Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости
страница №19
...вна мулах, которые повернули на север, в безопасном для нас
направлении. Авад с радостью участвовал в этой игре и
прекрасно орудовал своей новой винтовкой.
После этого мы с ним поднялись на вершину горы,
господствовавшей над Батрой и над долинами, спускавшимися к
Абу эль-Лиссану, и пролежали там до второй половины дня,
ничего не делая, а лишь глядя на турок, двигающихся в
ложном направлении, на наших спящих товарищей и пасущихся
верблюдов. Тени от низких облаков, проносившихся над травой
под бледным солнечным светом, напоминали неглубокие лощины.
Здесь было покойно, прохладно и очень далеко от суетного
мира. Суровость высоты говорила нам о ничтожности наших
забот о пошлом багаже, она утверждала свободу, возможность
быть одному, ускользнув от эскорта слуг, покой и забвение
оков бытия.
Но Авад не мог забыть про свой аппетит и новое ощущение
власти в моем караване. Он беспокоился о своем желудке,
жевал в неисчислимом количестве стебли травы и, отводя
глаза, рассказывал мне отрывистыми фразами о проделках
своего верблюда, пока я не увидел кавалькаду во главе с
Али, показавшуюся над верхним концом прохода. Мы побежали
по склонам вниз, им навстречу. Али потерял в ущелье четырех
верблюдов, два из которых разбились при падении, а два
других подохли от изнурения, карабкаясь на уступы. Кроме
того, он опять встретился с Абдель Кадером, как ни молил
Аллаха избавить его от глухоты, чванства и хамских манер
этого человека. Эмир ехал неуклюже, не чувствовал дороги и
категорически отказывался. присоединиться к нам с Ллойдом
ради безопасности.
Мы предложили им после наступления сумерек следовать за
нами, а так как у них не было проводника, я одолжил им
Авада. Наша встреча должна была снова состояться в палатках
Ауды. Мы ехали вперед по неглубоким долинам и пересекавшим
их кряжам, пока солнце не село за высокой грядой, с вершины
которой мы увидели квадратную коробку станции в Гадир
эль-Хадже, противоестественно вторгшуюся в бескрайние
просторы. В долине за нами росли купы ракитника; мы
объявили привал и разожгли костры, чтобы поужинать. В тот
вечер Хасан Шаху пришла в голову приятная фантазия (позднее
ставшая привычкой) завершить трапезу индийским чаем. Мы
были признательны ему за это и без зазрения совести вскоре
выпили весь его чай и подъели его сахар, прежде чем он смог
получить с базы новые запасы того и другого.
Мы с Ллойдом наметили место перехода через железную дорогу
— сразу за Шедией. Как только зажглись звезды, по общему
согласию было решено двигаться, ориентируясь на Орион. Мы
пустились в путь и ехали час за часом, а Орион все не
становился ближе. Вскоре мы вышли на показавшуюся нам
бесконечной равнину, которую пересекали однообразными
полосами мелкие русла речек с невысокими плоскими прямыми
берегами, которые в неверном молочном свете звезд каждый
раз казались нам насыпью долгожданной железной дороги.
Твердая дорога под ногами и холодивший, освежавший наши
лица воздух пустыни позволяли нашим верблюдам бежать резво
и свободно.
Мы с Ллойдом оторвались от каравана, чтобы вовремя
обнаружить железную дорогу и не нарваться всем отрядом на
какой-нибудь блокгауз или патруль турков. Наши превосходные
верблюды мчались широким шагом, и мы, сами не замечая,
уходили от каравана все дальше и дальше. Джемадар Хасан Шах
послал вперед сначала одного человека, чтобы не терять нас
из виду, затем другого и третьего, пока его отряд не
растянулся в цепочку запыхавшихся всадников. Тогда он
передал по этой цепочке срочную просьбу к нам ехать
помедленнее, но депеша, полученная через людей, говоривших
на трех разных языках, совершенно не поддавалась
расшифровке.
Мы остановились и услышали, что тихая ночь полна звуков.
Замиравший ветер овевал нас ароматами вянущей травы. Мы
снова погнали верблюдов, на этот раз медленнее, а равнину
по-прежнему пересекали эти обманчивые русла, державшие нас
в постоянном и бесполезном напряжении. Мы почувствовали,
что звезды словно сместились и что мы едем в неверном
направлении. Где-то в багаже Ллойда был компас. Мы
остановились и принялись рыться в его седельных сумках.
Компас нашел подъехавший Торн. Глядя на светившийся кончик
стрелки, мы долго старались сообразить, какая из нескольких
похожих друг на друга северных звезд могла быть пропавшим
Орионом. Затем снова бесконечно долго ехали вперед, пока не
поднялись на высокий холм. Придержав верблюда и указывая на
что-то рукой, Ллойд удивленно остановился. Далеко впереди
виднелись два каких-то куба, которые были чернее неба, а
рядом торчала островерхая крыша. Мы выходили прямо к
станции Шедия, почти вплотную к ее строениям. Повернув
направо, мы быстро пересекли открытое пространство с
некоторым опасением, как бы отставшая часть каравана не
пропустила поворот, но все обошлось, и уже через несколько
минут мы в следующей лощине обменивались впечатлениями о
минувшей опасности на английском, тюркском, урду и
арабском. Где-то далеко позади нас в турецком лагере
отрывисто лаяли собаки.
Мы свободно вздохнули, радуясь, что удачно проскочили
первый блокгауз под Шедией. Немного повременив, мы поехали
дальше, надеясь вскоре пересечь линию железной дороги. Но
время опять тянулось, а ее все не было видно. Наступила
полночь, мы ехали уже шесть часов, и Ллойд стал с горечью
говорить, что этак мы к утру доедем до Багдада. Железной
дороги здесь быть и не могло. Торн увидел вдали ряд
деревьев, и ему показалось, что они движутся. Мы тут же
передернули затворы, но это действительно были всего лишь
деревья.
Мы уже расстались с надеждой и теперь ехали беспечно,
клевали носом в своих седлах, не в силах бороться с
опускавшимися от усталости веками. Внезапно моя Рима словно
потеряла самообладание. Она с пронзительным визгом
метнулась в сторону от дороги, едва не выбросив меня из
седла, диким рывком перепрыгнула два наноса песка и канаву
и бросилась плашмя на покрытую густым слоем пыли землю. Я
ударил ее по голове, она поднялась на ноги и нервно
зашагала вперед. Индийские верблюды снова остались далеко
позади. Через час перед нами показался неясно
вырисовывавшийся нанос, последний в эту ночь. По мере
нашего приближения он принимал все более необычную форму, и
по его длине стали видны темные пятна, которые могли бы
быть выходами дренажных труб. Живой интерес подстегнул наше
дремавшее сознание, и, словно почувствовав это, верблюды,
прибавив ходу, бесшумно двинулись вперед. По мере нашего
приближения вдоль кромки наноса стали видны какие-то острые
пики. То были телеграфные столбы. На миг нас насторожила
фигура с белой головой, но она стояла совершенно
неподвижно, и мы поняли, что это верстовой столб.
