Николай Николаевич Шпанов. Поджигатели
страница №6
...нно Гесс добавил:- Когда-нибудь, когда вы будете рассказывать внукам сказки о
бескорыстной дружбе, вы обязаны будете вспомнить Рудольфа Гесса: я
приготовил вам неплохой сюрприз.
Геринг насторожился: ему не очень нравились одолжения этого человека.
Они всегда обходились довольно дорого. Он выжидательно посмотрел на Гесса.
- По данным... одного человека... - начал тот.
- Какого? - нетерпеливо вырвалось у Геринга.
- Вам очень хочется знать?
- Очень.
- Цените мою откровенность: мне рассказал об этом Александер.
"Значит, не блеф", - подумал Геринг. Начальник разведки рейхсвера слов
на ветер не бросает. Тут было из-за чего навострить уши.
Но вместо того чтобы выложить главное, Гесс вдруг спросил:
- Помните ту пару борзых, что вы мне показывали на прошлой неделе?
- Веста и Вега? - с удивлением спросил Геринг.
- Меняю на них свою новость!
- Исключено! Совершенно исключено!.. Они приготовлены... в подарок моей
невесте.
- Хорошо, новость остается при мне...
На жирном лице Геринга отразилась досада. А Гесс подзадорил:
- Дело может быть сделано наверняка и без всяких хлопот для вас.
Геринг ударил себя в грудь.
- Что хотите, только не эти борзые!
- Именно эти борзые, - упрямо ответил Гесс.
- Ваши сюрпризы обходятся втридорога.
- Значит... делать без вас?
- Берите собак! - выкрикнул Геринг. - Но я вам когда-нибудь отплачу!
Гесс рассмеялся:
- Один человек Александера доложил, что ему сделали предложение:
подсунуть адскую машину в самолет, в который Димитров пересядет в
Кенигсберге.
- Кто сделал предложение летчику?
- Не знаю.
- Фамилия человека? - резко спросил Геринг.
- Этого Александер не скажет ни мне, ни вам.
- На человека можно положиться?
- Повидимому.
Геринг потер пухлые ладони и даже прихлопнул ими от удовольствия:
- На этот раз Димитрову не уйти!
- Ваше дело освободить и доставить заключенных на аэродром к последнему
самолету, отлетающему послезавтра в Кенигсберг.
- Вы получите свое! - наконец воскликнул Геринг. С актерской
торжественностью он подошел к Гессу и потряс ему руку. - Следующим номером
должен быть Тельман!
- Фюрер хочет, чтобы с Тельманом вы не повторили ошибку Лейпцига, -
сказал Гесс.
- Именно над этим мы сейчас и работаем, именно над этим! - возбужденно
проговорил Геринг, растопыривая пальцы, словно силясь схватить кого-то за
горло. - Мы уже арестовали Реттера и двух его помощников.
- Соучастники Тельмана?
- Да нет же! - раздраженный неосведомленностью Гесса, воскликнул
Геринг. - Реттер - адвокат Тельмана.
- За каким же чортом вы его арестовали?
- Мы дадим Тельману своего адвоката.
- Судебная реформа, обещанная фюрером, дает к этому полную возможность.
- Вот именно. Но я бы просил вас поторопить фюрера с этой реформой.
Новый "народный суд" должен быть признан верховной, последней инстанцией,
чтобы осужденному некуда было апеллировать.
- Решение готово. Фюрер желает, чтобы в существе своем "народный суд"
явился чрезвычайным судом с самыми широкими полномочиями. Фюрер отменил
параграф о необходимости признания подсудимым своей вины.
- Это правильно, - с удовлетворением сказал Геринг. - С этими
"признаниями" немыслимо много возни. Далеко не каждый так легко "сознается",
как Торглер...
Подумав, повторил:
- Правильно, очень правильно: признание не является необходимостью. Это
развязывает руки судьям. Кстати о судьях: кто намечен в состав народного
суда?
- Окончательного решения фюрера еще нет. Но вы можете быть покойны: там
будут надежные люди.
- Решение о представителях рейхсвера в составе суда остается в силе?
- Да.
- Смотрите, чтобы туда не проникли какие-нибудь либералы, вроде этого
Гаусса.
- Нашли либерала! - с усмешкой заметил Гесс.
- Вы меня поняли: я бы не хотел видеть там не вполне наших людей.
- Таких не будет. А если кто-нибудь и окажется не на высоте, в чем я
сомневаюсь, его поправят остальные. Один против семнадцати - нуль. Закон о
народном суде, как его задумал фюрер, обеспечивает от всяких случайностей.
Приговор подсудимому будет вынесен, хотя бы сам господь бог считал его
невиновным. Фюрер считает, что этот суд правомочен вынести приговор даже в
том случае, если в деле вовсе отсутствуют доказательства вины обвиняемого.
Приговор должен выноситься не на основании каких-то там бумажных
формальностей, а по здравому смыслу, которого, к сожалению, так нехватает
германскому своду законов. Один из членов прусского суда доктор Дитрих
прекрасно понял мысль фюрера. Он разъяснил: раз обвиняемый коммунист или
вообще крамольник - кончено. Закон уже не нужен. Вот в чем и заключается
здравый смысл суда нового типа. Для него закон - это воля фюрера. Каждый
судья должен помнить, что за его стулом постоянно стоит тень фюрера. В
каждом приговоре должен присутствовать дух фюрера. Судья, забывающий об
этом, сам должен стать подсудимым.
- Дай бог, дай бог... - мечтательно пробормотал Геринг.
- А что касается первого процесса, каким будет в этом суде процесс
Тельмана, то прокурором в нем будет Йорнс.
- Тот самый Йорнс? - с оживлением спросил Геринг.
- Да, убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург - достаточная
рекомендация для человека, которому предстоит обвинять Тельмана. Он
обеспечит ему петлю.
Неожиданно Геринг стукнул кулаком по столу.
- Какая там еще петля?! - крикнул он. - Фюрер обещал мне: топор и
только топор.
- Этот подарок фюрер вам сделает, - с кривой усмешкой ответил Гесс. -
Мы уже подготовляем общественное мнение именно к такому исходу, чтобы
Тельману не удалось выскользнуть из петли, как выскользнул Димитров. Кстати,
фюреру стало известно, что так называемое "Международное объединение
юристов" прислало в Берлин врача-француза, чтобы выяснить состояние здоровья
Тельмана. Этого врача зовут Кордо. Фюрер хочет, чтобы этот Кордо не получил
возможности исследовать Тельмана, во избежание слишком громкого скандала.
