралась
пустыня кочевников. С запада Сирия омывалась Средиземным
морем на участке от Газы до Александретты. На севере она
заканчивалась у турецких поселений Анатолии. В этих
границах страна была разделена на области естественными
рубежами. Первый из них и самый большой расположился в
долготном направлении. Это был причудливо изрезанный горный
хребет, протянувшийся с севера на юг и отделявший береговую
полосу от обширной внутренней равнины. Климатические
различия этих двух зон были столь ярко выраженными, что по
сути превращали их в две разные страны, а людей — в две
расы. Прибрежные сирийцы строили дома, питались и работали
иначе, чем жители внутренней области, и говорили на
арабском языке, отличавшемся от языка их ближайших
сородичей, в частности интонацией. О внутренней области они
говорили неохотно, как о дикой глухомани, где вся жизнь
людей проходит в страхе и крови.
Внутренняя равнина географически разделялась речными
долинами — самыми лучшими пахотными угодьями в стране.
Образ жизни здешнего населения соответствовал этим
природным особенностям. Кочевники в приграничной области
неспешно двигались на восток или на запад, в зависимости от
времени года; поля уничтожали засухи и саранча, дома
разоряли набеги бедуинов, а если не они, то кровная месть
своих же соседей.
Так природа разделила Сирию. Человек внес в это свои
сложности. Каждый из основных долготных поясов был
искусственно разделен на общины, оказавшиеся в неравных
условиях. Нам пришлось собирать их воедино для обороны
против турок. Как возможности, так и трудности Фейсала в
Сирии создавались именно этими политическими
обстоятельствами, которые мы мысленно приводили в порядок,
словно некую социальную карту.
На самом севере языковая граница проходила, что было вполне
логично, по автомобильной дороге Александретта--Алеппо, до
пересечения с железной дорогой, откуда поворачивала к
долине Евфрата. Анклавы с туркоязычным населением
попадались и к югу от этой линии, шедшей через туркменские
деревни севернее и южнее Антиохии и рассеянные между ними
армянские. В противоположность этому главным центром
прибрежной популяции была община Ансария. Это были
приверженцы культа плодородия, настоящие язычники,
настроенные против чужаков, подозрительно относившиеся к
исламу и отчасти тяготевшие к христианам, в равной мере
подвергаясь гонениям. Эта секта, в целом самодостаточная,
была клановой в мировоззренческом смысле слова и с точки
зрения политической ориентации. Люди, ее составлявшие,
никогда не предали бы друг друга, но вряд поколебались
перед выдачей иноверца. Их деревни гнездились группами по
склонам основных холмов, спускавшимся к Триполитанскому
ущелью. Они говорили по-арабски, но жили здесь со времен
проникновения в Сирию греческой грамоты. Они обычно стояли
в стороне от политики и не беспокоили турецкое
правительство в надежде на взаимность.
С ансарийцами смешивались колонии сирийских христиан, а в
излучине Оронта жили крепко спаянные кланы армян,
враждебных Турции. Внутри страны, вблизи Нарима, жили друзы
— этническая группа арабского происхождения — и
немногочисленные выходцы с Кавказа — черкесы. Эти
наложили свою руку на все. Севернее их жили курды,
женившиеся на арабских женщинах и принимавшие политику
арабов. Большинство из них исповедовали христианство и
ненавидели турок и европейцев.
Сразу за курдами теснились немногочисленные езиды --
арабоязычные, но в душе приверженные иранскому дуализму и
склонные к умиротворению духа зла. Христиане, магометане и
иудеи — народы, которые ставили откровение превыше
разума, объединялись в поношении езидов. Дальше, в глубине
страны находился Алеппо, город с двухсоттысячным
населением, олицетворение всех тюркских рас и религий. В
шестидесяти милях к востоку от него осели арабы, цвет кожи
и манеры которых все больше и больше приобретали черты
центральных племен по мере приближения к краю цивилизации,
где исчезали полукочевники и воцарялись бедуины. Область
Сирии от моря до пустыни, еще на один градус южнее,
начиналась с колоний черкесских мусульман, расселившихся
вдоль побережья. Их новое поколение говорило на арабском
языке и представляло собою талантливый, но вздорный и
заносчивый народ, вызывавший враждебное отношение у
арабских соседей. Еще дальше от них были исмаилиты. Эти
персидские эмигранты в течение столетий превратились в
арабов, но почитали в своей среде пророка во плоти,
которого звали Ага Ханом. Они верили, что он великий и
несравненный властелин, чье дружеское расположение сделает
честь такой державе, как Англия. Исмаилиты держались в
стороне от мусульман, плохо скрывая свои многочисленные
пороки под маской ортодоксальности.
За ними располагалась причудливая мозаика деревень,
населенных арабскими племенами христианского
вероисповедания во главе с шейхами. Они казались весьма
убежденными христианами, совершенно непохожими на своих
лицемерных собратьев, живших в горах, хотя одевались так
же, как те, и находились в наилучших отношениях с ними. К
востоку от христиан были мусульманские сельские общины, а
на самом краю земледельческой зоны — несколько деревень
исмаилитов-изгнанников. Далее — земля бедуинов.
Третья область, лежавшая еще на градус ниже, простиралась
между Триполи и Бейрутом. В первом, ближе к побережью, жили
ливанские христиане, большей частью марониты или греки.
Было трудно распутать узел политики, проводившейся обеими
церквами. На первый взгляд одна была профранцузской, другая
— пророссийской. Но часть местного населения находилась
на заработках в Соединенных Штатах и там поддалась влиянию
англосаксонского мировоззрения. Греческая церковь гордилась
тем, что была автокефальной и упорно отстаивала местные
интересы, что могло скорее толкать ее на союз с Турцией.
Приверженцы обеих конфессий, когда на это отваживались,
поливали магометан несусветной клеветой. Казалось, что
такое словесное выражение презрения спасало их от сознания
своей врожденной неполноценности. Мусульманские семьи жили
среди них, одинаковые и внешностью и в обычаях, за
исключением разве особенностей в диалекте и того, что
меньше афишировали эмиграцию и ее результаты.
На более высоких горных склонах гнездились поселения
метавала, магометан-шиитов, потомков персов. Они были
грязными, невежественными, неприветливыми фанатиками,
отказывавшимися принимать пищу или пить с неверными, к
суннитам относились так же плохо, как к христианам, и
признававшими только священников и вельмож. Их достоинством
была твердость характера, редкое качество в разболтанной
Сирии. За гребнем гор лежали деревни христиан — мелких
землевладельцев, живших в мире с мусульманскими соседями,
словно бы они никогда не слышали о происходившем в Ливане.
Восточнее их селились арабские крестьяне-полукочевники, а
дальше простиралась открытая пустыня.
Четвертая область, еще на градус южнее, подходила к Акре.
Первыми придя с морского побережья, ее заселили
арабы-сунниты, затем друзы и наконец мета-вала. На склонах
долины Иордана, напротив еврейских деревень гнездились
крайне подозрительные колонии алжирских беженцев. Евреи
были разного толка. Некоторые из них, например иудейские
ортодоксы, выработали ...