Мы быстро остановили отряд и поехали вперед, чтобы
выяснить, что кроется за тишиной этого места, настороженно
ожидая, что темнота, обрушится на нас огнем винтовочных
залпов. Но никаких признаков тревоги не было. Доехав до
насыпи, мы увидели, что она пустынна. Мы спешились и,
пройдя ярдов по двести во все стороны, убедились в том, что
нигде нет ни души. Здесь мы могли перевести караван.
Мы приказали немедленно пересечь дорогу и уходить на
восток, в дружелюбную пустыню, а сами уселись на рельсы под
гудевшими проводами, наблюдая, как темные фигуры животных
выплывают из мрака, чуть слышно шаркая по балласту полотна,
перекатывались через него и уходили мимо нас в темноту в
полной тишине, свойственной ночному движению каравана
верблюдов. Наконец прошел последний из верблюдов, и мы всей
маленькой группой подошли к телеграфному столбу. После
короткого спора Торн медленно влез на него, ухватился за
нижний провод и по крюкам изоляторов, как по лестнице,
поднялся наверх. Через секунду столб качнулся, раздался
звенящий металлический звук, концы обрезанного провода
взвились в воздух, сорвались с шести или больше столбов по
обе стороны и упали на землю. За первым проводом
последовали второй и третий; они с шумом падали, извиваясь
на каменистом грунте, и ни единого ответного звука не
донеслось к нам из ночной тьмы: значит, мы правильно вышли
и оказались на одинаково далеком расстоянии от обоих
блокгаузов. Торн с израненными ладонями соскользнул на
землю с шатавшегося столба. Мы прервали отдых наших
верблюдов и поехали вдогонку каравану. Еще через час мы
объявили привал до рассвета, но еще до этого услышали
донесшиеся с севера несколько винтовочных выстрелов и
пулеметную стрельбу. Видимо, Али и Абдель Кадеру не так
повезло с переходом через линию.
Утром следующего дня мы, двигаясь под сияющим солнцем
параллельно железной дороге, поприветствовали салютом
первый поезд из Маана и повернули внутрь страны через
незнакомую нам Джеферскую равнину. Приближался полдень, и
солнце набирало силу, вызывая миражи над разогревшейся
поверхностью пустыни. Мы ехали на расстоянии от отряда и
видели некоторых наших людей словно погруженными в
серебристый поток, других — плававшими по его изменчивой
поверхности, то растягивавшейся, то сжимавшейся при
раскачивании верблюда и с каждой неровностью грунта.
Сразу после полудня мы увидели Ауду, скромно
расположившегося в поломанных кустах юго-западнее колодцев.
Он встретил нас как-то скованно. Большие шатры с его
женщинами были расположены в стороне, вне досягаемости
турецкой авиации. Несколько человек из племени товейха
яростно спорили по поводу распределения жалованья между
племенами. Старик был раздосадован, что мы застали его в
неподходящий момент.
Я тактично сделал все, что мог, чтобы сгладить промах. Это
возымело успех: арабы заулыбались, а это у них означало
наполовину выигранную стычку. Пока этого было достаточно.
Мы объявили перерыв, чтобы поесть с Мухаммедом и Дейланом.
Менее открытый, чем Ауда, он был лучшим дипломатом. Ауда
очень гостеприимно предложил нам блюдо с рисом, мясом и
сушеными помидорами. Мухаммед, оставаясь в душе
крестьянином, готовил отлично.
После еды, когда мы ехали обратно через серые пересохшие
рвы, я стал излагать Заалю свои планы экспедиции к
ярмукским мостам. Ему эта идея очень не понравилась. Зааль
в октябре совсем не был похож на Зааля в августе. Успех
превратил храброго воина в осторожного человека:
разбогатев, он стал дорожить собственной жизнью. Весной он
согласился бы повести меня куда угодно, но последний рейд,
который принес ему богатство, но и подорвал его нервную
систему, вынуждал его сказать, что он сядет на верблюда
только в том случае, если я лично буду настаивать на этом.
Я спросил, какую группу он смог бы собрать, и он назвал
трех человек из лагеря — тех, кто, по его мнению, годился
для такого безнадежного дела. Остальные его соплеменники,
на кого не пал выбор, ушли неудовлетворенные. Взять трех
товейхов было бы более чем бесполезно, потому что их
чванство вызвало бы недовольство других, а их одних было
очень мало, чтобы осуществить задуманное. Я сказал, что
попытаюсь найти нужных людей где-нибудь еще. Зааль не
скрывал своего облегчения. От этого моего решения на душе у
него явно стало спокойнее.
Несмотря на то что Зааль не поддержал мою идею экспедиции к
ярмукским мостам, я нуждался в его совете. Он был одним из
самых опытных участников рейдов, наиболее способным
правильно судить о моем наполовину готовом плане. Пока мы
за чашкой кофе продолжали рассуждать о том, что мне нужно
сделать, к нам ворвался какой-то перепуганный парень и
выпалил, что со стороны Маана в клубах пыли быстро
приближаются всадники. У турок здесь был полк пехоты на
мулах и кавалерийский полк, и они постоянно хвастались, что
в один прекрасный день нагрянут к абу тайи. Мы повскакивали
с мест, чтобы их встретить.
У Ауды было пятнадцать человек, из них лишь пятеро
боеспособных, остальные седобородые старики или мальчишки,
но нас было тридцать, и я подумал о горькой судьбе
турецкого командира, выбравшего для неожиданного визита
день, когда у ховейтатов оказался взвод индийских
пулеметчиков, хорошо знавших свое дело. Мы залегли, уложив
верблюдов в более глубоких, вымытых водой нишах, а
"виккерсы" и "льюисы" установили в меньших по размерам
естественных окопах, прекрасно замаскированных иссохшим
кустарником. Ауда свернул свои палатки и прислал стрелков
для усиления нашей огневой мощи. После всех этих
приготовлений мы стали спокойно ждать первого всадника,
который поднимется на насыпь в поле нашего зрения, и
увидели Али ибн Хусейна и Абдель Кадера, направлявшихся в
Джефер со стороны противника. Мы смеясь соединились с ними,
а Мухаммед уже занялся повторным приготовлением риса с
томатом для Али. В перестрелке прошлой ночью на железной
дороге они потеряли двух человек и кобылу.