- Никакого скандала не будет, - уверенно ответил Геринг, - этот Кордо
уже делал попытки увидеть Тельмана, но я приказал ответить ему, что у нас
достаточно своих врачей и, если будет нужно, они сами сумеют сообщить миру
сведения о его здоровье. А если этот Кордо будет не в меру любопытен, я
найду способ отучить его от неуместной настойчивости. Я никого не допускаю к
Тельману. Его должны подготовить к свиданию со мной. Я, я лично буду
говорить с ним.
- Вы?
- Да, да, я сам! Вы увидите, - и пальцы Геринга сжались в кулак, - вы
увидите, он поднесет нам свое раскаяние на блюде.
- Мы помечтаем в другой раз, а сейчас... фюрер просит вас позаботиться
о том, чтобы с болгарами все было сделано чисто.
- Фюрер знает?
- Да!
Гесс уже собрался было проститься, но вдруг с напускной небрежностью
сказал:
- Кстати, вы, конечно, уже знаете о Белле! - и пристально взглянул на
Геринга. Но тот ничем себя не выдал.
- Еще какая-нибудь афера?
- Нет... он убит.
Геринг сделал вид, будто удивлен:
- Когда, кем?
- Два дня назад... Это не дело рук... - Гесс не договорил, испытующе
глядя на собеседника.
С напускным неудовольствием Геринг проворчал:
- Вероятно, опять Рем. Пора укоротить ему руки. Он начинает себе много
позволять.
15
Димитров отодвинул от себя пачку газетных листов. С их страниц, как
зловонная жижа, стекали строки, столбцы, целые полосы отвратительной клеветы
на народ, на партию, на него самого. Фашистская пресса исходила желчью в
связи с провалом лейпцигского спектакля. Не было таких слов в их лексиконе,
которые не пускались бы в ход. Когда слов нехватало, со страниц "Штюрмера",
"Шварце кор" и "Фелькишер беобахтер" сыпалась самая обыкновенная площадная
брань хулиганов, изощрявшихся в поношении коммунистов и того из них, кто был
сейчас самой доступной мишенью, - Димитрова.
Фашистские газеты были единственными, какие давали Димитрову в его
одиночку. Чем больше бесновались эти листки, тем тверже он помнил то, что
было когда-то сказано Лениным: большевик, интернационалист, сторонник
пролетарской революции по справедливости может в этих диких криках
озлобления слышать звуки одобрения...
Димитров слышал его, это одобрение трудового человечества, в
озлобленном визге реакции...
Стальная дверь отворилась. У входа в камеру стоял помощник директора
тюрьмы.
- Собрать вещи!..
С того дня, как суд вынес Димитрову оправдательный приговор, он со дня
на день, с часу на час ждал этого приказа.
"Свобода!"
Мысль о ней была так ослепительна, так огромна, что мгновенно заполнила
все сознание: "Свобода, свобода!"
Димитров не щадил ни свободы, ни самой своей жизни, когда шла борьба за
честь, за великие принципы партии. Но теперь, когда все было позади, когда
победа была одержана и провозглашена на весь мир, каждый день заточения был
удесятеренной мукой.
И вот, наконец, она, свобода!
В камере стало словно светлее.
Димитров поднялся во весь рост и с глубоким вздохом расправил грудь.
Предстояло выполнить еще один долг.
- Мне не дали сегодня полагающейся по уставу прогулки, - сказал он
помощнику директора.
- Погуляете в другом месте.
Но Димитров решительно отложил собранные было вещи и повторил:
- Устав дает мне право на прогулку. Я требую прогулки.
Из-за спины помощника директора выглянул надзиратель.
- Он упрям, господин директор.
А Димитров, словно ничего не замечая, повторил в третий раз:
- Я не уйду, не получив прогулки!
Помощник директора переглянулся с надзирателем.
- Что ж, может быть, дать ему эту прогулку? - Он крикнул надзирателям:
- Вывести его во двор! Вещи пусть захватит. Сюда ему незачем возвращаться.
С маленьким саквояжем в руке Димитров медленно шел по тюремным
переходам. Шутят ли тюремщики, или говорят правду: сюда он больше не
вернется!..
Когда он переступил порог двери, ведущей в квадратный двор для
прогулок, - глубокий и темный, как колодец, когда он увидел отблеск уже
низкого солнца на окнах верхнего этажа тюрьмы, когда обнял взглядом клочок
бледноголубого весеннего неба, ему почудился за стенами тесного тюремного
двора могучий, как океанский прибой, гул миллионов голосов. Они
приветствовали его освобождение - победу великой солидарности трудового
человечества. Ему хотелось рассмеяться в лицо животным в черных мундирах.
Все трое конвойных остались у двери, ведущей в коридор. Никто из них не
спустился во двор. Таким образом, дойдя до дальней стены дворика, Димитров
оказался на расстоянии тридцати шагов от тюремщиков. Он отыскал взглядом
окно во втором этаже, которое хорошо знали политические заключенные. Они на
каждой прогулке мысленно посылали привет этому окну: за его решеткой томился
вождь немецких пролетариев Эрнст Тельман.
Дойдя до конца дворика, Димитров быстро обернулся и во всю силу легких
крикнул:
- Товарищи! В Лейпциге одержана победа над силами тьмы и реакции! Наше
оправдание - не плод гитлеровской "справедливости", а победа мирового
рабочего движения, поднявшего голос в защиту своих борцов...
Тесня и толкая друг друга, трое конвойных выскочили во двор и
устремились к Димитрову. Он слышал их крики, слышал топот их сапог, но даже
не обернулся. Стараясь перекричать их голоса, он продолжал, обращаясь к
слепым окнам тюрьмы:
- Если Тельман не слышит меня, сделайте так, чтобы узнал и он:
общественность мира борется и будет бороться за его освобождение, за
освобождение всех...
Тюремщик, первым подбежавший к Димитрову, толкнул его.
- Заткните ему глотку! - кричал бежавший по двору помощник директора
тюрьмы.
Димитров одним могучим движением сбросил с себя тюремщиков.
- Товарищи, помните, есть на свете Москва!..
Димитров знал, что никто из заключенных не может видеть происходящего
во дворе, так как окна расположены под самым потолком камер. Но по одному
тому, какой единодушный крик пронесся над двором, над всею тюрьмой, он
понял, что его голос услышан, что заключенные прощаются с ним.
Но только через час, сидя в качающейся полутемной кабине автомобиля, он
смог спокойно, до конца понять и оценить все случившееся. И когда дверца
автомобиля распахнулась и Димитров увидел поле аэродрома и приготовленный к
отлету самолет, он уже воспринял все это как должное, как то, чего он ждал и
чего не могло не быть.
Ему вручили справку: "Гражданин Советского Союза Георгий Димитров
освобожден от предварительного ареста и в тот же день высылается из пределов
прусского государства..."
"Гражданин Советского Союза... Гражданин Советского Союза!.. И эту
радость они скрывали от него до последней минуты?!"
Он поставил на землю свой потрепанный саквояжик, вынул трубку и стал не
спеша набивать ее табаком.
- Самолет отбывает через пять минут! - сказал полицейский офицер. - Мы
не можем разрешить вам оставаться здесь.
- Куда идет самолет? - спросил Димитров.
- В Кенигсберг.
- А дальше?
- Вы пересядете на самолет "Дерулюфта".
- "Дерулюфт"? - переспросил Димитров и с расстановкой повторил -
"Немецко-русское общество"...
Подошел высокий, широкоплечий летчик. Офицер поспешно спросил:
- Господин Бельц, крайний срок вашего вылета?
Бельц посмотрел на часы:
- Через три минуты. Иначе я опоздаю в Кенигсберг и пассажир не попадет
на самолет "Дерулюфта".
- Вот, видите! - сказал офицер Димитрову.
Тот молча поднял саквояжик и направился к самолету.
Бельц по стремянке взобрался на свое место.
Автомобиль-стартер стал раскручивать левый мотор. Но прежде чем
раздался первый хлопок мотора, все обернулись на пронзительный рев
автомобильного рожка: по зеленому полю, прямо к собравшейся у самолета
группе, мчался большой темнокрасный лимузин. На крыле трепетал красный
флажок советского посольства.
Среди полицейских и гестаповцев произошло движение. Одни бросились к
Димитрову, другие - к летчику. Офицер махнул стартеру, торопя с запуском
мотора. Красный лимузин остановился. Человек, торопливо выскочивший из него,
направился к Димитрову, не обращая внимания на полицейских.
- По поручению посольства СССР позвольте вручить вам паспорт! - Он
протянул Димитрову книжку, блеснувшую пунцовой кожей переплета.
Димитров несколько мгновений, словно не веря себе, смотрел на паспорт,
потом медленным движением снял шляпу, и все увидели появившуюся из-под
манжеты красную полосу на стертой наручниками коже.
- Посол просит вас, - сказал сотрудник посольства, - воспользоваться
только самолетом, который будет вам подан по его заказу.
Никто не заметил, как при этих словах переглянулись летчик Бельц и
стоявший поодаль человек в штатском костюме, со щекою, изуродованной шрамом
в форме полумесяца, похожим на след укуса.
К пассажирской площадке подрулил второй самолет. Поддавшись
непреодолимому влечению, Димитров побежал к самолету. Струя воздуха,
отбрасываемая винтами, унесла его шляпу, распахнула пальто. Димитров
согнулся и, преодолевая сопротивление вихря, поднялся в кабину.
Самолет покатился к старту...
В Москву! В столицу труда и мира, в центр надежд передового
человечества! Под ровный шум моторов мысли неслись, опережая самолет.
Димитров уже видел себя в Москве. Он вспоминал ее такою, какою видел давно.
Он, как живого, видел перед собою Ленина, слышал его слова, обращенные к
делегатам конгресса Коминтерна. Ленин говорил и, как всегда, загораясь сам,
захватывал зал простыми, ясными словами, такими образными, что их хотелось
взять в руки, как оружие.
...Димитрову очень хорошо помнилось последнее выступление Ленина на IV
конгрессе об успехах советской власти в России и их влиянии на ход мировой
истории; и теперь в его памяти воскресали заключительные слова доклада: "Я
убежден в том, что мы должны в этом отношении оказать не только русским, но
и иностранным товарищам, что важнейшее в наступающий теперь период, это -
учеба. Мы учимся в общем смысле. Они же должны учиться в специальном смысле,
чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание
революционной работы. Если это совершится, тогда, я убежден, перспективы
мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными".
Эти слова всегда звучали для Димитрова не только как прекрасная песнь,
исполненная веры в успех, но и как наказ учителя и вождя: учиться, учиться и
учиться! И Димитров учился, работал, боролся.
Он вспомнил полные скорби январские дни 1924 года, когда в Горках, стоя
у гроба, смотрел на уснувшего вечным сном великого учителя и мудрого друга.
Он вспомнил и черный креп на флагах в Колонном зале и горе, царившее в
огромном, многоярусном зале Большого театра, где происходило траурное
заседание съезда Советов.
Димитров смежил веки, и перед его взором прошла картина морозного
январского дня, и Красная площадь, и нескончаемый поток людей, сошедшихся со
всех концов гигантской страны, со всех концов мира, чтобы склонить траурные
знамена перед гробом вождя-мыслителя, вождя-борца, друга и учителя, чье
сердце билось для них, простых людей всего мира. И теперь самолет несет его
туда, в Москву, где живет образ и гений Ленина.
16
Отто Шверер все больше входил во вкус новой жизни. Обязанности военного
адъютанта командующего штурмовыми отрядами оказались не слишком
обременительными. Ко времени назначения Отто адъютантом военные упражнения
штурмовиков были отменены. Парады и демонстрации прекратились. Гитлер издал
приказ об увольнении штурмовиков в месячный отпуск.
Если большинство штурмовиков, с которыми за это время познакомился
Отто, не скрывало негодования по поводу насильственного превращения их в
домоседов, то у Отто не было причин огорчаться. Трудно было предположить,
что Рем собирался отдаться тихим радостям в кругу мамаши и любимой овчарки.
По всей вероятности, освобожденный от дел на целый месяц, он устроит
невиданную карусель. Предвкушаемое удовольствие усугублялось тем, что
неожиданно Отто выпала еще одна удача: Хайнесу быстро надоела француженка
Лаказ, увезенная им из ресторана. Стоит ли говорить, что отношения Сюзанн с
Хайнесом мало помогли ее отцу. Даже Отто был поражен тем, как быстро эта
девица забыла, ради чего пошла на связь с предводителем силезских
штурмовиков. И как быстро она успела войти во вкус новой жизни! Ах, эти
француженки!.. Отто еще никогда не встречал подобного легкомыслия и такого
темперамента. Нет, чорт возьми, он не жалеет о том, что перенял эту курочку
из рук Хайнеса. Если бы не одна забота, нередко заставлявшая его морщить
лоб, жизнь представлялась бы прекрасной.