ГЛАВА 73
Ллойд должен был от нас отправиться обратно в Версаль, и мы
попросили у Ауды проводника для перехода через линию. С
выбором человека не было проблем, но возникла трудность со
скакунами. Верблюды ховейтатов находились на пастбищах, до
ближайшего был полный день пути на юго-восток от этих
скудных колодцев. Я решил проблему, предоставив проводнику
одно из лучших своих животных. Выбор пал на мою старушку
Газель, чья беременность была более заметна, чем мы
полагали. До окончания нашей долгой экспедиции она не могла
участвовать в быстрых переходах. В знак признания
великолепной манеры держаться в седле и неунывающего духа
на нее пересадили Торна, чем ховейтаты были поражены до
глубины души. Они чтили Газель больше всех верблюдов своей
пустыни, и каждый из них много дал бы за то, чтобы ехать на
ней. И вдруг ее отдали какому-то солдату, чье розовое лицо
и воспаленные глаза придавали ему сходство с плачущей
женщиной. (Ллойд сравнил его с совращенной монашкой).
Грустно было видеть отъезд Ллойда. Он был понимающим
человеком, мудрым помощником и желал успеха нашему делу.
Кроме того, он был одним из наиболее образованных среди нас
во всей Аравии, и за эти несколько дней, проведенных
вместе, мы в беседах выходили далеко за рамки повседневных
военных забот, разговаривая то о какой-нибудь книге, то о
чем угодно другом, приходившем в голову. Когда он уехал,
наше сознание опять полностью заняли война, бедуинские
племена и верблюды.
Вечер начался избытком именно таких забот. Предстояло
правильно решить вопрос о ховейтатах. С наступлением
темноты мы собрались вокруг очага Ауды, и я долгие часы
взывал к этому кругу освещенных пламенем костра лиц, играя
на их чувствах всеми известными мне казуистическими
приемами, стараясь перехитрить то одного, то другого (в их
глазах нетрудно было увидеть вспышку, когда слово достигало
своей цели), часто кривя душой, и тратил долгие минуты
драгоценного времени на ожидание ответа. Люди племени абу
тайи были настолько же тугодумны, насколько крепки
физически.
Постепенно я одерживал верх по одному пункту за другим, но
аргументы сыпались почти до полуночи, когда Ауда взялся за
свой посох и потребовал тишины. Мы прислушались,
недоумевая, какую опасность он почуял, но через мгновение
услышали какое-то словно ползучее эхо, чередование ударов
— слишком глухих, широких, медлительных, чтобы найти
отклик в наших ушах. Это было похоже на медленные раскаты
далекого грома. Ауда поднял свои натруженные глаза к западу
и проговорил: "Английские орудия". Алленби опережал в
подготовке, и ее многообещавшие звуки завершили утверждение
моей позиции теперь уже без споров.
Утром следующего дня атмосфера в лагере была безмятежной и
сердечной. Старый Ауда, чьи затруднения на время отступили,
тепло обнял меня, призывая к миру между нами. Наконец, пока
я вставал, опершись о лежавшую верблюдицу, он обежал
кругом, снова обхватил меня руками и прижал к себе. Я
почувствовал ухом жесткую щетину его бороды, когда он
прошептал, словно пронесся порыв ветра: "Берегитесь Абдель
Кадера". Нас было слишком много, чтобы он мог сказать
больше.
Мы двинулись вперед по бесконечным, сверхъестественно
прекрасным равнинам Джефера, пока на нас не спустилась ночь
у подножия крутого кремневого уступа. Мы устроили привал в
кишевшем змеями каменном кармане под деревом. Наши переходы
были коротки и неторопливы. Индийцы оказались новичками в
таких походах. Они провели долгие недели внутри страны под
Веджем, и я опрометчиво решил, что они хорошие наездники,
но теперь, на хороших животных, силясь показать себя с
лучшей стороны, они могли делать максимум тридцать пять
миль за день, что бывало настоящим праздником для всего
отряда.
Поэтому каждый день не стоил нам особых усилий и не вызывал
напряжения. Благоприятная погода в часы туманных рассветов,
мягкий свет солнца, вечерняя прохлада дополняли странной
успокоенностью природы успокоенность нашего движения.
Неделя св. Мартина промелькнула как приятный сон. Я лишь
чувствовал, что она была очень мягкой, я бы сказал --
комфортабельной, сам воздух казался доброжелательным, а мои
друзья — счастливыми. Такое состояние не могло быть не
чем иным, как неумолимым предзнаменованием конца передышки,
но эта уверенность, не нарушавшаяся никаким мятежным
ожиданием, лишь углубляла покой осенней действительности.
Мы вообще ни о чем не думали и ни о чем не заботились. Душа
моя была в эти дни почти такой же спокойной, как и всегда в
мирные дни моей жизни.
Мы сделали привал для завтрака и полуденного отдыха:
солдаты должны были есть три раза в день. Внезапно
прозвучал сигнал тревоги. С запада и с севера показались
всадники на лошадях и верблюдах, быстро приближавшиеся к
нам. Мы схватились за винтовки. Индийцы приготовили свои
"виккерсы" и "льюисы" к бою. Не прошло и тридцати
секунд, как мы полностью изготовились к обороне, хотя в
этой неглубокой лощине наша позиция была далека от того,
чтобы обеспечить нам преимущество. Впереди каждого фланга
были мои телохранители в яркой одежде, рассредоточенно
залегшие между пучками серой травы и прижавшие к щекам
приклады винтовок. Рядом с ними находились четыре четкие
группы одетых в хаки индийцев, припавших к пулеметам. За
ними лежали люди шерифа Али, с ним самим в середине, без
головного убора, склонившимся над своей винтовкой. В тылу
погонщики верблюдов отводили животных в места, где их
прикрывал бы наш огонь.
Такова была общая картина позиции, которую занял наш отряд.
Я восхищался нашими действиями, а шериф Али предупреждал,
чтобы мы не открывали огонь до момента реального начала
атаки, когда Авад вскочил на ноги и со всех ног помчался к
противникам, размахивая своим широким рукавом в знак
дружеских намерений. Те стреляли в него и над ним, но
безрезультатно. Он залег и стал отстреливаться, целясь
поверх головы первого всадника. Все это, а также наше
выжидательное молчание озадачило солдат противника. Они
неуверенно отошли и после минутного обсуждения,
повернувшись к нам, стали размахивать своими головными
уборами, не слишком убежденно отвечая на наш сигнал.
Один из них шагом поехал в нашу сторону. Авад под защитой
наших винтовок прошел ярдов двести ему навстречу и увидел,
что это человек из племени сухур; а тот, услышав наши
имена, притворился удивленным. Мы подошли вместе к шерифу
Али, а за нами на расстоянии, убедившись в нашем мирном
приеме, последовали и те, кто совсем недавно стрелял в нас.
Это был рейдовый отряд племени сухур, расположившийся
лагерем, как мы и ожидали, перед Баиром.
Али, взбешенный предательским нападением, угрожал им
всяческими бедами. Они угрюмо выслушали его тираду,
возразив, что таков обычай племени — стрелять по чужакам.
Али в конце концов воспринял их действия как привычку,
неплохую, кстати, привычку в пустыне, но заявил, что их
внезапное появление с трех сторон говорит о преднамеренной
засаде. Племя сухур было опасной бандой — не чисто
кочевнической, чтобы придерживаться закона чести кочевников
или повиноваться законам пустыни, но и не совсем
крестьянской по своему составу, чтобы отказаться от
грабежей и налетов.