А забота была весьма существенной: связь с Сюзанн требовала денег. За
две недели француженка стоила ему так дорого, что не только нехватило
жалованья, взятого за месяц вперед, и всего, что удалось вытянуть от матери,
но и были исчерпаны все возможности займов, кстати сказать, оказавшиеся
весьма ограниченными. В Третьей империи люди стали чертовски недоверчивыми!
Отто вынул бумажник и пересчитал содержимое. Не густо!
От печальных мыслей его отвлек стук в дверь. Вошел Эрнст.
Вот кому жизнь, повидимому, еще не доставляла забот. Какая сияющая и
тупая физиономия!
- Слушай, Отто, теперь, в твоем новом положении, ты многое можешь.
- Нет, нет, никаких протекций!
- Твоя протекция? - Эрнст расхохотался. - Как бы ты сам не пришел ко
мне за нею через месяц-другой!
- Ого!
- Я говорю совершенно серьезно!.. Но сегодня дело не в этом. Твое
положение адъютанта Рема дает кое-какие возможности.
- Увы, эти возможности не дают мне и ста марок на сегодняшний вечер! У
тебя нет денег?
- Именно об этом я и хотел поговорить: ты можешь кое-что заработать.
- У меня нет времени работать. Если бы можно было занять...
- Подожди! У меня есть приятель, мы зовем его просто Золотозубым.
Челюсть у него сверкает, как украшение с елки. Он сын суконщика...
- Я не нуждаюсь в сукне.
- Перестань дурачиться! Отец Золотозубого заготовил большую партию
коричневого материала для униформ СА, но тот, через кого он обычно сбывал
товар, вдруг встал на дыбы: партия забракована.
- Вероятно, твой суконщик подсунул дрянь.
- Попросту интендант потребовал увеличить куртаж. Сделка стала для отца
Золотозубого бессмысленной.
- К сожалению, Эрнст, - вздохнул Отто, - я просто боюсь говорить с
типом, забраковавшим сукно.
- Никто об этом и не просит! Ты сам продвинешь этот контракт. Вот и
все!
- А тот интендант, поняв, что я перехватил его куртаж, поднимет
скандал? Нет, на первых порах это неудобно.
- Да, он непременно сделал бы так, - согласился Эрнст, - но Золотозубый
даст тебе материал, компрометирующий интенданта. Его можно будет держать в
руках. Ты сразу убьешь двух зайцев. Во-первых, обеспечишь себе ренту с
каждой новой партии сукна и, во-вторых, разоблачив интенданта, получишь
хорошую запись в послужном списке. Об этом стоит подумать, а?
Эрнст видел, что Отто колеблется и близок к тому, чтобы согласиться.
Еще несколько убедительных слов - и старший брат обещал подумать. За это он
получил от Эрнста пятьсот марок в долг.
Через несколько дней все, чего хотел Золотозубый, было сделано. Свое
вознаграждение Отто получил через брата.
Жизнь казалась Отто прекрасной, когда он притрагивался к карману, в
котором прощупывался бумажник.
Однажды ночью Отто возвращался из Шарлоттенбурга, где жила Сюзанн. Он
был благодушно настроен и не обращал внимания на то, что шофер таксомотора
везет его не кратчайшим путем. Чорт с ним, все шоферы одинаковы. Они
пускаются на любые уловки, чтобы накрутить на счетчике лишние пятьдесят
пфеннигов.
Шофер гнал дряхлый таксомотор, как будто состязаясь в скорости с
настигавшим его черным лимузином, словно таранами раздвигавшим перед собою
тьму лучами мощных прожекторов. Забава понравилась Отто. Он представил себе,
что сидит не в жалком дребезжащем такси, а в собственной машине, - это будет
непременно "майбах". На корпусе машины будет нарисован фамильный герб
Швереров и щиток Имперского автомобильного клуба. Перед носом владельца,
Отто фон Шверера, будет не табличка с призывом не бросать окурков в окно, а
вазочка с цветами.
Видение разлетелось от резкого торможения. Черный лимузин, обогнав
такси, резко повернул вправо и остановился, загораживая дорогу. Отто чуть не
ударился лицом о перегородку. Он выскочил из таксомотора и бросился к шоферу
лимузина, готовый ударить не в меру лихого ездока. Но когда он собирался в
бешенстве рвануть дверцу черного автомобиля, она сама распахнулась. Прежде
чем Отто успел что-либо сообразить, его втащили внутрь просторного кузова и
мощная машина стремительно взяла с места.
Вид черепов и скрещенных костей на фуражках неожиданных спутников отшиб
у Отто желание сопротивляться. Его ладони стали мокрыми и холодными, словно
он держал в них кусок льда. Никаких мыслей в голове не было - только страх и
вихрь бессмысленных догадок.
Отто попытался проследить, куда его везут, но автомобиль так петлял по
улицам и переулкам, что даже приблизительно нельзя было сказать, где они
едут. Когда, наконец, машина остановилась и Отто грубо вытолкнули из нее, он
почувствовал под ногами камень плит. Гулко отдавалось под сводами эхо шагов.
Ступеньки лестницы вели вверх. Снова полуосвещенные своды и снова лестница,
на этот раз вниз.
Отто оставили одного в длинном пустом коридоре. Напрасно он стискивал
зубы, призывая на помощь все доводы разума, - не было силы преодолеть мелкую
дрожь, пронизывавшую все мускулы.
Внезапно совсем рядом с ним распахнулась дверь. Кто-то, едва различимый
в полумраке коридора, отрывисто приказал:
- Войдите, Шверер!
Даже не счел нужным сказать "капитан Шверер, или хотя бы "господин
Шверер". Просто - "Шверер", словно перед ним был какой-нибудь арестант. И
все же Отто послушно вскочил. Шагнул вперед и тотчас услышал щелканье замка
захлопнувшейся за ним двери. Прямо против входа, откинувшись на спинку стула
так, что свет лампы выхватывал из полутьмы только его лицо, сидел гестаповец
в мундире с петлицами штурмбаннфюрера и говорил по телефону. Если бы само
собою не разумелось, что сидеть за столом и разговаривать по телефону может
только живое существо, Отто поклялся бы, что перед ним труп. Труп или
привидение. Лицо гестаповца было мертвенно бледно, и на нем Отто не мог
найти ни одной черты, которую можно было бы запомнить. Когда Отто очнулся от
первого впечатления, произведенного на него гестаповцем, он смог, наконец,
воспринять и то, что тот негромко говорил в телефонную трубку. Это был поток
ругательств и угроз.
- ...Молчит?.. Так заставьте его говорить, в вашем распоряжении
достаточно средств!..