Наши недавние противники направились в Баир, чтобы сообщить
о нашем прибытии. Вождь их клана Мифлех решил, что лучше
будет сгладить плохой прием публичной демонстрацией дружбы,
послав нам навстречу с приветствиями всех мужчин и лошадей
с громкими криками, джигитовкой, курбетами,
сопровождавшимися стрельбой и радостными возгласами. Они
без конца кружили вокруг нас, стуча подковами по камням и
демонстрируя искусство верховой езды; не обращая ни
малейшего внимания на нашу сдержанность, врывались в наши
ряды и вылетали из них, непрерывно стреляя при этом из
винтовок вблизи наших верблюдов. Кругом поднялись густые
клубы меловой пыли, от которой голоса людей стали похожими
на карканье ворон.
Этот парад понемногу завершался, когда брату Абделя Кадера
подумалось, что всегда неплохо составить о себе
впечатление, пусть даже не очень хорошее, и он решил
утвердить свои достоинства. Люди кричали Али ибн
эль-Хусейну: "Аллах, даруй победу нашему шерифу" и,
вздыбив лошадей перед самым моим носом, восклицали: "Добро
пожаловать, Ауранс, предвестник сражения". И он
взгромоздился на свою кобылу, уселся в высоком муришском
седле и в сопровождении вытянувшихся за ним цепочкой
семерых алжирских слуг принялся с гортанными выкриками
"хоп, хоп" поднимать лошадь на дыбы и выделывать курбеты,
медленно двигаясь виражами и непрерывно стреляя в воздух из
пистолета.
Удивленные этим представлением бедуины молча следили за ним
с открытыми ртами, пока к нам не подошел Мифлех и не
проговорил вкрадчиво-льстивым голосом: "Господа, прошу
вас, остановите своего слугу, поскольку он не умеет ни
стрелять, ни сидеть в седле и если кого-нибудь подстрелит,
это испортит нам сегодняшний праздник". Мифлех заметил,
что не припомнит фамильного прецедента, которым можно было
бы оправдать такое поведение. Брату Абделя Кадера
принадлежали три, можно сказать, мировых рекорда в трех
подряд фатальных происшествиях с автоматическими
пистолетами в компании его дамасских друзей. Али Реза-паша,
главный местный гладиатор, сказал: "На свете есть три
совершенно невозможные вещи: первая — чтобы Турция
выиграла эту войну, вторая — чтобы вода в Средиземном
море превратилась в шампанское и третья — чтобы я стоял
рядом с Мухаммедом Саидом, когда он взводит курок".
Мы развьючили верблюдов у развалин. Стоявшие далеко за нами
черные палатки племени бени сахр были похожи на стадо коз,
разбредшихся по долине. Посыльный пригласил нас в палатку
Мифлеха. Но первым, однако, провел расследование Али. По
просьбе бени сахр Фейсал прислал бригаду каменщиков и
проходчиков артезианских скважин из племени биаша для
приведения в порядок взорванного колодца, того самого, из
которого мы с Насиром взяли гелигнит по пути к Акабе.
Бригада была в Баире уже несколько месяцев, но сообщали,
что до конца работы еще далеко. Фейсал поручил нам выяснить
причины столь дорого стоившей задержки. Али обнаружил, что
люди племени биаша жили в свое удовольствие, заставляя
арабов снабжать их мясом и мукой. Они увиливали от прямого
ответа, но все было тщетно, потому что шериф обладал
натренированным судейским инстинктом.
Мифлех в это время готовил в нашу честь большой ужин. Мои
люди возбужденно шептались о том, что видели, как за его
палаткой, на холме, высившемся над могилами, резали овцу.
Все блюда праздничных трапез ховейтатов обильно
сдабривались маслом. Люди племени бени сахр им просто
заливались. Вся наша одежда была забрызгана, губы не
просыхали, кончики пальцев были ошпарены. После того как
острота голода прошла, руки стали погружаться в еду
медленнее, но ее все еще оставалось очень много, когда
Абдель Кадер внезапно поднялся на ноги, вытер руки носовым
платком и уселся на ковры под стенкой палатки. Мы
поколебались, но Али пробормотал: "Феллах!"-- и работа
челюстями продолжалась, пока каждый не наелся до отвала, а
самые бережливые из нас принялись слизывать густой жир с
ошпаренных пальцев. Али прочистил глотку, и мы вернулись к
своим коврам. Потом вокруг мисок с едой собралась вторая
смена едоков, за ней третья. Какая-то маленькая девочка,
лет пяти или шести, в грязной одежде, с серьезным видом
обеими руками запихивала себе в рот остатки из каждой
миски, от первой до последней, и в конце концов с раздутым
животом и лоснящимся от масла личиком молча вышла, победно
прижимая к груди огромное ребро.
Перед палаткой собаки с громким хрустом расправлялись с
брошенными им костями, а раб Мифлеха разламывал овечий
череп и высасывал оттуда мозг. Тем временем Абдель Кадер,
сплевывая и рыгая, ковырялся в зубах. Наконец он послал
одного из слуг за аптечкой и налил себе какого-то снадобья,
бормоча, что жесткое мясо вредно для его пищеварения. Его
собственные крестьяне, несомненно, могли его побаиваться,
но люди племени зебн жили слишком близко к пустыне, чтобы
их можно было мерить крестьянской меркой. Кроме того, в
этот день у них перед глазами был другой, противоположный
пример шерифа Али ибн эль-Хусейна, прирожденного повелителя
пустыни.
Его манера поднимать всех сразу из-за стола была характерна
для центральных областей пустыни. На границе пашни, среди
полукочевников, каждый гость, наевшись, сам отходил в
сторону. Анайза усаживали гостя, предоставляя его самому
себе, в темном месте, чтобы ему не было стыдно за свой
аппетит. Все вели себя по-разному, но манеры шерифов видных
кланов обычно заслуживали похвалы. Таким образом, бедняга
Абдель Кадер остался непонятым.
Он ушел, а мы сидели у входа в палатку, над мрачной
лощиной, в этот момент светившейся небольшими созвездиями
костров у палаток, словно подражавших звездному небу или
бывших его отражением. Ночь выдалась спокойная, если не
считать лая собак, провоцировавших друг друга на хоровой
вой. Когда лай становился реже, мы снова слышали тихий
непрестанный гул тяжелых орудий, готовивших наступление в
Палестине.
Под этот артиллерийский аккомпанемент мы говорили Мифлеху,
что в ближайшее время должны осуществить рейд в округ Дераа
и были бы рады взять с собой его, с пятнадцатью
соплеменниками, при условии, что все будут на верблюдах.