Гестаповец бросил трубку и уставился на Отто блеклыми, ничего не
выражающими и, казалось, даже не видящими глазами.
- Шверер?
- Да, господин штурмбаннфюрер! - Отто заставил себя щелкнуть каблуками.
Гестаповец не спеша оглядел Отто с ног до головы, встал, откинул
портьеру у себя за спиной и скрылся за нею.
Воцарившаяся тишина была невыносима. Повидимому, правду говорят
видавшие виды люди, будто опасность вдвое страшнее, когда ее не видишь.
Охранник выглянул из-за портьеры и поманил Отто движением костлявого
пальца. В Отто все протестовало против этих нескольких шагов,
представлявшихся ему последними движениями в жизни. За портьерой последует
то самое, о чем шопотом рассказывают по всей Германии. Боже правый, кто бы
мог думать, что страх так непомерно тяжел!..
Контраст между ожидаемым и тем, что Отто увидел, был так велик, что он
как-то сразу обмяк, едва переступив порог.
В большой, комфортабельно обставленной комнате, за письменным столом,
освещенным низкою лампой, сидел человек в строгом штатском костюме. Он был
так же не похож на только что виденного Отто охранника, как эта уютная
комната не походила на мрачные катакомбы, через которые Отто привели сюда. С
первого взгляда черты лица сидевшего за столом показались Отто даже
приятными.
Человек, сидящий за столом, молча рассматривал Отто. Он не спешил с
вопросами.
- Насколько я вас знаю, господин Шверер, - проговорил он наконец, - вы
вовсе не созданы для скромного существования офицера-строевика... Мы целиком
сочувствуем вашим жизненным планам и готовы помочь их осуществлению.
- Вы очень любезны, господин...
- Я забыл представиться?.. О, это непростительно!.. Фон Кроне... Так я
говорю: нам кажется, вам необходимо делать карьеру более уверенно и быстро.
Мы поможем вам.
Отто тут же подумал, что, вероятно, это будет сделано не из
бескорыстной любви к нему. Он снова обретал способность размышлять.
Кроне продолжал:
- Именно поэтому мне бы очень хотелось, чтобы до ваших начальников, так
же как и до близких вам людей, скажем до вашего уважаемого отца, не дошло
вот это! - Кроне раскрыл лежавшую перед ним папку и показал Отто один из
вшитых туда листков. Отто сразу же узнал собственный почерк. Да, это была
его записка суконщику. В ней он требовал денег за устройство партии сукна.
Отто не стал ломать себе голову над тем, каким образом эта записка попала в
руки государственной тайной полиции. Он довольно живо представил себе
последствия оглашения такой записки. Генерал не потерпел бы подобной угрозы
и выкинул бы его из семьи. А это означало бы разрыв с миром, в котором Отто
жил и вне которого жить не мог, с кругом, которому принадлежало его прошлое,
настоящее и будущее, на связях с которым зиждились его благополучие, его
карьера... В среде, из которой он вышел и где вращался, можно было позволить
себе все, что угодно, лишь при одном условии: не оставлять следов. Лицо
Кроне выражало прежнее доброжелательство:
- Видите. Только ваши друзья могли сохранить это втайне... Если бы я
захотел вам повредить, мне стоило лишь...
Отто молча смотрел в глаза собеседника.
- Все это, так же как и те ошибки, которые вы совершите впредь, найдет
могилу здесь! - узкая ладонь Кроне легла на обложку сшивателя. - Для этого
нужно одно-единственное: ответить нам таким же расположением. Наша дружба
будет столь же искренней, сколь тайной.
Кроне помолчал, давая Отто время справиться со смущением.
- Вы будете сообщать мне все, что увидите и услышите среди ваших новых
сослуживцев и начальников.
Отто не мог сдержать удивления.
- Даже от Рема? - спросил он.
- Да.
- Если он узнает...
- Вы будете осведомлять только меня... И о Хайнесе, - сказал Кроне, - и
о Карле Эрнсте.
При имени Хайнеса Отто стало жутко. Он слишком хорошо представлял себе,
насколько опасно вызвать неприязнь силезского группенфюрера. Достаточно было
Хайнесу заподозрить Отто в двойной игре, и... А Карл Эрнст?! Этот ни в чем
не уступит Хайнесу. Нет, такая игра может обойтись слишком дорого!
- А если... я откажусь?
- Откажетесь?..
Тонкие пальцы Кроне начали листать бумаги, вшитые в папку.
Отто понял: компрометирующие документы - далеко не самое страшное, чем
его держат в руках.
- Вы меня не так поняли, - поспешно пробормотал он.
- Я знаю, что вы нуждаетесь в деньгах... - Теперь голос Кроне звучал
сухо и деловито. - Мы располагаем неограниченными средствами. Но ни одного
пфеннига мы не бросаем на ветер!
...Когда черный лимузин высадил Отто где-то в темном переулке, он
несколько минут стоял, сняв фуражку и жадно вдыхая прохладный воздух ночи.
Только теперь, очутившись на безлюдных улицах спящего города, он
почувствовал, до какой степени утомлен пережитым страхом. Хотелось лежать в
полной тишине и не думать. Главное - ни о чем не думать!..
Ступая на цыпочках, он прошел в свою комнату рядом с комнатой Эрнста.
Когда Отто уже лежал в постели, ему показалось, что за стеной слышны голоса.
Прислушался.
Да, там действительно говорили.
Отто напряг слух: вероятно, мальчишка тоже недавно явился и мать
ласково выговаривает своему любимцу. Нет, второй голос был тоже мужской.
Неужели отец? Небывалый случай! Однако нет, это не скрипучий голос отца.
- Мне показалось, что кто-то прошел по коридору, - проговорил
незнакомый голос.
- Глупости, тут некому быть! - уверенно ответил Эрнст. - Этот
бездельник Отто редко ночует дома.
Отто закурил и посмотрел на стенку, словно ища более тонкого места.
Некоторое время за нею царило молчание.
Снова заговорил гость:
- Отец злится на меня после сделки с сукном. Твой братец стоил ему
слишком дорого.
Отто прижал ухо к шершавой бумаге обоев.
- Дешевле никто не устроил бы ваше гнилье, - сказал Эрнст.
- Дешевле! А ты знаешь, что он проделал? Я не хотел тебе говорить -
все-таки он твой брат...
- Об этом можешь не беспокоиться!
"Вот мерзавец"! - подумал Отто. То, что он услышал дальше, заставило
его сесть в постели.
- Он прислал к отцу свою француженку. Она притащила записку о том, что
если мой родитель тут же не выплатит изрядную сумму, то впредь не будет
принята ни одна партия.
- Вот гусь! - Эрнст расхохотался.
- Записку отец взял, но денег не дал и сказал, что если что-нибудь
случится с его сукном, то он представит эту записку куда следует.
- Твоему старику, видно, палец в рот не клади.
- О, он у меня бодрячок! Но самое забавное дальше: старикан не упустил
курочку твоего Отто.
Отто уронил окурок между стеной и постелью.
- Врешь!
- Папаша сказал ей, что предпочитает истратить деньги на нее, а не на
армейского хлыща!
Там, за стеною, оба прыснули смехом.
Отто вскочил с постели. Он просто жалкий простофиля по сравнению с
этими предприимчивыми сопляками. Вот, оказывается, как нужно жить!
Он остановился перед столом, на котором стояла фотография Сюзанн. Она
ищет Эльдорадо?
По мере того как он размышлял, все становилось простым и цинически
ясным. Как будто у него теперь тоже нет своего Эльдорадо? А Кроне с кассой
гестапо? Отто получит свое из сейфов господина Гиммлера!
Успокоившись, он закурил и прилег на постель.
Через несколько минут послышалось его ровное дыхание.
Отто спал спокойно, как человек, у которого нет причин видеть дурные
сны.
17
Испытание Тельмана продолжалось сорок семь дней.
Сорок семь дней - в каменной норе, где не было ничего, кроме койки и
параши, где нельзя было встать, так как свод нависал над головой на высоте
полутора метров; в норе, недоступной ни малейшему звуку, так как даже
тюремщики в коридоре ходили на войлочных подошвах; в норе, лишенной всякого
света, даже искусственного. Фонарь изредка вносили в камеру, чтобы дать
Тельману возможность прочесть фальшивки, сфабрикованные в гестапо под видом
писем от родных. В первом же письме якобы старик отец сообщал Тельману о
казни нескольких коммунистов. В письме были подобраны имена тех товарищей, о
смерти которых заключенные знали еще до того, как Тельмана "спустили в
мешок". По мнению Кроне, это должно было внушить Тельману веру в подлинность
писем и доверие к следующей записке, состряпанной от имени жены. Роза, так
же как отец, умоляла Тельмана прекратить сопротивление. В доказательство его
бессмысленности она сообщала об измене нескольких партийных друзей Тельмана,
будто бы отрекшихся от своего дела, от партии и даже перешедших на службу к
нацистам.
"Во имя нашего мальчика, во имя всего нашего будущего, твоей и моей
жизни умоляю тебя, Тэдди: довольно, довольно! Это бессмысленно. Мы все это
поняли, и мы все умоляем тебя об одном: вернись..."
И, наконец, "добрый" тюремщик однажды, будто тайком от начальства,
подсунул Тельману вместе с фонарем фальшивый номер "Роте фане". Там было
напечатано средактированное в гестапо "Решение Исполкома Коминтерна о
прекращении подпольной борьбы германской компартией и роспуске ее ЦК". "Роте
фане" сообщала, что было достигнуто соглашение с Гессом об амнистировании
коммунистов и об освобождении их из концлагерей и тюрем. И на полях газеты
было нацарапано: "Дай им это слово, Эрнст, - и ты будешь свободен. Пока они
держат свое слово: я на свободе. Ждем, ждем тебя".
Почерк приписки был срисован гестаповскими графиками с перехваченной
записки без подписи. Номер "Роте фане" отпечатали по приказу Геринга в одном
экземпляре в типографии гестапо.
Но ничто не помогало - ни поддельные "письма родных", ни сфабрикованный
в гестапо фальшивый номер "Роте фане". Тельман не читал этих записок; он
даже не взглянул на "Роте фане"; он знал им истинную цену. Он не отвечал и
на вопросы следователя.
На сорок восьмые сутки тюремный врач, под наблюдением которого
происходило искусственное питание Тельмана, отказавшегося принимать пищу,
заявил, что не ручается больше ни за один день его жизни. Заключенный может
умереть от отсутствия движения и от недостатка кислорода.
Геринг приказал вызвать этого врача.
- Что вы выдумали?! - крикнул он. - Человек, которого кормят, не может
умереть!
- К сожалению, экселенц, может.
- Если бы вы сказали, что он сходит с ума, я бы вам поверил.
- Как ни странно, он не проявляет признаков ненормальности.
Геринг смотрел на врача так, словно тот нанес ему личное оскорбление.
Наконец буркнул:
- Что же вы предлагаете?
- Это зависит от того, экселенц, чего вы хотите.
- Я хочу, чтобы он сдался!
- Умер?..
Геринг зарычал так, что врач невольно попятился, хотя их разделял
широкий стол.
- "Умер, умер"! Это я умею и без вас! Он должен жить! Жить и сдаться!
- Тогда нужно изменить режим, экселенц...
Геринг подумал и мрачно спросил сидевшего тут же у стола Кроне:
- Что вы думаете?
- Повидимому, для него нужно придумать нечто новое, - задумчиво
проговорил Кроне. - Но сначала я предложил бы дать ему почувствовать жизнь
как можно полней - воздух, прогулки, покой, отличное питание... даже газеты.
Геринг расхохотался, принимая это за шутку, но Кроне был серьезен.
- Если он потерял вкус к жизни, то должен получить его заново. А
тогда... тогда подумаем о чем-нибудь новом.
- Умно! - воскликнул Геринг и тут же отдал по телефону приказ тюремным
властям.
Пока шли эти переговоры, Кроне несколько раз, нахмурившись, взглядывал
на часы.
Когда они остались вдвоем, он сказал:
- Если он снова поймет, что жизнь кое-чего стоит, вы поговорите с ним.
- Вы не оставили этой идеи?
- А ради чего же мы столько времени старались? Он стоит больше, чем
старая кляча Лебе.
- Кстати о Лебе. Как с ним дела?
- Отлично.
- Он согласился опубликовать отказ от социал-демократической платформы?
- Да.
- Не так плохо, Кроне, а? - Геринг повеселел. - Лидер социал-демократов
и бывший президент рейхстага! Это кое-чего стоит, а?
Приход адъютанта помешал Кроне ответить.
- Мистер Друммонд, экселенц... - сказал адъютант.
Кроне вздохнул с облегчением: "Малый точен".
- ...настойчиво просит приема! - докончил адъютант.
- Кто?.. Зачем?.. - буркнул Геринг и вопросительно посмотрел на Кроне.
- Вспоминаю это имя, - сказал тот. - Следовало бы его принять. Этот
Друммонд - абсолютно чистая фигура. Он торгует полезными вещами. Назначьте
ему время, экселенц, но...