После неудачи с ховейтатами мы решили не объявлять цели
нашего плана, чтобы его безнадежность не оттолкнула
сторонников. Однако Мифлех поспешно и с явным удовольствием
тут же согласился с нашим предложением, обещая привести с
собой пятнадцать лучших воинов племени и своего
собственного сына.
Его сын Турки был давней любовью Али ибн эль-Хусейна.
Животный инстинкт тянул их друг к другу, и они мечтали о
том, чтобы, не разлучаясь, наслаждаться близостью и
тишиной. Он был юношей лет семнадцати с открытым лицом,
невысоким, но широким в кости и сильным, с круглым
веснушчатым лицом со вздернутым носом и очень короткой
верхней губой, за которой были видны крепкие зубы, но
которая придавала всему его лицу какой-то надутый вид.
Впрочем, такое выражение тут же опровергалось счастливыми
глазами. Два критических случая позволили нам убедиться в
его смелости и преданности. Его спокойный нрав
компенсировал стремление отчасти перенять привычку
попрошайничать, свойственную его отцу, которого прямо-таки
пожирала алчность. Главной заботой Турки была уверенность в
том, что его признают мужчиной среди мужчин, и у него
всегда был такой вид, будто он делает что-то дерзновенное и
прекрасное, что позволит ему похваляться своей смелостью и
мужественностью перед девушками своего племени. Он страшно
обрадовался новому шелковому халату, который я подарил ему
за обедом, и, чтобы показать его всем, дважды прошелся
среди шатров без плаща, ругая тех, кто не проявлял к новому
халату достаточного интереса.
ГЛАВА 74
Когда наш караван покинул Баир, как следует напоив
верблюдов, уже давно стемнело. Мы, командиры, долго ждали,
пока соберется племя зебн. В подготовительные действия
Мифлеха входил визит к Эссаду, мифическому предку клана,
покоившемуся в разукрашенном склепе вблизи могилы Аннада.
Бени сахр были уже достаточно оседлыми, чтобы проникнуться
семитскими деревенскими суевериями, связанными со святыми
местами, деревьями и гробницами. Шейх Мифлех подумал, что
случай оправдывает добавление им еще одного головного шнура
к истрепавшейся коллекции, обвивавшей надгробный камень
Эссада, и иносказательно выразил свою просьбу к нам о
приношении. Я снял одно из своих богатых украшений,
привезенных из Мекки, заметив, что добродетель остается с
дарителем. Бережливый Мифлех вложил мне в руку в обмен на
подарок монету (полпенни), что, как он считал, давало ему
теперь право говорить о том, что это украшение он купил. И
когда я через несколько недель вернулся сюда и увидел, что
украшение пропало, он грубо выругался мне на ухо по поводу
святотатства некоторых безбожников шерари, ограбивших его
предка. Турки мог бы сказать мне больше.
Крутая старая дорога вывела нас из Вади Баира. У гребня
горного кряжа мы нашли остальных своих людей,
расположившихся на ночь вокруг костра, но на этот раз не
было и речи о том, чтобы сварить кофе. Мы тесно улеглись
вместе и молча ловили ухом гром пушек Алленби. Они говорили
весьма красноречиво, и на западе вспыхивали слабые зарницы
от выстрелов.
На следующий день мы прошли левее Тлайтуквата --
знаменитых "Трех сестер", чьи чистые снежные пики были
вехами на высоком водоразделе, до которого был примерно
день пути, и за ними спустились по мягким волнистым
склонам. Мягкость восхитительного ноябрьского утра
напоминала лето в Англии, но эту красоту еще предстояло
покорить. Я проводил привалы и ехал на марше в рядах людей
бени сахр, приучая ухо к их диалекту и накапливая в памяти
реалии племени, имена и личные замечания, которыми они
обменивались.
В малонаселенной пустыне все знали друг друга и вместо книг
изучали родословные. Оказаться невеждой в этой области
означало прослыть либо невоспитанным, либо чужаком. А
чужаков не допускали к семейному общению, не просили у них
совета и не доверяли им. Не было ничего более утомительного
и ничего более важного для успеха моей миссии, чем эта
постоянная умственная гимнастика мнимого всезнания при
встрече с каждым новым племенем.
На ночь мы остановились в одном из притоков Вади Джеши, в
кустах с хилой серо-зеленой листвой, которые понравились
нашим верблюдам и обеспечили нам дрова для костра. Этой
ночью орудийные выстрелы были слышны очень четко и громко,
возможно, потому, что низина Мертвого моря отражала эхо
поверх нашего высокого плато. Арабы шептались между собой:
"Они все ближе. Англичане приближаются. Да простит Аллах
людям грехи их..." Они сострадали погибавшим туркам,
которые так долго их угнетали и которых, как ни странно,
они любили больше, чем сильных иностранцев с их слепой
уравнительной справедливостью.
Силу араб уважал мало: он больше уважал умение и
искусность, часто в его достижении добивался желаемого
результата. Но больше всего он уважал грубую искренность
слов.
Выехав рано утром, мы рассчитывали завершить долгий путь до
Аммари к заходу солнца. Мы переваливали через один за
другим кряжи выжженного солнцем кремня, поросшего шафраном,
таким ярким и близким, что все куда хватал глаз казалось
золотым. Сафра и Джеша — так называли эти места люди
племени сухур. Долины здесь были мелкие, глубиной всего в
несколько дюймов. Русла их, напоминавшие марокканскую кожу,
под воздействием бесчисленных ручейков после последнего
дождя превратились в сложную извилистую зернистую сетку.
Выпуклости каждой извилины, местами сверкавшие
кристалликами соли, выглядели как серые груди из песка,
затвердевшие вместе с высохшим илом; иногда из них торчали
веточки кустов, которые оказывались каркасами этих
причудливых скоплений песка. Русла эти — хвосты долин,
уходившие к Сирхану, всегда были хорошими пастбищами. Когда
в их лощинах бывала вода, здесь собирались племена,
раскидывавшие целые палаточные деревни. Таким же лагерем
расположились и двигавшиеся с нами люди племени бени сахр.
Когда мы ехали по однообразным спускам, они сначала указали
на одну едва заметную пещеру с очагом и прямыми дренажными
траншеями, а потом на другую, говоря: "Здесь была моя
палатка, и здесь лежит Хамдан эль-Саих. Взгляните на эти
сухие камни на месте моей постели, а рядом и постели Тарфы.
Аллах был милостив к ней: она умерла в год самха, в
Снайнирате, от укуса африканской гадюки".
Около полудня на гребне кряжа показалась группа верблюдов,
бежавших быстрой рысью прямо на нас. Юный Турки,
придерживая рукой карабин на коленях, пустил свою старую
верблюдицу в галоп навстречу, чтобы выяснить, что это
значило. "Ха! — воскликнул, обращаясь ко мне, Мифлех,
когда верблюды все еще были в доброй миле от нас. — Это
же Фахд на своей Хааре, вон он, впереди. Это наши
родственники". Так оно и было. Фахд и Адхуб, главные из
военных вождей племени зебн, расположились лагерем к западу
от железной дороги, у Зизы, когда кто-то из племени гомани
сообщил им новость о нашем караване. Они немедленно
оседлали верблюдов и после тяжелой гонки нашли нас всего
лишь на полпути. Фахд мягко упрекнул меня в том, что я
собрался осуществить опасный рейд в его округе, в то время
как он и его сыновья лежат и отдыхают в своей палатке.