- Ну, ну, не смущайтесь...
- ...осторожности ради, прежде чем прикасаться к его бумагам,
передавайте их мне на проверку... - И, уже откланиваясь, добавил: - Не
забудьте о свидании с Тельманом, экселенц!
В ту же ночь Тельман был переведен из "мешка" в изолированную палату
тюремной больницы.
Тельман не был в силах шевелиться, говорить. Он только время от времени
с очевидным трудом поднимал веки, и его изумленный взгляд на миг обращался к
окну. Тельман выдерживал свет какую-нибудь минуту, не больше. Веки снова
опускались на отвыкшие от света глаза.
Еще через сутки его взгляд продолжал оставаться единственным, в чем
проявлялись признаки жизни. Тело было по-прежнему неподвижно, губы не
издавали ни звука.
Так продолжалось несколько дней. Но не это служило предметом удивления
привыкшего ко многому тюремного персонала. Удивительным было другое: Тельман
отказывался есть. Пришлось снова пустить в ход искусственное питание, чтобы
поддерживать его силы.
Тюремщики и врачи были потрясены тем, что человек, вернувшийся из
каменной могилы, мог сказать то, что сказал, наконец, Тельман:
- Я буду принимать только обычную тюремную пищу, такую же, какая дается
другим заключенным. Я буду принимать ее только в обычной тюремной камере,
такой же, в какой содержатся мои товарищи.
Это было событием: он, ни разу не раскрывший рта за сорок семь суток
пребывания в каменной могиле, он, из которого ни одна пытка не исторгла
стона, заговорил.
"Номер двести четвертый заговорил!"
Телефонные звонки, рапорты...
Однако радость тюремщиков была недолгой: Тельман говорил одну минуту.
Ровно столько, сколько нужно было, чтобы один раз сказать то, что он сказал.
Он не дал себе труда повторить оказанное ни директору тюрьмы, ни
следователю, ни прокурору. Только пришедшему в палату Кроне он сказал еще
одну фразу:
- Ни с одним фашистом я говорить не стану.
Прошло две недели.
Прошло три.
Геринг несколько раз спрашивал Кроне о том, когда можно будет
поговорить с Тельманом, но Кроне не мог ему на это ответить ничего
определенного. Кроне готов был теперь отговорить Геринга от этой встречи,
если бы тот не сказал:
- Глупости, Кроне. Не верю! Вы просто не умеете взяться за дело!
Через несколько дней Кроне с удивлением убедился в том, что Геринг был
у Тельмана. Разговор велся в палате один на один. Но даже Кроне Геринг не
сказал о том, что услышал от Тельмана. Только по взбешенному лицу министра,
когда он вышел из палаты, да по ярости, вспыхнувшей в его взгляде при
упоминании о Тельмане, Кроне мог судить, что там произошло.
Вероятно, чтобы утешить себя, Геринг сказал:
- Лебе дописал последнюю страницу в истории марксизма в Германии. С
этим покончено!
- Буду счастлив, если это окажется так, - уклончиво заметил Кроне.
- Это так, и так останется навсегда! - Геринг рассек воздух ребром
толстой руки.
18
Отто редко давал себе труд возвращаться к тому, что казалось ему
пройденным этапом жизни. Жизнь представлялась ему достаточно увлекательной и
такою, какой была, чтобы стоило отнимать у себя время на бесполезные
размышления о том, что было, или о том, что будет. Он оставлял без внимания
многое из того, что расценивал как мелочь, которую не только не стоит
замечать, но на которую подчас лучше даже закрыть глаза, чтобы не доставлять
себе лишнего беспокойства. Он был далек от того, чтобы задумываться над тем,
что делает Сюзанн в те часы, когда она не бывала с ним. Она могла заниматься
чем угодно: быть журналисткой, переплетчицей или любовницей другого. Все это
касалось Отто лишь в той мере, в какой могло поставить его в неловкое
положение в обществе либо лишить какой-то суммы удовольствий или удобств.
Сюзанн была в действительности гораздо более смышленой и ловкой особой,
чем это казалось не только Отто, но и его более опытному предшественнику -
Хайнесу. Она ни разу не дала ни тому, ни другому повода заподозрить, что у
нее есть другая жизнь за пределами той, в которой они сами принимали
участие. Они знали, что Сюзанн - берлинский корреспондент великосветского
парижского журнала "Салон". Этим положением объяснялось в ее жизни многое:
необходимость часто бывать вне дома, посещать ателье модных портних, бывать
на скачках, выставках и на тех вечерах миттельштанда и бюрократии средней
руки, на которые удавалось проникнуть.
Поэтому и сегодня, вздумай Отто позвонить Сюзанн и не застань ее дома,
он был бы недоволен, потеряв вечер, но ему и в голову не пришло бы
задуматься над тем, где она может быть, чье общество она предпочла ему.
Назавтра он выслушал бы ее объяснение и был бы далек от мысли проверять. Она
же, в свою очередь, предпочла бы выдержать самую бурную сцену ревности со
стороны Отто, чем сделать хотя бы ничтожный намек на то, что в
действительности произошло с нею именно в этот вечер.
...Она сидела в "Казанове". Программа кабарэ подходила к концу, когда к
столику Сюзанн подошел Роу. Ни костюмом, ни наружностью он не выделялся из
окружающей его толпы посетителей, и только опытный глаз признал бы в нем не
немца. Сюзанн знала его под кличкой "капитан". Она знала, что он бывший
моряк, что он занимается журналистикой и является корреспондентом английской
газеты. Но кроме всего того, что знали о капитане Роу и другие, Сюзанн знала
о нем еще одно: он был человеком, пославшим ее в Берлин. Это Роу заставил ее
стать журналисткой. Роу сделал ее "дочерью" незнакомого ей маленького
старого француза. Это он, капитан Роу, полновластно распоряжался ее жизнью с
тех пор, как она дала ему поймать себя на пустячной краже в ювелирном
магазине. Роу поймал ее и, поймав, разыграл покровителя. Ровно настолько,
насколько ему понадобилось, чтобы заставить ее полностью служить ему. Роу
долго не давал ей никакой работы. Он держал ее впроголодь, заставлял
наизусть заучивать целые главы первых попавшихся ему под руку книг,
запоминать длинные, непонятные ей доклады, целые скучные передачи
радиокомментаторов. Он тренировал ее память. Он посвятил ее в приемы
конспирации, обучил тайнописи. Еще и еще раз убедил ее в том, что она
всецело в его руках. После этого он дал ей задание. Ее путь лежал в
Германию. Там было поле ее будущей деятельности. План был разработан тонко и
точно. Расписан каждый шаг. Вплоть до того, что, добравшись до коричневых
вельмож, она должна будет сделать так, чтобы и те, в свою очередь, захотели
отыскать путь к ее сердцу. Ее обязанность - помочь им на этом пути. Ею были
довольны все: и капитан Роу, издали наблюдавший игру, и Хайнес, и сменивший
его Отто фон Шверер.
Вопреки своим ожиданиям, была довольна и Сюзанн. Работа оказалась по
ней. Хорошенько запоминать все, что говорили в своем кругу руководители СА,
и, по возможности, стенографически излагать это шифром в виде статеек для
"Салона" было не такой уже жестокой расплатой за право вести веселую жизнь.
Она не задумывалась о том, на кого работает и каков скрытый смысл ее работы.
Единственное, что ее по-настоящему интересовало, была обратная почта из
"Салона", изредка и скупо приносившая ей гонорар. "Капитан" не был щедр. Но
он не был и назойлив. С тех пор как Сюзанн покинула Париж, он ни разу не дал
ей знать о себе, ни разу не назначил свидания. И вот впервые сегодня в
"Казанове" она снова увидела его. Она безропотно последовала за ним в
автомобиль, доставивший их в маленькую гостиницу. Горничная внесла в номер
бутылку вина и с профессиональной улыбкой пожелала "спокойной ночи". Роу,
слегка толкнув Сюзанн в плечо, усадил ее в кресло.
Несколько минут он молча, заложив руки в карманы и попыхивая трубкой,
расхаживал по маленькому номеру, потом подсел к Сюзанн. Он негромко говорил
о том, что теперь Сюзанн может быть совершенно спокойна за свой "тыл".
Человек, игравший роль "папа", который был ей нужен как прикрытие на первое
время, закончив свое дело, навсегда вышел из игры. Она может действовать
теперь совершенно уверенно, не боясь провала, если только сама не совершит
какой-нибудь ошибки. Роу сказал ей, будто придерживается того принципа, что
даже самый маленький агент должен ясно представлять себе выполняемую задачу.
Поэтому он, Роу, считает, что настало время открыть ей, на кого она работает
и в чем конечная цель ее работы. Он заверил ее, что безопасность Франции
требует повседневной осведомленности о замыслах командования штурмовых
отрядов. Задача Сюзанн заключается в том, чтобы через посредство Отто
Шверера и других офицеров-штурмовиков, с которыми она сталкивается,
постоянно следить за их разговорами и делами и информировать Роу.
Он встал, выколотил трубку о край пепельницы.
- Здесь, на столе, деньги за номер и вино. После моего ухода не
одевайтесь, прежде чем горничная не убедится в том, что вы были в постели.
И ушел, сделав приветственное движение рукой.
19
Генерал Гаусс отдернул занавеску у окна вагона. За стеклом было черно.
Изредка проскальзывал, как искорка от паровоза, огонек будки путевого
сторожа или, может быть, одинокого крестьянского дома где-то на склоне
невидимой горы. Глядя в темноту, Гаусс думал о предстоящем свидании с
Гитлером. Он все время возвращался мыслью к тому, что знал о Гитлере со слов
своих друзей-военных, бывших в Мюнхене и знавших нынешнего канцлера еще в те
времена, когда он был простым провокатором. Воспитанный поколениями
юнкеров-пруссаков, Гаусс полагал, что между ним и рожденной его собственной
военной средой темной личностью канцлера-ефрейтора нет и не может быть
ничего общего. Ему и в голову не приходило, что они были сообщниками в
замышляемом преступлении - превращении германского народа в пушечное мясо
для иностранных и отечественных вдохновителей "похода на восток". Гауссу
казалось, что если даже Гитлера объявят богом немцев на земле, а не только
канцлером, фюрером и кем угодно еще, он, Гаусс - потомственный прусский
юнкер и генерал, - имеет право смотреть свысока на этого
ефрейтора-австрияка. Для генерала Гитлер был и оставался не кем иным, как
наемником его, Гаусса, класса господ, класса хозяев Германии, стремящихся за
счет народа, ценою любых жертв обеспечить свое положение от каких-либо
внутренних потрясений.
И вместе с тем, если Гаусс не отказывался верить одному из своих
наиболее умных и заслуживающих доверия коллег - генерал-полковнику Людвигу
Беку, - именно такого рода потрясение следовало предвидеть. Не встряску, к
каким немецкий генералитет привык во времена Веймарской республики, а
настоящее потрясение основ военной организации. Таким потрясением,
предвидимым Беком, было оспаривание прерогатив генерального штаба со стороны
кучки карьеристов и дилетантов, сгруппировавшихся вокруг нового канцлера.
Сам Гаусс давно уже не работал в генеральном штабе, как таковом, но
продолжал числиться по нему. Как для всякого генштабиста, пиэтет этого
учреждения оставался для него на прежней высоте. Понятие "генеральный штаб"
было для него мерилом, а может быть, и синонимом высшей военной мудрости.
Поэтому угроза существованию или хотя бы самостоятельности и авторитету
этого учреждения представлялась ему покушением на правопорядок в армии. А
поскольку армия, в понимании Гаусса, была основой национального правопорядка
в Германии, то вывод был ясен: выбить подпорки из-под генерального штаба -
значило лишить Германию базы для существования в том смысле и виде, какой
мыслился единственно возможным всякому представителю военно-прусской
верхушки немецкого общества. Как ни парадоксально это звучит, но потеря
Пруссией былой исключительности, низведение ее на роль одной из земель
империи не повлияли существенно на роль восточно-прусского юнкерства. Оно
сохранило господствующие позиции в военно-бюрократическом аппарате
государства.
Первый испуг, овладевший буржуазной и бюрократической верхушкой
общества в дни революции восемнадцатого года, был быстро забыт. Капитаны
германской тяжелой промышленности, вроде Стиннеса, представители высшей
бюрократии эпохи монархии и генералитета даже как будто стыдились вспоминать
те дни, когда они, устрашенные революцией, согласились на учреждение
республики. Напротив, Гаусс не без гордости вспоминал теперь события,
последовавшие за первыми днями жизни Германии без кайзера. В памяти вставала
заслуживающая, с его точки зрения, почестей фигура Гренера. Вот кому армия
действительно обязана тем, что она существует и пока еще занимает достойное
ее положение в государстве. Не всякий начальник главной квартиры на месте
генерала Вильгельма Гренера нашел бы правильный путь в те дни, когда Карл
Либ...