Фахд был меланхоличным, молчаливым человеком лет тридцати,
с мягким голосом, белым лицом, подстриженной бородой и
трагическими глазами. Его юный брат Адуб был выше него
ростом, хотя рост этот не был выше среднего, и сильнее. В
противоположность Фахду, он был энергичным, шумным и
выглядел неотесанным мальчишкой со своим вздернутым носом,
лишенным растительности лицом и тускло блестевшими глазами,
с каким-то голодным выражением перебегавшими с одного
предмета на другой. Его заурядность подчеркивалась
всклокоченными волосами и грязной одеждой. Фахд был чище,
но при этом очень просто одет, и эта пара на своих лохматых
верблюдах мало походила на шейхов. Однако оба были
знаменитыми воинами.
В Аммари сильный холодный ночной ветер поднимал с соленого
грунта колодцев клубы пепельной пыли, превращая ее в дымку,
которая скрипела у нас на зубах. Кроме того, нам не
нравилась вода. Она находилась на поверхности, как часто
случается в Сирхане, но была слишком горькая и для питья не
годилась. Однако мы нашли другой источник воды — колодец,
который выстилал чистый известняк.
Эта вода (мутная, отдававшая смесью рассола и нашатырного
спирта) находилась чуть ниже уровня каменной плиты, в
каменной ванне с зазубренными краями. Дауд проверил ее
глубину, столкнув туда Фарраджа в полном обмундировании.
Тот скрылся из виду в желтизне воды и тут же тихо всплыл на
поверхность под кромкой скалы, где его в сумерках не было
видно. Дауд прождал в крайнем напряжении с минуту и, видя,
что его жертва не всплывает, сорвал с себя плащ и бросился
в воду, чтобы обнаружить улыбавшегося приятеля под нависшим
выступом скалы. Ныряние за жемчугом в заливе позволяло им
чувствовать себя в подобных ситуациях как рыбы в воде.
Их вытащили из воды, и они вернулись к моему костру в
изорванной одежде, окровавленные, с них капала вода; их
волосы, лица, ноги, руки, тело были покрыты грязью и
колючками, и они выглядели духами какого-нибудь Самуила.
Оказывается, желая согреться, они затеяли борьбу на песке у
колодца и упали в куст колючки. Было похоже, что мне
придется расщедриться и подарить им новую одежду. Заронив в
них надежду на это, я отправил обоих залечивать раны.
Мои телохранители, и особенно агейлы, по натуре были
щеголями и тратили свое жалованье на одежду и на украшения,
много времени у них уходило на заплетание в косы своих
блестящих волос. Блеск волосам придавало масло.
Стремясь избавиться от паразитов, они часто раздирали кожу
головы острозубым гребнем и опрыскивали верблюжьей мочой.
Во времена господства турок какой-то немецкий лекарь в
Бершеде научил их очищаться, запирая вшивых в солдатском
сортире и держа там, пока они не поедят своих вшей.
К рассвету ветер стал слабее, и мы направились к Азраку.
Однако едва мы отошли от колодцев, как раздался сигнал
тревоги. В зарослях кустарника показались всадники. Собрав
всех в наиболее выгодном месте, мы остановились. Индийский
взвод занял позицию на небольшом гребне со склонами,
изборожденными узкими руслами ливневых потоков. Индийцы
мгновенно уложили верблюдов в ложбине за гребнем и грамотно
расположили пулеметные точки. Али и Абдель Кадер выбросили
свои темно-красные флаги, затрепетавшие под порывами
легкого ветра. Наши стрелки, возглавляемые Ахмедом и
Авадом, побежали на правый и левый фланги, и тут же
завязалась долгая перестрелка. И вдруг все это внезапно
прекратилось. Противник вышел из скрывавших его зарослей и
цепочкой двинулся к нам, размахивая головными уборами и
рукавами халатов и распевая приветственный военный марш.
Это были воины племени серхан, направлявшиеся поклясться в
верности Фейсалу. Услышав от нас последние новости, они
повернули обратно и пошли вместе с нами, радуясь экономии
времени в пути, — это племя не было ни воинственным, ни
кочевым. Когда мы подошли к их палаткам в Айн эль-Бейде,
откуда оставалось всего несколько миль до Азрака, они
организовали довольно торжественный прием, где было собрано
все племя, хотя прием этот и оказался довольно крикливым:
женщины в то утро были охвачены страхом и с воплями
провожали своих мужей, уходивших навстречу опасностям.
Однако теперь, всего через несколько часов, они
возвращались, со своим шерифом, с арабскими флагами и с
пулеметами, строем по сто человек в ряд, распевая песни так
же весело, как и утром, перед выступлением. Я не спускал
глаз с выделявшегося среди всех красного верблюда лет,
вероятно, семи, на котором во второй шеренге ехал какой-то
воин из племени серхан. Высокое животное не приходилось
подгонять, оно шло великолепным широким шагом, и равного
ему не было во всем отряде. Ахмед пристроился к нему, чтобы
познакомиться с хозяином красавца.
В лагере наш отряд развели по палаткам, хозяевам которых
завидовали другие, не удостоившиеся этой чести. Али, Абдель
Кадера, Вуда и меня приютил Мтеир, главный шейх племени,
беззубый дружелюбный старик; во время разговора он
непрерывно поддерживал рукой отвисавшую нижнюю челюсть. Он
принял нас подчеркнуто гостеприимно, попотчевав
свежесваренной бараниной с хлебом. Вуд и Абдель Кадер,
возможно, не сдержали некоторой брезгливости, потому что
застольные обычаи племени сарахин казались им грубыми.
Следуя настояниям Мтеира, нам пришлось той ночью спать на
его коврах. На наши свежие для них тела, желая, видимо,
переменить свое меню, набросились все местные клещи, блохи
и вши, явно натерпевшиеся от серханской диеты. Их восторг
был таким кровожадным, что я ни за какие блага мира не
согласился бы продолжать их кормить. Как, по-видимому, и
Али. Он сел, не в силах заснуть, как и я. Мы подняли шейха
Мтеира и послали за молодым, энергичным Мифлехом ибн Бани,
привыкшим командовать соплеменниками в бою. Объяснив им,
что нужно Фейсалу, мы изложили свой план.
Серьезно выслушав нас, они сказали, что западный мост
совершенно неприступен. Турки только что наводнили этот
район военными строителями. Пройти мимо них незамеченными
не было никакой надежды. Наши собеседники с большим
подозрением относились к деревням племени моориш и к Абдель
Кадеру. Ничто не могло убедить их направиться в любую из
этих деревень под его руководством. Что касается Шебаба, у
ближайшего моста, то они опасались, как бы тамошние
крестьяне не напали с тыла. Кроме того, если бы пошел
дождь, то верблюды не смогли бы идти обратно по жидкой
грязи ремтхских равнин, и весь отряд был бы отрезан и
уничтожен.
Все это нас очень беспокоило. Племя серахин было нашим
последним резервом, и если бы его наиболее мужественные
представители отказались пойти с нами, мы не смогли бы
осуществить план Алленби к указанному времени. Поэтому Али
собрал вокруг нашего небольшого костра лучших людей
племени, а для усиления боевого духа позвал Фахда, Мифлеха
и Адхуба, и мы принялись убеждать их, пытаясь сломить
упрямую серахинскую осторожность, казавшуюся нам все более
постыдной после такого долгого пребывания этого племени в
способной научить всему пустыне.
Мы объясняли им, и не абстрактно, а конкретно, на их
собственном примере, что только жизнь позволяет
чувствовать, жить и любить в самых экстремальных
обстоятельствах. Восстание не предполагает ни домов отдыха,
ни дивидендов радости. Его дух несет борьбу, ее
разрастание, выживание, пока способны выжить чувства,
осознание каждого шага вперед как основы нового порыва,
готовности к все горшим лишениям, к сильнейшей боли.
Чувство не может ни отставать, ни забегать вперед.
Прочувствованное волнение — это побежденное волнение.
Принадлежность пустыне — это в их понимании был рок
бесконечной битвы с врагом, для которого не имели значения
ни мир, ни жизнь, вообще ничто, кроме него самого, а
поражение казалось свободой, дарованной Богом человечеству.
Пользуясь этой нашей свободой, мы могли бы просто не делать
ничего того, что можем делать, потому что жизнь тогда
принадлежала бы нам самим, и мы могли бы преодолевать ее
трудности. Смерть могла бы показаться наилучшим из всех
наших дел, как последняя, свободная, доступная нам
праздность. И из двух полюсов, какими являются жизнь и
смерть, или, менее драматично, праздность и деятельность
нам следовало бы избегать деятельности (которая есть
вещество жизни). Среди людей могли быть лица нетворческие,
чья праздность пуста, но их деятельность могла бы быть
только материальной. Для осуществления нематериального,
творческого, связанного с духом, а не с плотью, мы должны
строго следить за тратой времени или волнений на физические
потребности, поскольку у большинства людей душа стареет
гораздо раньше тела. Своим прогрессом человечество обязано
не работягам.
То была полубессвязная, сбивчивая, неплавная речь, с
заминками и паузами, в нашей крайней необходимости отчаянно
и непрестанно бившая как молотом по наковальне умов людей,
сидевших вокруг угасшего костра. Впоследствии я вряд ли
смог бы вспомнить ее смысл: в моей памяти стерлась ее суть,
и остались лишь покорное смирение этих серахинов, тишина
ночи, в которой истаивала их суетность, и, наконец, их
пылкая готовность идти вместе с нами, куда бы мы их ни
повели. Еще до рассвета мы послали за старым Абдель Кадером
и, отведя его в заросли кустарника, прокричали в его тугие
уши, что воины племени серахин после восхода солнца
выступят с нами, под его покровительством, в Вади Халид. Он
пробормотал, что это хорошо, а мы зареклись впредь, если
будем живы, привлекать инвалидов к осуществлению наших
планов.
ГЛАВА 75
Мы в изнеможении улеглись, чтобы хоть немного поспать, но
нас снова подняли очень рано: необходимо было провести
смотр погонщиков верблюдов из племени серхан. Это был
своеобразный парад торопливо прошествовавших перед нами
оборванных людей, но мы надеялись на то, что они высвободят
нам наездников-воинов. Они оглашали воздух громким ревом,
стараясь выглядеть как можно убедительнее. К сожалению, у
них не было реального лидера. Мтеир был слишком стар, а Ибн
Бани являл собою очень странную фигуру, скорее с амбициями
политика, нежели воина. Однако они были нашей реальной
силой, вопрос был решен, и в три часа пополудни мы
выступили в Азрак, поскольку, проведи мы еще одну ночь в
палатке, паразиты оставили бы от нас только сухие кости.
Абдель Кадер и его слуги оседлали своих кобыл в знак того,
что линия фронта была близко. Они ехали сразу за нами.
Первым, кто увидел Азрак, был Али, и мы в величайшем
возбуждении устремились вверх на каменный гребень,
разговаривая о войнах, песнях и страстях былых пастушьих
царей, чьи имена звучали музыкой и которые любили этот
город, и о римских легионерах, изнывавших в здешнем
гарнизоне в далекие времена. И вот нашим взорам открылся
синий форт на скале над шелестящими под ветром пальмами, со
свежими лугами и ручейками. Об Азраке, как и о Румме,
кто-то когда-то сказал: "Numen
inest"*.
[* Здесь божество (лат.). *]
Оба возникали перед глазами словно по волшебству, как
призраки, но если Румм был обширным, гулким, то
непостижимая тишина Азрака казалась настоянной на
воспоминании о странствующих поэтах и рыцарях, исчезнувших
царствах, о преступлениях, о чести и о мертвом величии Хиры
и Гасана. Каждый его камень или стебель лучились смутным
представлением о так давно ушедшем светящемся, нежном Рае.
Наконец Али натянул повод, и его верблюдица стала осторожно
выбирать дорогу вниз, по потоку лавы, к яркой зелени болота
за ручейками. Наши сощуренные глаза широко раскрылись,
когда мы с облегчением убедились в том, что многодневная
мука, которую причиняло отражение яркого солнечного света,
миновала. "Трава!" — воскликнул Али и бросился из седла
на землю, запустив руки и уткнувшись лицом в ее жесткие
стебли, казавшиеся в пустыне такими мягкими. Потом он
вскочил, возбужденный, со своим боевым кличем сорвал с
головы платок и забегал взад-вперед около болота,
перепрыгивая через красные каналы, в которых между стеблями
тростника блестела словно сгустившаяся вода. Белые ноги Али
мелькали между измятыми складками его кашемировой одежды.
Снова вернувшись к своим заботам, мы обнаружили, что среди
нас не было Абдель Кадера. Мы искали его внутри форта, в
пальмовом саду, за источником. Наконец, послали на поиски
людей, которые вернулись с арабами, сказавшими нам, что
сразу же после того, как мы выехали, он повернул на север,
через невысокие холмы, в сторону Джебель Друза. Рядовые не
знали наших планов, ненавидели Абдель Кадера и были рады
его уходу, но для нас ничего хорошего это не предвещало.
Из трех наших вариантов мы отказались от Ум Кейса — без
Абдель Кадера долина Вади Халид исключалась, и это
означало, что мы были должны во что бы то ни стало взорвать
мост в Тель эль-Шехабе. Для этого нам пришлось пройти по
открытой местности между Ремтой и Дераа. Абдель Кадер ушел
к противнику со сведениями о наших планах и о численности
нашего отряда. Приняв разумные меры, турки могли бы
устроить нам засаду у моста. Мы посоветовались с Фахдом и
решили тем не менее двинуться вперед, надеясь на обычную
непрофессиональность противника. Это было не очень
уверенное решение. Пока мы его принимали, солнце стало
сиять менее ярко, и казалось, что Азрак медленно погружался
в атмосферу страха.
Следующим утром мы в раздумье ехали по извилистой тропе
кремнистой долиной, а потом через горный кряж в Вади
эль-Харит, где утопавшая в зелени дорога до боли напоминала
некоторые места на родине. Али радовался, созерцая богатую
зеленым кормом долину, название которой дало фамилию его
семье. Наши верблюды теперь были обеспечены сочной едой, к
тому же мы обнаружили в ложбинах среди кустов озерца,
полные прозрачной воды от прошедшего на прошлой неделе
ливня. Мы остановились, чтобы воспользоваться этим
открытием для приготовления завтрака, и объявили долгий
привал. Адхуб с Ахмедом и Авадом отправились охотиться на
газель, мы же вернулись с целыми тремя подстреленными
животными. Таким образом, привал наш удлинялся, и мы
устроили второй завтрак, настоящий праздник с трапезой из
прекрасного мяса, поджаренного на шомполах, когда снаружи
оно становится черным как уголь, а внутри остается сочным и
вкусным. Путешествующие по пустыне любили это лакомство,
вот и в этом походе мы еще раз ощутили преимущества
движения в дневное время, к тому же мы всегда бывали рады
любой задержке.
К сожалению, отдых был испорчен судебным разбирательством.
Кровная вражда между Ахмедом и Авадом во время погони за
газелью вылилась в дуэль. Авад прострелил головной платок
Ахмеда, а Ахмед продырявил плащ Авада. Я разоружил обоих,
арестовал и громогласно приказал отрубить каждому большой и
указательный пальцы правой руки. Страх перед таким
наказанием заставил их публично пойти на мировую. Чуть
позже все мои люди поручились за то, что дело улажено. Я
сообщил об этом случае Али эль-Хусейну, который выпустил их
на свободу с испытательным сроком, заверив их обещание, как
печатью, древней и довольно странной, принятой у
кочевников, епитимьей в виде сильных ударов по голове
лезвием тяжелого кинжала, пока показавшаяся кровь не
дотечет до поясного ремня. Эти удары наносили болезненные,
но не опасные скальповые раны, боль от которых сначала и
шрамы впоследствии, как считалось, должны напоминать
нарушителю о данном им обязательстве.
Мы снова проехали несколько миль превосходным аллюром по
местности, изобиловавшей кормом для верблюдов, пока у Абу
Саваны не обнаружили кремнистую лощину, на дне которой
узкий канал глубиной в два фута, футов в десять шириной и
длиной с милю был до краев полон превосходной чистой
дождевой водой. Это место должно было служить исходной
точкой для нашего рейда к мосту. Чтобы убедиться в его
безопасности, мы проехали несколько ярдов дальше, к вершине
каменистого холма, и, оглядевшись, увидели внизу
удалявшийся отряд черкесских всадников, посланных турками
выяснить, не заняты ли источники воды. К обоюдному счастью,
они уехали за пять минут до нашего появления в этих местах.
Следующим утром мы наполнили водой бурдюки, поскольку между
нашим лагерем и мостом мы нигде бы больше не нашли
источника, и не спеша ехали до тех пор, пока ровная пустыня
не закончилась трехфутовой впадиной на кромке чистой
равнины, простиравшейся на несколько миль до рельсов
железной дороги. Мы остановились, чтобы дождаться
наступления сумерек и безопасно перейти через полотно. Наш
план состоял в скрытном переходе железной дороги, чтобы
потом укрыться в других предгорьях, ниже Дераа. Весной
низкие склоны этих холмов, покрытые новой травой и цветами,
были полны пасшихся овец. С наступлением лета эти склоны
высыхали и пустели, если не считать случайных путников,
ехавших с не совсем понятными поручениями. Мы могли
правильно рассчитать время расположения в их лощинах, чтобы
обеспечить спокойный день.
Мы сделали привал, чтобы перекусить в очередной раз; надо
сказать, что режим нашего питания резко нарушился: мы ели
все, что могли, и так часто, когда для этого была
возможность. Это облегчало наши запасы и не давало нам
задумываться. Но даже при "занятости" день показался
очень длинным. Наконец пришел час заката. Мрак в течение
какого-то часа сгустился между холмами равнины, затем
медленно затопил ее всю. Мы оседлали верблюдов. Спустя два
часа быстрого марша по гравию мы с Фахдом, выехав на
разведку, приблизились к железной дороге и без труда нашли
каменистое место, где не оставалось бы следов после прохода
нашего каравана. Турецкая железнодорожная охрана явно ничем
не была озабочена, и это значило, что Абдель Кадер еще не
вызвал паники у турок своими предательскими сообщениями о
наших секретных планах.
Мы полчаса ехали по другой стороне от железнодорожной
линии, а потом спустились в неглубокую скалистую впадину,
густо поросшую сочными, мясистыми растениями. Это был Гадир
эль-Абьяд, рекомендованный нам Мифлехом как место, удобное
для засады. Расположившись в этом, по словам Мифлеха,
надежном укрытии, мы улеглись между нашими навьюченными
животными или около них для короткого сна. Рассвет показал,
как далеки мы были от безопасности и укрытости. Когда стало
рассветать, Фахд подвел меня к кромке нашего убежища, и
оттуда мы увидели прямо перед собой луговину, полого
спускавшуюся к железной дороге, от которой нас отделяло
расстояние в пределах дальности ружейного огня. Это было
крайне неудобно, но лучшего места было уже не найти. Нам
пришлось простоять в ожидании целый день. То и дело
сообщалось о каких-то фактах, наши люди отправлялись
выяснять подробности, и низкая насыпь быстро обросла
плотным бордюром из человеческих голов. Отпущенные
попастись верблюды также требовали многочисленных
надсмотрщиков, чтобы они вдруг не оказались на виду у
противника. Каждый раз, когда проходил патруль, нам
приходилось очень осторожно контролировать поведение
животных, поскольку если бы хоть один из верблюдов заревел
или захрипел, мы были бы сразу обнаружены противником.
Вчерашний день оказался долгим, этот показался нам еще
длиннее: мы не могли даже приготовить еду, так как воду
приходилось строго экономить, чтобы ее хватило и на
следующий день. Одно сознание этого разжигало нашу жажду.
Мы с Али занимались последними приготовлениями к вылазке,
чувствуя себя при этом как в тюрьме до самого заката...
